Краснов Петр Николаевич - На внутреннем фронте

, чтобы отправлять на квартиру, не было ни слова. Наступила ночь. Заключенные понемногу затихали, устраиваясь спать в самых неудобных позах, кто сидя, кто лежа на полу, кто на стульях, не раздаваясь, как спять на станции железной дороги, в ожидании поезда; да каждый из них и ждал чего-то. Ведь они были приведены сюда только для допроса.

   Наконец, в 11 часов вечера, к нам пришел Тарасов-Родионов.

   - Пойдемте, господа, - сказал он.

   Часовые хотели было нас задержать, но Тарасов сказал им что-то и они пропустили.

   В Смольном все та же суматоха. Так же одни озабоченно идут наверх, другие вниз, так же все полно вооруженными людьми, стучать приклады, гремит уроненная на каменной лестнице винтовка.

   У выхода толпа матросов.

   - Куда идете, товарищи?

   Тарасов-Родионов начинает объяснять.

   - По приказу Троцкого, - говорить он.

   - Плевать нам на Троцкого. Приканчивать надо эту канитель, а не освобождать.

   - Товарищи, постойте... Это самосуд!

   - Ну да, своим-то судом правильнее и скорее.

   Гуще и сильнее разгоралась перебранка между двумя партиями матросов. Объектом спора были мы с Поповым. Матросы не хотели выпускать своей добычи. Вдруг чья-то могучая широкая спина заслонила меня, какой-то гигант напер на меня, ловко притиснул к двери, открыл ее, и я, Попов и великан красавец в бушлате гвардейского экипажа и в черной фуражки с козырьком и офицерской кокардой втиснулся с нами в маленькую швейцарскую.

   Перед нами красавец боцман, типичный представитель старого гвардейского экипажа. Такие боцмана были рулевыми на императорских вельботах. Сытый, холеный, могучий и красивый.

   - Простите, ваше, превосходительство, - сказал он обращаясь ко мне, - но так вам много спокойнее будет. Я не сильно толкнул вас? Ребята ничего. Пошумят и разойдутся без вас. А то, как бы чего нехорошего не вышло. Темного народа много.

   И действительно - шум и брань за дверьми стала стихать, наконец, и совсем прекратилась.

   - Вас куда предоставить прикажете?.. - спросил меня боцман.

   Я сказал свой адрес.

   - Только простите, я вас отправлю на автомобиле скорой помощи, так менее приметно. А то сами понимаете, народ-то какой!... А людей я вам дам надежных. Ребята славные.

   Нас вывели матросы гвардейского экипажа. Долго мы бродили по грязному двору, заставленному автомобилями, слышали выклики между шоферами, как в старину, только имена звучали другие.

   - Товарища Ленина машину подавайте! - кричал кто-то из сырого сумрака.

   - Сейчас, - отзывался сиплый голос.

   - Товарища Троцкого!

   - Есть...

   В эту грозную эпоху со стоическим хладнокровием несли службу и оставались на своих постах железнодорожники и шоферы... Сегодня эшелоны Корнилова, завтра Керенского, потом товарища Крыленко, потом еще чьи-нибудь. Сегодня машина собственного его величества гаража, завтра товарища Керенского, потом Ленина. Лица сменялись с быстротою молнии и plus que Гa change, Гa reste la mЙme chose ...

   Громадный автомобиль Красного Креста, в который влезли я, Попов, Тарасов-Родионов и шесть гвардейских матросов, с неистовым шумом сорвался с места и тяжело покатился к воротам. У разведенного костра грелись красногвардейцы. При виде матросов они пропустили автомобиль, не опрашивая и не заглядывая во внутрь.

   В городе темно. Фонари горят редко, прохожих нигде не видно. Через четверть часа я был дома. Почти одновременно подъехала моя жена с Гришей Чеботаревым и командиром Енисейской сотни, есаулом Коршуновым.

  

   Писать ли дальше? Я жиль дома, пользуясь полной свободой. Ко мне приходили гости, жена моя уходила в город и приходила, мы говорили по телефону. В прихожей неотлучно находилось два матроса, но это была не часовые, а скорее генеральские ординарцы. Они помогали гостям одеваться. На кухне и черной лестнице не было никого. Я в любую минуту мог переодеться в штатское платье и бежать.

   Но, повторяю, бежать я и теперь не хотел, это не в моей натуре, да и глубоко я верил в то, что от своей судьбы не убежишь.

   А Донской комитет, непрерывно сообщаясь со мною и советуясь у меня, делал свое дело. 4-го ноября он добился отправки эшелонов в район Великих Лук, куда стягивался весь корпус, 6-го Ноября комитет явился ко мне с подъесаулом 53-го Донского казачьего полка Петровым, назвавшимся чем-то в роде комиссара нового правительства. Мне показалось, что он играет. двойную роль. Хочет служить большевикам и в то же время на всякий случай подслуживается ко мне. Таких людей в ту пору было много. Я решил использовать его. В Кронштадте сидело три офицера 13-го Донского казачьего полка, захваченные матросами, когда они ехали ко мне из Ревеля, и есаул Коршунов, арестованный в Петрограде. Я дал задачу Петрову освободить их.

   Петров добился их освобождения.

   Наконец, вечером, 6-го Ноября, члены комитета сотник Карташов и подхорунжий Кривцов привезли мне пропуск на выезд из Петрограда. Я не знаю, насколько этот пропуск был настоящий. Мы об этом тогда не говорили, но мне рекомендовали его не очень давать разглядывать. Это был клочок серой бумаги с печатью Военно-Исполнительного Комитета С. С. и Р. Д. с подписью товарища Антонова: кажется, того самого матроса, который снимал с меня показания. В сумерки, 7-го Ноября, я, моя жена, полковник Попов и подхорунжий Кравцов, забравши кое-что из платья и белья, сели на сильную машину штаба корпуса и поехали за город. Мы все были в форме, я с погонами с шифровкой III корпуса, при оружии.

   В наступившей темноте мы промчались через заставу, где что-то махал руками растерявшийся красногвардеец, и понеслись, минуя Царское Село, по Новгородскому шоссе. В 10 часов вечера мы были в Новгороде, где остановились для того, чтобы добыть бензин.

   А в это время на Петроградскую мою квартиру явился от Троцкого наряд Красной гвардии, чтобы окончательно меня арестовать.

   На другое утро мы были в Старой Pyccе, где среди толпы солдат сели на поезд и поехали в Великие Луки.

   9-го Ноября я был в Великих Луках и здесь испытал серьезное огорчение. В Великих Луках стояли эшелоны 10-го Донского казачьего полка, моего полка. Казаки этого полка были мною воспитаны, они со мною вместе были в боях, мы жили тесною, дружескою жизнью. Кому-то из моих адъютантов пришло в голову, что самое безопасное будет, если я поеду с ними на Дон и он пошел в полк переговорить об этом.

   Казаки отказались взять меня, потому что это было для них опасно.

   Не то огорчило меня, что они не взяли меня. Я бы все равно не поехал, потому что долг мой перед корпусом не был выполнен, мне надо было его собрать и отправить к Каледину, а огорчил мотив отказа - трусость.

   Яд большевизма вошел в сердца людей моего полка, который я считал лучшим, наиболее мне верным, чего же я мог ожидать от остальных?

   Я поселился в Великих Луках.

   Я считался командиром III кавалерийского корпуса, со мною был громадный штаб и при мне было казначейство с двумя миллионами рублей денег, но все дни мои проходили в разговорах с казаками. Все неудержимо хлынуло на Дон. Не к Каледину, чтобы сражаться против большевиков, отстаивая свободу Дона, а домой в свои станицы, чтобы ничего не делать и отдыхать, не чувствуя и не понимая страшного позора нации.

   Они готовы были какою угодно ценою ехать по домам. И приходилось часами уговаривать их, чтобы ехали-то они, хотя бы, честно, с оружием и знаменами.

   Это было то же дезертирство с фронта, которое охватило пехоту,. но пехота бежала беспорядочно, толпами, а это было организованное дезертирство, где люди ехали сотнями, со своими офицерами в полном порядке, но не все ли равно - они ехали домой, ехали с фронта, покидая позиции, они были дезертирами. Я говорил им это, говорил часами. Они слушали меня, убеждались как будто и после трех, четырех часовых разговоров наступало молчание, лица становились упрямыми и кто-нибудь говорил общую всем мысль,

   - Когда же, господин генерал, будет нам отправка?

   Одна мысль, одна мечта была у них - домой! Эти люди были безнадежно потеряны для какой бы то ни было борьбы, на каком бы то ни было фронте. Им нужно было, как Илье Муромцу, коснуться родной земли, чтобы набрать новые силы. Я написал атаману Каледину свои соображения по этому поводу. Я писал ему, что переживши весь развал армии в строю, непосредственно командуя частями, я пришел к тому заключению, что казаки стали совершенно небоеспособными, что единственное средство вернуть войску силу, это отпустить всех по домам, призвать на их место под знамена молодежь, не бывшую на войне, и начать учить ее по старым методам. Для подготовки же офицеров, которые были далеко не на высоте знаний, создать в Новочеркасске офицерскую школу и расширить училище и корпус. В станицах образовать спортивные общества и кружки.

   Ответ от Каледина получился в виде нервно, порывисто написанного на листе почтовой бумаги письма. Каледин соглашался со мною, но писал, что это невозможно, что у него для этого нет власти, Я понял, что он плывет по течению, а течение несло неудержимо к большевикам.

   12-го ноября 1-ая Донская дивизия потекла на Дон и успокоилась, но начала волноваться Уссурийская конная дивизия, требуя отправки ее на Дальний Восток. Это не входило в мои планы. Я хотел отправить ее тоже на Дон, где она могла бы быть полезной. Но комитет дивизии поехал сам в Ставку к Крыленко и добился от него пропуска на восток.

   6-го декабря началась отправка эшелонов Уссурийской конной дивизии.

   В середине декабря в Великих Луках, переполненных большевистскими пахотными полками, оставался только прикомандированный к корпусу 3-й Уральский казачий полк и команды штаба корпуса. Уральские казаки одиночным порядком уходили по домам и полк таял с каждым днем. Моя квартира охранялась только моим денщиком и вестовым, спавшими так крепко, что разбудить их было не легко. Но большевики еще не определили своего отношения к казакам и казачеству. Казаки были, как бы, государство в государстве и их пока не трогали, с ними заигрывали. Так, 6-го Декабря начальник пехотного гарнизона полковник Патрикеев, отдал приказ о снятии погонь и знаков отличия, но сейчас же добавил, что это не касается частей III корпуса, которые, как казачьи, имеют право продолжать носить погоны, так как управляются своими законами. С местным комиссаром Пучковым мы жили дружно. Он, хотя и называл себя большевиком, но оказался ярым монархистом, офицеры штаба корпуса часто бывали у него, дело всегда оканчивалось выпивкой и воспоминаниями отнюдь не большевистского характера. Я решил использовать это выгодное положение и добиться пропуска для штаба корпуса в Пятигорск, для расформирования. Моя цель была остановить эшелон в Великокняжеской и передать все имущество корпуса Каледину. Имущество было не малое. Оставалось полмиллиона денег, было более тысячи комплектов прекрасного обмундирования, вагон чая, вагон сахара, несколько автомобилей, аппарат Юза, радиостанция и т. д. Генерала Солнышкина я командировал в Ставку и он, благодаря личному знакомству с Бонч-Бруевичем, бывшим начальником штаба у Крыленко и генералом Раттелем, начальником военных сообщений, добился назначения эшелона на Пятигорск и пропусков. Дело это шло медленно, а положение наше в Великих Луках становилось очень тяжелым. Последние казаки покидали город, мы оставались одни. Носить погоны больше стало немыслимо. Солдаты с ножами охотились за офицерами. Но снимать погоны мы считали для себя оскорбительным, и потому 21-го Декабря все переоделись в штатское. Однако это не улучшило положения. Нас знали в лицо и готовились расправиться с нами и особенно со мной. Я каждый день ездил верхом. Раз за мною погнались солдаты с ножами, другой раз в деревне стреляли по мне.

   Может быть, думал я, настало время бежать, но как бежать? За мною следили команды штаба, писаря, мой денщик и вестовой наблюдали за мной. Конечно, я мог выехать на прогулку верхом и не вернуться. Я часто ездил один. Но тогда пришлось бы бросить жену и офицеров штаба, которые так, надеялись на меня, что я их выведу.

   А между тем, несмотря на все обещания об отправке штаба в Пятигорск, эшелонов нам все не давали. 11-го Января 1918 года пришло требование сдать все деньги корпусного казначейства в Великолуцкое уездное казначейство. Деньги сдали, протестовать было бесполезно, да и законного нрава не было. Корпус был расформирован.

   Наконец, 16-го Января нам дали поезд на Пятигорск. Совершенно благополучно погрузились офицеры и чиновники корпуса, остатки команд, погрузили имущество, автомобили, лошадей, сели и мы. Все шло гладко. Я решил воспользоваться случаем и проехать с женою к ее сестре в Москву с тем, чтобы догнать эшелоны в пути

   В Москве. я узнал, что атаман Каледин объявлен большевиками изменником, что где-то у станции Чертково идут бои между большевиками и донскими казаками. С трудом в товарном вагоне, переполненном солдатами, неистово ругавшими Корнилова, Каледина и два раза помянувшими и меня, я с женою 28-го Января добрался до Царицына. Надо было искать свой эшелон. Справляться на станции, оцепленной солдатами, матросами и красногвардейцами, было рискованно и я пошел в город. В гостинице я увидал одного из офицеров штаба, ротмистра фон Кюгельгена, который сообщил мне, что накануне в Царицыне их эшелон остановили, отобрали все имущество, лошадей, повсюду искали меня, Я приговорен к смертной казни, мои портреты, найденные в вещах моей жены, посланы по всем станциям от Царицына до Пятигорска, чтобы искать меня. По всему городу ходят солдаты и красногвардейцы, разыскивая меня, так как есть сведения, что я в Царицыне.

   Настало время бежать

   Ротмистр Кюгельген и ротмистр Щербачев, стоявшие здесь же в гостинице, провели меня в номер жены начальника штаба, которая была больна, и у нее я дождался вечера. Тем временем Щербачев изготовил мне документ, что я артельщик 44-й пахотной дивизии Семен Никонов, командированный для закупки рыбы на юге России. У жены моей был ее настоящий паспорт.

   Вечером мы сели с женой в поезд, идущий на Тихорецкую. В маленьком купе набилось 11 пассажиров. Было темно. Тускло горела свеча в фонаре. Пришел патруль. Матрос и два красногвардейца. Я сталь в тени и подал свой документ. На мне старое пальто с барашковым воротником и шапка поддельного бобра. Матрос посмотрел мой документ и молча вернул его мне. Документы всех мужчин были проверены. Моя жена документа не дала.

   Матрос пошел к выходу.

   - А у дамы документа, не смотрели, - сказал красногвардеец.

   - Мы у дамочек документов не проверяем, - галантно отвечал матрос и вышел из вагона.

   Был осмотр вещей. У меня в чемодане лежало военное платье, погоны, послужной список, дневники. Но красногвардейцам надоела проверка, пассажиров было много, начальник станции ворчал, что поезд слишком задерживают, и до нашего вагона осмотр не дошел.

   Поздно ночью мы тронулись.

   На другое утро мы переехали границу войска Донского. Станция Котельниково. Я спокойно выхожу из вагона. Спасен! Свои!..

   На дверях дамской комнаты большой плакат: "Канцелярия Котельниковского Совета солдатских, рабочих, крестьянских и казачьих депутатов"...

   И тут уже была советская власть.

   Поспешно иду в вагон.

   Три казака и солдат останавливают меня у самого вагона.

   - Товарищ, вы кто такое будете? - спрашивают они меня.

   - А вам какое дело, - кидаю я и сажусь в вагон.

   На счастье поезд трогается.

   В 5 часов дня в Великокняжеской. Здесь еще держится атаманская власть. Мои дорогие члены Донского комитета, Ажогин, Карташов в штабе дивизии. Но уже все кончено. Все казаки штаба разошлись. Офицеры сами чистят лошадей. Дивизии давно нет. Завтра или послезавтра здесь будет признана Советская власть. О Каледине ничего не знают. Бои идут под Новочеркасском, но, кажется, Новочеркасск еще не занят большевиками.

   Все-таки надо ехать туда. Коннозаводчик Михалюков дает мне лошадей и 30-го Января, под проливным дождем мы едем в открытом шарабане.

   Два дня я ехал по родной Донской степи. Менял лошадей, обедал и ночевал на зимовниках у коннозаводчиков. Тишина и безмолвие кругом. Поют жаворонки, солнце пригревает, голубое марево играет на горизонте.

   На зимовнике Вонифатия Яковлевича Королькова комитет из 2-х казаков, 2-х солдат и 2-х германских военнопленных. Он взял опеку над имением, чтобы "народное хозяйство" не расхищалось. Узнали о моем приезде, пришли ко мне:

   - Вы что за человек? - хмуро и сердито спрашивает казак и вдруг лицо его расплывается в широкую улыбку, - А вы не генерал Краснов будете?

   - Если знаете, так чего же спрашиваете? - говорю я.

   А я у вас в дивизии в конно-саперной команде служил, помните, Акимцев казак, (Если память мне не изменяете в фамилии. - П.К.) - радостно говорит "член комитета". - Вам лошадей? Сейчас подам.

   Очевидно, здесь не скроешься.

   "Попа", как говорить пословица - "и в рогоже узнаешь".

   Через полчаса мне подан четверик в отличной коляске. "Комитет" провожает меня наилучшими пожеланиями.

   Ночью 31-го января я был на берегу замерзшего Дона в станице Богаевской. Из окон въезжей избы видны огни Новочеркасска, ярко горят электрические фонари по Крещенскому спуску и у собора. До Новочеркасска 23 версты.

   Но лошадей нет. Надо ждать до утра.

   На въезжей, в комнате, где вместо свечей тускло мигает лампадка, три молодых офицера. Я достаю свечу и зажигаю ее. Один всматривается в меня и вдруг говорит:

   - Вы генерал Краснов? А меня помните? Мальчиком я у вас в трубаческой команде служил. Помните, когда вы адъютантом были...

   Где же узнать! Это было 16 лет тому назад, и ему было лет 15.

   - Тяжело, ваше превосходительство, на Дону. Третьего дня мы бежали из Нижне-Чирской станицы. Большевики заняли... А вчера, слышно, Каледин, застрелился!..

   - Как застрелился? - говорю я.

   - Так точно. Сегодня похоронили...

   Я не могу больше говорить. Первый раз нервы изменяют мне. Я выхожу на улицу и долго мы ходим вдвоем с женой по узкой тропинке по берегу Дона.

   ...Каледин застрелился! Что там в Новочеркасске, который так таинственно мигает своими электрическими фонарями, что за широким Доном и займищем, поросшим кустами, на гордом обрыве, где стоит златоглавый собор и бронзовый Ермак протягивает сибирскую корону Московскому царю? Что там, где под скалою, накрытою буркою, спить вечным сном Бакланов?

   Ужели Советская власть?

   Куда ехать? Где скрыться тому, у кого на каждом хуторе есть сослуживцы, есть друзья и врага?

   1-го Февраля на тряской телеге, запряженной парой худых лошадей, я въезжал в Новочеркасск, потому что куда же мне было и ехать больше?!.

   (В Великих Луках мною было составлено официальное "Описание действий III конного корпуса под Петроградом против Советских войск с 25 октября по 8 ноября". В описании этом воспроизведены все приказы мои и Керенского, все телеграммы и юзограммы, относящиеся к походу. Описание было напечатано в 100 экземплярах в типографии штаба корпуса. При разгроме штабного эшелона в Царицыне большевики с особенным усердием искали и уничтожали эти книжки. Единственный экземпляр, оставшейся у меня, был мною передан в Новочеркасске Павлу Ник. Милюкову и у него пропал в Киеве. Настоящее описание сделано мною по моим дневникам и по памяти в июле 1920 года. - П.К.)

  

www.krasnov-don.narod.ru