Кривич Валентин - Иннокентий Анненский по семейным воспоминаниям и рукописным материалам

  

    

   Публикуемый отрывок из воспоминаний сына И.Ф.Анненского Валентина Кривича посвящен смерти отца. На последующих страницах вышедших в 1925 году мемуаров он описывает жизнь отца до переезда в Царское Село. В последующие годы В.Кривич работал над мемуарной книгой, охватывающей всю жизнь Иннокентия Федоровича, но так и не сумел довести свой замысел до конца. Разрозненные материалы рукописи книги были изданы А.В.Лавровым и Р.Д.Тименчиком ("Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях") в 1991 году.

    

  

   Сколько лет прошло, а словно бы только вчера это было. Все мелочи этого вечера и ночи жадная и злая сохранила палить. Не отдала времени. И остались они в ней -

    

   "Как на меди крепкой водкой 

   Проведенные штрихи..."¹

    

   Должно быть уже навсегда.

    

   1909 год. Ранний ноябрьский вечер. 30-ое. Понедельник. Коричневая столовая дома No 13 по ЗахаржевскоВ улице в б. Царском Селе.

   На обеденном столе - тетради, рукописи, листки с карандашными заметками.

   Это материалы "Кипарисового Ларца", которые я обещал отцу окончательно разобрать и подобрать для отсылки в Московский "Гриф".

   Вчерне книга, стихов эта планировалась уже не раз, но окончательное конструирование сборника все как-то затягивалось.

   В тот вечер, вернувшись из Петербурга пораньше, я собралси вплотную заняться книгой.

   Некоторые стихи надо был" заново переписать, некоторые сверить, кое-что перераспределить, на этот счет мы говорили с отцом много, и я имел все нужные указания.

   Матери дома нет,- она у брата², жена у себя внизу.

   В доме полная тишина. Та особенная, вечерняя милая тишина, которая бывает только в старых, провинциальных домах.

   А дом, который мы занимаем, именно такой.

   Это старый, каменный белый особняк, не нарядный, но внушительный своей спокойной солидностью; поместительный и удобный.

   Нижним этажем он ушел в землю, нет в нем электричества, погожи и полы его просты, - но высокие, старомодные комнаты глубоки и уютны, комнат много, и окна их смотрят на тихую, зеленую улицу и в небольшой, но тоже старый сад.

   Внизу, где расположены и наши с женой комнаты, обширные людские и лабиринт всяких хозяйственных боковушек и закоулков.

   Отец вернется из города с последним поездом: может быть, уже сегодня я смогу представить ему на санкцию книгу в готовом виде...

   Странный, непонятный, совершенно непривычный стенам этого дома возглас доносится снизу. Хлопает дверь; кажется, падает стул.

   В полном недоумении прислушиваюсь.

   Внизу нелепый шум, сбивчивые голоса, а через минуту срывающийся, скачущий бег по внутренней лестнице - она выходит в переходик рядом со столовой - и истерический крик нашего Арефы:

   - Боже мой! Барин умер!.. Валентин Иннокентьевич!. Господи... барин наш умер!

   Он, этот человек строгой выдержки и всегда непоколебимого спокойствия - неузнаваем. Он и вбежавшая за ним наша старая кухарка, - оба "свои", близкие, привычные, многолетние домочадцы семьи³ - теперь вдруг совсем чужие, новые.

   Они бестолково, как слепые, мечутся по комнате и оба нелепо трясут поднятыми кистями рук.

   В дверях плачущее лицо горничной.

   С большим трудом добиваюсь: сейчас из гимназии прибежал служитель, туда протелефонировали, что отец внезапно скончался в Петербурге на вокзальном под'езде, и тело его отвезено в Обуховскую больницу.

   Час тупой, вязкой, обидной суеты, - и с ближайшим поездом мы едем в Петербург: мать, брат с женой, я с женой и Арефа.

   Перед от'ездом захожу в кабинет отца.

   Ведь этот еще его кабинет я вижу б последний раз в жизни. Через какой-нибудь час это будет уже просто комната.

   Суетливый ужас последних минут не тронул темно-красной, строгой тишины кабинета.

   Привычно спокойно горит неяркая лампа на стене. Тускло поблескивают переплеты книг в двухэтажных дубовых шкафах, и матово золотятся рамы на портретах. Желтая прабабка привычно мертво улыбается над старым волтеровским креслом. Нежно и печально пахнут увядающие розы на письменном столе. На бюваре, под хрустальным пресс-папье с молодым портретом матери, толстая стопка сегодняшней почты; сбоку, под заложенной разрезательным ножом книгой, нарезанные четвертушки бумаги, с другого - аккуратно сложенные такие же четвертушки рукописи, а па них блестит медный ободок лупы, - увы, верной, хотя и тайной, помощницы отца во многих его работах в последнее время. И книги, книги...

   Сегодня за столом отец не занимался, и там порядок, сделанный рукой Арефы.

   Все так знакомо, так незыблемо близко, и вместе с тем - уже ничего нет.

   Это мистическое чувство "ничего" сжимает сердце чисто физической болью...

  

   Тусклая, пустая холодная, проходная комната, - кажется, приемного покоя, - Обуховской больницы, и у одной из стен, на садовой скамейке нагое, - под короткой, оставляющей не покрытыми ноги, простыней ,- тело отца.

   В комнате беспрестанно визжат и хлопают двери и гуляет ветер. Несколько раз через комнату проводят каких-то не то раненых, не то мертвецки пьяных оборванцев.

   Помню какой-то дикий женский визг, а в соседней комнате громкие, равнодушные "служебные" голоса, говорящие о своем обыденном.

   Лицо отца было прекрасно и спокойно, а от волос,- еще сыроватых и даже почти не растрепавшихся, - шел такой привычный, терпковатый запах хинной воды.

   И тогда, в те минуты, именно он, этот "живой", знакомый запах иглой пронизал сердце и ярким огнем осветил весь ужас случившегося.

   И потом - вот еще: эти "вещи с тела д. с. с. Анненского", которые я получил... Эта шуба с влажным еще от дыхания кусочком меха, эти смятые в черном мехе рукава рубашки с одной отстегнувшейся запайкой... Эти тикающие часы...

   Понимаете-т_и_к_а_ю_щ_и_е!..

   Весть о трагической смерти И. Ф. Анненского разнеслась быстро, и многие из друзей и родственников наших уже в тот же вечер приехали к телу отца.

   А с последним поездом, сломив все препятствия и формальности, связанные с разрешением на вывоз тела без вскрытия, прицепкой траурного вагона и т. п., - мы везли тело отца домой, в Царское.

   Не могу не зафиксировать одного чрезвычайно характерного пятна.

   У траурного вагона, немного в стороне от других провожавших, собралась многочисленная группа молодых женщин в газах и шалях на головах, в белых и цветных нарядных платьях, пестревших из-под верхних одежд. Это были "Раички", слушательницы отца, узнавшие об его кончине на курсовой вечеринке, и приехавшие оттуда проводить тело своего профессора.

   Дома уже, конечно, было все по другому, по новому.

   Черными привидениями скользили бесшумные монахини, а в бывшем кабинете, с белыми пятнами завешенных зеркал и портретов, хозяйничал изжелта-бледный агент бюро, сам до ужаса похожий на мертвеца.

    

  

    Отец скончался около 1/2 8-го вечера. Последний день его сложился очень утомительно.

    Утром и днем - лекция на Высших Женских Курсах Раева. Учебный Округ, заседание Учебного Комитета; вечером - заседание в Обществе Классической Филологии, где был назначен его доклад о "Таврической жрице у Еврипида, Руччелаи и Гете"⁴, и, наконец, отец обещал своим слушательницам-курсисткам побывать перед от'ездом в б. Царское, на их вечеринке.

   В промежутке он должен был обедать у одной дамы, близкого друга нашей семьи⁵, жившей неподалеку от вокзала.

   Уже там, у О. А. Васильевой, он почувствовал себя нехорошо, и настолько нехорошо, что даже просил разрешения прилечь.

   От доктора, однако ж, отец категорически отказался, принял каких-то домашних безразличных капель и, полежав немного, уехал, сказав, что чувствует себя благополучно.

   А через несколько минут упал мертвым на под'езде вокзала в запахнутой шубе и с зажатым в руке красным портфельчиком с рукописью доклада о Таврической жрице.

   Почему приехал он на вокзал,- потому ли, что, чувствуя себя плохо, решил скорее ехать домой, или, может быть, просто с целью привести себя в порядок (в доме, где он обедал, мужчин не было) - осталось не выясненным: о возможности немедленного возвращения в б. Царское он не сказал, а извозчика, привезшего его на вокзал, мне отыскать не удалось.

    

   Последние годы сердце отца было в довольно плохом состоянии. Он страдал ослаблением сердечных мускулов, и с некоторых пор всегда носил с собою вне дома две сильнодействующие пилюли.

   Уже одно сознание, что во всякую минуту он может проглотить пилюлю и на время, - достаточное для возвращения домой или обращения к врачебной помощи, - поднять деятельность сердца, давало и ему самому и нам некоторую уверенность, что внезапной катастрофы не случится.

   В этот именно день он, несмотря на убедительные настояния матери, взять с собой пилюли категорически отказался, сказав, что вечное присутствие их в жилетном кармане ему надоело.

   Не могу не упомянуть про один странный случай, имевший место за несколько дней до смерти отца.

   Войдя вечером в кабинет дать ему выпить очередное лекарство (самостоятельно отец лекарств никогда не принимал, а давали ему их или мать, или Арефа), - матушка увидела, что занимавшийся за письменным столом отец, не выпуская пера из руки, медленно склоняется на бок и сползает с кресла.

   Не падает, теряя сознание, а именно сползает осторожно и неловко.

   А на вопрос смертельно испугавшейся и схватившей его за плечи матери - что с ним? - он совершенно серьезно и, как передавала впоследствии мне мать, как-то "жалостно" ответил, что ему вдруг неудержимо захотелось лечь на ковер у стола; что ему надо, лечь на пол, и он просит не мешать ему сделать это.

   И только после твердого окрика матери, спрятавшей в этом окрике весь испуг свой, отец снова выпрямился; машинально, как обыкновенно, выпил принесенный стаканчик с лекарством и стал продолжать заниматься.

   Эпизод этот произвел на нас такое тяжелое впечатление не только уже сам по себе, но еще и потому, что у нас в семье знали старый обычай глухой Руси, согласно которому истый, крепкий мужик-хозяин, чувствуя приближение смерти, непременно ложился на пол.

    

   Отец никогда не хотел именно такой "легкой", внезапной смерти.

   Помню он неоднократно говорил:

   - Нет, это что же за смерть; умирать надо в своей постели, а как следует отболев, все передумав. А то - словно бы человек из трактира ушел, не расплатившись...

    

   * По сведениям исследователя жизни и творчества В.Кривича Зинаиды Гимпелевич, Кривич, подчеркивая избранность родства, употребляет старую форму слова "внуке", предпочитая его современной "внучке", затушевывая этим значимость разницы пола в семье.

    

   1. М И. А. "О-форт" (сб. "Кипарисовый ларец")

   2. Старший пасынок И. Ф., Пл. Петр, Хмара-Барщевския.

   3. А. Ф. Гламазда служил у нас в доме в общем около 25 лет, кухарка П. А. Францкевич - почти 40 лет.

   4. Статья была опубликована в 1910 г. в журнале "Гермес" (Петерб.); входит в состав "Театра Еврипида".

   5. О. А. Васильева, вдова педагога, автора небезызвестной в свое время пьесы для детей "Сиротка".