Лесков Николай Семенович - Еврей в России

    

   Николай Семенович Лесков

    

    

   Впервые эта работа была издана отдельной брошюрой в 1884 г. для представления в "Высшую комиссию для пересмотра действующих о евреях в империи законов".

    

    

    

    

    

   Люди высокого ума находили, что вопрос о еврее стоит в прямом соотношении с идеею о библейском Боге. Евреи, "племя Авраамово", - "избранный народ Божий", любимый сын Еговы, получивший самые счастливые обетования и имеющий самую удивительную историю. Это, впрочем, не только говорили люди, но - употребляя славянское выражение - "так глаголет Господь".

   Ни от кого не зависимый в своем фернейском уединении, свободомысленный энциклопедист Вольтер на предложение вычеркнуть из человеческого словаря имя "личного Бога" отвечал, что он "не может решиться это сделать, доколе есть на свете еврей". Решимости Вольтера на этот счет мешало не католическое учение и даже не Библия, которая была ему знакома так же, как Болингброку, а ему, по его собственным словам, мешала одна "небольшая, загадочная фигурка", которая была - еврей. Вольтер глубоко презирал и зло преследовал еврея своими остроумнейшими насмешками, но когда дело доходило до судьбы еврейского народа - фернейский вольнодумец никогда не считал ее за что-то столь малое и ничтожное, с чем можно покончить солдатским или секретарским приемом. Вольтер видел на еврее перст Того, кого человечество называет Богом.

   Из духовных книг евреев, которые чтит и христианство, мы знаем, что, по библейскому представлению, судьбою евреев занимался сам Егова. Евреи Его огорчали, изменяли Ему, "прелагалися богам чуждым - Астарте и Молоху", и Егова наказывал за это - то домашними несчастиями, то пленом и рассеянием, но, однако, Он никогда не отнял от них надежды. Отчего прощения.

   Евреи живут ожиданием исполнения этого обетования; и такое ожидание написано на их лицах в знаменитой картине Поль де ля Роша "Евреи у стен Иерусалима". Тонкие следы того же ожидания можно читать на каждом выразительном еврейском лице, если только горькие заботы жизни и тяжкое унижение не стерли на нем след высшей мысли. Разумеется, для этого чтения нужна высшая способность, но ею и обладал Вольтер, не решившийся отрицать Бога из-за еврея. Это свидетельство важно и дорого как доказательство "от противного", способное напомнить, что большой и просвещенный ум при самом неблагосклонном настроении к евреям не мог считать их ничтожными людьми, о которых достаточно иметь одни канцелярски-полицейские соображения. Евреи доказали, что знак перста Божия, который видел Вольтер, положен на них недаром: они на исходе XVIII века умели защитить библейское учение о едином Боге от самого же Вольтера и защитили его так же успешно, как отцы их защищали от иных нападчиков в древности.

   Вполне враждебное, но серьезное отношение Вольтера к еврейству дало, как известно, еврейским раввинам повод написать в ответ на его антибиблейскую критику образцовые по тону и по глубине религиозного содержания "Еврейские письма", которые защитниками библизма переведены на все языки, не исключая и русского.

   На русском языке они, впрочем, должны были явиться по преимуществу потому, что эти знаменитые "Еврейские письма" к фернейскому философу написаны в России, евреями русского подданства. Они же по справедливости составляют единственное русское литературное произведение, в котором есть настоящий деловой отпор вольтерианизму.

   Участие иностранных евреев в этой ученой отповеди было самое слабое, и все главное здесь принадлежит евреям русским, оставшимся и после этого, прославленного в свое время, труда на своей родине не более как теми же "презренными жидами", которым считает себя вправе оказать пренебрежение всякий безграмотный мужик, полуграмотный дьячок и самый легкомысленный газетный скорописец.

    

    

   Когда произошло это случайное событие, оно заставило религиозных и справедливых людей вспомнить о еврействе, среди коего, при его угнетенном положении, сохранилось столько умного богопочитания и такая сила знаний, что только одни евреи могли дать Вольтеру отпор, который он серьезно почувствовал и с которым с одним не справилось его блестящее остроумие. Император Александр I считал эти "Еврейские письма" лучшим апологетическим сочинением за Библию.

   С той поры в Европе пробежала струя, оживившая внимание к евреям, и в судьбе их разновременно произошли многие благоприятные перемены - не совсем одинаковые, впрочем, у нас и на западе. На западе, в странах католических и протестантских, философствующая мысль более одолела средневековые предрассудки и добыла евреям принадлежащее им человеческое право быть во всех отношениях тем, чем может быть всякий иной гражданин данного государства. В России это шло иначе. Здесь, где под усиленным присмотром обитали те еврейские ученые, которые умели заставить образованный мир прочесть их письма Вольтеру, с евреями произошли перемены, но гораздо менее для них благоприятные.

   Философская мысль в России работает слабо, робко и несамостоятельно. Здесь если и занимались судьбою евреев, то почти не заботились об улучшении их участи, а только выискивали средства от них оберегаться. Это чувствуется во всем духе русского законодательства о евреях, и это же повело к тому, что положение евреев в России почти не улучшалось. Так, они до сих пор остаются неполноправными и неравноправными не только по сравнению с людьми русского происхождения или с инославными христианами, но даже и по сравнению их с магометанами и даже язычниками.

   Неравноправие евреев считается если не справедливым, то необходимо нужным потому, что евреи представляются людьми опасными.

   Прежде думали, что евреи могут вредить христианской вере, оспаривая ее догмы или порицая ее мораль. Это, собственно, - самое старое мнение, получившее значение в Москве, где усиленно боялись ереси "жидовствующих", а самих же евреев знали очень мало. Религиозное опасение вреда от евреев утратило свою остроту при Петре Великом, который не любил призрачных страхов и имел в числе своих сподвижников государственного человека еврейского происхождения - барона Шафирова.

   Несмотря на сильную подозрительность наших предков к опасности от евреев вере православной, евреи сравнительно скоро и без усилий успели опровергнуть это подозрение. Они доказали, что вере христианской вредить не намерены.

   Нет никакого спора, что евреям, как и всем сильно верующим людям, в общей со всеми мере свойствен прозелитизм, и между благочестивыми и начитанными евреями, каковых немало в России, можно встречать любителей и мастеров вести религиозные рассуждения. Несомненно и то, что в своем богомыслии евреи, конечно, не стоят на чуждых их вере основаниях; но тем не менее случаи, где евреи являлись совратителями, - совершенно ничтожны. Римские католики в среде русской знати, лютеране в южнорусском простонародье и даже магометане в восточной полосе империи имели в этом отношении без сравнения большие успехи. Есть, правда, одна секта "субботников", или иудействующих христиан, насаждение которой приписывается еврею Схарию, но дух этой секты, почитающей за необходимое "исполнить прежде закон ветхий, а потом Христов", указывает, что происхождение такого учения сродно известным местам Евангелия, а не Ветхого Завета и не Талмуда. Это должно быть ясно для всякого, ибо евреи Евангелия за руководство не принимают и не интересуются тем, как удобнее и совершеннее принимать крещение. Следовательно, если и был действительно такой еврей, который завел и распространил в России христианскую секту "субботников", то это был, конечно, еврей, который сам уже изменил еврейству и перешел от Моисея ко Христу, соблюдая при этом свои особенные правила, до которых евреям нет никакого дела. Очевидно, это был человек, отпадший от ортодоксального еврейства и не сделавшийся ортодоксальным христианином. Это только его личная ошибка и несчастие его последователей. Во всяком случае, еврейство упомянутого Схарию своим не признает и перед христианством за него безответственно.

   Светлый, но мимолетный век аверроизма, когда христианин, мавр и еврей свободно сходились в Кордове и могли неосужденно рассуждать об эмансипациях, пролетел как метеор и скрылся. Он не оставил никаких других последствий, кроме воспоминаний о возможности заниматься высшими вопросами духа без враждебного всякой истине раздражения. Но если бы вся свобода, какою жили тогда разноверные философские друзья и совопросники Ибн Рашида, была уделом дней наших, то и в том случае это было бы не "совращение", а рассуждение. Однако времена так переменились и столь изменили нравы и интересы, что и этого опасаться напрасно. "Мудрецы и совопросники века сего" ныне заняты совсем не тем, о чем рассуждали во дни Аверроэса: самая философия в ее господствующем направлении пришла к "теории бессознательного" и убеждает людей не алкать даже самого знания, ибо оно "усугубляет страдание". Что же касается религиозной пропаганды, то она потеряла свою средневековую страстность и если еще держится, то разве в той мере, чтобы "не растерять своих".

   Современный русский церковный писатель, епископ Хрисанф, в своем сочинении "История религий", для составления которого он пользовался лучшими материалами по данному предмету, отметил в высшей степени замечательный факт, что четыре великие религии: христианство, еврейство, магометанство и буддизм - не обнаруживают почти никаких чувствительных завоеваний одна на счет другой. Приобретения их со стороны почти всегда исключительно происходят на счет исповедников религий менее совершенных, преимущественно язычников (фетишистов). Но и в этом случае подобные приобретения всего более делает христианство, имеющее официальных миссионеров, а всего менее еврейство, которое не может обеспечить никаких выгод своим прозелитам. Впрочем, можно думать и так, что библейский Егова слишком требователен и суров для ума человека, взросшего в верованиях о спасающей силе сторонней заслуги. Бог, воплотившийся с тем, чтобы умереть за людей, - более близок сердцам "труждающихся и обремененных". В религиозном отношении все внимание евреев устремлено на то, чтобы уберечь своих в культе Еговы, но не вести опасной и безвыгодной для их племени ветхозаветной пропаганды между людьми иноплеменными.

   Опасаться евреев как разрушителей христианской веры есть самая очевидная и самая несомненная неосновательность. И правительство русское, по-видимому, свободно уже от этого страха. По крайней мере, следы законоположений, предусматривавших этого рода опасность, видим только по отношению к слугам из христиан, которых запрещается иметь евреям, равно как и денщиков христианского исповедания не дозволено давать военным врачам еврейского происхождения. На этом стоит на минуту остановиться.

    

    

   Быть в прислугах у еврея не стоило запрещать христианам, потому что это и без того ни для кого из них не находка. Всякий крестьянин и крестьянка всегда охотно избегают службы у жида, если только избежать этого есть какая-нибудь возможность. Прислушаемся к малороссийской народной и очень любимой песне "Взлитыв орел по-пид небо". Чтобы представить томящемуся на чужбине казаку самую плачевную весть, песня представляет, что "сестра его риднисенька у жидови служит". Это высший ужас положения, и ужас этот не напрасен: жид не только умерен в своей жизни, но он часто просто скареден. Жид морит себя и всех в доме самою невозможною пищею, жид-хозяин рано встает, поздно ложится, он весь день тормошится и не дает прислуге посидеть сложа руки. О нем сказано, что он "надо всем трясется", и это правда, и только этими скаредными способами он и делает кое-какие сбережения. Что же за охота кому-нибудь жить и служить у такого хозяина?

   В самом деле: "кто у жидови служит"?

   По преимуществу в мелких городах и местечках это "покрытки", т.е. девушки, имевшие несчастие сделаться жертвою какого-нибудь неверного сельского обольстителя.

   Идет дело обыкновенно так: у девушки рождается ребенок, в котором никто не хочет принимать никакого участия. Родная христианская среда оказывает несчастной только один вид внимания: девушке "покрывают голову". Коса, как знак девства, убрана под повязку; после этого несчастная, по пословице, становится уже "ни девушка, ни вдова, ни замужняя жена" - она "покрытка". Среди своих крещеных односельчан "покрытка" встречает большее или меньшее пренебрежение; нередко ей остается в удел одно: выселиться в убогую хатку "на задах" и начать открыто промышлять своим позором. Во многих случаях так и бывает, но в других случаях, где есть недалеко жид, иногда устраивается и иначе. Жид не горделив и не переборчив, он смотрит на все с точки пользы и выгоды и "не любит упускать то, что плывет ему в руки". У "покрытки", которую нестерпимо унижают свои, есть сердце; дитя, ею рожденное, ей мило и жалко, она не всегда решается его "известь", а часто хочет его воспитать. Ей было бы где работать, чтобы за ту работу ей дали приют с ребенком и кое-какую пищу, а притом не обижали ее попреками за прошлое. Жид тут и есть к ее услугам: он берет "покрытку" в дом с тем, чтобы она ему служила. Правда, он берет ее очень дешево или часто вовсе задаром или даже за один "покорм", - и он ее тоже немилосердно томит работою и худо кормит. Это уже у него такой домашний порядок, но все-таки он позволяет ей сажать ее приблудного ребенка в одном "кутке" с его собственными детьми и никогда не попрекнет ее ее проступком.

   Да, никогда!

   Почему жид так снисходителен - это другой вопрос, но только известно, что "жид срамом не упрекает". А это избавляет проступившуюся девушку от нестерпимых нравственных мук, которых она никак не надеется избежать в своей, христианской среде.

   Вот что ведет христианскую девушку в услуги к еврею, и запрещать это напрасно, потому что есть такие условия в простонародной христианской жизни, при которых даже служба у еврея является спасением от погибели. Условия эти создает не еврей, но евреи ими только пользуются, и надо сознаться, что это не самое худшее из того, что могло ожидать женщину.

   Под Москвою, где народ несравненно бойче и находчивее, а также и менее разборчив на средства, подобные случаи с девушками, как известно из литературы и из живых наблюдений, находят другой исход: проступившиеся подмосковные девушки в изобильном числе приходят по зимам в город и предлагают в банях свои услуги мужчинам в качестве "мыльщиц", но малороссийская девушка к таким смелым услугам не способна, да и самое это занятие не в обычаях ее родины.

   Жить таким ремеслом для малороссиянки, наверно, показалось бы далеко хуже, чем служить у еврея. Но в чем же, собственно, вред такой службы? Отговаривает ли еврей свою христианскую служанку отречься от Христа и принять закон Моисея?

   Этого не бывает, да и не может быть. А если случалось, что наймычка-христианка сживалась с хозяевами-жидами и даже начинала не любить своих, христиан (на что бывали примеры), то это, конечно, создавало то горе, какое она приняла от жестокости своих единоверцев и от которого спаслась у жида. Со стороны расчетливого еврея ему нет выгоды, чтобы его наймычка принимала еврейскую веру. Мало того, что ему за это может достаться как за "совращение", но это и совершенно противно его хозяйственным соображениям и интересам. Если бы его наймычка или наймит приняли закон Моисея, то они, как дети избрания, тоже стали бы подчиняться таким самым обрядовым правилам, как их хозяин и его семейство. А тогда кто же стал бы обирать гроши с христиан, заходящих "погулять" в его корчму в еврейские праздники, когда жид молится Богу в своем пестром талосе; кто гасил бы недогарки его моканых, сальных свеч в тот священный час, когда сам жид, вкусив шабашкового перца с рыбою, ляжет, по патриархальному обычаю, на одну перину со своею женою?

   С "совращением" слуг исчезли бы все эти большие удобства, ради которых еврей только и дорожит присутствием в его доме слуги другой веры.

   Такого рода вполне несостоятельные опасения религиозного характера получили начало в России во времена "тишайшего" Алексея Михайловича, который сам был вечно погружен в церковные заботы и склонен был думать, что и все другие более всего озабочены тем же. Тогда это было и очень понятно, ибо евреи встречались тогда в России за редкость; но после присоединения Малороссии и Польши знакомство с ними в России сильно увеличилось, и теперь держаться старых суеверий совершенно напрасно. Теперь, если уместно было бы о чем позаботиться насчет христиан, ищущих места в еврейском доме, то это, может быть, надо бы склонить как-нибудь православное духовенство, чтобы оно внушало сельским христианам, что преследовать девушку за грех ее юности есть дело нехристианское и что "покрытие головы" у женщины, по изъяснению апостола Павла, есть знак ее "покорности", а отнюдь не знак позора, как думают невежды.

   Что же касается до денщиков-христиан у врачей из евреев, то и тут опасность совращения составляет страх самый неосновательный. Во-первых, еврей-врач очень редко или, вернее сказать, почти никогда не бывает страстным религиантом. Еврей-врач не соблюдает ни субботы, ни иных обрядов еврейского закона, и он скорее может подать своему денщику разве пример религиозного индифферентизма, чем склонить его перейти к Моисееву закону и Талмуду. Но то же самое довольно успешно может произвести и любой офицер из христиан.

   Во-вторых, если опасаться, что еврей-врач может увлечь в еврейскую веру денщика, обязанного исполнять при нем домашние услуги, в числе коих есть обязанности, представляющиеся унизительными и не располагающими сердце служащего к господину, то, кажется, гораздо более можно бы опасаться воздействия врача в этом роде на пациента, который чувствует естественное расположение к доктору, облегчившему его страдания, и, стало быть, гораздо более склонен внимать его внушениям. И в самом деле, известно, что никто не бывает столь сильно наклонен к религиозному восприятию, как выздоравливающие (реконвалесценты), но, однако, этого не боятся, и хорошо делают, ибо нет примеров, чтобы еврей-врач воспользовался этим настроением пациента-христианина и обратил его в еврейскую веру.

   Словом, на опасения этого рода, завещанные еще от времен неосновательной религиозной страшливости царя Алексея Михайловича, нельзя смотреть глазами тех времен, ибо все это не имеет уже более ровно никакого основания.

    

    

   Другие законоположения о евреях имеют целью защитить или оградить христианское население от так называемой экономической "эксплоатации" евреев.

   Собственно говоря, слово "эксплоатация" здесь употребляется только как более деликатная форма, долженствующая покрывать понятие более резкое. Закон просто хочет оберечь крещеных простолюдинов от обмана, к которому еврейство представляется охочим и весьма способным. Но в этом направлении во взглядах законодательной власти замечаются опять очень сильная непоследовательность и противоречие.

   Во-первых, в той черте, где дозволено обитать евреям в России, живут точно такие же христиане, как и во всех других местностях, где евреям дозволяется только временное пребывание, и то по исключительным правилам. Даже более того - вся местность, называемая некоторыми "Киевскою Русью" в отличие от коренной "Руси Московской", есть прекрасный край, где нравственность жителей стоит значительно выше московской. Малоросс боится всякого обмана, он боится и "жида", и москаля, хотя жида он боится несколько менее, а москаля несколько более. Москаля хохол иначе себе и не представляет, как обманщика, как предприимчивого, пронырливого и ловкого человека, с которым человек тихого малороссийского характера никак не может справиться. Когда москаль хвалится (в "Катерине" Шевченко), он говорит: "Кого наши не надуют". Вместо слова "солгать" малороссы говорят: "не кажите по-московськи"; хвастать тоже называется "москаля свезть". Такие обороты народного сложения показывают, что малоросс в самом деле весьма боится способнейшего к обману великоросса и не чувствует симпатий к его разухабистой натуре. Но тогда, если этот малоросс, - такой же, как все русские, христианин и добрый верноподданный, - столь сильно чувствует свою несостоятельность даже перед обманом великоросса, то какое же есть основание, чтобы его, человека скромного и честного, предать в исключительную жертву ненасытных евреев, которых будто боятся даже сами далеко не вялые великороссы? По разуму и по совести мы отказываемся найти этому какое-нибудь объяснение.

   За что же тяжкое иго жидовства несет народ скромнейший и слабейший, а не сильнейший, который сам объявляет, что он жида боится? Мы это видим в заявлении московских купцов, которое нашло себе место в "Московских ведомостях" М.Н. Каткова, в ручательствах самого г. Каткова и в метком указании, что евреи никак не могут расторговаться во Владимире и в Ярославле, где бойкое местное население их просто "забивает". В Ярославле и во Владимире евреи если и встречаются, то далеко не в благоденственном состоянии, а, по евангельскому выражению, питаются "крупицами, падающими от стола господина". Это, конечно, очень хорошее доказательство, что деятельному и промышленному великорусскому населению, еврей как конкурент нимало не опасен.

   Следовательно, евреи являются или, по крайней мере, могут быть трактуемы опасными эксплоататорами только среди христианских простолюдинов, менее промышленных и деятельных, каковы белорусы и малороссы, а тогда нельзя видеть ни последовательности, ни справедливости в том, что здесь-то именно евреев только и удерживают. Это значит ослаблять слабого еще более, вместо того чтобы растворить крепость еврейского союза разлитием его в массе сильнейшего населения - великорусского.

   В какой мере это непрактично, в той же и несправедливо, ибо единая держава российская, конечно, не желает и не должна рознить свой взгляд на великороссов и малороссов или белорусов так, как будто одни ей родные дети, а другие подкидыши или пасынки. Русь Владимира, как и

   Русь Андрея Боголюбского, вся ныне составляет единую страну, равно близкую державным заботам русской короны. Белоруссия и Малороссия вовсе не "края изгнания" для людей, нетерпимых русским общежитием, и если они трактуются таковыми по отношению к евреям, то это неправильно и для тех мест обидно.

   Если же признавать евреев нетерпимыми среди промышленных и энергических людей великорусского племени, то тогда логичнее и безобиднее для малороссов было бы принять мнения тех, кто предлагал выселить всех разрозненных погромами евреев в Сибирь или выслать их за границу, как то предлагал военный прокурор в Киеве. Тогда, по крайней мере, были бы обижены попранием справедливости одни евреи, но не малороссы и белорусы, совершенно напрасно несущие ныне штрафное положение. По нашему мнению, это составляет nonsens.

    

    

   Но действительно ли евреи такие страшные и опасные обманщики или "эксплоататоры", какими их представляют? О евреях все в один голос говорят, что это "племя умное и способное", притом еврей по преимуществу реалист, он быстро схватывает во всяком вопросе самое существенное и любит деньги как средство, которым надеется купить и наичаще покупает все, что нужно для его безопасности.

   Ум малоросса приятный, но мечтательный, склонен более к поэтическому созерцанию и покою, а характер этого народа малоподвижен, медлителен и не предприимчив. В лучшем смысле он выражается тонким, критическим юмором и степенною чинностью.

   В живом торговом деле малоросс не может представить никакого сильного отпора энергической натуре еврея, а в ремеслах малоросс вовсе неискусен. О белорусе, как и о литвине, нечего и говорить. Следовательно, нет ничего естественнее, что среди таких людей еврей легко добивается высшего заработка и достигает высшего благосостояния.

   Чтобы привести эти положения в большее равновесие, мы видим только одно действительное средство - разредить нынешнюю скученность еврейского населения в ограниченной черте его нынешней постоянной оседлости и бросить часть евреев к великороссам, которые евреев не боятся.

   Но предлежит также вопрос: есть ли в действительности такой вред от еврейского обманщичества даже при нынешней подневольной скученности евреев в сравнительно тесной черте? Это считается за несомненное, но, однако, есть формула, что на свете все сомнительно. Как судить о еврейском обманщичестве: по экономической статистике, или по впечатлениям на людей, более одаренных живым даром наблюдения, или, наконец, по сознанию самого простонародья?

   Попробуем проследить это. Экономическая статистика сама по себе суха и мертва: по ней трудно сделать живой и осмысленный вывод, общесторонне и верно выражающий действительность. Может случиться, что статистика покажет меньший процент нищенства в местности более производительной, но менее трудолюбивой и нравственной, и наоборот. Чтобы руководиться статистическими цифрами, надо обладать хорошим и притом очень многосторонним знанием всех условий быта страны. Иначе, например, если судить по количеству нищих, то наибольшее число их, как известно, падает на долю Москвы, Тулы, Орла и Курска и их губерний, находящихся совсем не в неблагоприятных условиях и притом закрытых для еврейской конкуренции. Кто намножил здесь нищих, приседящих всем святыням московским?

   Конечно, не евреи.

   В черте же еврейской оседлости нищенство христиан без всякого сравнения менее нищенства московского, где население образцово-живое, или орловского и курского, где общая слава помещает "житницу России". Самые реестровые нищие - промышленники Киево-Печерской лавры - по преимуществу великорусского происхождения, удалившиеся сюда по расчетам своего нищенского промысла.

   Составитель этой записки имел немало поводов убедиться в том, сколь небезопасно полагаться на выводы статистики, особенно статистики, составленной теми способами, какими ведется это дело в России. Но и статистика дает показания не в пользу тех, кто думает, что где живет и действует еврей, там местное христианское простонародье - беднее. Напротив, результат получается совершенно противоположный. То же самое подтверждают и живые наблюдения, которые доступны каждому, проехавшему хоть раз по России.

   Стоит только вспомнить деревни малороссийские и великорусские, черную, курную избу орловского или курского мужика и малороссийские хутора. Там опаленная застреха и голый серый взлобок вокруг черной полураскрытой избы - здесь цветущая сирень и вишня около белой хаты под густым покровом соломы, чисто уложенной в щетку. Крестьяне малорусские лучше одеты и лучше едят, чем великороссы. Лаптей в Малороссии не знают, а носят кожаные чоботы; плуг возят здесь двумя, тремя парами волов, а не одною клячонкою, едва таскающею свои собственные ноги.

   И при этом, однако, еще малороссийский крестьянин гораздо ленивее великорусского и более его сибарит: он любит спать в просе, ему необходим клуб в корчме, он "не уважает" одну горелку, а "потягае сливняк и запеканку, яку и пан пье". Его девушка целую зиму изображает собою своего рода прядущую Омфалу, а он вздыхает у ее ног. Она прядет с комфортом не у скаредного дымящего светца, в который воткнута лучина, а у вымоканной жидом свечки, которую приносит девушке вежливый парубок и сам тут же сидит вечер у ног своей Омфалы. Это уже люди, которым доступны и нужны душевные нежности.

   По совести говоря, не надо быть особенно зорким и особенно сильным в обобщениях и сравнениях, чтобы не видеть, что малороссийский крестьянин среднего достатка живет лучше, достаточнее и приятнее соответственного положения крестьянина в большинстве мест великой России.

   Если сравним наихудшие места Белоруссии, Литвы и Жмуди с тощими пажитями неурожайных мест России или с ее полесьями, то снова и тут получим такой же самый вывод, что в России не лучше. А где действительность показала нам нечто лучшее, то это как раз там, где живет жид. Вреден он или не вреден, но он не помешал этому лучшему, даже несмотря на сравнительную меньшую заботу малороссийского народа о своем благосостоянии.

   И так "лучше" живет не один крестьянин, а и другие обыватели. Известно, что здесь лучше живет и городской и местечковый мещанин, а малороссийское духовенство своим благосостоянием далеко превосходит великорусское. Малороссийский сельский священник никогда собственноручно не пашет, не сеет и не молотит и не унижается за грош перед суеверным простолюдином. Он не дозволяет катать себя по полю, чтобы репа кругла была, и не дает чесать своих волос, чтобы лен зародил длинный. Малороссийский батюшка ездит не иначе как в бричке с кучером, да иногда еще на четверке.

   Человек, имевший случаи наблюдать то, что нами здесь излагается, вероятно, не увидит в нашем описании никакой натяжки и согласится, что все лица, о которых мы упомянули, в Малороссии живут лучше, чем в великой России.

   Кроме этих наблюдений, заслуживает внимания и простонародное суждение о вреде, какой приносит своими обманами жид своему христианскому соседу. Суждение это выражено простолюдинами в пословицах и поговорках, которые мы теперь имеем в пользующихся почтением науки "сборниках" Снегирева и Даля.

   Народ обстоятельно изучил и категорически расположил, кто в какой мере восхождения именит в его глазах по совершенству в искусстве обманства. Пословица говорит: "Мужик сер, но ум у него не черт съел", а другая: "Мужика обманет цыган, цыгана обманет жид; жида обманет армянин; армянина обманет грек, а грека обманет один только черт, да и то, если ему Бог попустит".

   Жид по этому выводу наблюдательного народного ума только обманчивее цыгана, а выше его стоят два несравненно более искусных артиста - если не считать третьего, т.е. "черта", так как этот проживает, где хочет, без прописки.

   Чтобы заставить народ думать иначе, как он положил в своей пословице, надо его переуверить, что жид обманнее армянина и грека, а это невозможно.

   К тому же в июне 1883 года газета "Русь" опубликовала такие сведения, что смешно и говорить о еврейской эксплоатации. Оказывается, что сами малороссы теперь уже боятся не евреев, а немцев, из коих "каждый тяжелее десяти евреев".

   Если же еврей, как мы думаем, не может быть уличен в том, что он обессилил и обобрал дозволенный для его обитания край до той нищеты, которой не знают провинции, закрытые для еврея, то, стало быть, огульное обвинение всего еврейства в самом высшем обманщичестве может представляться сомнительным. А тогда факт "эксплоатации" может быть принимаем за непререкаемый только теми, кто не боится ошибок и несправедливости против своего ближнего. Принадлежать к этому разряду людей надо иметь большую отвагу и очень сговорчивую совесть.

   Но если еврей совершенно безопасен в отношении религиозном (как совратитель) и, быть может, не более других опасен в отношении экономическом (как эксплоататор), то нет ли достаточных причин оберегать от него великорусское население в отношении нравственном? Не опасен ли он великороссам как растлитель добрых нравов, на коих зиждется самое высшее благосостояние страны?

   Заботливое правительство, конечно, должно и об этом подумать. Оно поистине не превысит своих обязанностей, если попечется еще о том, что лучший русский драматург А.Н. Островский назвал "жестокими нравами нашего города". Правительство приобретет себе даже за это общую благодарность.

   Посмотрим, какой вред для нравов сделал еврей в тех местах, где он живет, тогда видно станет, чем он способен угрожать в другом месте, куда просится.

    

    

   Нравы в Малороссии и в Белоруссии везде сравнительно много выше великорусских. Это общепризнанный факт, не опровергаемый никем и ничем, ни шаткими и сбивчивыми цифрами уголовной статистики, ни высоким и откровенным словом народной поэзии. Малороссийская звучная песня, как дар лесных дриад, чиста от выражения самых крайних помыслов полового схождения. Мало того, малороссийская песня гнушается бесстыжего срамословия, которым неизбежно преизобилует народное песнетворчество в России. Малороссийская песня не видит достойного для себя предмета во всем, что не живет в области сердца, а привитает, так сказать, у одной "тесовой кроватки", куда сразу манит и здесь вершит любовь песня великорусская.

   Поэзия, выражающая и культ народа в Малороссии, без сомнения, выше, и это отражается во все стороны в верхних и нижних слоях общества. Лермонтов, характеризуя образованную малороссиянку, говорит: "От дерзкого взора в ней страсти не вспыхнут пожаром, полюбит не скоро, зато не разлюбит уж даром". И, исходя отсюда разом к нижайшей степени женского падения, отмечаем другой факт: нет примера, чтобы малороссийская женщина держала притон разврата. Профессия эта во всей черте еврейской оседлости принадлежит или немкам, или полькам, или же еврейкам, но в сем последнем случае преимущественно крещеным.

   Стало быть, еврей не испортил женских нравов своих соседей иного племени. Идем далее. Говорят: "Евреи распаивают народ". Обратимся к статистике и получаем факт, который представляет дело так, что опять рождается сомнение: распаивает ли жид малороссов?

   Оказывается, что в великорусских губерниях, где евреи не живут, число судимых за пьянство, равно как и число преступлений, совершенных в пьяном виде, постоянно гораздо более, чем число таких же случаев в черте еврейской оседлости. То же самое представляют и цифры смертных случаев от опойства. Они в великороссийских губерниях чаще, чем за Днепром, Вилиею и Вислой. И так стало это не теперь, а точно так исстари было.

   Возьмем те времена, когда еще не было публицистов, а были только проповедники, и не было повода нарекать жидов за растление русского народа пьянством. Развертываем дошедшие до нас творения св. Кирилла Туровского в XII веке, и что же слышим: святой муж говорит уже увещательные слова против великого на Руси пьянства; обращаемся к другому русскому святому - опять же Кириллу (Белозерскому), и этот со слезами проповедует русским уняться от "превеликого пьянства", и, к сожалению, слово высокого старца не имеет успеха. Святость его не одолевает хмельного загула, и Кирилл делает краткую, но ужасную отметку: "Люди ся пропивают, и души гибнут".

   Ужасно, но жид в этом нимало не повинен. "История церкви" (митрополита Макария, проф. Голубинского и Знаменского), равно как и "История кабаков в России" (Прыжова) представляют длинный ряд свидетельств, как неустанно духовенство старалось остановить своим словом пьянство великорусского народа, но никогда в этом не успевало. Напротив, случались еще и такие беды, что сами гасильники загорались... "Стоглав" встретил уже надобность постановлять, чтобы "священнический и иноческий чин в корчмы не входили, не упивались и не лаяли". Так духовенство, обязанное учить народ словом и примером, само подпадало общему обвинению в "пьянственном оскотении". Миряне жалуются на учителей, а учители на народ - на "беззаконников от племени смердья". Об этом говорят живая речь народа, его песни, его сказки и присловья и, наконец, "Стоглав" и другие исторические материалы о лицах белого и черного духовенства, которые были извергаемы или отдаваемы под начало в монастыри. Пьяницы духовного чина прибывали в монастыри в столь большом количестве, что северные обители протестовали наконец против такого насыла и молили начальство избавить от распойных попов и иноков, которые служат вредным примером для монахов, из числа коих им являлись последователи и с ними вместе убегали. Явление - ужасное, но, к несчастию, слишком достоверно засвидетельствованное для того, чтобы в нем возможно было сомневаться. Во все это время жидов тут не было, и как св. Кирилл Белозерский, так и знатные иностранцы, посетившие Россию при Грозном и при Алексее Михайловиче, относили русское распойство прямо к вине народного невежества - к недостатку чистых вкусов и к плохому усвоению христианства, воспринятому только в одной внешности. Перенесение обвинения в народном распойстве на евреев принадлежит самому новейшему времени, когда русские, как бы в каком-то отчаянии, стали искать возможности возложить на кого-нибудь вину своей долгой исторической ошибки. Евреи оказались в этом случае удобными; на них уже возложено много обвинений, почему же не возложить еще одного, нового? Это и сделали.

   Почин в сочинении такого обвинения на евреев принадлежит русским кабатчикам - "целовальникам", а продолжение - тенденциозным газетчикам, которые ныне часто находятся в смешном и жалком противоречии сами с собою. Они путаются в своих усилиях сказать что-нибудь оригинальное и то представляют русское простонародье именно умным и чистым, и внушают, что оно-то именно будто и в силах дать наилучший тон русской жизни, то вдруг забывают свою роль апологетов и признают это же самое учительное простонародье бессильным противостоять жидовскому приглашению пропить у него в шинке за стойкою весь свой светлый ум и последние животы.

   Блажен, кто может находить в этом смысл и логику, но справедливый и беспристрастный человек здесь видит только одно суетливое мечтание и пустое разглагольствование, которое дало один видный исторический результат - разграбление евреев. Результат этот, вовсе не желанный правительству, был, однако, приятен некоторым тенденциозным писателям, принявшим на свою часть, если не поддерживать погромы, то по крайней мере извинить их с точки зрения какой-то народной Немезиды.

    

    

   Из многих обвинений против евреев, однако, справедливо то, что евреи в черте своей оседлости во множестве промышляют шинкарством. Чтобы отвергать это, надо иметь тупость или недобросовестность некоторых пристрастных защитников еврейства. Гораздо важнее для дела - рассмотреть причины этой "склонности евреев" к шинкарству, без которой в России как будто недостало бы своих русских кабатчиков и было бы лучше.

   Прежде всего стоит уяснить: какое соотношение представляет число евреев-шинкарей к общему числу евреев - ремесленников и промышленников, занимающихся иными делами. Вероятно, если посвятить этому делу много труда, то можно было бы достичь очень любопытных результатов, которые показали бы, что шинкарей много менее, чем слесарей, пекарей и сапожников. Но труд этот будет очень велик, и мы не располагаем нужными для него материалами. К счастию, и здесь, как и в других случаях, простая, беспристрастная наблюдательность дает полную возможность иметь о деле довольно ясные представления.

   В любом местечке, где есть пять-шесть шинкарей, - все остальное еврейское население промышляет иными делами; и в этом смысле окольные жители из христиан находят в труде тех евреев значительные удобства не для пьянства. Евреи столярничают, кладут печи, штукатурят, малярят, портняжничают, сапожничают, держат мельницы, пекут булки, куют лошадей, ловят рыбу. О торговле нечего и говорить: враги еврейства утверждают, что "здесь вся торговля в их руках". И это тоже почти правда. Какое же отношение имеют все занятые такими разнообразными делами люди к кабатчикам? Наверно, не иное, как то отношение, какое представляют христиане-кабатчики города Мещовска или Черни к числу прочих обывателей этих городов. Если в еврейских городках и местечках соотношение это будет даже и другое, т.е. если процент шинкарей здесь выйдет несколько более, то справедливость заставит при этом принять в расчет разность прав и подневольную скученность евреев, при которой иной и рад бы заняться чем иным, но не имеет к тому возможности, ибо в местности, ему дозволенной, есть только один постоянный запрос - на водку.

   Христианин не знает этого стеснения; он живет где хочет и может легко избрать другое дело, но, однако, и он тоже кабачествует и в этом промысле являет ожесточенную алчность и бессердечие.

   Художественная русская литература, до пригнетения ее газетною письменностью, относилась к жизни не только справедливее, но и чутче; и в ней мы встречаем типы таких кабатчиков, перед которыми бледнеет и меркнет вечно осторожный и слабосильный жидок. И это писали не только европейски известные люди из поместного дворянства, но литераторы, вышедшие сами из русского простонародья (напр., Кольцов и Никитин). Им нельзя было не знать настоящее положение дел в русских селах, городах и пригородах, и что же мы встречаем в их известных произведениях? Русский кабатчик "как паук" путает единоверного с ним православного христианина и опутывает его до того, что берет у него в залог свиту с плеч и сапоги с ног; топор из-за пояса и долото с рубанком; гуся в пере и барана в шкуре; сжатый сноп с воза и несжатый урожай на корню. Теперь говорят "надо уважать мужика", но гр. Ал. К. Толстой, когда шло такое же учение, спрашивал: "Уважать мужика, но какого?"

    

   Если он не пропьет урожаю,

   Я тогда мужика уважаю.

    

   Беда, по словам этого поэта, в том, что:

    

   Русь... испилась, искралася,