Литвинова Елизавета Федоровна - Даламбер, его жизнь и научная деятельность

в воспитании. Он находит, что напрасно Христину так много учили древним языкам; лучше было бы больше знакомить ее с окружавшей действительностью. В нравственном же отношении, по мнению Д'Аламбера, на характере Христины вредно сказалось стремление ее приближенных подорвать в ней доверие к людям.

   Отношения Декарта к королеве Швеции подверглись также строгой и беспристрастной критике Д'Аламбера. Он осуждает переселение Декарта в Стокгольм и объясняет его тем, что Декарт стремился к скорейшему распространению своей философии; последнее же он считает чем-то искусственным. Он говорит: "Истины распространяются между людьми постепенно, ими не следует озадачивать людей, навязывая их им сразу". Такое же нетерпение обнаруживает Декарт в занятиях с Христиной, открыто выражая ей свое неудовольствие из-за предпочтения, отдаваемого древним языкам перед философией. Он ворчал: "Скоро Швецией будет управлять сама грамматика".

   Христина, надо отдать ей справедливость, оставила после себя много красивых фраз. Эти фразы, конечно, не могли подкупить Д'Аламбера. Цитируя слова Христины, что лучшее ее воспоминание есть то добро, которое она сделала своим подданным, Д'Аламбер замечает: "Если так отрадно ей было делать добро, то зачем же она отказалась от престола". Д'Аламбер также глубоко возмущался тем, что Христина, восторгаясь художественными произведениями и приобретая их, часто не платила денег и тем ставила художников в безвыходное положение.

   После тщательного изучения биографии Христины и оставленных ею сочинений Д'Аламбер выносит о ней следующее строго обдуманное и беспристрастное суждение: "Если мы оставим без внимания бесконечное множество панегириков, написанных и стихами, и прозою в честь королевы Христины, но устремим свой взгляд на то, что уцелело от нее самой, то есть на произведения ее ума и таланта, то мы увидим, что наследство, оставленное нам ею, очень незначительно. Сочинение ее, известное под названием 'Pensées diverses' ('Мысли о разных предметах'), не только не заключает в себе философских обобщений, но отличается непоследовательностью, составлявшей, как известно, отличительное свойство ее характера. Что касается другого сочинения, 'Похвала Александру Великому', то о нем можно только сказать, что королева этого великого монарха весьма хвалила. Но полезнее, чем хвалить Александра, было бы подражать ему в стремлении к истинной славе и в настоящей любви к наукам и искусствам".

   Д'Аламбер явился, таким образом, первым строгим судьей королевы Христины; до него все ее только превозносили; она всех подкупала кажущимися достоинствами ума; но Д'Аламбер первый заглянул в самую суть этой личности.

   Это сочинение о Христине замечательно для нас в том отношении, что в нем соединились многие достоинства ума и характера Д'Аламбера и беспристрастное, спокойное исследование явлении духовной жизни, проникнутое чувствами гуманности и справедливости, которые сквозят и в немногих замечаниях, приведенных нами здесь. Это сочинение, как мы говорили, имело важные последствия для самого Д'Аламбера. Уясняя отношения Декарта к королеве шведской, он определил и свое положение относительно августейших покровителей: философ понял, что ему не следует оставлять отечества; участь Декарта к тому же его пугала; Декарт не вынес сурового климата Швеции, и Д'Аламбер в письмах своих к Фридриху и к Екатерине II постоянно говорит: боюсь климата Берлина и Петербурга.

   Д'Аламбер написал также остроумный и трогательный диалог между Декартом и Христиной, при встрече их на Елисейских полях, через сто лет после смерти первого. Декарт говорит королеве: "Вам хорошо известно, что и на земле князья и философы недолго бывают неразлучны. Если они стремятся друг к другу, то это влечение мимолетное: первым необходимо образование, вторые нуждаются в покровительстве; те и другие жаждут славы. Но здесь, в этой мирной обители, ни князьям, ни философам нечего желать и нечего ждать друг от друга; они сидят врозь по своим углам; это в порядке вещей".

   В конце диалога Декарт говорит: "На днях я здесь слышал от одного философа, что если бы он снова явился на землю и у него была бы полная горсть истин, то он сжал бы кулак и не выпустил бы ни одной из них. Мой собрат, сказал я ему, вы и правы, и нет: истины не следует держать в зажатой руке, но нельзя и разжимать руки разом, а постепенно, палец за пальцем, тогда не будет вреда ни воспринимающим истину, ни тем, кто ее проповедует".

   В 1768 году 3 декабря Д'Аламбер в присутствии датского короля произнес речь в Академии наук. Встречали короля очень торжественно. Его величество вошел, занял свое место и пригласил сесть стоявших академиков; все они разместились соответственно своему званию около стола; в зале же расположилась свита короля и публика, желавшая взглянуть на своего гостя. Так как заседание имело торжественный, праздничный характер, то было также много дам. Когда водворился порядок, Д'Аламбер смело взошел на кафедру и начал так: "Милостивые государи! Философия, склонная избегать блеска и не выставляться напоказ, все же имеет некоторое право на уважение людей, потому что работает над их просвещением. Но скромность, ей неотъемлемо присущая, не позволяет ей о себе заявлять. Она сама по себе так нежна и настолько беззащитна, что для своего распространения нуждается в сильных покровителях. Во власти королей оказать эту услугу философии или, скорее, людям. Довольствуясь взорами мудреца, истина любит зарываться вместе с ним в уединение; но государь, убеждения и пример которого часто имеют для подданных большее значение, чем сама власть, может вывести на свет Божий скромную истину, дать ей место возле себя, на троне", и так далее.

   Содержание речи вполне соответствовало ее блестящему поэтическому началу. Д'Аламбер отдал должное всем датским ученым, с особенным чувством остановился на деятельности Тихо Браге, с умилением говорил о научных исследованиях бесстрашных датских путешественников, изучивших далекие страны. Многое в этой речи относилось к королю лично и могло принести ему пользу. Нам не известно, какое впечатление произвела эта речь на короля Дании, но мы знаем, что копия с этой речи попала в руки герцога Пармского; речь так ему понравилась, что он перевел ее сам и, собственноручно переписав, послал Д'Аламберу, в рукописях которого уцелело письмо герцога: "Истины, высказанные вами, должны служить правилами для государей; я перевел их для того, чтобы они запечатлелись в моей душе... Эта речь доставила мне истинное удовольствие; она проникнута тем чувством гуманности, которое внушили мне в детстве. Я живо чувствую, какое благо для народа, если правитель обладает просвещенным умом. Я также сознаю, что уважение людей, призванных просвещать народы, способно облегчить тяжелый труд управления государством".

   Мы привели это письмо потому, что оно служит опровержением высказанной Д'Аламбером устами мертвеца-Декарта мысли о том, будто королей и философов влечет друг к другу одно обоюдное тщеславие! Д'Аламбер, конечно, не мог равнодушно отнестись к преждевременной смерти своего великого соотечественника, потому и высказал в упомянутом диалоге много горького. Мы, со своей стороны, приходим к заключению, что философ не может и не должен находиться безотлучно при блестящем и шумном дворе, но двери его жилища должны быть открыты для правителя, который пожелал бы в беседах с ним отдохнуть от суеты мирской, и Д'Аламбер своим личным отношением к Фридриху только подтверждает высказанное нами.

   Участие Д'Аламбера в издании знаменитой "Энциклопедии" XVIII века было весьма велико в количественном и в качественном отношении. Только один Дидро сделал больше его для "Энциклопедии". Вольтер, бывший также одним из деятельных сотрудников этого издания, писал Дидро и Д'Аламберу: "Прощайте, Атлет и Геркулес: вы оба держите на плечах своих целый мир. Пока во мне не иссякнет последняя капля жизни, я буду всегда к услугам знаменитых авторов энциклопедии".

   Д'Аламбер написал "Введение к Энциклопедии", которое составило эпоху в умственной жизни сначала Франции, а потом и всего образованного мира. Для того чтобы познакомиться с произведенным им впечатлением, мы приведем несколько отзывов о нем современников Д'Аламбера. "Потомство, - говорит один из них, - читая это введение, проникнется убеждением, что истинно гениальному человеку подвластны все науки; он может быть одновременно замечательным писателем, великим математиком, глубоким философом и со всеми редкими способностями соединять красоту, благородство, силу, изящность слога, которые придают всем его разнообразным трудам какую-то особенную привлекательность".

   Другой замечательный человек своего времени говорит: "Введение в энциклопедию" принадлежит к числу таких ценных, выдающихся трудов, что в каждом веке не найдется более двух или трех человек, которые могли бы его выполнить".

   В этом "Введении" мы находим историю появления и критический обзор всех существовавших в то время человеческих знаний; оно заключает в себе квинтэссенцию математики того времени, философских воззрений и литературных взглядов и состоит из двух частей: из подробного изложения того порядка, в котором возникали различные отрасли знания, и из исторической картины успехов его со времен эпохи Возрождения. Вторая часть, разумеется, написана лучше первой, потому что возникновение знаний покрыто мраком неизвестности, оно открывает обширное поле для более или менее остроумных догадок; приходится погружаться в область метафизики. Д'Аламбер старается по возможности осветить темное происхождение знаний, но ему это не всегда удается. Он говорит например: "Зло, которое причиняют нам пороки других людей, наводит нас на размышление и создает в уме нашем идею добродетели. Эта идея, возвышаясь, доходит до осознания духовного мира, убеждает нас в существовании Бога и вызывает понятие о наших обязанностях к Нему. Природа человека, изучение которой для нас так существенно необходимо, должна представлять непроницаемую тайну для человеческого разума. Итак, нам более всего другого на свете потребна религия: возвышенная вера убедила бы нас во многом".

   Мы приводим эти мысли Д'Аламбера также и потому, что энциклопедистов голословно принято обвинять в безверии. Они вообще рассуждали о религии; Д'Аламбер же главным образом проповедовал терпимость; последнее возбуждало ненависть фанатиков; партия же свободомыслящих раздувала искры. Таким образом, "Энциклопедия" задела всех: она вызвала и страстный восторг, и ярую ненависть. Это повлекло за собою гонение на энциклопедистов. Пришлось защищаться и вести непрерывную полемику. Поднялась буря; началась ожесточенная война перьев; но раны, наносимые последними, были глубоки и чувствительны. Все хватали через край. Страсти разыгрались настолько, что вмешательство правительства сделалось неизбежным. Парламент ежедневно приговаривал к сожжению какие-нибудь новые сочинения; авторы их попадали под арест, отправлялись в изгнание.

   Д'Аламбер был просто поражен такими результатами своего мирного труда. Все это лишало его бодрого спокойствия, необходимого для напряженной научной деятельности; он отказался от своего дальнейшего участия в "Энциклопедии", и Дидро, которому принадлежит и первая мысль об издании ее во Франции, продолжал свой труд один, с удвоенной энергией. Отдавая должное Дидро, мы не можем обвинять Д'Аламбера за то, что он бросил "Энциклопедию"; занимаясь астрономией и механикой, он имел большую склонность к математическим исследованиям. Это, однако, не помешало ему, как мы видели, с большим увлечением написать "Введение к Энциклопедии"; огромный труд не пугал его, а только придавал энергии и вдохновлял. В этом "Введении" он говорит о великих задачах человечества, о трудах гениальных людей, и слог его, возвышенный и благородный, вполне соответствует содержанию. Мы приведем отрывок из его описания эпохи Возрождения. "Великие творения древних, принадлежащие ко всевозможным областям человеческих знаний, двенадцать веков были преданы забвению... Между тем в эти времена гении встречались не реже, чем в другие. Природа всегда неизменна; но что могли сделать великие люди, рассеянные по земле, погруженные в различные занятия и лишенные необходимой общей культуры ума? Зародышами почти всех открытий являются плодотворные идеи, приобретаемые чтением и общением с людьми. Это тот же воздух, которым нечувствительно дышишь и живешь".

   С не меньшим увлечением Д'Аламбер говорит также об успехах поэзии, и суждения его отличаются иногда большою оригинальностью. От поэзии он переходит к философии, беспристрастно отдавая должное итальянцам и англичанам, с восторженным удивлением останавливаясь перед бессмертным Бэконом и мудрецом Локком. К своему соотечественнику Декарту Д'Аламбер относился с большею строгостью: он более ценил его заслуги как математика, чем как философа. Известный современный математик Бертран, знакомый и русской публике, остался недоволен страницами, посвященными Д'Аламбером Ньютону и Галилею, хотя и называет их прекрасными. Он говорит: "Д'Аламберу следовало бы с еще более глубоким вниманием остановиться перед своим великим учителем Ньютоном". Чем объяснить это? Мы думаем, тем, что Д'Аламбер боялся входить в большие подробности по тому предмету, который был ему знаком ближе всего остального.

   Сверх этого "Введения" Д'Аламберу принадлежит в "Энциклопедии" все, что относится к математике, и некоторые мелкие статьи, например описание Женевы и ее правления.

   От участия Д'Аламбера в "Энциклопедии" мы перейдем к его деятельности во Французской Академии и в Академии наук. Мы уже говорили, что Д'Аламбер не легко попал во Французскую Академию. В 1754 году открылись четыре вакансии; их последовательно заняли граф Клермон, Бугенвиль, Буасси и, наконец, Д'Аламбер. Нельзя сказать, чтобы избрание Д'Аламбера в члены Академии (в 1754 году) было вполне единодушным. В то время два тома "Энциклопедии" были запрещены и авторы этого сочинения были причислены к партии оппозиции; поэтому и Д'Аламбер получил при своем избрании порядочное количество черняков.^[2]

   В Академии был обычай, чтобы новый член говорил похвальную речь тому сошедшему со сцены, место которого он занимал; предшественником Д'Аламбера был малоизвестный епископ; Д'Аламбер своею блестящей похвальной речью спас его от забвения. Вообще красноречие Д'Аламбера оказалось очень кстати во Французской Академии. Новый член почти всегда открывал заседания, излагая какие-нибудь свои мысли, которые вели к оживленным прениям; большею частью он касался вопросов нравственности, поэзии или истории. Трудно было бы перечислить все похвальные речи, произнесенные Д'Аламбером; философ говорил их часто, и они ему не стоили ни малейшего труда; он не предназначал их для потомства; по ним нельзя также судить о достоинствах его слога. Они писались в часы досуга и служили отдохновением от более серьезных работ. Читал Д'Аламбер превосходно, все слушали его с восторгом; когда он говорил, то зала всегда была полна, он чувствовал свое влияние, и это доставляло ему много удовольствия. Влияние Д'Аламбера в Академии, основанное на личных его достоинствах, разумеется, возрастало, и у нас возникает вопрос, как именно он пользовался своим влиянием? Вольтер, бывший также членом Французской Академии, часто переписывался с Д'Аламбером об академических делах, и многие утверждали, что Д'Аламбер являлся в этом случае покорным орудием Вольтера. Другие говорили, что госпожа Леспинас и госпожа Жоффрен, Дидро, Кондорсе, Мармонтель принимали участие в решениях Д'Аламбера относительно баллотировки новых членов и других дел Академии. Всего этого, разумеется, нельзя отрицать, но это не мешало Д'Аламберу действовать большею частью согласно своим убеждениям. Он здесь, как и везде, был против фанатиков и недоступен для важных вельмож и прелатов, не отличавшихся никакими достоинствами. Не раз были случаи, что какой-нибудь приятель Вольтера не нравился Д'Аламберу, и он, нисколько не стесняясь, действовал против него. Бертран говорит, что как постоянный секретарь Французской Академии Д'Аламбер любил Академию и ненавидел глупцов; он стремился к тому, чтобы каждый вновь избираемый член составлял честь и славу Академии. При этом Д'Аламбер, как мы сказали, принимал в расчет убеждения человека столько же, сколько его талант.

   Первое сообщение Д'Аламбера в Академии наук относится к 19 июля 1739 года; оно удостоилось похвалы и благосклонности математика Клеро; автору сообщения был тогда двадцать один год.

   Через год, в 1740 году, Д'Аламбер представил той же Академии свое исследование в области механики жидкостей. Оно отличалось большою оригинальностью и смелостью. Клеро похвалил знания и талант Д'Аламбера, но не согласился с верностью его решения. Вскоре же Д'Аламбер написал еще три мемуара и со смелостью, которая дается сознанием своих сил, подал в Академию прошение, добиваясь прямо звания associé Академии, которому должно было предшествовать adjoint. Adjoints и associés имели право присутствовать на заседаниях и просить слова; ни те, ни другие не принимали никакого участия в выборах. Всеми правами академиков пользовались только пенсионеры. Попасть в Академию тогда было довольно легко, но сделаться пенсионером - очень трудно. Д'Аламбер получил звание adjoint в 1742 году, когда ему было двадцать четыре года, и тогда же он был причислен к секции астрономии. Через три года он за особые заслуги получил от Академии пенсию в 125 рублей. 8 мая 1756 года граф Даржансон написал в Академию: "Я должен сообщить вам желание короля, чтобы Академия открыла вакансию на associé, сделав Д'Аламбера сверхштатным пенсионером". Однако только в 1765 году, через двадцать три года по вступлении своем в Академию, Д'Аламбер сделан был титулованным, или, по-нашему, ординарным академиком. Таковы были внешние успехи гениального, но независимого человека. Между тем еще в 1743 году он напечатал свою "Динамику", которая поставила его тотчас в один ряд с самыми лучшими европейскими математиками. Это сочинение Д'Аламбера составляет эпоху в истории механики. Великий математик Лагранж пятьдесят лет спустя написал историю механики, отличающуюся столько же глубиною мысли, сколько изяществом изложения. Он говорит о книге Д'Аламбера, что она сразу положила конец путанице и хаосу, царствовавшим до того в этой области, и дала прямой и общий метод если не для решения, то по крайней мере для сведения к уравнениям всех вопросов, относящихся к динамике. Современный нам математик Бертран прибавляет, что Д'Аламбер в предисловии своем к трактату по динамике в первый раз проявил качества писателя и философа, впоследствии так часто отвлекавшие его от математики, которую он называл своей первой возлюбленной.

   Напомним читателю, что Д'Аламбер никогда не был профессором и даже никогда не давал никаких уроков и в этом отношении, как и во многом другом, резко отличался от Дидро. Нужда часто заставляла последнего давать уроки математики, не зная ее; Д'Аламбер же никогда не хотел продать ни одного своего часа. Ему как будто даже никогда не приходило в голову кого-нибудь учить математике; он считал совершенно излишними усилия сделать ее доступною ленивым и малоодаренным умам. Как-то один молодой человек жаловался Д'Аламберу на трудность начал дифференциального исчисления и стал было излагать ему свои сомнения. Д'Аламбер отвечал юноше более нетерпеливо, чем основательно: "Идите вперед, и вера сама придет к вам". Этот известный ответ многих сбил с толку, потому что принято думать, будто знаменитый человек способен говорить только великие истины. Но, к сожалению, в этом ответе сказалось только совершенное незнание Д'Аламбером искусства преподавать, что, по замечанию Бертрана, вредно отзывалось на стиле его научных сочинений. Свои математические работы Д'Аламбер писал всегда как-то спеша; обилие и оригинальность мыслей поражают и многим затрудняют чтение их.

   Долгое время Д'Аламбер занимал место постоянного секретаря Французской Академии. Из его писем к госпоже дю Деффан видно, однако, что он совершенно не добивался этого звания в Академии наук: при малейшем старании ему легко было бы сделаться также и ее секретарем. Он писал Лагранжу: "Теперь я занимаю место секретаря Французской Академии, освободившееся после смерти моего друга Дюкло. Это не очень выгодное место; оно вознаграждает только тем, что требует очень малых усилий, и это для меня теперь самое главное. Должность секретаря нашей Академии наук - другое дело; мне хотелось бы, чтобы она досталась другу нашему Кондорсе, который в состоянии прекрасно выполнить все связанные с нею обязанности".

   Будучи постоянным секретарем Французской Академии, Д'Аламбер не переставал заниматься наукой, но все же отдавал большую часть своего времени литературе, философии и политике.

   Члены Академии наук не нравились Д'Аламберу, и он не скрывал этого. Из переписки Д'Аламбера с Лагранжем видно, что Академия наук постоянно занимала его мысли, но самая любовь к Академии внушала ему горячую ненависть к недостойным ее членам; он осыпал их насмешками, причем, конечно, дело никогда не шло дальше слов. В доказательство приведем историю его отношений с Лаландом. Перед именем Лаланда он ставил такой эпитет, который все издатели заменяли точками. Лагранжу более чем кому-нибудь известно было нелестное мнение Д'Аламбера о Лаланде, поэтому он очень удивился, узнав, что Д'Аламбер примирился с Лаландом, и выразил Д'Аламберу свое изумление. Д'Аламбер отвечал ему: "Относительно Лаланда я должен сказать Вам, что действительно с ним помирился, он этого, видите ли, очень сильно желал; я же, как хотите, предобрый черт". И это была сущая правда. Д'Аламбер был чрезвычайно вспыльчив, зол на язык, но никому не желал дурного. Говорил он всегда коротко, резко и метко, точно стрелял; ко всему, не исключая своих собственных трудов, относился не в меру строго. Издавая свои работы по математике, он писал Лагранжу, что собрал все свои математические лоскутки и отдал в печать для того, чтобы от них таким образом освободиться; так женщины выходят замуж за своих старых любовников, чтобы от них навсегда отвязаться. Вообще письма Д'Аламбера к Лагранжу отличались большою откровенностью; он искренно и глубоко любил молодого Лагранжа и, как мы не раз уже имели случай заметить, заботился о его участи. Ему очень хотелось познакомить своего молодого друга с Вольтером; возвращаясь из Турина в Париж, Лагранж проезжал мимо Делис, поместья Вольтера, и раз как-то Д'Аламбер упросил его заехать к автору "Генриады"; молодой Лагранж, большой поклонник сочинений Вольтера, охотно заехал, но, кажется, не нашел в Вольтере ничего восхитительного и поразительного; это видно из следующего письма его к Д'Аламберу: "Я проехал через Женеву, как и предполагал, и благодаря Вашей рекомендации имел честь обедать с г-ном Вольтером, который принял меня очень любезно. В этот день он был расположен смеяться и шутить; это очень занимало всю компанию. Вольтер такой оригинал, на которого стоило посмотреть". На Вольтера же будущий великий математик не произвел никакого впечатления; последнему, как видно, не приходило и в голову, чтобы Лагранж мог занять в истории человеческой мысли место более высокое, чем его собственное.

   Д'Аламбер покровительствовал также молодому Лапласу; история знакомства первого с последним так хорошо характеризует их обоих, что нельзя о ней умолчать. Лаплас родился в Нормандии, в маленькой деревушке, и был сыном бедного крестьянина, который ценой больших лишений содержал его в приходской школе. Случайно мальчику попали в руки книги по математике, и он учился по ним сам. Окружающие, видя его необыкновенные способности, советовали ему ехать в Париж, и какое-то важное лицо дало ему рекомендательное письмо к Д'Аламберу. Лаплас очень надеялся на рекомендацию важного лица и думал, что Д'Аламбер встретит его с распростертыми объятиями, однако сильно ошибся. Явившись в Париж, он тотчас же отправился к Д'Аламберу, передал рекомендательное письмо, но оно нисколько не подействовало на академика; Д'Аламбер не принял Лапласа. Что было делать? Лапласу пришла в голову счастливая мысль самому написать письмо Д'Аламберу, изложив свои собственные взгляды на общие законы механики. Тогда Д'Аламбер ответил ему на другой же день: "Милостивый государь! Вы имели случай убедиться, как мало обращаю я внимания на рекомендации; но Вам они были совершенно не нужны; Вы зарекомендовали себя сами, и мне этого совершенно достаточно; моя помощь к вашим услугам. Приходите же; я жду Вас". И действительно, через несколько дней после первого свидания с Д'Аламбером Лаплас получил место профессора математики в "Ecole militaire". С тех пор Д'Аламбер никогда не терял из виду Лапласа и всегда заботился о нем. Впоследствии Лаплас явился преемником и лучшим ценителем заслуг Д'Аламбера в области астрономии. Заслуги эти очень велики. Уже одна его теория предварения равноденствий сама по себе сделала бы его бессмертным. Сочинение Д'Аламбера о системе мира имеет самую тесную связь с небесной механикой Лапласа; Д'Аламбер также занимался теорией движения Луны, являясь и в этом случае прямым продолжателем Ньютона; над теми же вопросами трудились Клеро и Эйлер, и, несмотря на соединенные усилия этих трех гигантов, многое осталось еще сделать и их преемникам.

   Приведем здесь ценное мнение Лапласа о трудах Д'Аламбера: "Законы, открытые Ньютоном, превосходили в те времена существовавшие средства анализа и механики; необходимо было изобрести новое; честь этого изобретения принадлежит Д'Аламберу. Через полтора года после выхода в свет сочинения Брадлея Д'Аламбер издал свой труд о прецессии, который в истории небесной механики и динамики занял такое же почетное место, какое принадлежит открытиям Брадлея в летописях астрономии".

   Заключим этот очерк деятельности Д'Аламбера в двух академиях несколькими словами об отношении Дидро к Д'Аламберу и к математике вообще. Мы уже говорили, что Дидро часто приходилось давать уроки математики, не зная ее; он одновременно учил и учился сам. Вследствие таких сумбурных занятий у него сложилось мнение, что в математике чрезвычайно много лишнего; он говорил: "Тому, что в математике действительно необходимо и полезно знать, можно выучиться в шесть месяцев; все же остальное составляет только предмет любопытства". Находясь в непрерывных сношениях с Дидро, Д'Аламбер часто не мог удержаться, чтобы не сообщить ему результаты своих работ, относящихся к движению Луны; Д'Аламбер волновался, когда замечал, что наблюдения, казалось, противоречили теории. Дидро смеялся над всеми этими волнениями и, ничего не смысля в теоретической астрономии, все-таки охотно слушал Д'Аламбера, пускался в рассуждения, которые были столько же оригинальны и смелы, сколько неверны; в них виден был замечательный человек, не знающий предмета. Это убеждает нас в том, что никакой ум не в состоянии заменить нам знания.

   Деятельность Д'Аламбера, как видел читатель, была двоякой: научной и философско-литературной. Мы коснулись и той, и другой, когда говорили об отношении Д'Аламбера к Академии наук и к Французской Академии; но мы охарактеризовали их с внешней стороны; нам остается самое трудное: дать оценку той и другой - определить по возможности отчетливо значение Д'Аламбера как ученого и как писателя для его современников и для потомства.

   Начнем с характеристики его литературной деятельности, которой Д'Аламбер отдал большую часть своего времени, хотя не достиг в ней того высокого положения, которое сразу, еще в первой молодости, занял в науке. Прежде всего рассмотрим, как относились к этой его деятельности другие знаменитые писатели того времени. Вольтер писал Д'Аламберу: "Вы единственный писатель, который никогда не говорит ни больше того, ни меньше того, что хочет сказать. Я считаю Вас самым лучшим писателем нашего века". Эта веская похвала Вольтера заключала в себе долю истины, ибо Вольтер признавал в манере Д'Аламбера писать руку математика. Дидро считал Д'Аламбера писателем тонким, остроумным, смелым, оригинальным, искренним, но упрекал его в том, что он о поэзии судит математически. Это замечание, с которым, завязавши глаза, согласится всякий не-математик, должно непременно остановить внимание математика. Бертран, наталкиваясь на такое мнение о Д'Аламбере, спрашивает себя: "Что значит судить о чем-нибудь математически?" - и затем говорит: "Область истин, строго доказанных, не велика. Неужели усвоение этих истин способно приковать человека исключительно к ним и держать ум в этой ограниченной сфере; неужели привычка иметь дело с прямою линией делает ум неспособным следить за полетом и изгибами человеческой фантазии? Мы не видим никакой причины, отчего живописец не может быть музыкантом, и наоборот. Различие известных свойств ума не может быть причиной их несовместимости. Навык хорошо рассуждать - это сила, громадная сила, редкий дар, неужели он в чем-нибудь может оказаться бесполезным и тем более помешать?"

   Можно сказать также, что истинный математик менее чем кто-либо другой способен судить математически о предметах, существенно отличных от тех, к которым приложимо строгое доказательство. Д'Аламбер говорит об этом в своем похвальном слове Боссюэ: "Привычка к доказательству приучает нас не стремиться доказать то, что выходит из круга истин, подлежащих доказательству, и отличать свет от сумерек и сумерки от темноты". И мы думаем, что Бертран прав: математический талант сам по себе не исключает литературных способностей, как и всяких других; мы скажем более: и Вольтер верно заметил, что математика, отучая от распространенной способности говорить лишнее, придает языку писателя особую сжатость и силу. Несмотря на это, нельзя не признать, что деятельность ученого и деятельность литератора находятся в антагонизме, потому что для первой необходима тихая, правильная, однообразная жизнь; для второй же требуется общение с людьми и разнообразие внешних условий.

   Пример Д'Аламбера как нельзя более подтверждает высказанное нами замечание. Он считал счастливейшим то время, когда занимался только математикой: тогда его знали лишь в ученом мире и он был неизвестен публике, все его общество ограничивалось тесным кружком друзей; но вот один из них, Дидро, предложил ему разделить с ним труд по изданию "Энциклопедии", и "Введение", написанное талантливо, глубокомысленно и блестяще, привлекло к Д'Аламберу внимание публики; многие заинтересовались им, начали искать его знакомства и обнаружили в нем веселого, приятного собеседника. Лавры писателя принесли также и терния; слава возбудила зависть, появились враги. Писатели возмущались строгими и меткими приговорами сухого геометра; покой его был нарушен с тех пор, как склонность его к литературе и философии перестала быть тайной его друзей. Вскоре он напечатал свое сочинение "Melanges de philosophie, d'histoire et de litterature" ("Сборник статей по философии, истории и литературе"), которое произвело большое впечатление и значительно увеличило число его поклонников и врагов. Сближение с госпожой Леспинас, как мы уже говорили, сильно отвлекало его от математики, которой он, однако, постоянно уделял несколько часов в день. Услуги, оказанные им математике, несмотря на это, громадны, но все же невольно жалеешь, что он ею долгое время занимался урывками, ведя образ жизни слишком открытый и рассеянный для ученого и все-таки слишком замкнутый для писателя.

   Деятельность Д'Аламбера приводит нас к убеждению, что поэтический дух и математический талант друг друга не исключают, но так как совмещение литературной и научной деятельности требует большой затраты времени и для каждой нужны свои внешние условия, то одна должна развиваться за счет другой. Обыкновенно мы видим, что деятельность одного рода является главною, первенствующей, а другая наполняет часы досуга; разумеется, последняя от этого страдает, так как лучшие силы уходят на первую. Мы видели, что у Д'Аламбера в молодости страсть к математике преобладала над склонностью к литературе. Впоследствии литература сильно отвлекала его от математики; он отдавал последней сравнительно мало времени, но все-таки она по-прежнему владела его помыслами, и под старость он охладел к литературе, а занятия математикой продолжал даже во время последней тяжкой болезни. Все это независимо от великих заслуг Д'Аламбера как ученого убеждает нас в том, что литературная деятельность служила ему как бы развлечением. Это нисколько не умаляет ее значения для современников, но этим объясняется равнодушие к ней потомства. Мы знаем, что взыскательный Вольтер называл Д'Аламбера первым писателем своего века, а потомство не признало за ним этой заслуги. Причину этого явления легче будет уяснить после того, как мы рассмотрим содержание философско-литературной деятельности Д'Аламбера. Мы говорили уже об огромном успехе его "Введения к Энциклопедии". В литературе Д'Аламбер является преимущественно энциклопедистом. Лагарп, автор многотомного курса литературы, говорит, что Д'Аламбер был одним из пяти замечательных писателей (четыре других - Фонтенель, Бюффон, Монтескье, Кондильяк), оказавших громадные услуги истинной философии. Заслуга Д'Аламбера состоит в том, что он привел в порядок и пролил истинный свет на все знания, накопленные человечеством до того времени.

   В 1759 году Д'Аламбер издал свои "Основы философии", о которых Кондорсе в похвальной речи Д'Аламберу высказал следующее мнение: "В этом сочинении Д'Аламбер дает критическую оценку главных основ и истинных методов различных наук; он указывает на то, чего следует избегать в каждой науке, чтобы не сбиться с пути. Трудно указать другую книгу, которая бы при таком сжатом объеме заключала столько истин. О каждой науке он говорил свойственным ей языком, употребляя везде подходящие и точные выражения, значительно облегчающие процесс понимания даже для читателя, не привыкшего к отвлеченным понятиям. Этот труд имеет глубокое воспитательное значение; он должен сделаться настольною книгою всех людей, и просто образованных, и ученых. Первым он легко дает ясное понятие о различных областях знания, а вторых заставляет глубже заглянуть в ту науку, которой они занимаются, ибо в каждой науке встречаются предубеждения, которые вредят ее успехам и от которых не могут застраховать никакие знания и никакой гений, а только одно истинно философское отношение к делу".

   Философия Д'Аламбера является, таким образом, как бы продолжением и усовершенствованием философии Бэкона. Из современных нам философов Вильгельм Вундт преследует приблизительно те же цели.

   "Основы философии" заключают в себе также воззрения Д'Аламбера на нравственность. Он возмущается несправедливым, неравномерным распределением земных благ между людьми, ставит в обязанность каждому довольствоваться малым, чтобы не захватывать части другого. Вопросы нравственности мучили философа, и последнее обстоятельство долго мешало появлению нового издания его "Основ философии".

   И в мелких статьях Д'Аламбер неизменно выступает как энциклопедист; некоторые из них, впрочем, носят полемический характер; к первым бесспорно принадлежат "Explication detaillée du systeme des connaissances humaines" ("Подробное объяснение системы человеческих знаний") и "Observations sur la division des sciences du chancelier Bacon" ("Обзор деления наук канцлера Бэкона"); к последним - сочинение о иезуитах, которое возбудило против него многих и причинило ему много неприятностей, наконец, наделавшая много шума статья "Essai sur les Gens de Lettres" ("Заметка о писателях"). В ней он говорит между прочим: истинное мужество писателя состоит в борьбе; в том, чтобы сражаться с общественными предрассудками и пороками, не затрагивая личностей и повинуясь закону. Свобода, истина и бедность - эти три слова, по мнению Д'Аламбера, всегда должны иметь перед глазами писатели, как люди, которым предстоит остаться в памяти потомков. Тот, кого страшит последнее слово, часто забывает о двух первых. Эта статья, где Д'Аламбер говорит со сдержанной гордостью о меценатах, произвела в обществе впечатление, которого Д'Аламбер никак не ожидал; меценаты не только не обиделись, но похвалили независимость ученого, а писатели на него набросились и нашли его гордость возмутительною.

   Похвальные речи Д'Аламбера, которые беспрестанно приходилось ему произносить то во Французской Академии, то в Академии наук, способствовали распространению его идей и составляют вполне определенную, законченную ораторскую деятельность, также много послужившую рассеянию мрака невежества и пробуждению добрых чувств.

   Мы говорили, что литературная деятельность Д'Аламбера не брала его лучших сил; несмотря на это, как продукт гениального философского ума она могла бы служить потомству, будь ее содержание несколько иное. Если бы Д'Аламбер, как Шекспир, описывал человеческие страсти, он и в области литературы стяжал бы себе бессмертное имя, потому что страсти вечны: пока человек будет существовать, он не перестанет ревновать и любить и будет проявлять свои страсти так же, как проявлял и в отдаленные от нас века. Та же участь постигла бы сочинения Д'Аламбера, если бы он создал теорию нравственности или религии, основы которой были бы близки всякой человеческой душе; но критическая оценка знаний, убеждений и так далее доступна не всем, к тому же она должна изменяться по мере того, как человек прогрессирует умственно. Французская "Энциклопедия" значительно превзошла плод гениального ума - энциклопедию Бэкона, а теперь и она для нас имеет только историческое значение. Вот почему, по нашему мнению, потомство не ценит Д'Аламбера-писателя; он сделал свое дело, и труд его принадлежит истории. Однако это замечание может относиться к его литературной деятельности вообще; многие же отдельные мысли Д'Аламбера новы и ценны даже в настоящее время; в этом читатели могли убедиться из приведенных нами выписок, заимствованных из его сочинений.

   Нам остается упомянуть еще об одном сочинении Д'Аламбера - "Начала музыки". Многих, пожалуй, удивит, что глубокий математик, решивший вопрос о колебании струн, занялся изложением теории музыки Рамо. Но Д'Аламбер хорошо понимал, что математическая теория не может объяснить законов музыки, то есть воздействия ее на сердце, в котором много необъяснимого, но глубоко интересного. Д'Аламбер очень любил музыку и проявил в этом сочинении замечательную многосторонность. От него мы перейдем к выяснению ученых заслуг Д'Аламбера в области точных наук; одно перечисление их заняло бы много места, поэтому мы укажем только главные и постараемся определить общий характер его научной деятельности. Мы знаем многих ученых, которые всю свою жизнь служили науке как верные жрецы. Это ясные и спокойные люди не от мира сего; они относились к науке благоговейно, как к своей святыне; Д'Аламбер не принадлежал к числу таких смиренных богомольцев: он в самые первые годы своей деятельности со всею пылкостью своего темперамента и молодости взял ее, как говорится, за чуб, как свое неотъемлемое счастье; мы знаем уже, что великий ученый всегда называл математику своей первой возлюбленной.

   Как нам уже известно, через два года после вступления в Академию Д'Аламбер написал свой бессмертный трактат по теории движения. В теории движения необходимо различать два рода законов; одни выражают логические истины просто в форме определений, другие обобщают результаты наблюдений, то есть устанавливают общие правила, выведенные из свойств тел, предполагаемых находящимися в абсолютном покое и свободными; из законов второго рода до того времени был известен только один вполне общий - закон разложения сил. Гюйгенс и Ньютон прекрасно воспользовались им для решения задач механики. Для описания же движения несвободных тел необходимо было открыть новый закон. Д'Аламбер нашел его, когда ему было двадцать шесть лет. Этот закон и носит в настоящее время название закона Д'Аламбера.

   Этот закон дает возможность для каждого момента времени составить уравнение, связующее изменения в движении тела с силами, которые их произвели, или, другими словами, позволяет разложить действие двигательных сил на две части, рассматривая одну как исключительно идущую на движение тела во второй момент, а другую как служащую для уничтожения того, которое оно могло иметь в предшествующий. Этот простой закон, приводящий все законы движения к рассмотрению случаев равновесия, составляет великую эпоху в преобразовании физико-математических наук. Д'Аламбер пришел к нему, исходя из мысли, что силы, действующие в состоянии равновесия и в состоянии движения, должны быть одни и те же; в первом случае они все уничтожаются препятствием, во втором случае только часть их. Простота и общесть такого взгляда замечательно характеризуют истинно философский ум Д'Аламбера, который в области механики явился преемником Ньютона.

   В 1744 году Д'Аламбер приложил этот общий закон к теории равновесия и движения жидкостей, и все задачи, решенные здесь до тех пор математиками, оказались частными случаями его закона. Чистая математика - дифференциальное и интегральное исчисление и теория функций - также безгранично обязана Д'Аламберу: ему принадлежат многие новые методы анализа, от него исходила строгая критика существовавших тогда взглядов. Замечательно, что Д'Аламбер всегда приходил к своим открытиям, занимаясь вопросами механики.

   Теория движения жидкостей и вопрос о колебании струн привели Д'Аламбера к особого рода уравнениям, которые требовали новых приемов исчисления; честь изобретения их принадлежит также Д'Аламберу. Они открыли для математической физики тот новый путь, по которому она так успешно идет и в настоящее время.

   В математике часто возникают такие вопросы, которые невозможно решить с помощью средств, находящихся в распоряжении ее в данный момент; тогда приходится прибегать к философии; для того чтобы добраться до истины этим опасным путем, недостаточно превосходно владеть математикой, необходимы изрядная тонкость и природное здравомыслие. В разрешении всех этих вопросов Д'Аламберу принадлежит бесспорное первенство. Сюда можно отнести и вопрос о свойствах логарифмов отрицательных чисел; он был поднят Лейбницем и Иоганном Бернулли, затем разработан Эйлером и Д'Аламбером; первый следовал Лейбницу, второй держал сторону Бернулли.

   Первые начала движения, например закон рычага, разложения сил и другие, кажутся нам такими осязательными, простыми истинами, что желание доказать их является следствием большой требовательности ума, а само доказательство представляет огромные трудности. Но мы видим, что Д'Аламбер с успехом нашел его в теории аналитических функций.

   Мы думаем, что сказанного достаточно для того, чтобы не только получить понятие о громадности заслуг Д'Аламбера в области механики и математики, но также составить мнение об их особенностях. И в той, и в другой Д'Аламбер является глубоким и проницательным философом: но, обращаясь к философии, он неизменно остается осмотрительным и строгим математиком.

   Мы уже касались заслуг Д'Аламбера в области астрономии, говоря о деятельности его в Академии наук, об отношениях его с Лапласом. И здесь, как и в механике, он продолжает труды Ньютона. С величайшим успехом великий математик приложил открытый им закон механики к движению точек равноденствия, и одно сочинение "О предварении равноденствий", относящееся к этому трудному предмету, как мы сказали, могло бы сделать его бессмертным.

   Гиппарх нашел, что полюса Земли не изменяют своего положения на земной поверхности; полюса же неба, напротив, непрерывно изменяют место относительно неподвижных звезд. Полюс неба двигается по окружности, проходя дугу в 50" в год и совершая приблизительно в 25 тысяч лет свой оборот. Экватор, перпендикулярный к линии, соединяющей полюса, вращается вместе с нею; вследствие этого он пересекает неподвижную плоскость эклиптики в двух точках, изменяющих свое положение. Эти точки и суть точки равноденствия; они совершают свой оборот, как и полюс неба, в 25 тысяч лет.

   Все последующие астрономические наблюдения подтвердили открытие древнего астронома. Идут века, и равномерно двигаются точки равноденствия, возбуждая вопрос, какая сила производит и регулирует это движение? Ньютону пришла мысль искать решение этого вопроса в механике; он приписал причину этого непрерывного перемещения оси мира той силе, с которой Солнце притягивает Землю, представляющую неправильное и неоднородное тело. Д'Аламбер с помощью анализа доказал верность этого предположения Ньютона.

   Итак, мы видим, что в астрономии, как и в математике, Д'Аламбер был преемником Ньютона, а продолжили его труд Лагранж и Лаплас; переписка его с первым с начала и до конца носит чисто научный характер. Нужно ли говорить, что Д'Аламбер был членом всех в то время существовавших академий наук и в том числе нашей Петербургской Академии; последнюю он глубоко уважал и в письмах своих отзывался о ней: "Эта просвещенная Академия". Он принимал очень деятельное участие в ученом споре относительно задачи, известной тогда под именем "Петербургской". Задача принадлежала к теории вероятностей. Работы Паскаля, Якоба Бернулли и Гюйгенса не могли, однако, внушить Д'Аламберу почтение к этой новой отрасли математики. Тогда многие математики увлекались ею и прилагали ее без разбора к вопросам, совершенно инородным по самой своей природе. Может быть, это и отталкивало Д'Аламбера от самой теории вероятностей. Он впадал в другую крайность, отрицая ее принципы, верность которых подтвердило будущее. Это легко объясняется тем, что у Д'Аламбера не было времени хорошенько вникнуть в теорию, узкопрактические приложения которой были ему так глубоко антипатичны.

   Мы упоминаем об этом, не желая скрывать правды, в которой много поучительного, и сохраняя уверенность, что отрицание теории вероятностей не только не умалит бессмертных научных заслуг Д'Аламбера, но еще ярче высветит основную черту его характера, то есть презрение ко всему практическому в тесном смысле этого слова.

   В письме Д'Аламбера к Руссо мы встречаем следующее суждение о женщинах и их воспитании. На вопрос Руссо: "Где же найти милую и добродетельную женщину?" - он отвечает: "Жалок был бы род человеческий, если бы достойные нашего поклонения женщины встречались действительно так редко, как вы полагаете. Но если допустить, что это так и в действи