Майков Аполлон Николаевич - Ф. Я. Прийма. Поэзия А. Н. Майкова, Страница 2 - Книги

Весь в холод правды облечен;

В груди молчат людские страсти,

В груди живет один закон.

Его ничто не возмущает;

Как жрец, без внутренних тревог,

Во имя буквы он карает

Там, где помиловал бы бог...

Среди рассчитанных на публикацию произведений поэта были такие, идейный смысл которых встречал сопротивление царской цензуры. Такова поэма "Сны" (1856-1858), таково стихотворение "Поля" (1861) и написанное в жанре послания стихотворение "Другу Илье Ильичу" (1861, 1863). К ним же следует отнести и опубликованное в 1863 году стихотворение "На белой отмели Каспийского поморья..."; оно посвящено пребыванию в мангышлакской ссылке Т. Г. Шевченко. Вид Каспия вдохновляет изнеможенного солдатской муштрой народного поэта на песнопенье, но творческий его порыв ваглушается ружейным лязгом и окриками часовых, готовых

...выстрелить по первому стиху

И в крепости поднять военную тревогу.

Изображение государства, превращенного в казарму, где свободе творческой мысли угрожают штык и пуля, спрессовано в этом Майковском эскизе до степени символа.

Новые общественные веяния, вызванные революционной ситуацией в России, проникают в содержание майковского "Неаполитанского альбома" (1858-1860). Лишь в отдаленной степени новый цикл напоминал "Очерки Рима". Там преобладали закованные в традиционные размеры размышления о величии античного мира и бессмертии созданного им искусства. В "Неаполитанском альбоме" поэт делает крутой поворот к современности, более того - к народной теме. Изображать народную жизнь на итальянском материале было для Майкова гораздо легче, чем на русском, где он встретил бы немало достойных соперников. К тому же иностранная тема предоставляла поэту возможность преподносить ее русскому читателю без особых оглядок на цензуру, в своеобразной экзотической оправе, широко используя при этом право на художественный эксперимент. В одном из писем 1856-1858 годов к И. С. Никитину Майков писал: "Больше нам надо писать бликами, чем контурами". {"Русский библиофил", 1916, No 7, с. 80.} Опытом подобного рода раскованного, бесконтурного письма и был "Неаполитанский альбом". Автор отказался в нем от жестких жанровых конструкций и тематической строгости, задавшись целью передать подвижность итальянской национальной жизни, противоречивость проявляющихся в ней тенденций.

Эй, синьор, синьор! угодно

Вам в кружок наш, может быть?

Иль свой сан в толпе народной

Вы боитесь уронить?

Ну, так мимо!.. шибче, скрипки!

Юность мчится! с ней цветы,

Беззаботные улыбки, Беззаветные мечты!

("Тарантелла")

Наряду с народным танцем, тарантеллой, в "Неаполитанский альбом" проникает народная итальянская песня. Беззаботное веселье и смех образуют ведущую стихию неаполитанской народной жизни:

Смех нам хартия! Захочет

Деспот сжать нас - смех уж тут:

Знак, два слова - и хохочет

Весь Неаполь, всякий люд!

("Два карлина")

Но народ не может довольствоваться одним смехом. Простодушная народная толпа доверчиво внимает ханжеским призывам монаха проповедника и тут же, по выходе из храма, охотно отдает себя во власть сугубо плотских увлечений. В этой смене настроений толпы есть что-то родственное смене природных стихий, увековеченной поэтом в картине, изображающей Неаполитанский залив после грозы:

И - след утихнувшего гнева -

Бурун вскипает здесь и там,

И слышен гул глухого рева

Вдоль по отвесным берегам...

("Какое утро! Стихли громы...")

Картина природных стихий неожиданно оттесняется образом эмансипированной и экзальтированной мисс Мери, он в свою очередь сменяется видом группы праздных иностранцев, бросающих червонцы в морскую пучину.

За червонцем в ту ж минуту

Мальчик - прыг! исчез в водах -

И уж вынырнет наверно

С золотым кружком в зубах...

("Князь NN и граф фон Дум-ен...")

Вслед за этой проходит ряд картин в чисто национальном стиле:

Пульчинель вскочил на бочку,

И толпа уж собралась;

Жест лишь сделал - и вся площадь

Ярким смехом залилась...

Наряду с зарисовками разнообразных примет неаполитанской жизни, не претендующих на значительность, в альбоме изображены также и события подлинно исторические, например гарибальдийское движение.

Гражданскую инертность народной массы ("Всё равно, кто правит нами!", "Были б праздники народу!" и т. д.) побеждает в конце концов сознание общности национальных интересов. В страстном томлении ждут неаполитанцы общественного "грома":

Чу! уж за морем он грянул!

И Сицилия горит!

Знамя светлое свободы

Уж над островом стоит!

Миг еще - конец тревоги,

Ожиданья и тоски, И народ вкруг

Гарибальди Кинет в воздух колпаки!

("Душно! Иль опять сирокко?..".)

К образу Гарибальди автор возвращается трижды, причем последний раз в стихотворении, которым завершается цикл:

Народный вождь вступает в город...

Всё ближе он... Всё громче крик...

И вот он сам, средь этих криков

От счастья тих... О, чудный миг!

...И загорелый лик героя,

И пестрых волн народных плеск,

И вкруг на всем, с высот лазурных,

Луча полуденного блеск!

Счастливо найденный пейзажный штрих (блеск солнечного луча), венчающий стихотворение, становится своеобразным символом единства природных стихий и народной толпы, нашедшей себя в своем герое.

Современная Майкову критика чрезвычайно сдержанно, а порою и отрицательно отзывалась о "Неаполитанском альбоме". Автора упрекали в неуместно шутливом тоне зарисовок итальянской национальной жизни, в немотивированном появлении отдельных персонажей (князь NN, артист Бурдин и др.), в незавершенности сюжетных линий и т. д.

Далеко не безупречный в художественном отношении, "Неаполитанский альбом" обладал тем не менее существенными достоинствами. Сохраняя тематическую целостность цикла, подчиненного изображению народной неаполитанской жизни, автор отказался в нем не только от шаблонов антологической поэзии, но и от жанрово-стилевой монотонии вообще. Вошедшие в цикл 32 стихотворения в жанровом отношении делятся не менее чем на десять разновидностей. Народная песня соседствует с диалогом, романс с преданием. Баллада о замке любвеобильной королевы Иоанны (стихотворение "Вот - смотрите, о мисс Мери...") выступает в обрамлении ироничных стихов. Преобладающий жанр цикла - миниатюра, в которой скорбные интонации переплетаются с шуткой.

Всем ты жалуешься вечно,

Что судьбой гоним с пелен,

Что влюбляешься несчастно,

Дважды чином обойден!

Друг! не ты один страдаешь!

Вон, взгляни: осел стоит

И с горы на весь Неаполь

О бедах своих кричит.

Подобного рода "философических" миниатюр не знала прежняя поэзия Майкова. Не прибегал ранее поэт и к смелым, едва ли не рискованным сравнениям вроде: шутка - исчезающая в камнях ящерица, сердце - морская бездна и т. д. Не употреблял ранее поэт и четверостиший, где рифмуются лишь два стиха (второй и четвертый).

Свойственное "Неаполитанскому альбому" тяготение к техническому экспериментаторству как будто не захватило дальнейшего творчества Майкова, он, как и ранее, продолжал сохранять верность эстетическим нормам, выработанным русской поэзией в эпоху Пушкина и Лермонтова, Тютчева и Кольцова. Вместе с тем приобретенный в период создания "Неаполитанского альбома" опыт не прошел для поэта даром, он служил отправной точкой и источником последующего совершенствования майковского реализма и психологизма.

Нарастание обличительно-гражданских мотивов в поэзии Майкова второй половины 1850-х годов было обусловлено общим подъемом общественного движения в эту пору в стране. У поэта не было персональной заинтересованности в защите феодально-крепостнических отношений. Дворянин по паспорту, он был по общественному положению своему и образу жизни разночинцем, прошедшим все низовые ступени чиновнической службы, прежде чем дослужиться в 1888 году по комитету иностранной цензуры до ранга тайного советника.

С детских лет Майков выработал в себе привычку к регулярному и упорному труду, постоянно предохранявшему его от любых форм высокомерно-аристократического отношения к "низшим" сословиям, к их складу мышления и мировосприятия. Однако демократизм образа жизни, привычек и нравственно-эстетических симпатий сочетался у Майкова с консерватизмом его общественных взглядов. Вместе с друзьями из кружка петрашевцев он мечтал в молодости о переустройстве существующего строя на республиканских, справедливых началах. Пережив после 1849 года разочарование в идеях утопического социализма, Майков приходит к выводу, что самодержавно-крепостническая форма "еще далеко не кончила своей программы, начертанной Петром"; отдавая предпочтение этой форме, поэт, впрочем, не был вполне уверен в ее универсальной пригодности.

Демократические элементы мировоззрения Майкова в трактовке иностранной темы, например в "Неаполитанском альбоме", проявились весьма рельефно. Там есть народная толпа, есть даже образ народного героя. О создании образа народного героя на русском материале поэт не мог и мечтать, даже если бы этому не препятствовала цензура. Вряд ли нашел бы Майков в себе силы изобразить в годы революционной ситуации 1859-1861 годов крестьянскую толпу. В творчестве поэта 1850-1860-х годов даже отдельные типы, представляющие народную массу, сравнительно редки и выступают порой в виде дополнения к его пейзажным зарисовкам. Пейзаж у поэтов "чистого искусства", как правило, оторван от народной жизни и больших гражданских дум. У Майкова 40-х годов "природоописания" подчинены основному пафосу произведения, в чем убеждает нас поэма "Две судьбы" (1843, 1844):

Да, посреди полуденной природы

Он вспоминал про шум своих дубров,

И русских рек раскатистые воды,

И мрак и тайну вековых лесов.

Он слышал гул их с самой колыбели

И помнил, как, свои качая ели,

Вся стоном стонет русская земля;

Тот вопль был свеж в душе его, как стоны

Богатыря в цепях. Средь благовонной

Страны олив он вспоминал поля

Широкие и пруд позеленелый,

Ряд дымных изб, дом барский опустелый,

Где рос он, - дом, исполненный затей

Тогда, псарей, актеров, трубачей,

Всех прихотей российского боярства,

Умевшего так славно век конать,

Успевшего так дивно сочетать

Европы лоск и варварство татарства.

Приведем (да не посетует на нас за это читатель!) и второй отрывок из той же поэмы - место, повторяющее мысли Белинского о воздействии на характер русской народной песни "степного положения Рос-сии" и "кровавого самовластительства Грозного" (V, 440-441):

Прислушайтесь... звучат иные звуки...

Унынье и отчаянный разгул.

Разбойник ли там песню затянул

Иль дева плачет в грустный час разлуки?

Нет, то идут с работы косари...

Кто ж песнь сложил им? Как кто? Посмотри

Кругом: леса, саратовские степи,

Нужда, да грусть, да думушка, да цепи.

Подобного рода многозначительных и, если угодно, "некрасовских" пейзажных зарисовок у Майкова после 1849 года мы не найдем, точнее, почти не найдем. Но связующие нити между пейзажем и народной темой у поэта все же останутся надолго. В качестве примера можно указать на стихотворение 1853 года под названием "Пейзаж". На фоне осеннего леса, осинника, "бьющего тревогу", возникает фигура старика, помогающего кляче вывезти тяжелый воз из болотистого места. В стихотворении "И город вот опять!.." (1856) лирический герой уносится мечтою из сияющего бального зала в лоно сельской тишины, к осыпавшемуся речному скату, и несказанно изумлен неожиданной встречей с "лесной нимфочкой", крестьянской девочкой, раздвигающей стебли тростника и протягивающей ручонки к ягодам земляники. Аналогична структура стихотворений "Весна! Выставляется первая рама!..", "Сенокос", "Ночь на жнитве" и др. Но и в тех пьесах, где видимой связи пейзажа с человеком нельзя обнаружить ("Звуки ночи", "Гроза", "Голос в лесу" и др.), он всякий раз воспринимается как часть национального ландшафта, а не как автономно существующий фрагмент природы.

Особо выделяется в этом ряду "Нива", где пейзажная зарисовка ("По ниве прохожу я узкою межой..." и т. д.) - всего лишь увертюра к изображению крестьянской жатвы "на всем полей просторе". Жнецы и жницы, весело вяжущие тяжелые снопы, стук проворных цепов на токах, возы, скрипящие под тяжестью собранного хлеба, - картина этого мнимого материального изобилия сопровождалась обращением автора к богу с единственной мольбой: в избытке родине "духовного дать хлеба". Воодушевленное ложной идеей - изобразить материальное благоденствие деревенских тружеников - стихотворение не могло, разумеется, претендовать на широкое обобщение народной жизни. Появившуюся в печати "Ниву" Н. А. Добролюбов назвал "дидактическим" и "плохо сделанным" {Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 9-ти т., т. 4, М.-Л., 1962, с. 355.} стихотворением. Если собственно пейзажная и антологическая лирика Майкова и в годы революционной ситуации Получала на страницах "Современника", как правило, положительные оценки, то освещение поэтом крестьянского вопроса в духе правительственных предначертаний подвергалось справедливой критике общественности. Негодованием встретили революционные демократы майковскую "Картинку" (1861), прославлявшую "куцую" крестьянскую реформу 1861 года. "Здесь что ни слово, то фальшь", - писал о "Картинке" M. E. Салтыков-Щедрин. {М. Е. Салтыков-Щедрин, Собр. соч., т. 5, М., 1966, с. 434.}

Более снисходительно было оценено демократической критикой стихотворение Майкова "Поля" (1861), представлявшее собой своеобразное переосмысление гоголевского образа степных просторов России и русской тройки. Погоняемая свистом молодого ямщика тройка "летит в пространстве без конца":

Но мы неслись, как от волков,

Как из-под тучи грозовой,

Как бы мучителей-бесов

Погоню слыша за собой...

"Мучители-бесы" - это тревоживший сознание поэта призрак новых, буржуазно-крепостнических форм жизнеустройства, проникавших во все поры русской жизни после реформы 1861 года. Своеобразно воплощает эту тревогу старик - бывший дворовый человек, представитель того многочисленного слоя "крещеной собственности", который после реформы 1861 года остался не у дел, лишился прочного места в системе новых производственных отношений.

"Да, вспомянешь про старину! -

Он заключил. - Был склад да лад!

Э, ну их с волей! Право, ну!

Да что она - один разврат!

Один разврат!" - он повторял...

Отживший мир в его лице,

Казалось, силы напрягал,

Как пламя, вспыхнуть при конце...

В свое время приветствовавший назревавшую отмену крепостного права, автор и теперь вспоминает о нем с отвращением; явно противоцензурный характер имели черновые строки к стихотворению, в которых на фоне бескрайних полей выступала фигура того,

...кто, дни свои губя

В натуге сил, в поту лица,

Трудился здесь не для себя.

И вместе с тем и вид этой бесшабашно летящей вперед русской тройки, и образ этого неустроенного старика-дворового внушали поэту чувство растерянности, вселяли сомнение в жизнетворной силе правительственных "великих реформ", а заодно - и в правомерности его собственных либерально-реформистских надежд и иллюзий.

Не будучи человеком в строгом смысле этого слова религиозным, Майков восхищался проявлением религиозного чувства в народной массе, считая его исконно присущим ей свойством и видя в нем опору и залог ее нравственного здоровья и сил. Подобного рода рационально сконструированная религиозность нашла свое вершинное выражение в следующем стихотворении 1857 года:

Когда, гоним тоской неутолимой,

Войдешь во храм и станешь там в тиши,

Потерянный в толпе необозримой,

Как часть одной страдающе" души, -

Невольно в ней твое потонет горе,

И чувствуешь, что дух твой вдруг влился

Таинственно в свое родное море

И заодно с ним рвется в небеса...

Чувством "соборной" религиозности подсказан ряд майковских стихотворений 1850-1860-х годов ("Здесь весна, как художник...", 1859; "Дорог мне перед иконой...", 1868; "Чужой для всех...", 1872, и др.). Нельзя, разумеется, утверждать, что элемент религиозности и даже мистицизма Майков вносил в свое творчество механически, отдавая дань литературной моде. В 1892 году поэт скажет;

Катись, катися надо мной,

Всё просвещающее Время!

Завесу тьмы влеки с собой,

Что нам скрывает Свет святой

И на душе лежит как бремя, -

Чтобы мой дух, в земных путях

Свершив свое предназначенье,

Мог восприять в иных мирах

И высшей Тайны откровенье.

Однако как это, так и другие абсолютно чуждые духу "эллинского язычества" стихотворения ("Оставь! Оставь!..", "Заката тихое сиянье...", "Близится Вечная ночь..." и др.) начинают появляться у Майкова лишь с конца 1880-х годов.

Вера в то, что религиозное смирение составляет главную особенность духовного склада простого русского человека, отразилась на понимании Майковым проблемы народности русской литературы. В отличие даже от близко стоявшего к нему А. А. Фета, избегавшего изображения народной жизни, автор "Машеньки" и "Неаполитанского альбома", как об этом уже отчасти говорилось выше, испытывал потребность в художническом общении с народной толпой, предпринимал попытки заглянуть в душу народа, - и не только в начальный период своей литературной деятельности. В разработке народной темы Майков в меру своего разумения и сил пробовал идти путями, проложенными Пушкиным и Лермонтовым, Крыловым и Кольцовым. Осваивая формы народности, выработанные литературой первой половины XIX века, Майков в то же время с недоверием отнесся к той интерпретации проблемы народности, с которой в конце 50-х годов выступили лидеры революционной демократии во главе с H. А. Добролюбовым и Н. Г. Чернышевским. В статьях Добролюбова 1858-1860 годов ("О степени участия народности в развитии русской литературы", "Черты для характеристики русского простонародья" и др.) новая концепция, несмотря на суровые цензурные условия, была обоснована с исчерпывающей глубиной. Литература не может ограничиться выражением сочувствия народным бедствиям, она должна активно выступить на защиту интересов народа и готовить его к самым действенным формам борьбы с помещиками-крепостниками и самодержавием. Добролюбов с уверенностью заявлял, что "народ способен ко всевозможным возвышенным чувствам и поступкам наравне с людьми всякого другого сословия, если еще не больше, и что следует строго различать в нем последствия внешнего гнета от его внутренних и естественных стремлений, которые совсем не заглохли, как многие думают. <...> С таким доверием к силам народа и с надеждою на его добрые расположения можно действовать на него прямо и непосредственно, чтобы вызвать на живое дело крепкие, свежие силы и предохранить их от того искажения, какому они так часто подвергаются при настоящем порядке вещей". {Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 9-ти т., т. 6, М.-Л., 1963, с 278.}

Как в предреформенный, так и в пореформенный период революционно-демократическая критика звала литературу к пробуждению вольнолюбивых инстинктов мужика. Не отличавшийся твердостью общественно-политических убеждений и заметно уставший к тому же от житейских невзгод, Майков не мог, разумеется, возвыситься до уровня тех требований, которые выдвигала перед ним новая эпоха. В его произведениях, написанных после 1849 года, мы не найдем ни мужика, восстающего против помещичьего или правительственного произвола, ни политически мыслящего интеллигента, ставшего на защиту народных прав и интересов. Ознакомившись в 1853 году с некрасовской "Музой", Майков написал стихотворение "Н. А. Некрасову", в котором призывал последнего растворить гражданскую злобу в гармонии природы и отказаться от клятвы "начать упорный бой... с неправдою людской":

Склони усталый взор к природе.

Смотри, как чудно здесь в глуши:

Идет обрывом лес зеленый,

Уже румянит осень клены...

Важно отметить при этом, что воинствующую некрасовскую музу Майков отрицал не без сомнений и колебаний; недаром же 20 октября 1854 года он сообщал И. С. Никитину: "Одна только душа здесь есть поэтическая - это Некрасов". {"Русский библиофил", 1916, No 7, с. 74.} Не менее любопытна также запись в дневнике Майкова от 26 декабря 1855 года: "Был у Некрасова. Он читал Сашу. Лучшая часть ее первая. Жизнь молодой девушки в деревне и лес. Просто и верно природа, совсем хорошо. <...> вся вторая половина кажется слабее. Вообще же это лучшая его вещь и всей современной поэзии". {Б. В. Mельгунов. К творческой истории поэмы Некрасова "Саша". - "Русская литература", 1977, No 3, с. 101.}

Различие в общественных взглядах, симпатиях и антипатиях двух поэтов не могло не приводить к различного рода осложнениям в их взаимоотношениях. Так, в 1856 году Майковым была написана эпиграмма "На выздоровление Некрасова", повторявшая обывательскую сплетню об "эксплуататорских замашках" редактора "Современника":

Но радуйтесь, друзья! Опасный час минул.

Смирите скорбную души своей тревогу.

Сегодня уж меня обидел и надул...

Стал выздоравливать, должно быть, слава богу! {*}

{* Институт русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР, архив А. Н. Майкова.}

Как упомянутая эпиграмма, так и другие антинекрасовские вспышки Майкова последовательностью все же не отличались, и автор никогда не делал их достоянием гласности, подобно А. А. Фету, опубликовавшему в 1867 году стихотворение "Псевдопоэту", дышащее откровенно сословной злобой к поэту-гражданину ("Влача по прихоти народа В грязи низкопоклонный стих, Ты слова гордого свобода Ни разу сердцем не постиг").

Общение Майкова с Некрасовым продолжалось и после упомянутой эпиграммы. Майков был исключительно высокого мнения о таланте Некрасова, хотя и не принимал политическую направленность его творчества.

В 1861 году Майковым было опубликовано стихотворение "Бабушка и внучек". Случайно увиденный внуком в святцах у бабушки засохший цветок послужил поводом для ее взволнованного рассказа. Ради спасения этого цветка, ставшего бесценной реликвией, ее покойный супруг, рискуя жизнью, бросился когда-то в клокочущие речные волны. Он был богатым барином, человеком крутого нрава и не без причуд, но отчаянной смелости и высоких понятий о дворянской чести. В ином свете, в виде помещика-тирана, рисуется образ деда "передовому" внуку. Свои симпатии автор отдает героине, а вместе с нею и поколению "отцов", осуждая при этом заносчивых "детей", подверженных воздействию идей "нигилизма".

Не исключена возможность, что майковские "Бабушка и внучек" послужили для Некрасова своеобразным трамплином при создании поэмы "Дедушка" (1870). Оглядываясь в поисках положительного героя на поколение 1820-х годов, великий поэт-демократ остановил свой взгляд не на блюстителе кодекса дворянской чести, а на аристократе-декабристе, нашедшем полное взаимопонимание с поколением мыслящей молодежи 1870-х годов. Если для Некрасова высший тип положительного героя, выдвинутого "культурным слоем", рисовался в образе "нигилиста" Гриши Добросклонова, то Майков видел в "нигилистах" лишь сонмище сбившейся с правильного пути молодежи. "Незаконная" дочь княжны Женя в его поэме "Княжна" (1876) является одной из таких примкнувших к кружку радикалов-заговорщиков барышень, поступки которых являются сплошным вызовом каким бы то ни было нормам религиозной, общественной и семейной морали.

"Наш век, - слова чеканила она, -

Век личности. И разум и свобода -

Его девиз. Былая жизнь должна

Окончиться для всякого народа;

И будет жизнь людей везде одна,

Без государств и без различья рода

И племени".

Путь к лучшему будущему члены кружка видят в насильственном низвержении существующего правопорядка - в "топорах", в кровавой борьбе, и автор осуждает эти "фанатические" планы. Правда, Майков был далек от мысли видеть в "нигилистах" физических и нравственных уродов, как это было свойственно, например, авторам антинигилистических романов В. В. Крестовскому и В. П. Клюшникову. "Нигилисты" для него - невольные жертвы того общественного вихря, который по окончании Крымской войны был поначалу очистительным, но в дальнейшем движении рушил на своем пути все, в том числе и превозносимые писателем устои патриархальной нравственности:

В то время все, севастопольским громом

От гордой дремоты пробуждены,

Мы кинулись ломать киркой и ломом

Всё старое, за все его вины;

Вдруг очутились в мире незнакомом,

Где снились всем блистательные сны:

Свобода, правда, честность, просвещенье

И даже - злых сердец перерожденье...

Дочь княжны Женя - невольная виновница смерти матери. Но в глубине ее натуры есть все необходимое для искупления непреднамеренно совершенного проступка. Как бы ни была велика пропасть во взглядах между дочерью и матерью, они разительно схожи в одном: каждая из них плоть от плоти той русской дворянской элиты, тяжкий грех которой состоял в отрыве от народных начал, в низкопоклонстве перед Западом, в утрате собственной нравственной физиономии. Образ старушки няни, этой, по замыслу автора, носительницы глубинных народных и религиозных инстинктов, призывающей непокорную дочь преклониться перед прахом гордой матери, воплощает в себе идею поэмы.

Счастлив, тысячекрат счастлив народ,

В чьем духе есть те ж глубины святые,

Невозмутимые и в дни невзгод,

Где всякие страдания земные

Врачуются, где разум обретет

И нищий духом на дела благие,

Затем что там от искони веков

Царит всецело чистый дух Христов.

Там, где Майков прикасался, как в "Княжне", к злободневным темам общественно-политической жизни, его народолюбие приобретало не только усеченные, но и явно искаженные формы. Родственная позднему славянофильству и почвенничеству концепция "единения сословий", которую разделял поэт, мешала ему обратиться к непосредственному освещению "крестьянского вопроса", нисколько не утратившего своей остроты для литературы пореформенного периода. Однако в тех случаях, когда поэт уходил в сферу истории или жизни, не связанной с современными политическими проблемами России, его народолюбие находило менее скованные формы выражения. В духе лучших традиций русской демократической литературы написал он около 1870 года стихотворение "Петрусь", представляющее собою вольный перевод белорусской народной песни. Вельможная пани полюбила Петруся, мужицкого сына. Противозаконная тайная любовь открывается, и вся тяжесть расплаты за нее падает не на привилегированную пани, а на бесправного юношу. Выполняя приказание пана, холопы избивают Петруся до полусмерти и бросают его в Дунай.

Вельможная пани

В сени выходила,

Пани рыболовам

По рублю дарила...

. . . . . . . . . .

Вельможная пани

Бродит как шальная;

О своем Петрусе

Плачет мать родная.

Редкий для Майкова протест против социальной несправедливости выступает в этом стихотворении в его предельной напряженности. Мотивы национально-освободительной, а вместе с тем и социальной борьбы явственно проступают в выполненных поэтом в 1858-1860 годах переводах из новогреческой народной поэзии. Гораздо смелее, чем это сделал за сорок лет перед ним Н. И. Гнедич, Майков акцентировал в своих переводах свободолюбие и непреклонную решимость клефтов в их борьбе с чужеземными поработителями. В стихотворении "Завещание" умирающего от ран паликара страшит не сама смерть, а сознание своей замогильной отрешенности от участия в общем деле священной борьбы:

Нет, меня не зарывайте,

Братцы, в землю! На горе

Вы меня поставьте стоймя

Во гробу, лицом к заре.

В гробе окна прорубите,

Чтоб мне веяло весной,

Чтобы ласточки, кружася,

Щебетали надо мной!

Чтоб из гроба я далеко

Мог бы турок различать,

Чтоб направо и налево

Мог им пулю посылать.

Сочувственным отношением Майкова к национально-освободительной борьбе, независимо от того, каким народом она велась, был продиктован также и ряд его переводов (количественно небольшой) из сербских юнацких песен ("Сабля царя Вукашина", "Сербская церковь", "Радойца", "Конь" и др.)- Отсюда становится понятным и повышенное внимание поэта к периоду татарского нашествия в истории древней Руси ("В Городце в 1263 году", "Клермонтский собор" и др.). О том, насколько проникновенно в художественном отношении осмысливалась поэтом тема монгольского нашествия, можно судить по небольшому отрывку из майковского стихотворения "Полдень", навеянного видом южнорусской степи перед грозой:

Орды ль идут кочевые?

Рев верблюдов, скрип телег?..

Не стрельцы ль сторожевые?

Не казацкий ли набег?

Полоняночка ль родная

Песню жалкую поет

И, татарченка качая,

Голос милым подает?..

В силу отмеченных выше причин глубоко интересовал Майкова и период борьбы Киевской Руси с кочевой степью. Вышедший в свет в 1870 году перевод "Слова о полку Игореве" на современный русский язык явился результатом напряженной четырехлетней работы поэта над летописными и другими источниками, помогавшими ему погрузиться в историческую, культурно-бытовую и художественную атмосферу эпохи.

В "Нескольких замечаниях", предваряющих публикацию этой работы, Майков объяснил, что важнейшим стимулом, побуждавшим его к переводу, было стремление доказать подлинность памятника. Поэта нимало не смущало то обстоятельство, что И. А. Гончаров (дававший в свое время Майкову уроки по истории родной словесности), сомневаясь в подлинности "Слова о полку Игореве", отрицал целесообразность предпринятого поэтом перевода. Упорство, проявленное Майковым для осуществления намеченной цели, обеспечило успех предприятия. Поэт вооружил русского читателя первым поэтическим и одновременно научным переводом полного текста древнего памятника. В переводе "Слова" и в комментариях к нему Майков отдал незначительную дань некоторым положениям мифологической школы, теперь уже устаревшим; это, однако, не снижает сколько-нибудь заметно весомость вклада, внесенного им не только в изучение древней поэмы, но и в развитие русской филологической науки в целом. Заслуживают внимания предложенные Майковым истолкования ряда недостаточно проясненных мест памятника ("Владимир по вся утра уши закладаше", "Трубы трубят городенскии", фрагмент о реке Стугне и др.). Не потеряли своего научного значения также и отдельные суждения переводчика о времени создания "Слова" и среде, в которой оно возникло, о его жанровом своеобразии.

Находя в древней поэме черты, сближающие ее с новой русской литературой, Майков отдавал себе вместе с тем отчет в том, что семь веков развития отечественной культуры создали перед русским читателем XIX века труднопреодолимый барьер для постижения как коренного смысла, так и художественной самобытности древнего памятника. С другой стороны, поэт-переводчик правильно осознал также и опасность модернизации языка и художественных образов гениального творения древнерусской письменности. Несмотря на советы Ф. М. Достоевского и других своих собратьев по перу, Майков отказался от соблазна применить в переводе рифмованный стих и осовременить другие компоненты эстетической системы поэмы. Майковский перевод "Слова о полку Игореве" по своей художественной ценности и по сию пору занимает одно из первых мест.

В 1875 году Майков публикует стихотворение "Емшан", поэтическую обработку одного из преданий, вошедших в Ипатьевскую летопись. Вынужденно проведшего многие годы среди кавказских горских племен половецкого хана Отрока родной его брат замыслил вернуть домой, в родные степи. Через посланного певца он вручает изгнаннику засохший пучок емшана (полыни) как лучшее напоминание о родине.

И взял пучок травы степной

Тогда певец, и подал хану -

И смотрит хан - и, сам не свой,

Как бы почуя в сердце рану,

За грудь схватился...Все глядят:

Он - грозный хан, что ж это значит?

Он, пред которым все дрожат,

Пучок травы целуя, плачет!

Поэт проявил в данном случае чутье большого художника как в самом выборе летописного предания, так и в его поэтической интерпретации. Стихотворение "Емшан" сразу же после своего появления в свет вошло в разряд вещей хрестоматийных, стало жемчужиной русской поэтической культуры.

Испытывая на себе известное воздействие славянофильской идеологии в оценке "злобы дня", Майков проявлял вместе с тем большую самостоятельность и независимость от групповых позиций в истолковании различных исторических проблем. У него не было, например, никакого славянофильского скептицизма в подходе к Петру Первому (см. "Кто он?", "Сказание о Петре Великом"). Изобразив в 1860 году Иоанна IV в виде царя-тирана (в стихотворении "Упраздненный монастырь"), в 1887 году, вразрез с известной концепцией А. К. Толстого, Майков сочувственно изобразил Грозного как устроителя русской земли и предшественника Петра I ("У гроба Грозного"). О той же свободе и непредвзятости взглядов писателя на события русской истории свидетельствует его незаконченная поэма "Странник" (1864) и тяготеющие к ней рукописные наброски из жизни русского старообрядчества. В неопубликованном наброске "Из Аввакума" Майков дает свое поэтическое истолкование "пятой челобитной" опального протопопа к царю. Поэт изображает Аввакума в сочувственных тонах, однако видит в нем не страстного обличителя царской и патриаршей власти, а скорее носителя царистских иллюзий:

Не со скиптром Мономаха,

Не в челе своих полков,

Но исполнен слез и страха

Ты придешь на суд Христов.

Не один - мы все предстанем

В белых саванах, - в ряду

Всех, от века живших, встанем

По делам приять и мзду.

Ты нас жжешь огнем палящим;

Мы ж, не мысля о себе,

Распаляемся лишь вящим

Сокрушеньем по тебе;