Невежин Петр Михайлович - Воспоминания об А. Н. Островском

ак образованный и зажиточный человек, пивавший с сильными мира сего много раз шампанское, мог повлиять на кого нужно, и пьеса была поставлена ²². Бурдин же, игравший Бородкина, превзошел себя, и пьеса понравилась, но не всем. Некоторые утверждали, что никому не интересно, как живут в своих углах купцы и что они делают; другие же ликовали, что повеяло на сцене русским духом. Как же мне не ценить Бурдина, как своего пионера, не боявшегося даже таких сильных людей, как любимца петербургской публики актера Максимова, который во время представления пьесы зажимал нос и с гримасой говорил: "Сермягой пахнет!" Это нужно было пережить, перестрадать, а ничто не связывает так людей, как страдание.

      Проговоривши это, Островский добродушно улыбнулся и любовно обратился ко мне:

      - Не сердитесь, что я резко ответил вам, - наболело!.

      Вспоминая былое и перебирая наброски, сохранившиеся у меня в портфеле, я невольно вспоминал чудные минуты, проведенные мною в кабинете Островского, невольно мне приходит на память фраза того же Бурдина, помещенная в одном из напечатанных им писем к Островскому; в нем Федор Алексеевич упрекает старого друга в охлаждении, усматривая причину в том, что у него завелся "Невежин" ²³, Этот забавный упрек невольно вскрыл то искреннее чувство, которое питал ко мне Островский, чем до сих пор я горжусь.

      Совсем иные отношения у Островского к другому своему сотруднику, Николаю Яковлевичу Соловьеву. Правда, самое сближение их произошло при исключительных обстоятельствах.

      Как известно, Островский отыскал Соловьева, когда тот очутился послушником в одном из монастырей.

      Мы не вправе и не будем касаться того, что привело будущего писателя в монастырь, а отметим только то, что Александр Николаевич, прослышав, что у этого послушника есть пьеса, извлек его из монастыря, поместил на время у себя, переработал найденные листки, и в русской литературе появилась новая пьеса под названием "Счастливый день".

      Видя к себе сердечное отношение Островского, я не мог не интересоваться, как относится он к другому своему сотруднику.

      - Прежде чем ответить, я дам вам прочесть манускрипт "Женитьбы Белугина", по которому сделана пьеса.

      Я с большим интересом прочел рукопись. Тем более с большим интересом, что в обществе ходили толки, что Островский не только испортил, но извратил работу Соловьева. И что же я увидел? Потуги дилетанта, писание малообразованного человека, старавшегося разрешить труднейшие человеческие отношения. Пьеса была написана не литературным языком, а главное, она была скучна. Под пером Островского все дефекты исчезли, и "Женитьба Белугина", как комедия нравов, шедевр, и до сих пор не сходит с подмостков театров. Возвращая рукопись, я не мог не отметить, что пьесу нельзя узнать.

      - Важно не это, а то, что при переработке Николай Яковлевич не принимал никакого участия. Он бесспорно даровитый человек, но это дарование своеобразно; оно совершенно не культивировано и окутано громадой чего-то ненужного, что приходилось счищать, чтоб добраться до зерна. Я пробовал призывать Соловьева для совещания, но раскаялся. Своими речами он приводил меня в ужас. "Помилуйте, говорил я ему, да у вас совсем другое написано, а то, что вы теперь замечаете, совсем не подходящее к делу. Трактует о чем-то хорошо, только совсем из другой оперы". Помаялся я, помаялся, наконец перестал звать его к себе, и всю обузу вынес на своих плечах. А когда пьеса была сыграна и имела успех, тогда он как шальной обнимал меня.

      - Неужели же со всеми пьесами Соловьева вам пришлось так возиться?

      - Да, не меньше. Меня обвиняли, что я вношу в пьесы порнографический элемент ²⁴. Так в этом я не виноват. Николай Яковлевич наметил личность, а разве господ Ашметьевых влечет к женщинам что иное, кроме половых чувств? А Варя? Соловьев хотел отметить у нее качество дикарки тем, что она способна была как к любовным шалостям, так и к религиозным настроениям; может быть, так и бывает, но со сцены это покажется фарсом. Представьте себе клоуна, который ни с того ни с сего станет посредине цирка на колени и начнет молиться богу, но не для возбуждения смеха, а всерьез. Конечно, такого субъекта немедленно отправили бы в сумасшедший дом. Так и я не нашел никакой возможности установить у Вари мистический порыв. Оставалось одно - уничтожить всякую религиозность, что я и сделал, а меня упрекали, что я извратил идею пьесы.

      - А как отнесся к этому Соловьев?

      - Что он думал и чувствовал, я не знаю, а когда "Дикарка" имела успех, был в восторге. Потом мне сообщили, что он порицал меня, но я понял, что в этом сказывалось его задетое самолюбие.

      Вслед за этим появилась пьеса "Светит, да не греет" написанная Соловьевым в сотрудничестве с Островским ²⁵.

      Раньше этого шла комедия "На пороге к делу". В этой пьесе видна была рука Александра Николаевича. Но он только "поправил" ее, и произведение осталось единоличною собственностью Николая Яковлевича.

      Успехи вскружили ему голову, и он так возгордился, что решил отойти от Островского и работать самостоятельно, что откровенно и высказал своему патрону ²⁶. Александр Николаевич отнесся к этому заявлению совершенно спокойно и выразил даже удовольствие, что его бывший сотрудник настолько окреп, что может работать без него, но я, как читавший рукописи "Женитьбы Белугина" и "Дикарки", знал, что у Соловьева не хватит сил одному идти с таким же блеском, как он шел при участии Островского.

      Однако сотрудничество распалось: Николай Яковлевич написал комедию под названием "Прославились" и предъявил Островскому, чтобы он высказал о ней свое мнение. Свидание их и объяснение происходило при мне в Петербурге на Мойке в квартире брата Островского, Михаила Николаевича, члена Государственного совета, ставшего впоследствии министром государственных имуществ. Жаль было смотреть на Соловьева, которому пришлось выслушать далеко не лестные отзывы о его работе.

      - Не думайте, Николай Яковлевич, что я говорю вам это потому, что мы разошлись. Теперь, конечно, я уже не возьму для переработки пьесу вашу, но сказать правду считаю своим долгом и говорю, что после тех работ, с которыми вы выступали на сцене, с такой, как эта, вам выступать стыдно. Это не пьеса, а фарс, достойный пера Крылова в соединении с Лейкиным, и я почувствую неловкость, когда лицо, близко стоявшее ко мне, будет не только обругано, а осмеяно. Чтобы проверить себя, я дал прочесть вашу рукопись брату Мише. Спросите его.

      Михаил Николаевич, бывший тут же, со свойственной ему дипломатичностью подтвердил сказанное, добавив, что это будет маленьким литературным самоубийством.

      Но Соловьев, нуждавшийся в деньгах, не внял доброму совету; пьеса была поставлена и с треском шлепнулась. Это падение было началом последующих неудач его самостоятельной деятельности.

      После "Прославились" была написана им драма "Медовый месяц", которую постигла та же участь. Потом появился "Разлад", также не имевший успеха. Так закончил свою деятельность человек, для которого случай явился добрым гением, или, вернее, лучом, который погас после того, как зазнавшийся писатель, не рассчитав своих сил, свернул с прямой дороги.

      По поводу "Медового месяца" мне пришлось беседовать с Островским.

      - Ах, что можно было сделать из этого материала! - сказал он. - Какой чудный сюжет! Но Соловьев остался верен себе. Потуги большие и намеки прекрасные, но не ему было справиться с широкой задачей. Но разве он один такой? Если бы вы знали, какая возня была мне с Гедеоновым. <...>

      - Я не раз удивлялся, как вы могли сойтись с таким лицом.

      - Это и для меня было неожиданностью. Вдруг получаю письмо: "Имею сделать вам очень щекотливое и серьезное предложение". Я смутился. Какое Гедеонов может мне сделать предложение. Уж не хочет ли дать мне служебное место? С таким недоумением я отправился в Петербург и представился ему.

      Оказалось, что генерал написал хронику "Василиса Мелентьева" и призвал меня, чтобы я переработал сюжет и придал пьесе литературную форму ²⁷. Я, конечно, не мог отказаться, и вот тут-то началась для меня пытка. Гедеонов, как директор театра, считал себя непогрешимым и вознамерился невинность соблюсти и капитал приобрести; другими словами, чтобы я сделал все так, как будто бы это принадлежит ему. Он не понял, что учебники, дающие материал, - только скелет для художественного произведения. Что история - оболочка для художника, а суть - в развитии характеров и психологии. Но мои слова и убеждения только раздражали сановника, и я, прежде чем добиться чего-нибудь, немало испортил крови. Да, это была возня почище, чем с Соловьевым. Но все-таки с генералом я расстался в самых лучших отношениях.

      Островского обвиняли за то, что он брал готовые пьесы, делал в них незначительные перемены и получал половину гонорара. Отношения его к Соловьеву ясно показали мне, что это обвинение было голословно. Конечно, в чужое творчество вторгаться трудно, но обращать внимание только на технику и на сценичность... такая работа не может удовлетворить, и Островский, прежде чем решаться на поправки, с величайшей деликатностью подходил к автору с своим мнением. Я испытал это на себе, когда мы "перефасонивали", как подшучивал Островский, мою комедию "Блажь". Переделывать ее было нелегко, потому что по цензурным требованиям приходилось вместо матери вставлять в пьесу сестру от первого брака отца. Этим искажалась идея, между действующими лицами возникали новые отношения и должны были изменяться самые сцены. Тут-то Островский, забывая горделивое положение патрона, без стеснения сказал. -

      - Эти лица ближе вам, чем мне; набросайте-ка сцену в подходящем духе, а потом разберемся.

      За все время работы между нами не произошло ни одного столкновения; как я, так и он понимали, что содержание пьесы тускнеет, приходилось покоряться тяжелому режиму, бывшему в печати, но все-таки мы сделали переработку настолько удовлетворительно, что Салтыков-Щедрин напечатал "Блажь" в "Отечественных записках", заплатив нам по триста рублей за акт.

      Одновременно с трудами по сотрудничеству Александр Николаевич трудился над своими собственными произведениями.

      Эта эпоха его деятельности по духу творчества резко отделялась от прошлого. Прежде он был сатириком-художником, в последние же годы своей деятельности стал задевать и гражданские несовершенства страны. В его время добиться развода было подвигом, поэтому мужу или жене подчас приходилось прибегать к самым недостойным уловкам, коробившим щепетильных людей. В этом духе написана им комедия "Красавец мужчина"; в ней есть очень рискованная сцена, во время которой являются лжесвидетели измены. Теперь такой пассаж показался бы только пикантным, тогда же автора обвиняли в цинизме, развращенности и жестоко осуждали, особенно в Москве, где лицемерие симулировало за добродетель; в Петербурге же к пьесе отнеслись снисходительнее ²⁸.

      Когда же Александр Николаевич читал нам пьесу у себя дома, то большинство слушателей не нашло в "Красавце мужчине" ничего шокирующего. Правда, было несколько скептиков, которые, зная московскую публику, предсказывали неуспех, но против таких опасений восставали актеры Писарев и Андреев-Бурлак, горячие почитатели Островского.

      - Пьеса хорошая, - заметил Бурлак, обращаясь к Александру Николаевичу, - только нам от нее пользы мало. Не пишете больше простых людей, а принялись за интеллигенцию, нам эта сфера мало подходит.

      - Да вам разве не все равно, какой автор и какая сфера; одинаково будете играть не то, что написано, а говорить то, что в голову придет.

      - То есть это как же так?

      - Помните, когда вы спросили меня в театре Солодовникова о вашей игре Счастливцева, то я отказался судить, потому что вы не сказали ни одного слова из текста, а стало быть, играли не мою пьесу, а свою собственную.

      - Какой вы злопамятный! Но если б вы знали, что случилось на днях, заговорили бы другое.

      - Что ж такое случилось?

      - Играл я Подхалюзина. После последнего акта подходит ко мне суфлер с претензией: "Что, говорит, Василий Николаевич, вы делаете со мной? Через вас я в люди вышел, а теперь должен пропасть. Скажут, уж если Бурлак стал роли учить, стало быть, суфлера надо устранить, а у меня семейство".

      Все присутствующие рассмеялись. Бурлак продолжал шутовски:

      - Вам, господа, хорошо смеяться, а каково мне напраслину терпеть! Слышали, какую Александр Николаевич пулю отлил? Вам, говорит, все равно, кого ни играть, его ли пьесы или кого другого. Этак, пожалуй, и до Виктора Крылова можно дойти.

      "Красавец мужчина" действительно успеха не имел, но в этом виноват был сам Островский, отдавший главную роль очень талантливому актеру М. П. Садовскому, ни с какой стороны не подходившему к изображаемому лицу. У артиста было очень умное лицо, о красоте же не могло быть и речи, а между тем на этом качестве зиждилась пьеса; Садовский, как бытовой актер, никогда не отличался изящными манерами, без этого же обаяние лица падало. Но Островский так тесно был связан с семейством покойного Прова Михайловича, что при всяком случае старался выказать свое беспредельное расположение сыну его, своему крестнику ²⁹.

      И много раз ему приходилось страдать за свою доброту, но ни один актер не считал себя виноватым, а утверждал, что из роли ничего нельзя было сделать.

      Островский знал об этом, но никогда не высказывал, что до него дошли толки, и даже оправдывал говоривших:

      - Актерам надо прощать, потому они все ведут ненормальную жизнь. Сколько каждому из них приходится выучить ролей, то есть набить себе голову чужими мыслями, словами, еще чаще выражать чужие чувства. А зависть, интриги, клевета... в конце концов ему так очертеют люди, что он никого не любит, кроме себя, да и себя-то любит ли? Потому нельзя же назвать любовью то, когда люди не дорожат семьями, а сходятся и расходятся, не имея подле себя постоянного верного друга. Устоев ни у кого нет, а без этого якоря можно сделать и сказать что угодно. Поэтому-то на них и нельзя сердиться.

      Отличительной чертой Островского была осторожность. Только человек, пользовавшийся его доверием и расположением, мог видеть Островского таким, каким он был на самом деле.

      Он презирал хищников, а поэтому презирал плагиаторов, во главе которых стоял переделыватель Крылов. Когда становилось известным, что он написал "новую пьесу", то Островский спрашивал:

      - У кого стяжал?

      О том, что у кого-нибудь взята, никто не сомневался, только доискивались - у кого?

      При этом воспоминается один забавный случай, происшедший между плагиатором пьесы "на законном основании" и секретарем Общества русских драматических писателей Владимиром Ивановичем Родиславским. Приходит к нему Крылов получить расчетный лист на гонорар и видит, что пьеса "На хлебах из милости" причислена к переделке.

      - Это неправильно. Пьеса оригинальная.

      На это Родиславский не возразил, но отодвинул ящик своего письменного стола, вынул оттуда экземпляр на немецком языке и спокойно заметил:

      - Оригинал-то вот, а это переделка.

      Тут Крылов, видя, что пойман на месте преступления, должен был ретироваться.

      Этот случай не угомонил Крылова, и он по прошествии некоторого времени явился к Островскому убеждать его, чтоб с переделывателей не взыскивали в пользу Общества больше, чем с оригинальных произведений. Сначала Александр Николаевич молчал и иронически улыбался, но потом не выдержал и горячо спросил:

      - На каких же соображениях вы считаете передел ку равносильной самостоятельному творчеству?

      - Потому что переделка не перевод, а тоже своего рода творчество.

      - Невозможно! Автор задается известной идеей, делает схему пьесы, потом сценарий ее, затем разрабатывает положения и типы. Чтоб это выполнить, нужно иметь хоть маленький талант и много потрудиться. Что же проделывают переделыватели! Одни берут бытовое произведение, изменяют место действия и переименовывают действующих лиц. Так разве мудрено Фридриха назвать Федором, а Жоржа Егором или Клотильду перекрестить в Екатерину? Это может сделать всякий протоколист из участка; написать же пьесу - дело мудреное. Переделыватели не пытаются создать что-нибудь свое, а запускают руку в чужое добро. Вы, конечно, думаете не так, потому что сами занимаетесь тем же, но я не только не могу быть ходатаем за подобное творчество, но открыто высказываю ему полное порицание.

      Я сидел в сторонке и с любопытством смотрел на лицо Крылова, которого так беспощадно бичевал Островский, но к Виктору Александровичу можно было приложить известную фразу: "И на челе его высоком не отразилось ничего"³⁰. Он бесстрастно не сморгнул глазом, слушал Александра Николаевича, потом развязно заговорил:

      - Лучше хорошо переделать пьесу, чем написать скверно оригинальную. Шекспира никто не обливает грязью и не бросает каменьями, а между тем он не придумал ни одного своего сюжета, а разрабатывал легенды и новеллы, написанные другими.

      При этих словах Островский встал с места и произнес свое традиционное:

      - Невозможно! Если уж дело дошло до того, что вы сопоставляете ваше кропание с трудами великого англичанина, то дальше этого идти я считаю лишним и возражать вам не буду; что же касается уменьшения вычета с вас, то подайте заявление в комитет, он, в свою очередь, сделает доклад общему собранию, а как оно решит - дело его.

      - Порядок я и сам знаю, но к вам пришел, надеясь у вас найти справедливость и просить, чтоб вы оказали известное давление.

      - Потому-то я и не буду за вас, что хочу быть справедливым, а поэтому не буду защищать переделок.

      Крылов пустился доказывать, сколько он своими работами принес матерьяльной пользы Обществу, но хозяин не возражал ему, и афраппированный {пораженный (от франц. - frapper).} гость, сухо простившись, ушел.

      Вот с какими, до очевидности нелепыми, проектами приходилось воевать Островскому.

      Но его еще более волновало то, что переделывателями были некоторые литературные корифеи.

      А. А. Потехин, не бывший раньше никогда в фаворе у дирекции, получив место начальника репертуара императорских театров, сначала распоряжался в Петербурге и Москве, переезжая из одной столицы в другую. Это найдено было неудобным, и Алексей Антипыч остался главарем на берегах Невы.

      Это были все комические элементы театральной жизни. Гораздо более деятельность Потехина, назначению которого много способствовал Островский, производила тяжелое впечатление.

      - Ну и удрал же я штуку! Нашел за кого просить. Как посмотришь, что он делает, так и стыдно станет. Алексей Антипыч повытаскал все свои забытые пьесы и ну их ставить. Это называется своя рука владыка. Так этим он принижает в глазах публики литературную корпорацию. Я намекнул ему на это обстоятельство, так он словно и не слышит. Но еще хуже он ведет себя как начальник. Говорят, в труппе идут страшные неприятности. Потехин долго не удержится, и не кончить ему добром ³¹.

      В известной мере это предсказание сбылось, и хотя Алексею Антипычу дана была пенсия в две тысячи рублей в год, но этому никто не удивился, так как в эту пору в императорских театрах пенсии раздавались довольно щедро.

      Этим благом пользовались состоявшие на службе. Кто же к этому миру прикасался своими трудами, те были совершенно устранены от всяких благ материальных. Это испытывал на себе и сам Островский.

      Написал он пьесу "Невольницы" с несколько рискованно эротическим оттенком. Но что такое этот оттенок в прошлом в сравнении с тем, что пишут теперь? Там молодая женщина увлеклась приказчиком, неотступно преследует его и даже делится впечатлениями со своей подругой, которая на это с цинизмом отвечает:

      - Любовь! Это будет тебе дорого стоить.

      - Я люблю платонически.

      - Платонически? Это обойдется еще дороже.

      Думала ли публика, возмущавшаяся такими невинными вольностями, что ей придется дожить до такого времени, когда будут выдвигать на середину сцены двуспальную кровать, на которую улягутся мужчина и женщина ("Под звуки Шопена" ³²). Но тогда стыдочек еще существовал и сдержанность для писателей считалась обязательной, а также и для актеров, что доказала одна артистка, отказавшись играть в "Невольницах". Это не только оскорбило, но поразило Островского.

      - Вот они друзья! В глаза говорит одни ласковые речи, а о средствах к жизни автора и не думает. Будет ли мне с чем кухарку послать в Охотный ряд, не ее дело. А ведь автор прежде всего человек. Артисты и артистки скоро забывают, кому они обязаны своими успехами. Может быть, отказавшаяся думает, что я буду ее утруждать письменными просьбами или сам приеду кланяться, так очень ошибается. Лучше перетерплю.

      Интересно то, что та же пьеса после смерти Островского была поставлена на Александрийской сцене и в ней играла та же самая артистка, которая отказалась играть при жизни автора. Она пожинала лавры, блистая на сцене и в обществе, а автор от обид и оскорблений сидел, укрывшись от людей, в своем кабинете и, угнетаемый условиями жизни, терял свои физические силы. Что касается памятника тому же творцу любимых пьес, то это другое дело! Мы будем бросать напоказ золото и бумажки, забывая, что вызывали на лице того же человека негодование и упрек ³³.

      Я помню, когда приходилось заводить разговор о бренности славы, то Александр Николаевич покачивал с горечью головой и говорил:

      - "Слава"? Она нужна не тому, над кем вознесут лавровый венок, а для тех, кто будет рисоваться патриотизмом и преклонением перед этими слугами родины, над которыми при жизни висел не лавровый венок, а темная туча.

      На несчастье Александра Николаевича, бывший директор императорских театров Всеволожский не любил Островского как писателя. Проживший большую часть за границей и бывший долгое время атташе при посольстве, Всеволожский брезгливо относился к бытовой стороне русской жизни.

      - Сермяга! Может быть, это и подходящий костюм для известного слоя населения, но на императорской сцене не должно пахнуть козлом; для этого должен существовать народный театр.

      К чести И. А. Всеволожского надо сказать, что он хотя и не сочувственно относился к творчеству автора "Грозы", но отнюдь не был противником постановок его пьес.

      Разрешение на сценах частных театров значительно увеличило авторский гонорар Островского. Так в одном только театре Корша в утренние спектакли почти всегда исполнялись его пьесы. Но это в глазах Александра Николаевича было не чем иным, как маскировкой настоящей физиономии театра.

      По поводу одной из таких постановок я заговорил с ним о Корше и об его театре.

      - Он, кажется, делец, но как о человеке я не могу сказать о нем ничего. Одно мне подозрительно: говорит тонким голосом, а уж эти мне тенора! Много знал я их, и один чище другого. Теперь я взял такую манеру, - как только кто тенором заговорит, остерегаюсь. Что касается театра Корша, то Федор Адамович мастерски ведет дело. Утренники у него хоть куда! То ставит бытовые, то классические, - знай, мол, наших! Зато вечером - лавочка, и лавочка лоскутная. Там у него есть все, что может давать доход, а уж о качестве товара -не спрашивай. Мелькают иногда и там имена, но это тоже для колера, а между тем в труппе есть хорошие актеры, которым стыдно вертеться в свистопляске. Что поделаешь - нужда! Всякому хочется жить в хорошем городе, на постоянном месте, а не трепаться по провинции, откуда многим из них приходилось идти по шпалам. Но хуже того то, что у Корша актеры портятся. Как погаерничает несколько сезонов, куда же он будет годиться! Из тона выбиться легко, а наладить его очень трудно. Но в этом Корша не упрекают, а кричат, что он прежде держал вешалку. Это глупо. Кому какое дело, кто чем раньше занимался? Нужда может заставить сделать все. Очевидно, Коршу не повезло в адвокатуре. Много трудиться и переколачиваться с хлеба на квас - куда не интересно; директором же быть очень просто. На сцене работают режиссер и труппа, в мастерских мастера, а директор может лежать себе в кабинете на кушетке и ради развлечения почитывать пьесы. Остальное - уменье потрафить публике, хотя бы в ущерб собственному убеждению, и лавочка будет торговать хорошо. А искусство настоящее забывается - о нем никто и не думает.

      В этот период времени Александр Николаевич, хотя оставался верным себе и обрушивался на все, что казалось ему пошлым и своекорыстным, но тон его стал мягче, и желчь в словах появлялась реже. Происходило это, вероятно, оттого, что изменились его условия жизни; ему назначена была пенсия в три тысячи. Но такая перемена не развила в нем эгоизма, а, напротив, вызывала заботу о пишущей братии, и в голове его стал зреть план о том, как подобную награду сделать не случайной, а обратить в право.

      - Обо мне судачат некоторые господа, что я сделался пенсионером по протекции. Пускай так, но моих литературных заслуг отнять никто не может, и я с гордостью могу сказать, что назначение мне пенсии есть только то, на что имеют право и другие литературные работники, с честью послужившие государству. При нашей апатичности достигнуть этого, конечно, трудно, но надо стараться, и я буду стараться. Образчиком я хочу взять маленькую Норвегию, где стортинг в числе других государственных дел рассматривает заслуги писателей и назначает им пенсии. У нас нет подобного учреждения, как стортинг, так пусть народных представителей заменят члены Академии наук.

      Перелом, совершившийся перед нашими глазами, показался бы ему фантасмагорией. Если бы кто-нибудь решился в последние годы жизни Островского предсказывать то, что сделалось достоянием страны, то его сочли бы праздным болтуном, а если бы придавать таким словам серьезное значение, то болтун обратился бы не только в смельчака, но в опасного человека, которому не миновать бы прогулки в места не столь отдаленные, но и отдаленные. Но если общественный строй выразился в обязанностях народных представителей ведать государственный бюджет, то и пенсии писателю, как мера до известной степени экономическая, должна рассматриваться не академиками, а членами Государственной думы, что, вероятно, впоследствии и будет ³⁴. Кроме этого, Островский мечтал о учреждении премий при императорских театрах, но не таких ничтожных, какие существуют в Одессе - Вучины и в Москве - Грибоедовской, за лучшие из драматических сочинений ³⁵.

      - Что такое пятьсот рублей? Премии в таком размере не имеют никакого смысла. На эти деньги можно пожить некоторое время всласть или съездить куда-нибудь, а премия должна оказать писателю такую поддержку, чтобы он мог отдохнуть и, избавившись на время от трудовых забот, с новой энергией принялся бы за дело.

      В этих соображениях есть глубокий смысл. Долгое время испытывая нужду, Александр Николаевич понимал, что значит отрешиться от непрестанного труда и освежиться мыслями.

      - Про меня говорят, что я при случае опираюсь на моего брата - министра. Этому должны радоваться. Михаил Николаевич как человек просвещенный и горячий патриот искренно радуется, если совершается что-нибудь хорошее, и всеми силами стремится содействовать прогрессу. Я сильно надеюсь на его поддержку, когда представлю мои проекты о писательской пенсии и о премии. Боюсь, что не доживу до этого; силы стали изменять, и порой опасаюсь, что вот-вот мое сердце остановится. Это будет для меня жестоким ударом не только потому, что смерть скверный акт, а потому, что исчезнет человек, забравший некоторую силу и которому легче бороться с предрассудками и отсталыми людьми. Заговорите с кем-нибудь из них о пенсиях литераторов и услышите в ответ: "За что? Люди балуются, а им отваливай из казны деньги". Совершись же то, о чем я мечтаю, те же бритые физиономии умолкнут, потому как же порицать то, что совершилось с "высочайшего соизволения".

      Так рассуждал великий человек, не перестававший думать о слабых и желавший укротить нрав называвшихся "сильными", но которых приличнее назвать бы только жестокими.

      Не знаю, остались ли в бумагах покойного наброски о том, о чем мы говорили ³⁶, но его слова до сих пор звучат в моих ушах. Я считаю своим долгом огласить то, как любил незабвенный драматург пишущую братию, вносивших пером свет в тьму русской жизни. Если он над многими подсмеивался, а над некоторыми даже зло, то такое бичевание происходило не по злобе, а потому, что ум Островского находил смешные стороны у тех, кто в обществе считался безупречным.

      Очерчивая личность Островского, я не старался вставить его в ореол, но, вспоминая этого человека с наивной детской душой, я стремился отметить черты его характера, которые каждому, кто вдумается, объяснят, почему все работы Островского отличаются необыкновенной чистотой и желанием осмеять то, что ограниченные люди считают устоями общества и времени. Перед нами во весь рост стоит общественный деятель, которым гордиться должна страна и имя которого на вечные времена станет синонимом справедливости, гуманности и борьбы за свободу. Но он сам, как борец, не ходил на ходулях и не величался, а скромно как истинный человек дошел до своего пристанища, к нашему горю, не исполнив своей заветной мечты. Теперь бог знает когда явится такой благожелательный, окрепший и имевший большое значение писатель, который в состоянии будет осуществить то, о чем мечтал Островский в последние дни своей жизни. Можно ручаться, что он добился бы своего, но, видно, русских писателей окутывает мгла, не дающая им возможности нормально существовать. Остается надеяться, что идея Александра Николаевича не умрет, но только время проведет ее в жизнь. Не умрут и его дивные произведения. Некоторые господа называют их уже архаичными, но это настолько несправедливо и даже неумно, потому много ли пьес остались вечными. Шекспир? Но и он стоит непоколебимо как творец драм; комедии же его не что иное, как бытовые картины прошлого.

      По поводу "вечности" Островский остроумно замечал:

      - Кто хочет много охватить, тот ничего не охватит. Мы должны изучать то, что вокруг нас.

      Работы незабвенного драматурга навсегда останутся близкими сердцу русского человека по своему благодушному юмору и по своей незлобивой сатире. Как бы сильно автор ни наносил удары известному лицу, но никогда не забывал, что это "человек", у которого за самыми темными качествами просвечивается нечто оправдывающее его, а именно невежество, подавлявшее страну, и дикость, присущая полуживотному состоянию, в котором находился низший слой населения.

      Бичевание, которому подвергал героев темного царства, было не чем иным, как стремлением сбросить с глаз завесу и сказать: "Проснись, взгляни на себя, одумайся, памятуй, что ты создан по образу и подобию божию, и не тем звереподобным, каким ты живешь". Это был подвиг, который не будет забыт народом, и всякий, проходя мимо памятника гениального драматурга, с благоговением посмотрит на него как на своего друга, любившего родную страну и бывшего для нее ярким светильником.

     

     

  

  

   П. М. Невежин

   ВОСПОМИНАНИЯ ОБ А. Н. ОСТРОВСКОМ

     

      Петр Михайлович Невежин (1841-1919) - писатель, драматург. Окончив Московский кадетский корпус, участвовал в русско-турецкой войне 1877-1878 годов и был ранен. С А. Н. Островским познакомился в начале 1879 года, когда обратился к нему с просьбой о творческой помощи в работе над комедией "Блажь" (об их сотрудничестве см. прим. 8 к воспоминаниям Н. А. Кропачева, стр. 556). П. М. Невежин, кроме драматургических произведений, писал романы, повести и рассказы, но наибольший успех имели его пьесы: "Друзья детства" (1886), "Компаньоны" (1891), "Сестра Нина" (1894), "Непогрешимый" (1894) и самая популярная - "Вторая молодость" (1888).

      Первое издание своих пьес, в двух томах (1898-1901), П. М. Невежин посвятил "памяти незабвенного драматурга Александра Николаевича Островского".

      Воспоминания П. М. Невежин начал писать в 1906 году (см. "Театр и искусство", 1906, N 24) и завершил в 1910 году, впервые опубликовав в "Ежегоднике императорских театров" за годы 1909 (выпуск IV) и 1910 (выпуск VI).

      ¹ Стр. 247. Воспоминания П. М. Невежина касаются конца семидесятых и начала восьмидесятых годов.

      ² Стр. 247. О первых двух пьесах Невежина ничего не известно.

      ³ Стр. 248. Помимо двух не дошедших до нас пьес П. М. Невежин написал к этому времени очерк "В отделе" и уже опубликовал его в "Русском вестнике", 1881, N 1.

      ⁴ Стр. 249. См. прим. 8 к воспоминаниям Н. А. Кропачева, стр. 556.

      ⁵ Стр. 250. Крылов В. А. - весьма плодовитый драматург, главным образом перекраивавший и переводивший иностранные легковесно-развлекательные пьесы для буржуазного зрителя. Имя его стало нарицательным, и весь ремесленный низкопробный репертуар получил наименование "крыловщины". К. А. Тарновский - переводчик, драматург, автор сугубо развлекательных пьес. Оба драматурга были тесно связаны с начальником репертуара и в 1881-1882 годах управляющим московских театров В. П. Бегичевым. 17 сентября 1881 года Островский писал Бурдину: "При Бегичеве театр будет в распоряжении Тарновского и Крылова, а мне придется просить себе хоть маленький балаганчик на стороне" (Островский, т. XVI, стр. 23).

      ⁶ Стр. 251. К В. А. Долгорукову Островский ездил, очевидно, в начале октября 1881 года, а 24 ноября Долгоруков отправил ходатайство Общества драматических писателей о народном театре в Министерство внутренних дел. Далее см. прим. 19 к воспоминаниям Н. А. Кропачева, стр. 557.

      ⁷ Стр. 251. См.: Островский, т. XII, стр. 162-179, 301 - 306.

      ⁸ Стр. 252. Имеется в виду актер и драматург А. И. Южин-Сумбатов, сын грузинского князя, и его пьеса "Сергей Сатилов" (1883). С 31 марта 1909 года А. И. Южин - управляющий труппой московского Малого театра.

      ⁹ Стр. 252. См. прим. 22 к воспоминаниям Н. А. Кропачева, стр. 558.

      ¹⁰ Стр. 253. До театральной реформы 1882 года (см. прим. 11) большую долю актерского оклада составляли так называемые "разовые", то есть плата за выступления в тех спектаклях, в которых актера занимали уже сверх положенной нормы. Разовые оплачивались от четырех до тридцати пяти рублей за выход, в зависимости от квалификации артиста. Реформа, сильно увеличив оклад артистов и уничтожив разовые, ликвидировала стимул для участия крупных актеров в маленьких, невыигрышных ролях.

      ¹¹ Стр. 254. В марте 1881 года министром императорского двора была утверждена под председательством директора императорских театров И. А. Всеволожского комиссия "для пересмотра законоположений по всем частям театрального ведомства и для составления проекта нового положения об управлении императорскими театрами". В эту комиссию, кроме А. Н. Островского, А. А. Потехина и Д. В. Аверкиева, входили чиновники И. Л. Дзюбин, А. Ф. Юргенс, А. П. Фролов. Островский работал в этой комиссии весьма напряженно в течение пяти месяцев, добиваясь улучшения управления театрами, материального положения драматургов и артистов, создания в Москве народного театра, восстановления закрытых в 1871 году драматических классов в императорских театральных школах и т. д. Но комиссия не оправдала его надежд. Ее достижения ограничились лишь повышением окладов артистам, некоторым увеличением гонорара драматургам и упразднением разовых и бенефисной системы. Большие вопросы организационного и творческого порядка, выдвигаемые Островским, комиссия обходила. "Комиссия, - писал он, - была в действительности обманом надежд и ожиданий, <...> слушать меня в комиссии вовсе не желали" (Островский, т. XII, стр. 250). Комиссия сохранила старую, бюрократическую систему управления театрами. Московские театры не получили самостоятельности, и в них по-прежнему продолжали властвовать люди, глубоко театру чуждые.

      ¹² Стр. 255. С 1 января 1886 года.

      ¹³ Стр. 259. См. прим. 11 к воспоминаниям Н. А. Кропачева, стр. 556.

      ¹⁴ Стр. 259. Очевидно, имеется в виду М. П. Садовский.

      ¹⁵ Стр. 260. Двадцатого числа каждого месяца выдавалось жалованье служащим государственных учреждений, в том числе императорских театров.

      ¹⁶ Стр. 261. См. прим. 63 к воспоминаниям С. В. Максимова, стр. 531.

      ¹⁷ Стр. 261. А. Н. Островский служил не в Сиротском, а в Совестном суде.

      ¹⁸ Стр. 262. См. прим. 33 к воспоминаниям С. В. Максимова, стр. 527.

      ¹⁹ Стр. 263. См. прим. 14 к воспоминаниям Н. В. Берга, стр. 513, и прим. 39 к воспоминаниям С. В. Максимова, стр. 528.

      ²⁰ Стр. 264. Д. И. Писарев очень высоко ценил раннее творчество А. Н. Островского, включая "Воспитанницу", а во всех дальнейших пьесах видел упадок его таланта. В статьях "Мотивы русской драмы" ("Русское слово", 1864, N 3) и "Прогулка по садам российской словесности" ("Русское слово", 1865, N 3) Писарев резко критиковал пьесы "Гроза", "Козьма Захарьич Минин, Сухорук", "Воевода", "Тяжелые дни". Однако выступление против Островского было для критика главным образом формой полемики с журналом "Современник", в частности, по основному пункту их расхождения - по вопросу о готовности народных масс к активному протесту. В условиях усилившейся в середине шестидесятых годов реакции Д. И. Писарев не верил в широкое демократическое движение и с этой именно позиции давал свою трактовку драме "Гроза", ее центральному образу - Катерине. Если Н. А. Добролюбов находил в Катерине характер решительный, способный заявить свой протест "темному царству", то Писарев понимал ее лишь как жертву, невинную угнетенность, которая, "совершив множество глупостей, бросается в воду и делает, таким образом, последнюю и величайшую нелепость" (Д. И. Писарев, Сочинения в четырех томах, т. 2, Гослитиздат, М. 1955, стр. 394).

      ²¹ Стр. 265. П. М. Невежин, очевидно, подразумевает здесь М. П. Садовского, который в первые годы актерства не всегда справлялся с ролями. Так, в "Дикарке" он, по мнению Островского, провалил роль Рабачева (Островский, т. XV, стр. 194). Возможно также, что речь здесь идет о Д. В. Живокини.

      ²² Стр. 266. Ф. А. Бурдин получил от откупщика Голенищева, своего приятеля, неожиданное наследство в сто тысяч рублей. Он повел широкий образ жизни, и средства его быстро иссякли, но при этом он завязал знакомства с влиятельными лицами из литературно-театрального мира, цензурного ведомства и т. п., что в дальнейшем помогало ему добиваться разрешения на постановку пьес А. Н. Островского в императорских театрах.

      ²³ Стр. 267. Упоминаемая Невежиным публикация письма неизвестна. Впервые письма Ф. А. Бурдина к Островскому напечатаны в книге "А. Н. Островский и Ф. А. Бурдин. Неизданные письма", М.-Пг. 1923. В письмах, сюда вошедших, Бурдин высказывается о Невежине весьма благожелательно, без чувства ревности.

      ²⁴ Стр. 268. В связи с постановками комедии "Дикарка" (см. прим. 8 к воспоминаниям Н. А. Кропачева, стр. 556) некоторые критики писали о наличии в ней якобы "немного скабрезных" сцен (П. Д. Боборыкин - в "Русских ведомостях", 1879, N 293) и "довольно циничных" выражений ("Голос", 1879, N 307).

      ²⁵ Стр. 269. См. прим. 8 к воспоминаниям Н. А. Кропачева, стр. 556.

      ²⁶ Стр. 269. Это решение Н. Я. Соловьев принял в значительной степени под влиянием реакционного публициста К. Н. Леонтьева, недовольного той демократической направленностью, которую придавал пьесам Соловьева А. Н. Островский. В частности, Леонтьев возмущался, что после переработки Островского первоначальный смысл "Дикарки" - "романтический, с религиозным даже оттенком" - заслонила "прогрессивная тенденция" (К. Н. Леонтьев, Новый драматический писатель. - "Русский вестник", 1879, N 12). Он начал склонять Соловьева к разрыву сотрудничества, соблазнять его возможностями самостоятельной работы, и наконец старания его увенчались успехом. Однако недостаточно подготовленный к самостоятельному труду Соловьев обрек себя на неудачи. Все последующие пьесы, написанные им без помощи Островского, были слабы и успеха не имели.

      ²⁷ Стр. 270. С. А. Гедеонов передал Островскому три первых действия и одну сцену четвертого незавершенной и весьма посредственной мелодрамы (опубликовано Н. П. Кашиным в книге "Этюды об А. Н. Островском", т. 1, М. 1912, стр. 281). Островский, коренным образом переработав текст Гедеонова и добавив еще два действия, создал, по существу, совсем новое произведение.

      ²⁸ Стр. 272. Пьеса "Красавец мужчина" впервые напечатана в журнале "Отечественные записки" (1883, N 1). Премьера ее состоялась в Малом театре 26 декабря 1882 года, а в петербургском Александрийском - 6 января 1883 года.

      ²⁹ Стр. 273. Крестным отцом М. П. Садовского был не А, Н. Островский, а артист Малого театра Ф. Н. Усачев.

      ³⁰ Стр. 274. Цитата из поэмы М. Ю. Лермонтова "Демон".

      ³¹ Стр. 276. А. А. Потехин был начальником репертуара императорских театров с 1881 года (с 1886-только петербургских) до конца XIX века и пользовался большим авторитетом среди артистов и писателей. В злоупотреблении своим положением Потехина тоже едва ли можно обвинить, так как с 1882 по 1892 годы на московской сцене не ставилось ни одной его пьесы, не были чрезмерными постановки и в Петербурге.

      ³² Стр. 276. Весьма циничный фарс Керуля и Баррэ, перевод с французског