Огарев Николай Платонович - Я. Черняк. Огарев, Некрасов, Герцен, Чернышевский в споре об огаревском наследстве

ицей пензенского гражданского губернатора Панчулидзева. Огарев... расставаясь с ней, дал ей закладную [038] на одно из имений своих в 500 000 ассигнациями. Но акт этот оказался недействительным, ибо имение, на котором он был основан, было уже заложено в Московском опекунском совете и далеко не стоило такой суммы. Когда в 1846 году Марья Львовна приехала в Москву, Огарев хотел переменить этот акт на заемные письма в 300 000 ассигнациями. Марья Львовна сперва не соглашалась (и в это-то время она написала ко мне письмо это, как человеку и с ней и с Огаревым близко знакомому), потом, посоветовавшись с какими-то деловыми людьми, согласилась и закладную уничтожила, а заемные письма приняла [039], и то с тем, чтобы капитала с Огарева не требовать, а получать с него 6%, т.е. 18 000 рублей в год".

   Из объяснения Сатина явствует, если даже принять во внимание особенные условия, в которых оно давалось, что и основном роковые обязательства Огарева сводились к тому, чтобы регулярно выдавать Марье Львовне содержание в виде процентов на капитал, а самый капитал только формально за нею закрепить. "Позднее, - говорит Сатин дальше, - Огарев, как я слышал от него... основывался на том, что заемные письма безденежны и выданы Марье Львовне только по уверению ее, что она будет пользоваться одними процентами, а капитал или не будет вовсе требовать, или со временем возвратит ему, Огареву (что, впрочем, видно и из письма ее ко мне)" [040]. Вся фактическая сторона показаний Сатина может быть проверена документами: деловыми письмами Огарева к Сатину же и первую очередь, перепиской Огарева с Марьей Львовной и, наконец, перепиской Авдотьи Яковлевны с Марьей Львовной. Все эти источники целиком подтверждают объяснение Сатина. Но особенно интересным в показании Сатина является упоминание о "совете деловых людей", по которому и поступила Марья Львовна. Кто были эти деловые люди?

   "Сама Марья Львовна в письме этом говорит мне: "Ежели это дело надоело вам, то я обращусь к другим", что она к удовольствию моему и сделала", - замечает в конце своего показания Сатин. К кому обратилась Марья Львовна? Разумеется, в первую очередь к Авдотье Яковлевне, которая впредь оказалась ее постоянной посредницей в отношениях с Огаревым. А Авдотья Яковлевна, вероятно, обратилась за советами и указаниями к Некрасову, слава которого в качестве делового практического человека утвердилась крепко и уже к тому времени вышла за пределы панаевского круга. Нередко Белинский (как и Панаева) отзывается о практических способностях Некрасова в преувеличенных выражениях. Сам Некрасов, по-видимому, старался держать себя подчеркнутым практиком, даже несколько выпячивая перед идеалистами и романтиками свое реальное отношение к житейским вопросам. Однако делал он это умно и к месту. "С 1844 года дела мои шли хорошо, - говорит он в автобиографической записи в 1872 году. - Я без особого затруднения до 700 рублей ассигнациями выручал в месяц, в то время как Белинский, связанный по условию с Краевским, работая больше, получал 450 руб. в месяц. Я стал подымать его на дыбы, указывая на свой заработок", К тому времени Некрасов оценивался как в кругу Панаева, так и далеко за его пределами как удачливый и предприимчивый издатель, умеющий практически разбираться в сложнейших условиях и обстановке.

   Наше предположение о некрасовском участии в деловых советах Марье Львовне в этот первый период основывается также и на том, что позднее он и прямо писал Марье Львовне по этому делу. Но, конечно, это только предположение: документальных доказательств, кроме косвенных, здесь привести невозможно; впрочем, Некрасов, будучи превосходным организатором, очень часто осуществлял свою волю не непосредственно, а с помощью близких людей или отношений. Это - черта в организаторе неустранимая, и отрицать ее в нем означало бы отрицать значительную часть деятельности Некрасова.

   Если допустить, что Марья Львовна обратилась и к другим советчикам (например, Аф.Ал.Столыпину в Москве, откуда, по словам Сатина, послано ее письмо), то во всяком случае после ее отъезда через год-полтора дело окончательно перешло в руки А.Я.Панаевой, а вместе с тем и к Некрасову, тогда с А.Я. сблизившемуся.

   16 октября 1846 года в Москве, при посредничестве Грановского, была произведена описанная в показании Сатина замена запродажного условия (на 500 000 ассигнациями) шестью заемными от крепостных дел письмами общей суммой на 300 000 ассигнациями (т.е. 85 815 рублей серебром; пять писем было по 15 000 рублей и одно - в 10815 рублей) [041]. Как заемные письма, так и другие бумаги были оставлены на хранении у Грановского. Марья Львовна вернулась в Петербург и начала деятельно готовиться к отъезду.

   Вскоре после этого - по-видимому, в начале декабря - Марья Львовна получила паспорт и благополучно отбыла за границу, оставив на руках Авдотьи Яковлевны несколько незаконченных дел и поручений. Среди них одно, связанное с отпуском слуг Аннет и Жоржа (Анны Петровны и Егора Тихомолова), вызвало вскоре недоразумение. О другом поручении - продаже вещей и шалей М.Л. - долго еще идет речь в письмах Авдотьи Яковлевны.

   Как раньше деньги, теперь "проценты" с капитала Огарев будет отправлять ей через Панаевых либо непосредственно через банкирские конторы (Колли и Редлих, Ценкер, Ротшильд и др.). Деньги слугам и "долг чести" - он пришлет позднее Панаеву для передачи Анне Петровне; отцу Марьи Львовны он будет высылать ежемесячное содержание и т.д. и т.д.

   Перед отъездом Марья Львовна еще несколько раз писала Огареву, - ответ его на эти письма сохранился от 4 ноября 1846 года, - здесь Огарев отвечает на письмо М.Л,, полученное через А.И.Герцена, хлопотавшего тогда в Петербурге о заграничном паспорте и вернувшегося в Москву в октябре.

   Как в этом письме, так и в недатированной записке Огарева речь идет все о том же: о деньгах. В России оставались сестра Марьи Львовны - Софья Львовна, в замужестве Каракозова - и отец, Лев Яковлевич Рославлев. В этих двух записках Огарева намечается та рознь, которая впоследствии привела к доносу Рославлева в III Отделение (в 1849 году) на Огарева, Н.М.Сатина и А.А.Тучкова. Здесь же упоминается и Мишенька - сын Каракозовой, к которому Огарев всегда, особенно после смерти его матери, погибшей во время холерной эпидемии 1848 года, относился с попечением. Таков был круг забот Огарева, связанных прямо или косвенно с Марьей Львовной.

   Итак, Марья Львовна уехала [042], ее дела можно было считать устроенными, и Огарев мог приступить к исполнению своих планов: "Я предаюсь в течение двух лет изучению естественных наук и медицины; вот что я выбрал по вкусу, по страсти и немного чтобы заполнить существование",- пишет он 16 августа 1846 года и замечает: - "Ich bin nuchtern geworden", - объясняя: - "это состояние, в котором опыт становится необходимым условием жизни". Занятия положительными науками явились выражением того же процесса "отрезвления" былых романтиков, которое произошло в то время и в Герцене, оформившись в замечательных письмах - об изучении природы. Это "отрезвление" привело к охлаждению в отношениях московского кружка, в особенности между Герценом и Огаревым - с одной стороны и Грановским - с другой. Герцен вскоре после этого уехал за границу, и деятельность его довольно быстро приняла ясно выраженное политическое направление, и только один (и совершенно одинокий) Огарев на ближайшее десятилетие оказался выразителем "практических", "естественно-научных", "экспериментальных" тенденций отрезвевших романтиков и идеалистов.

   Нельзя без глубокого волнения следить за течением его "опытов". "Трезво" настроенный Огарев - конечно, все тот же неутомимый мечтатель, его "практичность" могла вызывать только насмешки подлинно деловых людей, - он неизбежно обречен на неслыханную путаницу в делах своих, как и в жизни, но он не устает начинать сызнова. Черты дворянского интеллигента в этих бесконечных попытках приобщиться к "новому веку" как-то странно искажаются. Черты деловитого помещика и фабриканта начинают проступать сквозь хорошо знакомый нам отчетливый облик идеалиста тридцатых годов.

   Опубликован его проект фермы-школы для крестьян, еще известна его попытка заняться фабричной деятельностью - устройством суконной фабрики и винокуренного завода в акшенских деревнях; известно также, что он в течение нескольких лет вел Тальскую писчебумажную фабрику (с 1848 по 1855 год), но смысл этой деятельности остается нераскрытым. Только в последнее время разысканы Н.М.Мендельсоном, но, к сожалению, еще не напечатаны статьи Огарева в органе хозяйствовавшего дворянства в конце сороковых годов, которые, несомненно, многое объяснят в его деятельности накануне эмиграции.

   "Насчет твоих экономических теорий я не стану говорить, потому что плохо знаю предмет; в них мне всего более нравится яркое доказательство твоей живой и реальной натуры. Быть своевременным, уместным, взять именно ту сторону среды, в которой возможен труд, и сделать этот труд существенным - в этом весь характер практического человека", - писал Огареву Герцен [043], благословляя попытку Огарева и рекомендуя ему выписать С.И.Астракова в качестве "агронома и механика" к себе в Акшено.

   Вместо того чтобы, как этого ждал Грановский (и еще ранее Белинский), обратиться к литературной и общественной деятельности, Огарев после возвращения из-за границы уехал в деревню и практически занялся вопросами, которые только в теории ставились в ту пору в герценовском кружке; это и было экспериментом Огарева: соединить западничество с "русским социализмом", - по выражению Анненкова [044], "состоявшим из учения об общинном и артельном началах", добиться в действительности единства западнических и славянофильских идей, осуществить союз практического труда с западным и западническим позитивным знанием. Решение задачи должно было быть найдено в организации промышленности в деревне.

   Объективный смысл этой утопической программы, разумеется, не был социалистическим, но эксперимент Огарева все же останется в нашей истории как первая попытка на практике проверить жизнеспособность "социалистической" (или, вернее, представлявшейся сознанию либерально-дворянской интеллигенции социалистической) идеи в реальной среде разрушающегося крепостного уклада.

   Жалок и страшен и смешон одновременно итог огаревской практической деятельности в это десятилетие - действительность не уставала доказывать ему с первых же его шагов, что и лучшие его намерения будут поставлены на службу неуклонно развивающемуся буржуазному производству, независимо от всех его планов. Первая же рука ребенка, самый труд которого на фабрике ужасал Огарева и тем не менее был неустраним, попавшая под полотно барабана и раздробленная, должна была поколебать в нем надежду построить хозяйство, которому предстояло опровергнуть крепостной уклад. Сопротивление крестьян, иногда весьма решительное, не желавших понять и признать столь обоснованную в политико-экономических брошюрах выгодность для них перехода к вольнонаемному труду на огаревских фабриках, разрушение хозяйства поместий, вечный торг с поставщиками тряпья, ярмарочные неожиданности, цены на хлеб, условия рынка и дворянский характер кредита замыкали деятельность Огарева в железное кольцо необходимости и постепенно превращали сен-симониста и экспериментатора в последовательного буржуазного предпринимателя.

   Сахарный завод Тучкова в Яхонтове, в сорока верстах от Акшена, где находилась суконная фабрика Сатина, да Тальская фабрика Огарева в Симбирской губернии - таков к началу пятидесятых годов круг постоянных забот всех троих, связанных узами дружбы и родства и совместных промышленных трудов. Из них Сатин всего более вошел в круг этой деятельности и являлся постоянным помощником Огарева, - он неизменно улаживал денежные затруднения Огарева, вел спорные дела, в том числе и расчет с Марьей Львовной, доставал кредиты, продавал бумагу огаревского производства на Нижегородской ярмарке, покупал части для машин в лавках иностранных механиков в московских торговых рядах...

   Их переписка, сохранившаяся с редкой для деловой переписки полнотой, извлеченная из акшенских комодов М.О.Гершензоном в конце прошлого века (точнее: в феврале 1900 года), рассказывает о кипучей деятельности всех троих, полна интереснейшими подробностями, повествуя об условиях, в которых протекало производство, о величайших затруднениях, с какими осуществлялось всякое, хотя бы незначительное, усовершенствование. Переписка рисует также и быт этих дворян-промышленников и отношения с новой для них средой - торговой и промышленной буржуазией.

   Начиная, Огарев был полон надежд. Еще прежде покупки писчебумажной фабрики он в 1846-1848 годах, оставаясь преимущественно в акшенской деревне и занимаясь здесь, как и предполагал, "химией и медициной", устроил суконное производство. Тогда же основал он винокуренный завод, имея дальние виды на экспорт спирта за границу. Типичный дворянский проект этот возник из-за падения цен на зерно и вызывался необходимостью попытаться подвергнуть его промышленной переработке. "От Огарева, - писал в это время Грановский, - получаю часто известия, и большей частью утешительные. Знаете ли, что он нашел, наконец, жизнь деятельною и благородною. Он много работает, заводит школу, строит барки для перевоза своего хлеба и вина и в самом деле поправляет свои обстоятельства. Тучков, едущий за границу, поручил ему управление своим имением. Весело читать его письма. Видно, что ему хорошо" [045]. Обстоятельства Огарева, впрочем, не поправлялись, и если ему было хорошо, то только потому, что он обладал удивительной способностью, как выражается Анненков, позволявшей ему "постепенно достигать крайних границ как в жизни, так и в мысли и уживаться, страдая, со всеми самыми невозможными положениями легко, как у себя дома". И действительно, через три года, пережив арест, разоряемый процессом, он в неопубликованном письме к Сатину, перечислив по пунктам бедствия и затруднения, обрушившиеся на него, неожиданно заканчивает: "Живу я как лещик в воде, совершенно спокойно".

   С самого начала осуществления его заветных замыслов его дела пошли туго. Мы разыскали в "Сенатских Объявлениях" запрещения, которые накладывались в 1847-1848 годах на его достояние [046]. Два из этих объявлений чрезвычайно выразительны. Под запрещение была взята вся медная посуда заводского оборудования. Медь завода Огарев вынужден был двукратно представлять к залогу в казенную палату, чтобы доставать средства.

   Но ни залоги, ни суконная фабрика, ни винокуренный завод и никакие другие опыты, какими бы стройными они ему ни казались, не могли спасти Огарева от надвигающеюся разорения. Все складывалось против него. В конце 1848 года, вместе с побочным братом, купцом второй гильдии И. И. Маршевым, сыном крепостной и его отца, он приобрел в Симбирской губернии у М.А.Ульяновой Тальскую писчебумажную фабрику с двумя сотнями душ посессионных при ней крестьян. Фабрика была приобретена в кредит: Герцен одолжил Огареву на ее покупку 45 000 рублей серебром. Несмотря на уплату этих денег в последующие годы, на ней еще в пятидесятых годах оставалось около 200 000 рублей ассигнациями долга. На этой именно фабрике основал Огарев все свои надежды. Она принесет ему доход и снова сделает его состоятельным; в отличие от помещичьих доходов с рабского труда, это будут "чистые деньги". Деятельность помещика в крепостной усадьбе - постыдна, деятельность промышленника, образующего крестьян, - существенна и полезна. Таков, примерно, был ход рассуждений Огарева.

   Действительность оказалась иной, мрачной и трудной: Маршев тотчас обманет Огарева, он его обворует. Крестьяне не пожелают работать. Машины не будут годиться. Паровик, выписанный из Москвы, не доедет, он зазимует по дороге, и нужно будет посылать перед оттепелью маляров, чтобы покрасить его, иначе его части заржавеют. Иностранный механик, добытый с великим трудом, приедет, но он, monsieur Ange, окажется специалистом совсем по другому производству: переломает аппараты и будет в отсутствие Огарева заниматься тем, что заставит медника отливать из меди дробь для ружья, ибо он стал в России страстным охотником. Изо дня в день придется мучиться, вытаскивать фабрику из долговой ямы... Будут и победы! Огарев добьется в конце концов регулярного производства: по плану - 207 стоп в сутки. Он изобретет какие-то особые краски для цветной бумаги, и некоторые номера ее Сатин легко будет сбывать осенью в Нижнем; здесь Сатин встретится с Павлом Васильевичем Анненковым, успевшим к тому времени начать издание первого критического собрания сочинений Пушкина и привезшим продавать 4000 экземпляров этого издания... на ярмарку - tableau!

   Все это будет и наполнит восемь длинных лет существования на фабрике, общей жизни с Натальей Алексеевной Тучковой и совместится с уходом за больными крестьянами, борьбой с регулярными посещениями холеры, с писанием стихов и поэм, с тоской по Герцену и тайным чтением его сочинений, с перепиской с ним и друзьями, статьями в "Земледельческой Газете", с попытками облегчить крестьянскую муку при рекрутских наборах.

   Буржуазное наступление сильной волной попыталось накануне же следующего десятилетия смыть плотины николаевского самодержавия. Промышленная деятельность Огарева оборвалась как раз накануне этого наступления. 15 июня 1855 года сгорела Тальская фабрика, подожженная, по некоторым сведениям, крестьянами, которых никакие Огаревы не могли убедить в том, чего не было в действительности. Огаревская фабрика работала по тем самым законам, по которым работала всякая предпринимательская фабрика, пробивая дорогу купцам и промышленникам, какой бы смысл в ее работу ни пытался вложить сам Огарев.

   "Пожар на фабрике, - пишет в неизвестном до сих пор отрывке из воспоминаний Н.А.Огарева-Тучкова [047], - развязал нам руки. Беспечные, равнодушные к деньгам, мы почти радовались освобождению от дел. Бежа [sic] тушить пожар, я боялась, однако, тяжелого впечатления для Ага [048] и шептала ему: зато мы скоро будем с Герценом, и Ага улыбнулся и махнул рукой".

   Таковы были итоги. 3 июня 1855 года в письме к Анненкову Огарев писал [049]:

   "А я тружусь все с одинаковой бесплодною скукой на фабрике. Дошло было дело до совершенного разорения, то есть до описи (это unter uns), и я как-то помолодел, предвидя, что скоро можно перестать быть индустриалом-мучеником. Но теперь - увы! - опять дела поправляются, и надо допить эту чашу до конца, то есть пока добрый человек купит".

   Избавление пришло к Огареву другим путем, но еще за полтора года перед этим Огарев все так же упрямо, как и раньше, мечтал о том, что "выход - в богатстве", и рисовал различные перспективы обогащения.

   "Жизнь проходит, - писал он тому же Анненкову 16 декабря 1853 года [050], - точно жизнь ученого кота у лукоморья:

  

   Идет направо - песнь заводит,

   Налево - сказку говорит.

  

   Вот, например, Турецкая война. С какой жадностью читаешь газеты! Как радуешься русским победам! Сердце русское трепещет от восторга! Это песнь. А вот сказка: надо отдать двух рекрут... проглотил я эту сказку ради песни. Это миленький круг ученого кота, а дальше пойдешь по большому радиусу, все равно выходит, что сказка, что песня, что направо, что налево. А ведь надо же добиться выхода. Это круженье у лукоморья, около старого дуба - невыносимо. Выход - богатство".

   И ниже:

   "Надо заказывать машины в Бельгии, надо ознакомиться с важнейшими иностранными конторами, чтобы иметь право на скупку и вывоз за границу туземных товаров, в чем я надеюсь сделать большие приобретения. На все надо время, разъезды, переговоры, хотя и скучные, да что же из этого? Поскучаем, да и добьемся своего. Тогда можно удвоить фабрикацию или завести новую. Я до сих пор считаю Россию не менее выгодной для спекуляции, как Индия и Калифорния... Вот это - песнь кота. А сказка - начать иск по наследству" [051].

   Через месяц [052] он отрекся от этой законченной буржуазной концепции, изъясненной хотя изящно и насмешливо, по, по сути дела, серьезно захватившей Огарева.

   "И нет, не лежит сердце к индустрии ради барыша. Становится невыносимо скучно. Если иногда и заинтересует что-нибудь, так сказать, сердечно, то это случается, когда есть какой-нибудь научный запрос; а чаще всего его нет, и результат - тот, что оный запрос для фабрикации мало полезен. А то, что полезно - скверно и входит в разряд мошенничества, к чему я начинаю привыкать. Пожалуйте и освободите меня из оного положения. Не могу я сжиться с ним и едва ли на оном поприще принесу какую-нибудь пользу".

   Так, переходя от надежд и фантастических планов к отрицанию и сознанию бесцельности и ненужности своих усилий, Огарев заканчивал "опыт", который он начинал светло и весело, как только он один умел среди бурь и сложностей его существования.

   Так человек, который начинал свой эксперимент, являясь чем-то в роде directeur'a de conscience - воплощения совести - в семьях Герцена и Тучкова [053], завершал его в качестве "лишнего человека". "Пленипотенциарий, агроном и заводчик", как с добродушной насмешкой писал о нем Герцен В.П.Боткину [054], оказался в ходе самого эксперимента захваченным буржуазно-капиталистическим характером производства, а затем и разоренным, в процессе той борьбы, которую ему привелось вести в среде ему чуждой и враждебной.

  

   Мой друг, я думал сделать много,

   Я думал здесь себе исход

   В труде рассчитанном найдет

   Ума немолчная тревога...

  

   Я думал: барщины постыдной

   Взамен введу я вольный труд,

   И мужики легко поймут

   Расчет условий безобидный...

  

   Таковы были планы-проекты-надежды. Вызвать к жизни "всю жажду дела, силу рук, весь ум, который есть и ныне, но как возможность, в нашем селянине", вооружась знанием, перевоспитать крепостных. Но

  

   В нововведениях моих

   Следы затеи прихотливой

   Мужик мой только увидал

   И молча мне не доверял.

  

   Сознание бесплодности усилий надвигается неотвратимо:

  

   ...Я только на пустынный труд

   Растрачу силу и отвагу.

   Один не изменю я ход...

   Который избрали - народ,

   Его правительство и барство,

   Вся гнусность под названьем - государство..

  

   И вот итоги:

  

   О, если так, то прочь терпенье,

   Да будет проклят этот край,

   Где я родился невзначай.

   Уйду, чтоб в каждое мгновенье

   В стране чужой я мог казнить

   Мою страну, где больно жить,

   Все высказав, что душу гложет, -

   Всю ненависть или любовь, быть может.

  

   Весной 1856 года Огарев уехал из России, чтобы стать рядом с Герценом. Его жизнь оказалась точным осуществлением формулы, которой заканчивались эти же стихи:

  

   Но до конца

   Я стану в чуждой стороне

   Порядок, ненавистный мне,

   Клеймить изустно и печатно,

   И, может, дальний голос мой,

   Прокравшись к стороне родной,

   Гонимый вольности шпионом,

   Накличет бунт под русским небосклоном.

  

  

  

  

  

   Тощие розовые книжки "Современника", выходящего под редакцией Петра Александровича Плетнева, к середине сороковых годов не привлекали уже ничьего внимания. Говорили, что у него всего четверо читателей: сам редактор да цензор, а еще - Греч с Булгариным. Журнал, основанный Пушкиным, за десятилетие, последовавшее после смерти его, выродился, захирел и не сегодня-завтра должен был закончить серую, вялую, осторожную жизнь. Напрасны были попытки некоторых давних друзей "Современника" [055] вдохнуть жизнь в тусклые листы, спрохвала собираемые петербургским профессором, который и сам начинал сознавать свое бессилие.

   В это именно время, осенью 1846 года, Николай Алексеевич Некрасов, молодой литератор и удачливо начинавший издатель, - ему в разгар переговоров не было и двадцати пяти лет [056], а в списке трудов его к тому времени значился уже ряд небезвыгодно изданных альманахов, - сделал Плетневу дельное предложение. На десять лет он, совместно с И.И.Панаевым, арендует журнал "Современник", за что будет ежегодно уплачивать 3000 рублей ассигнациями нынешнему издателю П.А.Плетневу. В сентябре 1846 года, после энергичной подготовки этого нешуточного дела, преодолев осложнения, возникшие в связи с претензиями наследников Пушкина, наладив не без труда официальную сторону, Некрасов вместе с Панаевым и профессором и цензором А.В.Никитенко, приглашенным Некрасовым в качестве официального редактора, подписывали договор с Плетневым. В начале 1847 года явился и первый номер. Титульный лист радовал глаз молодых издателей: "Современник. Литературный журнал, издаваемый с 1847 года И.Панаевым и Н.Некрасовым, под редакцией А. Никитенко. Том I. Санкт-петербург, в типографии Эдуарда Праца. 1847". Каждое слово тут было заслугой Некрасова и свидетельствовало о его издательской ловкости. Летом этого года в Казанском поместьи Григория Михайловича Толстого, куда Панаевы, Авдотья Яковлевна и Иван Иванович, отправляясь погостить, - они жили по соседству, в своем казанском имении, - привезли и Некрасова, последний предложил план создания своего журнала. План этот и был принят с восторгом Панаевым, предоставившим для предприятия и средства - правда, недостаточные, около 35 000 рублей. Столько же обещал и Толстой [057]. Впоследствии оказалось, что в участии Толстого не было нужды, так как поддержка, оказанная журналу с разных сторон, облегчила денежную сторону дела. Наталья Александровна Герцен прислала Некрасову 5000 рублей ассигнациями, кое-какие деньги дал Василий Боткин, еще какие-то средства и "кредит" добыл сам Некрасов - и общий 60-70-тысячный фонд "Современника" оказался достаточным для начала. Остальное должна была сделать подписка, не преминувшая доказать, что Некрасов в делах литературных и издательских обладал несравненным чутьем и редким уменьем. Журнал возвращал издержки при 1200- 1300 [058] подписчиках, а в первый же год их оказалось свыше 2000, в следующий 1848 год - 3100 [059].

   Но было бы странно, если бы с этой стороной дела не справился Некрасов, обладавший к тому времени значительным издательским опытом. Его альманахи: 1) "Статейки в стихах", вышедшие в двух частях в 1843 году; 2) "Физиология Петербурга", тоже в двух томах - в 1845 году, и 3) "Первое апреля" - в 1846 году и, наконец, в том же году напечатанный знаменитый "Петербургский Сборник" (с "Бедными людьми" Достоевского) - пользовались значительным успехом и свидетельствовали о том, что незаурядному организатору, так счастливо и точно определявшему вкусы и потребности современного ему читающего общества, вполне под силу и гораздо более сложное дело, нежели альманахи, а именно - издание журнала. Труднее было сладить с весьма запутанным переплетением литературных и журнальных отношений, особенно напряженных в те годы, в предреволюционную эпоху. Для Европы 1848 год, для России 1849 год были годами основательной ломки общественных и политических отношений, и затрудненность этого процесса в России, затянувшегося на целое десятилетие (в то время как европейские страны пережили этот процесс как взрыв, в России николаевская диктатура пядь за пядью медленно отступала перед буржуазным наступлением - вплоть до севастопольского разгрома и смерти Николая I, когда дело пошло быстрее), катастрофически тяжело отражалась на каждом проявлении общественной инициативы. Но и тут Некрасов разрешил - и блестяще разрешил - сложнейшую общественно-литературную задачу, поставленную перед ним его предпринимательским гением.

   В основе общественно-литературного замысла Некрасова лежат его отношения с В.Г.Белинским и всем кружком литераторов, который после отъезда Станкевича за границу-и особенно после его смерти - собрался вокруг "Неистового Виссариона".

   Очень сложные отношения, существовавшие между Белинским и московским кружком Герцена, участие в этих кружках таких разных людей, как Кавелин и Кетчер, Василий Боткин и Михаил Бакунин, Грановский и Катков, Герцен и Достоевский, и дружеские сердечные отношения, прихотливо сплетавшие многих из названных лиц и еще многих других, при намечавшейся, а иногда и совершенно определяющейся разности в их взглядах и общественных устремлениях и позициях, делали задачу редактора, который пожелал бы опереться на эти кружки при редижировании своего журнала, более чем трудной - почти невыполнимой.

   Наконец, все те литераторы и писатели, которые должны были перейти, по мысли Некрасова, под сень "Современника", были теснейшим образом связаны с чрезвычайно могущественным соперником - с "Отечественными Записками", управляемыми богатым и опытным издателем А.А.Краевским, вся деятельность которого была, кстати сказать, хорошо известна Некрасову не только потому, что он состоял в давнем знакомстве с Краевским и был близким сотрудником "Отечественных Записок", но и по семейным связям, существовавшим между Панаевыми и Краевским (жена Краевского, Анна Яковлевна, была сестрой Авдотьи Яковлевны, жены Панаева; после смерти Анны Яковлевны в 1842 году [060] Авдотья Яковлевна приняла большое участие в детях Краевского).

   Предстояла ожесточенная борьба между двумя журналами не только в качестве двух однотипных предприятий, но и за кадры сотрудников. Предстояла, наконец, полемика с реакционными публицистами из "Северной Пчелы", не стеснявшимися, как известно, и полицейскими средствами и литературной борьбе: Н.И.Гречем и Ф.В.Булгариным, с Николаем Полевым, некогда столпом российской журналистики, а теперь жалким подголоском все тех же сподвижников Дубельта и III Отделения, с "славянами": с Степаном Шевыревым, ненавистником Белинского, с О.И.Сенковским, издателем "Библиотеки для чтения" - самого читаемого в ту пору "развлекательного" журнала, - с самой "Библиотекой для чтения", вытеснить которую, если не совершенно, то хотя бы отчасти, должен был "Современник".

   А разве все было благополучно в кругу идеалистов, гегельянцев, дворянских оппозиторов, буржуазных идеологов, предтеч разночинцев, литературная деятельность которых должна была быть основанием журнала? Разве весьма острые разногласия не разделили Герцена с Грановским как раз в этом же 1846 году, летом, в Соколове под Москвой, на знаменитом свидании московских друзей, разве не метался Белинский в смертельной тоске, почувствовав всю ошибочность гегельянских формул примирения с действительностью, так долго державших его сознание и деятельность в своих цепях? Разве легко будет совладать с самолюбием Достоевского и Гончарова, с барством Тургенева, с властностью Герцена, с ветрогонством Григоровича и того же Панаева?

   А литературные сплетни, это постоянное оружие мелких людей журналистики, с первого и до последнего дня деятельности Некрасова отравлявшие каждое движение его воли и огромного ума? Он ведь превосходно знал, что Межевичи и tutti quanti не преминут сыграть на каждой мелочи, на каждом промахе, на мельчайшем ложном шаге. Как всегда, основываясь на треть на действительности, на две трети на злобных домыслах, они попытаются поссорить его с сотрудниками, посеять рознь и недоверие, раздуть столкновения, неизбежные в этом деле. Тем более, что уж и опыт был: в какое тяжкое положение был он поставлен сплетнями своего "приятеля", клеветой и злословием недоброжелателей, травлей Межевича перед Федором Кони, редактором "Пантеона" и "Литературной Газеты", в дни его заново начатой, после неудачи стихов, литературной деятельности в 1842 году. Как тяжко было объясняться, каяться в словах, действительно произнесенных, оправдываться в обвинениях, которые, основываясь на фактах, извращали их до неузнаваемости! [061]

   И, наконец, цензура, жандармы, косная и злорадная чиновничья петербургская стихия, стеной стоящая перед дерзкой волей энергичнейшего из строителей новой журналистики.

   И силы самого Некрасова, какими бы они впоследствии и перед судом истории ни оказались значительными и победоносными, не казались большими самому Некрасову, хандра и тоска не раз ломили его, обволакивая волю, валили с ног страшною одурью совершенного неверия и апатии. Как все предшествующее разночинцам поколение, Некрасов совмещал в себе огромную внутреннюю силу с рефлексией и оглядкой, с резиньяцией и тоской - сознание человека будущей России, России деятельной и идущей вперед, с жестким самосознанием дворянской никчемности, слабости... "Лишний человек" сосуществовал в нем рядом с человеком волевым, обладавшим звериной стойкостью, мужеством и изворотливостью...

   Сознание сложности предстоящего дела заставило Некрасова оставить Панаевых в имении Толстого и вернуться в Петербург - заняться вплотную подыскиванием журнала, который можно было бы превратить в передовой орган литературы и критики. Альманахи, изданные Некрасовым, являлись чрезвычайно любопытными различными сочетаниями единого в общем круга писателей и публицистов и представляются нам последовательной разведкой Некрасова: спрос публики, отношение критики, успех или неуспех того или иного автора, темы и жанры, общее направление - все, что могло, было практически проверено Некрасовым на своих альманахах до организации журнала.

   Но с альманахом организация нового журнала была связана и с другой стороны. Дело в том, что успех "Современника" в первый год его существования в новом составе был обеспечен всем тем материалом, который в течение 1846 года собрал Белинский среди московских и петербургских литераторов, своих друзей, для задуманного им альманаха "Левиафан"... Альманах этот в свет не вышел, и все "статьи", собранные Белинским, появились в "Современнике" в 1847 году. Эти-то "статьи" (т.е. повести, рассказы и собственно статьи) и положили основание славе лучшего из русских журналов XIX века.

  

  

   "Между тем, мы в нынешнем году слишком 35 000 в убытке (в декабре, после 12-й книжки, я окончу годовой счет и, пожалуй, пришлю тебе копию для подтверждения этого). Надеясь на следующий год, мы тратили без оглядки. Мы дали 400 листов вместо 250, мы дали оригинальных листов двумя третями больше, чем "Отечественные Записки". Сообрази эту разницу; переводный лист относится к оригинальному, как 50 рублей ассигнациями к 175. Наконец, мы платили с листа больше, и значительно" [062] - писал Некрасов Николаю Христофоровичу Кетчеру 4 ноября 1847 года из Петербурга в Москву.

   Заканчивался первый год издания "Современника" под новой редакцией, в новом составе. Переход журнала от П.А.Плетнева к "кружку Белинского", наделавший очень много шуму и вызвавший многочисленные сплетни и недоразумения, блистательно, тем не менее, был осуществлен Некрасовым. И вот предприятие его, с самого начала очень благоприятно принятое читающей публикой, в конце первого же года встретилось с затруднениями, едва не погубившими журнал... "Даже свистун Панаев и тот приуныл и ходит живым упреком мне, - сообщает в том же письме Некрасов, - и можешь представить, как приятно мое положение: никто тут не виноват, потому что я затеял дело и втянул Панаева, я за все брался и ручался, конечно, я виноват, и еще более тем виноват, что в моих руках все-таки было настолько средств, чтоб вести дело без убытков, только не претендуя на первенство между журналами. Но я не сообразил и не предвидел" [063].

   В чем же было дело? Что заставило Некрасова признаться в непредусмотрительности, в "просчете", в неудаче? Да еще кому адресовать это признание - тогда добродушному, но грозному Кетчеру, самому многошумному члену московского кружка Герцена, другу Белинского, неутомимому "обличителю", пугавшему своих друзей постоянным вмешательством, нравственными поучениями, проповедью, насмешнику, хмельному хохотуну, никому не дающему ни покоя, ни спуска своими нотациями и безапелляционными выговорами и приговорами?..

   Ответ на этот вопрос прост: он ошибся в отношениях к нему всего московского кружка. Недоверие к Некрасову, подозрение в столь же корыстных мотивах деятельности, какими отличался его конкурент Краевский, отвратительный с точки зрения москвичей характер его отношений с Белинским, "торгашеский" характер издательских приемов (афиши-объявления о "Современнике", бесплатные приложения, впервые, если не ошибаюсь, широко примененные в издательском деле Некрасовым и т.д.) нарастали с первых же дней существования "Современника", начавшись еще осенью 1846 года. Но нельзя сомневаться, что основной причиной явилась история с "Левиафаном", альманахом Белинского, и с фактическим неисполнением обещания предоставить Белинскому руководство журналом.

   К концу 1847 года большинство сотрудников вернулось к Краевскому, не отказываясь и от работы в "Современнике". Это и было "просчетом" Некрасова и причиной его "повинной".

   Некрасов был тонким литературным политиком: он знал, что, создавая журнал, он должен во что бы то ни стало собрать вокруг него именно ту часть сотрудников "Отечественных Записок", которая была связана с Белинским и литературная деятельность которых, как это было совершенно очевидно, привлекала симпатии и внимание передовой части читателей к "Отечественным Запискам" и составляла их успех. И притом не попросту собрать в "Современнике" этих сотрудников, а побудить их целиком перейти в новый журнал, заставить "Андрюшку" (т.е. Краевского, издателя "Отечественных Записок") "пожелтеть от злости и зависти"... Диверсия, предпринятая Некрасовым для осуществления этого плана, была чрезвычайно сложна. Она началась острым обходным маневром.

   Болезнь и тяжелое материальное положение Белинского, после переезда в Петербург, оказались той осью, вокруг которой произошла одна из крупнейших в истории русской литературы перегруппировок литературных сил.

   Он попал в кабалу к Краевскому, изнемогал от поденной журнальной работы, от необходимости писать за гроши, - как с страшной горечью говорит сам Белинский [064], - "об азбуках, песенниках, гадательных книжках, поздравительных стихах швейцаров клубов (право!), о книгах, о клопах, наконец о немецких книгах, в которых я не умел перевести даже заглавия, об архитектуре, о которой я столько же знаю, сколько об искусстве плести кружева". Его, человека больного, не выходящего из опасного положения, утомленного, измученного, уставшего повторять вечно одно и то же (все подлинные слова Белинского), Краевский "сделал не только чернорабочим, водовозной клячей, но и шарлатаном, который судит о том, в чем не смыслит ни малейшего толку" [065].

   Еще в конце 1845 года Белинский решился разорвать этот тягостный союз и оставить Краевского. 2 января 1846 года он за тайну сообщил о своем решении Герцену и в феврале отправил Краевскому "цыдульку с возвещением о выходе из его службы" [066], а если и не отправил этой цыдульки, то тогда же или несколькими днями позже объяснился с ним. Сообщая о разрыве как о совершившемся факте Герцену, Белинский писал: "Ты пишешь, что не знаешь, радоваться или нет. Отвечаю утвердительно: радоваться. Дело идет не только о здоровьи - о жизни и уме моем". Решительность Белинского основывалась на представившемся ему выходе из тяжелого материального положения и помимо Краевского. Он задумал издать альманах, для которого все его московские друзья, а также и ряд петербургских литераторов дадут и повести, и статьи, и стихи; альманах будет огромный, листов в пятьдесят, и если только ему посчастливится так же, как последнему альманаху Некрасова - "Петербургскому Сборнику", он будет Крезом. "Альманах Некрасова дерет; больше 200 экземпляров продано с понедельника (21 января) по пятницу (25-е)" [067], - с восторгом сообщает он Герцену 26 января 1846 года, а через десять дней повторяет: "Альманах Некрасова дерет - да и только. Только три книги на Руси шли так страшно: "Мертвые души", "Тарантас" и "Петербургский Сборник". Эх, как бы моя попала в четвертые... [068]"

   Издание альманаха было задумано Белинским под прямым влиянием Некрасова. Не говоря уже о том, что Некрасов, как и Панаев, должен был явиться вкладчиком альманаха (обещал юмористическую статью в стихах "Семейство"), он ручался за успех, обязался добиться в типографии кредита, готов был сам кредит устроить на свое имя, так как и типографии и фабриканты бумаги его уже знали с деловой стороны. Белинский верил в "спекулятивную жилку Некрасова" (по словам Авдотьи Панаевой, это - его собственное выражение) [069]. Самая мысль об альманахе была подсказана успехом некрасовского "Сборника", и обещанное участие Некрасова - литературное и издательское - окрыляло Белинского.

   Почти одновременно с разрывом с "Отечественными Записками", всего месяцем ранее, и предпринял Белинский попытку собрать альманах: он написал к Герцену, надеясь получить у него вторую часть его повести "Кто виноват", - первая часть была напечатана в "Отечественных Записках". Через Герцена же он обратился с просьбой о статьях к другим москвичам. Они отозвались очень дружно:

   К.Д.Кавелин, ученик Грановского, дал статью "Взгляд на юридический быт древних славян", составившую впоследствии известность имени автора, Т.Н.Грановский обещал продолжение своих нашумевших лекций, В.П.Боткин - знаменитые "Письма об Испании и Танжере", С.Соловьев - статьи, знаменитый актер М.С.Щепкин - "Отрывок из воспоминаний", старый друг Белинского, забытый ныне беллетрист П.Н.Кудрявцев - повесть, Панаев тоже обещал повесть, Тургенев - прозу и стихи, Некрасов - юмористическую поэму и повесть, Достоевский - новую повесть, Гончаров - повесть...

   "Необходимо больше повестей из русской жизни, до которых наша публика страшно падка, - пишет Белинский. - А потому я повести Некрасова, будь она не больше как порядочна, рад донельзя" [070] - заключает он, как будто повесть уже у него в руках.

   Повести должны были сделать альманашное чудовище соблазнительным для публики и тем упрочить средства Белинского. Некрасов эту версию вспыльчивых надежд в Белинском питал и поддерживал. Были ли у Белинского еще какие-нибудь виды на заработок, кроме альманаха? "О новом журнале в Питере подумывают многие, имея меня в виду", - пишет он Герцену 14 января [071], а через три месяца повторяет: "Я уверен, что не пройдет двух лет, как я буду полным редактором журнала. Спекулянты не упустят основать журнал, рассчитывая именно на меня" [072], - и тут же еще раз: - "Я надеюсь, что буду издавать журнал... Поверь мне, что все мы в новом журнале будем те же, да не те, и новый журнал не будет "Отечественными Записками" не по одному имени"...

   Итак, кроме альманаха, в перспективе у Белинского был журнал: журнал был бы для Белинского подлинным спасением, был бы делом его ума и совести, а не средством заработка, - это знал Белинский и с тоской и надеждой готов был идти на поклон к "спекулянтам", лишь бы они оставили его независимым в воззрениях и действиях в качестве литератора. Он был действительным главой "Отечественных Записок", - это к нему, а не к Краевскому, стекалась лучшая передовая часть писателей и публицистов, льнула