Огарев Николай Платонович - Я. Черняк. Огарев, Некрасов, Герцен, Чернышевский в споре об огаревском наследстве

личия сословий, чинов, властей и т.д.". Панчулидзев понимал, что эта старинная и явно переводная рукопись относится к XVIII столетию, "когда - по его выражению - приготовлялась и горела первая французская революция", тем не менее настойчиво указывал на необходимость ее уничтожения.

   "Зловредность ее - той степени, - писал он 13 июня 1850 года в докладе-описи, адресованной графу Перовскому, - что она неотменно должна быть истреблена, ибо едва ли она может храниться в каком бы то ни было тайном архиве. Заманчивость слога, увлекательность предмета, убедительность доказательств и доводов не может не заронить пагубной искры в том, которого ум и правила еще не утвердились, в особенности при духе нынешнего времени трудно удержать ее в той неприкосновенности, которой она требует. Могут сказать, что сочинение это прошлого столетия, что оно старо, что новейшее учение коммунизма и социализма несравненно вред нее и т. п. Но это новое учение не могло утвердиться там, где религия осталась еще во всей чистоте своей, а притом если содержание этой рукописи и старо и известно уже всем во Франции и Германии, что даже и у нас (ограниченное только число лиц) могли читать все эти бредни энциклопедистов и их последователей нынешней Франции, Италии и Германии, то это совсем иное: здесь представляется русский перевод (приспособленный к народному понятию низших классов) всего того, что богохульство может только допустить себе - и это, конечно, ново и ново, может быть, и для тех, которые читали об этом на иностранных языках, потому, что в этой библиотеке здравого рассудка соединено все в одно".

   Свои страхи Панчулидзев подкрепил многочисленными выдержками из "зловредной" рукописи, свидетельствующими об остроумии и силе критики христианства, в ней заключающейся, и закончил "образчиком стихов":

  

   Попам заграждена всегда во ад дорога,

   Боятся дьяволы великих их затей

   И мнят: когда в живых они едали бога,

   То там немудрено поесть им всех чертей.

  

   Все это вместе взятое, по-видимому, произвело на Перовского сильное впечатление, и он присоединился к Панчулидзеву в его предложении рукопись уничтожить. Каков же был конфуз, когда III Отделение, справившись, установило, что грозные речи Панчулидзева относятся всего-навсего к переводу статей и писем Вольтера, сделанному в 1784 году братом отца Тучкова, Николаем Алексеевичем, "умершим от ран после Бородинского сражения"!..

   И хотя III Отделение снова посмеялось над министерством, - в ответном письме Орлова Перовскому нарочито беззаботный тон, несомненно, насмешлив, в пределах, разумеется, вполне чиновничьего и сановного "юмора", - оно... согласилось с мнением о необходимости подвергнуть Тучкова и Огарева особенно строгому полицейскому надзору. "...Книги сии, я полагаю, - писал Орлов, - сожжены быть не должны как по важности своей, так и потому, что впоследствии настоящее дело Тучкова может воспринять снова какие-либо движения, и посему я признал необходимым хранить сии рукописи в секретном архиве III Отделения Соб. Е. В. Канцелярии, за собственной моем печатью".

   Решившись хранить "вольтеровский динамит" - рукописные книги - "по важности их", в собственном кабинете, "запечатанными в секретном шкафе" [107] и сообщая об этом решении Перовскому, Орлов хорошо посмеялся; он сам писал, повторяя показание престарелого Тучкова (тоже Алексея Алексеевича, отца нашего злополучного предводителя): книги "оные оставались без всякого употребления" в течение шестидесяти с лишним лет...

   К сожалению, нам не удалось отыскать в недрах архива III Отделения этого любопытнейшего образца ранней революционной антирелигиозной пропаганды, - если хоть отчасти доверять панчулидзевским филиппикам, - тем более интересного образца, что переводчик принадлежал к числу... генералов войны 1812 года: генерал-лейтенант Николаи Алексеевич Тучков. Книги эти, по-видимому, затеряны бесследно [108].

  

  

  

  

   16 марта 1850 года на всеподданнейшем докладе графа А.Ф.Орлова, представленном после рассмотрения "во всей подробности обстоятельств дела об арестованных" и содержавшем заключение комиссии (состоявшей из тайных советников Лекса и Сагтынского и генерал-лейтенанта Дубельта) "насчет степени виновности и наказания означенных лиц" [109], "было собственной его величества рукой написано карандашом: "Исполнить". После подписи царя, благоговейно закрепленной Дубельтом, была поставлена дата - и приговор, на этот раз смягченный А.Ф.Орловым, вступил в силу... Вскоре произошла та неожиданная радостная встреча в гостиничном номере Натальи Алексеевны и ее матери с недавними пленниками III Отделения, которая горячо описана в воспоминаниях Н.А.Тучковой-Oraревой... Обязательство, данное III Отделению всеми арестованными, в кратчайший срок покинуть Петербург, заставило их едва ли не тотчас же собраться в дорогу...

   Но еще по весенней распутице, наверное, недалеко отъехали экипажи наших друзей от столицы (едва только заканчивалась тогда постройка железной дороги), как еще один участник этого дела был упомянут во всеподданнейшем докладе.

   22 марта было получено в III Отделении отношение министра внутренних дел Перовского, препровождавшего просьбу коллежского секретаря Ивана Панаева "о дозволении жене его Авдотье Панаевой отправиться в южную Францию и Италию для излечения болезни сроком на шесть месяцев" [110].

   "Считаю долгом, - писал Перовский в III Отделение, - означенное отношение генерала-от-инфантерии Шульгина [111] с приложенным оным медицинским свидетельством препроводить в подлиннике к Вашему Сиятельству, покорнейше прося вас, милостивый государь, с возвращением сих бумаг, почтить меня отзывом Вашим по сему предмету и вместе с тем принять уверение в совершенном моем почтении и преданности". Справка III Отделения гласила: "по Третьему Отделению препятствий нет".

   Получив справку, граф Перовский через графа Орлова 28 марта снова испрашивал решения государя, - таков был порядок получения дворянами заграничных паспортов. Перовский одновременно представлял и просьбу отставного генерал-майора Буткевича. На докладе Орловым была записана царская резолюция:

   "Высочайше повелел узнать и донести ему, кто отставной ген. Буткевич. И 2-ое - Панаева, не жена ли журналиста Панаева". Наконец, через три дня, представив требуемую справку ("...2. Авдотья Яковлевна Панаева, урожденная Брянская - действительно жена журналиста, отставного коллежского секретаря Ивана Панаева"), Орлов и Дубельт получили решение царя: "Высочайше повелел выдать паспорт", - начертал 31 марта 1850 года граф Орлов на докладе, а Дубельт, по обыкновению, следом присыпал песочком...

   Авдотья Яковлевна, по-видимому, только в апреле или начале мая выехала за границу. 4 июня она приехала пить воды в Карлсбад, но пить вод не стала и через день-другой выехала отсюда, известив Марью Львовну о своем приезде в Париж. В середине июня состоялась встреча приятельниц, крепко связанных теперь "процессом", который они вели против Огарева.

   Как раз незадолго до своего отъезда - 27 марта - Панаева сообщала Марье Львовне: "...дела твои приняли формы процесса. Они ведутся в порядке, подаются жалобы, прошения, все как следует".

   Эти-то "дела, принявшие формы процесса", явились предметом совещания подруг. Дело приближалось к концу, и надо было условиться о дальнейшем. Друзья Огарева, ведшие после объявления под запрещением достояния Огарева (июль 1849 года) переговоры с Шаншиевым, как и предполагалось, выделили для уплаты по огаревским "заемным письмам" прежде всего орловское имение Уручье, оцененное при переговорах в 25 000 рублей серебром. Оценка эта была минимальной, слишком низкой и, как увидит читатель, далеко не соответствовала действительной стоимости Уручья.

   Но 25 000 рублей было мало, - не только до 300 000 ассигнациями (что составляло 85 815 рублей серебром), а и до 200 000 (т.е. 57000 рублей серебром) - суммы, на которой сторговались участники переговоров, недоставало около 30 000 рублей серебром. Где было их взять? У Огарева от громадного наследственного состояния в ту пору оставалось очень немногое, да и то, что юридически ему принадлежало, фактически находилось в хаотическом состоянии, было буквально захвачено различными дельцами, которые вились вокруг него. Доля в Тальской писчебумажной фабрике? Но компаньон Маршев обобрал его [112], да и по фабрике оставалось долга свыше 60 000 рублей серебром...

   Может быть, акшенское имение? Но оно принадлежало теперь уже Н.Ф.Павлову (и тестю его К.И.Янишу) и Н.М.Сатину! Это - "последний ресурс". В течение десяти лет должен был Сатин понемногу выплачивать Огареву деньги за свою долю... А Павлов? Павлов скоро, через три года, будет посажен своею собственной женой, небезызвестной поэтессой Каролиной Павловой, в долговую тюрьму за нерадивое ведение ее дел... Он долго еще не заплатит Огареву следуемых денег, Огареву их и не увидеть. Впоследствии, когда Огарев находился уже в эмиграции, Сатин рассчитывался по этому долгу... Можно было уже тогда сказать: на Павлова, на этого будущего первого редактора "Русских Ведомостей", плоха была надежда... Наконец, ведь должен был Огарев еще какие-то остаточные суммы получить с отпущенных им на волю рязанских крестьян? Но он давным-давно им "простил" недоимки и проценты, и со всей общины в две тысячи душ ему причиталось не то восемь, не то тринадцать тысяч рублей серебром...

   Все это прикидывали - и так и этак - друзья Огарева, Т.Н.Грановский, Н.М.Сатин, Н.Х.Кетчер. Огарев целиком предался их решению. В письмах, печатаемых нами, он неоднократно соглашается на предложения друзей.

   Грановский в том письме от августа-сентября 1849 года к Сатину, которое мы уже цитировали, писал:

   "Вот последние предложенья Шаншиева: он просит с Огарева 200 000 ассигнациями. Ему можно дать (и без того имеющие достаться ему) 25 000 серебром, т.е. цену орловского имения, 13 000 серебром рязанских, итого около 38 000, остается приплатить только 18 000. Если фабрика стоит много более этой цены, то можно войти в сделку с ним; если нет - пусть берет сам..."

   Переговоры с Шаншиевым, начавшиеся осенью 1849 года, тотчас за наложением запрещения на имения Огарева, затянулись. В ноябре 1849 года Шаншиев ездил в Орловскую губернию осматривать деревни Уручья. После возвращения, по-видимому, возникли новые споры и "переторжки". Дело в том, что по заложенному этому имению значились невнесенные по залогу проценты, оброчные суммы также вносились неаккуратно, наконец "копия со свидетельства" (по которой Опекунский совет выдает дополнительные ссуды под залог), как и часть квитанций о взносах были утрачены. Все это вместе взятое давало Шаншиеву полную свободу "поприжать" огаревских друзей, тем более, что Шаншиев ни во что не ставил деловые способности своих противников.

   Он писал И.И.Панаеву, и именно отрывок из этого письма И.И.Панаев цитирует в своем послании к Марье Львовне 26 июня 1849 года [113]: "...доверители О., не понимая ровно ничего, действуют так, что и сам О. может остаться ровно без ничего", заговорив, как видят читатели, по этому поэтическому поводу чуть ли не стихами... И.И.Панаев, Авдотья Яковлевна, Шаншиев уговаривали Марью Львовну согласиться получить с Огарева 50 000 рублей серебром, вместо 85 000, но согласия добились не сразу. Напротив того, осень 1849 года была, как мы видели, ознаменована решительными действиями против Огарева и его друзей, закончившимися арестом и следствием III Отделения. Огарев жестоко ошибся, когда в записке, по-видимому, относящейся к началу 1850 года (записка не датирована), адресованной Сатину, писал: "Впрочем, начнет или не начнет Шаншиев дело, вели ему сказать, что я больше 50 000 и не вдруг ни за что не дам. Человек, который угрожая просит 200 вместо 300, не опасен". Шаншиев оказался гораздо опаснее, если не сам, то в лице Марьи Львовны, Авдотьи Яковлевны и присных.

   Шаншиев откровенно пишет о тех приемах, которыми он пытался окончательно припереть к стене Грановского, Кетчера. Сатина. Здесь фигурирует на почетном месте взятка в 1000 рублей, которую он обещал за получение документа, доказывающего безденежность продажи Акшена Сатину и Павлову; имеется и устрашающее (и устрашившее Марью Львовну до одури) указание на то, что Грановский и др. могут надавать от имени Огарева векселей с задним числом, и пр. Со слов Шаншиева о том же пишет А.Я.Панаева.

   Незадолго до ареста, 14 января 1850 года, Огарев, отвечая на одно из многих писем Сатина, сообщает о том, что "планы на орловское имение у Шаншиева, что по Белоомуту осталось получить мне от 10 000 до 12 000 серебром к 1851 году". В этом же письме имеются строки, свидетельствующие о том, что даже кроткий Огарев был доведен до совершенной ярости: "Об орловском имении, сколько оттуда получить, не знаю до будущей почты. Знаю только к", что если за два года не взнесут в Опекунский совет, то оное имение продадут с аукциона, и тогда Ш. может взыскать только с моей персоны, а я хоть десять лет просижу в тюрьме, если нет никакого именья, чтобы взыскать. Скажи ему это. А я выдержу побольше, нежели они думают, лишь бы выиграть процесс". Тут же, впрочем, гаснет несвойственная Огареву вспышка, и в этом же письме мы читаем грустно-ироническое: "Мочалы вовсе не продаются. Sic transit gloria mundi. Больше ничего не могу прибавить... Живу я как лещик в воде. Совершенно спокойно..."

   В феврале 1850 года арест на время прервал переговоры. Весною они были возобновлены. Весною же уехала за границу Авдотья Яковлевна лечиться после изнурительной болезни (последовавшей, кажется, после неудачных родов). Летом 1850 года переговоры были в разгаре.

   1 июня 1850 года Огарев писал Сатину по поводу дела с Маршевым, расчеты с которым невозможно было закончить, как и множество других, без снятия запрещения, наложенного Шаншиевым:

   "С Маршевым я действительно покончил в 25 000 серебром, выплачиваемых в два года, и сделано условие, вследствие которого я просто жду окончания дела с Ш., чтобы представить на разрешение департамента, а не кончится дело, и я не стану просить разрешения.

   А куда бы хотелось, чтоб ты с ним покончил. Мне даже было бы милее, если б он взял вексель с Яниша, чем орл. имение. А впрочем, и сего последнего не жаль, и верю тебе сделаться с Ш. на ту сумму, какую заблагорассудишь, лишь бы положить сей операции конец".

   Через две недели, 15 июня, он повторяет:

   "Я согласен на все, что ты сделаешь с Шанш., так ли как пишешь или как иначе. Если б пошли одни заемные письма Яниша на всю сумму, я был бы страшно доволен, но нельзя, то пусть Шанш. берет орловское именье, и как ты сговоришься на 50 000 серебром или на 200 000 ассигнациями, как тебе угодно, и если иначе как придумаешь, то поступай как заблагорассудишь. Доверенность вышлется с будущей почтой..."

   В трех письмах Н.М.Сатина к А.А. Тучкову (неопубликованных), от 19 июня и от 9 и 26 июля 1850 года, мы нашли косвенный ответ Сатина на огаревское письмо.

   "С Ш. на словах кончил, а для окончания на бумаге надо будет приехать в Москву в августе", - пишет он 19 июня. "С.Ш. условился, и дали друг другу при свидетелях слово", - подтверждает он 26 июля и снова говорит;

   "В августе мне нужно будет возвратиться в Москву для того, чтобы конченное на словах окончить на бумаге, теперь этого не делаю, потому что не все нужные документы в сборе..."

   Но и в августе дело не было закончено. Прошло более полугода, прежде чем состоялось вожделенное завершение передачи орловского именья и векселей Яниша и Сатина Шаншиеву. В переписке Н.С.Шаншиева, Н.Х.Кетчера, Н.Киреева, Н.Н.Тютчева и др. (подобранной мною и печатаемой ниже), этот этап огаревского дела освещен с исчерпывающей полнотой и не нуждается в пояснениях. В конце января 1851 года орловское именье по купчей перешло к Н.С.Шаншиеву, который еще в августе 1850 года добыл письмо М.Л.Огаревой с согласием на прекращение иска.

   Огарев освободился, наконец, от трехлетней распри, как всегда ценою бесконечных уступок. Содержанье Марьи Львовны и ее отца окончательно перешло в руки А.Я.Панаевой и Н.С.Шаншиева.

   23 мая 1851 года Авдотья Яковлевна сообщила Марье Львовне весьма строгое "росписанье" получения денег последнею - все тех же "процентов" на капитал, которым отныне распоряжалась Авдотья Яковлевна.

   И тут в дело вмешивается сплетня: что сталось с деньгами Марьи Львовны, находившимися в руках Панаевой? Какова судьба именья, перешедшего в руки Шаншиева? Сплетня вилась теперь вокруг квартиры Панаева, вокруг Некрасова, то всплывая на поверхность, то прячась в ядовитых письмах или заблаговременно составляемых записках "для памяти" - материале для будущих "мемуаров"...

   Более двух лет прошло с момента заключения сделки между огаревскими доверенными и Шаншиевым, прежде чем впервые возник вопрос о судьбе капитала Марьи Львовны-с января 1851 года до лета 1853 года, когда пришло в

   Петербург известие о смерти Марьи Львовны. К Огареву эта весть пришла еще позднее, лишь 17-18 августа 1853 года.

   Среди бумаг Марьи Львовны, дошедших до нас, сохранилось только три письма к ней от Авдотьи Яковлевны, относящиеся к этому времени: от 23 марта 1851 года, от 6 июня 1851 года и от 23 марта 1853 года. Первое и второе из них как раз относятся к денежным отношениям. Последнее, носящее более общий характер, едва ли было прочитано Марьей Львовной, - она скончалась 28 марта 1853 года.

   В мае 1851 года Авдотья Яковлевна писала Марье Львовне: "Все, что ты найдешь неудобным в этом распоряжении дел, пиши пожалуйста. Ничего не таи на своей душе от меня. Если напишешь даже какой вздор в грустную минуту, я приму его как вспышку, потому что я убеждена в тебе. Дальнее расстояние, запутанность, все может тебя наталкивать на сомнения, что о тебе не радеют. Но подумай..." и т.д. - очень красноречиво.

   В конце 1851 года она же пишет:

   "Прежние твои страдания были головы и сердца, а теперь желудка. Но сознайся все-таки, что страдания первые развращают человека, делают его слабым, а последние скрепляют, и малодушие не придет на ум. Эти рассуждения, разумеется, только могут идти к временному страданию желудка", - как видит читатель, и это убедительно, хоть и жестковато...

   Наконец, в одном из документов, к которому мы вернемся позднее, мы нашли следы более острых стычек между Авдотьей Яковлевной и ее погибавшей, спивавшейся парижской подругой. Первая более крупная сумма пришла на имя Марьи Львовны Огаревой в Париж уже после ее смерти. Это были 15 000 франков (полученные неизвестно от кого, как гласит официальная справка), которыми распорядилось посольство, расплатившись с долгами покойной и отправив остаток вместе с бумагами Марьи Львовны в Россию.

   После смерти Марьи Львовны, более года спустя, возник судебный процесс - иск к Панаевой и Шаншиеву, который вели наследники М.Л.Огаревой - М.М.Каракозов и Н.П.Огарев. Последний предъявил этот иск не лично, а сначала через поверенного (И.Гржегелевекого), после же эмиграции из России - через Н.М.Сатина. Иск этот был начат, по-видимому, в 1855 году и разрешился накануне отмены крепостного права, в самом конце 1860 года.

   Процесс этот оставался неизвестным и неосвещенным как в биографической литературе, посвященной Огареву и Герцену, так и в литературе о Некрасове. Пользуясь материалами, разысканными нами, мы и попытаемся осветить этот процесс и все те осложнения, которые он внес в отношения многих деятелей той эпохи, от А.Герцена и Н.Некрасова до Н.Г.Чернышевского и И.С.Тургенева.

  

  

  

  

   7 мая 1859 года, через шесть лет после смерти Марии Львовны, решилась, наконец, судьба оставшегося после нее наследства. Вторым департаментом Московского надворного суда было вынесено в этот день решение взыскать с Авдотьи Яковлевны Панаевой и Николая Самуиловича Шаншиева деньги, принадлежавшие Огаревой, ими ранее с Огарева взысканные и присвоенные.

   В санкт-петербургских "Сенатских Объявлениях" о запрещениях на недвижимые имения за 1859 год, в No52, за июль, на стр. 3036-7 грязного от пыли фолианта напечатано:

   LXXI. От Московского Надворного Суда Второго Департамента 29 мая за No2144.

   По определению этого же Надворного Суда Второго Департамента, состоявшемуся 7 мая 1859 г. (Статья) 15899. Панаева Евдокия Иаковлева (Статья) 15900. Шаншиев Николай Самуилов. Штабс-Ротмистр.

   Налагается запрещение на движимые и недвижимые имения где бы какие ни оказались их Панаевой и Шаншиева во обеспечение присужденного с них решением того же Надворного Суда взыскания, в пользу Коллежского Регистратора Николая Платонова Огарева и Поручика Лейб-Гвардии Михаила Михайлова Каракозова денег, восьмидесяти пяти тысяч восьмисот пятнадцати рублей серебром взысканных ими на удовлетворение жены Огарева Марьи Львовны Огаревой.

   Марья Львовна Огарева умерла весной, 28 марта 1853 года. Осенью о смерти ее стало известно ее мужу, Николаю Платоновичу Огареву, и ее племяннику, сыну старшей сестры Марьи Львовны, в замужестве Каракозовой, Михаилу Михайловичу Каракозову. Умерла Марья Львовна в Париже, - какой-то неизвестный француз (вероятно,

   Chauvin) [114], по-видимому, ее последний сожитель, явился в Российское посольство удостоверить смерть и оформить по закону вопрос об оставшемся после нее наследстве. Оно заключалось в небольшой сумме денег, около 3000 рублей серебром, и большой связке бумаг. Бумаги эти были завещаны Николаю Платоновичу Огареву, а деньги должны были быть поделены: три четверти причиталось Каракозову, а одна четверть - Огареву.

   И деньги и бумаги Огаревой были пересланы посольством в Россию и, пройдя через ряд инстанций, в конце 1854 года были выданы из Московского надворного суда наследникам. Огарев получил семьсот с чем-то рублей и бумаги: письма, альбом, записки и дневники Марьи Львовны. Среди этих бумаг оказалась большая пачка писем Авдотьи Яковлевны Панаевой, Ивана Ивановича Панаева, Николая Алексеевича Некрасова, написанных в годы 1846- 1853 к Марье Львовне и касавшихся процесса, который от имени Марьи Львовны вели перечисленные лица против Огарева.

   Процесс этот был ими выигран; как читателю уже известно, была заключена мировая, по которой Огаревым и его друзьями, помогавшими запутавшемуся Николаю Платоновичу, было уплачено свыше 50 000 Марье Львовне - в виде имения, оцененного в 25 000 рублей, и ряда обеспеченных верным поручительством векселей. 31 января 1851 года была совершена в Петербурге купчая крепость, по которой имение Огарева - "с. Уручье, Трубчевского уезда, Орловской губернии, с деревнями и 521 ревизскою душою мужеска пола" - по ревизским сказкам (поистине сказкам!) VIII ревизии, а в действительности - 603 душами мужского пола крепостных и дворовых, - перешло к Николаю Самойловичу Шаншиеву, как доверенному Авдотьи Панаевой, которая, в свою очередь, действовала по доверенности Марьи Львовны Огаревой.

   31 января совершилась купчая, тогда же Шаншиеву были вручены векселя Николая Михайловича Сатина, Карла Ивановича Яниша и др. За поручительством московского купца Четверикова, которого, т.е. поручительства, потребовал и добился Шаншиев. 8 февраля, спустя несколько дней, Николай Николаевич Тютчев, содержавший вместе с Языковым комиссионную контору в Петербурге, обменялся с Шаншиевым документами. Шаншиев вернул заемные письма Огарева, вручил Тютчеву прошение о снятии запрещения с имений Огарева и письмо к Сатину с отсрочкой платежа последнего по векселю на шесть месяцев. Взамен он обладал (или получил в тот день) купчей на имение и векселями, которые вскоре подлежали оплате и были большею частью оплачены. Тютчев, как было условлено, полученные бумаги отправил Кетчеру. Все это было хорошо известно Огареву, разорившемуся окончательно благодаря этому делу и прилагавшему отчаянные усилия, чтобы наладить единственную, оставшуюся у него от миллионного достояния, писчебумажную фабрику (Тальская фабрика в Корсуньском уезде Симбирской губернии).

   Когда же он после смерти Марьи Львовны, получив письма Панаевых и Некрасова, просмотрел их и обнаружил, что через два года после того, как им было уплачено Марье Львовне более 50 000 рублей, осталось от этих 50 000 всего 3000, и притом не из-за расточительности Марьи Львовны, он попытался выяснить, куда девались остальные и прежде всего какова судьба имения. Юридически ответственными за имущество Марьи Львовны - лицами являлись Панаева и Шаншиев. К ним и следовало обратиться. Но долго Огарев не начинал переговоров с ответчиками. В семейной и деловой переписке Огарева, Сатина, Тучкова (в неопубликованной части), относящейся к 1854-1855 годам, рассеяно несколько замечаний, свидетельствующих о том, что Огареву не по душе было затевать новое судебное дело, а в том, что к этому участники переговоров пришли бы, трудно сомневаться, зная Шаншиева и Панаеву. Сатин в этих письмах настойчиво несколько раз напоминает Огареву: пора начинать дело. В исходе переговоров был заинтересован к тому же не один Огарев, а в большей даже степени упомянутый выше Каракозов. Если бы Панаева или Шаншиев согласились вернуть полностью или частично полученные ими с Огарева деньги, три четверти возвращенного должен был получить Каракозов.

   Начало переговоров нам не известно, его приблизительно можно отнести к первым месяцам 1855 года, но к середине 1855 года положение, очевидно, выяснилось настолько, что стало ясным: суда не миновать.

   Последним толчком явился пожар Тальской фабрики, разом положивший конец "промышленной" деятельности Огарева и, прибавим, нанесший сильнейший удар остаткам его благосостояния. Фабрика сгорела 15 июня 1855 года. Поселившись временно в Акшене у Сатина, в бывшем своем имении, Огарев осенью решил попытаться получить заграничный паспорт и уехать с Натальей Алексеевной к Герцену. Подготовляясь к переезду в Петербург, где надо было вести хлопоты о разрешении на отъезд, уплачивая долги, - он их честно заплатил, - Огарев между прочим выдал Сатину следующий документ:

   "1855 года, октября 20 дня, я, нижеподписавшийся дворянин Коллежский Регистратор Николай Платонов сын Огарев, получил от Коллежского Регистратора Николая Михайловича Сатина двенадцать тысяч рублей серебром, взамен коих предоставляю ему право взыскивать с г. Шаншиева и г-жи Панаевой, в свою пользу, следующую мне четвертую часть из наследства после покойной жены моей Марьи Львовны Огаревой, на что и дал я ему особую доверенность.

   Дворянин, Коллежский Регистратор Николай Платонов сын Огарев" [115].

   Разрешив таким образом вопрос, Огарев с Натальей Алексеевной вскоре, в начале ноября, уехал в Петербург.

   13 ноября они поселились на Малой Морской ул., в доме Митусова. Начался последний период жизни Огарева в России - кратковременный, всего четыре месяца, из которых два, проведенные в Петербурге, особенно для нас интересны. Это был литературный триумф Огарева. "Моя поэмка (которая будет напечатана в журнале Каткова и Корша), - пишет Огарев 5 декабря в письме к А.А.Тучкову [116], - производит здесь furor". Эта поэмка - поэма "Зимний путь", напечатанная уже после отъезда Огарева в шестой книжке "Русского Вестника". Новые стихи Огарева чрезвычайно нравились, вышедшая в том же году книга его стихотворений встречена была хором похвал. Чернышевский в "Современнике", Щербина в "Библиотеке для чтения", Боткин, Дружинин, Тургенев, Корш, Кавелин - кто в печати, кто в дружеских кружках- в разговорах с приятелями - приветствовали огаревскую музу. "Новые стихи очень нравятся здесь, я перепишу их для тебя", - пишет того же 5 декабря Наталья Алексеевна сестре;

   11 декабря она сообщает: "Тур[генев] и Соллогуб так протрубили об стихах Ог., что все даже вовсе незнакомые хотят его видеть". Соллогуб, очевидно, протащил огаревские стихи даже в великокняжеские, а может быть и императорский салоны: "Завтра будут читать его стихи там, где самому никогда не доведется быть".

   А Огареву в это время было скучно. Огарев появлялся даже публично, для пущей убедительности - надо было обмануть жандармов - с костылем. Огареву надо было платить долги, личные и по сгоревшей фабрике, и он мучительно изыскивал средства для платежей. Наконец, надо было выяснить проклятое дело с Панаевой и Шаншиевым.

   Огарев свое право получить деньги с вождей "Современника" обосновывал теми самыми письмами из "наследства" Маръи Львовны, которые опубликованы частью М.О.Гершензоном, частью публикуются нами теперь. Но наиболее убедительные до нас не дошли, и мы сейчас расскажем, почему.

   Когда Огарев приехал в Петербург, ведение дела против ответчиков взял на себя Яков Кетчер, брат Николая Христофоровича, живший в Петербурге. "О деле с Шаншиевым узнаю завтра. Яков Кет [117] должен был видеть его. Яков берется за дело с жаром; не знаю, что выйдет", - сообщает Огарев Тучкову 5 декабря. Огарев, готовясь к делу, очевидно, рассказывал своим друзьям, что располагает вескими доказательствами, заключающимися в панаевских и некрасовских письмах, как о том он писал уже однажды Сатину в неизданном письме:

   "Сатин! Что ты? Где ты? Я тебя жду с нетерпением великим. Мне пора в Питер. По делу с Шаншиевым судьба послала мне в виде наследства всю переписку Шаншиева, Ив.Ив.Панаева, Ав.Як.Панаевой и Некрасова с Марьей Львовной. Лучших документов не надо. Сатин! Приезжай же поскорей. Мне ждать невозможно - да и разъехаться с тобой невозможно. Жду, жду и жду тебя" [118].

   Слух об этом дошел до Некрасова. Пока шли переговоры с Шаншиевым, а Панаеву не трогали, Некрасов ничего не предпринимал: Шаншиев дважды вызывался Надворным судом и два раза частно, но не являлся. Наконец 1 января 1856 года он приехал к Огареву и имел с ним продолжительный разговор. "Приезд его и разговор с Ог., хотя весьма тихий, так странно подействовали на Огарева, что у него сделался припадок" [119]. Надо сказать, что припадки эпилепсии, которой страдал Огарев, происходили не часто, поскольку он жил нормально, т.е. не пил. Предыдущий припадок был за двадцать шесть дней до этого - вечером того именно дня, когда он писал Тучкову о Якове Кетчере и деле Шаншиева. Я думаю, что не погрешу против истины, если заключу, что дело Панаевой-Шаншиева особенно волновало Огарева. В деревне почти год не было ни одного припадка. Оставили деревню - четыре припадка, и два из них каким-то образом связаны с делом Панаевой. Почему? Не судьба денег мучила Огарева, - он легко относился к своим потерям, можно даже утверждать, что он их желал, - мы уже говорили и можем это повторить, что Огарев тяготился своим достоянием, как и целая прослойка ущербного помещичьего дворянства. Нет, Огарева взволновало в этом деле другое.

   Что же ему сказал Шаншиев? 8 января 1856 года Наталья Алексеевна писала своим родным: "На этой неделе надо сделать публикации и выехать. Не знаю, что Ог[арев] сделает с Панаев [120]. Они застращивают какими-то письмами Ог. к Map. Льв., в которых есть полное опроверженье (по их словам) того, чего хочет теперь Ог. Так велел сказать Нек[расов] Ог. через Тургенева]. Я думаю, что тут кроется страшная низость, ты сама отгадаешь в чем дело, жаль что С[атина] нет есть [вместо: здесь], он бы помог. При свидании много странного расскажу тебе, или, лучше, странного ничего нет, но мы странны, потому что нам многое странно, пора привыкнуть ко всему" [121].

   Заключающееся в этом письме свидетельство о шантаже, к которому прибег Некрасов, чтобы прекратить неприятные для него попытки Огарева в момент, когда немногое нужно было, чтобы сорвать возможность для Огарева уехать за границу, можно считать абсолютно достоверным. Н.А. Огарева еще дважды повторила свое показание: в неизданном письме к Е.С.Некрасовой восьмидесятых годов [122] и в своих воспоминаниях, напечатанных в "Русской Старине" (и позднее в отдельном издании).

   Вот что писала H.А.Огарева-Тучкова Е.С.Некрасовой:

   "Помню живо, что я была одна дома. Приходит Тургенев и говорит: "Мне нужно было видеть Огарева, но так как его дома нет, передайте ему, что Некрасов просит его не распространяться так о письмах к М.Л., потому что у него есть письма Огарева, которые он в таком случае представит куда следует". "Это донос, - вскричала я. - И вы, Тургенев, беретесь за такое поручение, и этот человек - ваш друг!" Тургенев окинул меня ленивым взглядом и сказал: "Да, я его люблю" [123].

   В "Воспоминаниях" напечатано:

   "Раз Тургенев зашел к нам в Петербурге в отсутствии Огарева и сказал мне: "Я хотел передать Огареву поручение Некрасова, но все равно, вы ему скажите. Вот в чем дело: Огарев показывает многим письма Марьи Львовны и позволяет себе разные о них комментарии. Скажите ему, что Некрасов просит его не продолжать этого, в противном случае он будет вынужден представить письма Огарева к Марье Львовне куда следует, из чего могут быть для Огарева очень серьезные последствия".

   - Это прекрасно, - вскричала я с негодованием, - это угроза доноса en toute forme [по всей форме], и он, Некрасов, называется вашим другом, и вы, Тургенев, принимаете такое поручение!

   Он проговорил какое-то извинение и ушел.

   Конечно, это объяснение ничуть не способствовало нашему сближению. Из писем Марьи Львовны (присланных Огареву по смерти ее) он узнал, что, несмотря на то, что NN с поверенным Шаншиевым по доверенности Марьи Львовны получили орловское имение для передачи ей, все-таки они ее оставляли без всяких средств к существованию, так что она умерла, содержимая Христа ради каким-то крестьянским семейством близ Парижа" [124].

   Свидетельство о каком-либо факте, повторенное трижды: в современном событию письме, потом в переписке и, наконец, в воспоминаниях, мы в праве считать вполне достоверным. Три раза Огарева с разными подробностями повторяет: Некрасов через Тургенева грозил его письмами за границу Марье Львовне. В них не раз, вероятно, поминалось имя Герцена, без всяких тогда псевдонимов (Емилия и пр). Узнают об этих письмах - и прощай заграничный паспорт!..

   Нет ничего удивительного, что Огарева охватывало головокружение и приходила эпилепсия... В нашем распоряжении есть одно доказательство справедливости показания Огаревой, если только оно в этих доказательствах нуждается. В сохранившемся письме Панаевой к Марье Львовне, написанном в 1848 году, Авдотья Яковлевна просит Марью Львовну переслать к ней из Парижа те письма Огарева и других лиц, которые могли бы пригодиться при ведении процесса против Огарева. Нет сомнения, что Марья Львовна выполнила просьбу своей подруги-доверенной. Письма эти, вероятно, привез Сократ Воробьев, осенью 1849 года приехавший в Петербург. Таким образом становится понятным, какими письмами мог грозить Некрасов Огареву.

   Если даже угроза Некрасова - пустить в ход против Огарева его письма - не имела прямого политического смысла, т.е. не заключала в себе попытки Некрасова сделать политический донос, то всякому понятно, что именно таким в то время, т.е. политическим, был бы результат предъявления писем в любую официальную инстанцию, а, следовательно, Огарева правильно поняла смысл некрасовского предупреждения.

   Что было делать Огареву? Предупрежденный Тургеневым и об этом же, как мы думаем, говоривший 1 января 1856 года с Шаншиевым, он отложил дело против Панаевой и Шаншиева до выяснения вопроса о паспорте. Отложил, но не отказался от него. 2 января, на следующий день, он приготовил изложение хода дела, так и озаглавленное, где привел точные цифры расчетов с Шаншиевым в 1851 году, указал на имеющиеся в его руках документы и письма, удостоверяющие его права. Еще 27 ноября, вскоре после приезда в Петербург, он написал Сатину письмо (неизданное), в котором просил поискать среди его бумаг и в пакете с надписью "документы", найти соответствующие материалы и прислать ему. Все это он оставил, уезжая, своему доверенному Кетчеру или какому-либо другому лицу, неизвестно. Эти-то письма и документы (в том числе и подлинник доверенности, которую Марья Львовна Огарева выдала Авдотье Яковлевне Панаевой, содержание которой нам известно) находятся, несомненно, как и некоторые другие материалы, в том деле 2-го департамента Московского надворного суда, решение по которому приведено в начале этой главы. Именно те письма, которые могли явиться для Надворного суда доказательством виновности и ответственности Панаевой и Шаншиева, были извлечены из переписки и позднее представлены в суд. Вот почему они до нас не дошли. Вот почему в бумагах М.О.Гершензона, перешедших к нему от Н.А.Огаревой, их не оказалось.

  

  

   Написав "Ход дела", подобрав нужные для суда документы, в середине января получив паспорт (17 января заграничный паспорт был препровожден с.-петербургскому военному генерал-губернатору для выдачи Огареву), Огарев съездил, кажется, в Москву, а в марте 1856 года переехал русскую границу, - 19 марта он прибыл в Берлин. Огарев навсегда оставил Россию - более двадцати лет жизни и работы в эмиграции, вместе с Герценом, а позднее с Бакуниным, стяжали ему славу крупного и своеобразного деятеля русского революционного движения.

   Как продолжалось интересующее нас дело после отъезда Огарева? По его доверенности мог действовать Сатин; с другой стороны, должен был действовать - и действовал - Каракозов. Следовательно, дело продолжалось.

   Но развивалось - в виде тяжелых объяснений между Герценом и Некрасовым, при деятельном участии Тургенева - оно еще и другим путем.

   9 апреля Огаревы приехали в Лондон. Через два дня Герцен, делясь в письме к М.К.Рейхель [125] впечатлениями от приезда долгожданного друга, писал среди других известий об Огареве: "Одна из лучших новостей та, что Некрасов и Панаев, которые вели процесс от Марьи Львовны против О-ва, украли всю сумму, так что она, выигравши его, осталась без денег. Наследники ее хотят Панаевой делать процесс. И все это шло через Авд. Яков.".

   Это решительное заявление Герцена - первое в длинном ряде других, не менее резких, в его переписке и в письмах к Тургеневу в особенности. Ряд этот заканчивается знаменитой статьей "Лишние люди и желчевики", где на последней странице, не называя Некрасова по имени, Герцен клеймит литературного ruffiano, т.е. сводника и барышника.

  

   В 1856 году Тургенев сообщал Герцену: "Из России я имею известие о громадном и неслыханном успехе стихотворений Некрасова. 1400 экземпляров разлетелись в две недели; этого не бывало со времен Пушкина". 6 декабря 1856 года Тургенев писал Герцену: "От него я давно не имею писем; кажется, он хандрит и скучает в Риме. Он и в России скучал, но не так едко: плохо умному человеку, уже несколько отжившему, но нисколько не образованному, хоть и развитому, в чужой земле, среди незнакомых и неизвестных явлений! Он чует смутно их значение, и тем больше разбирает его досада и горечь не бессилия, а невозвратно потерянного времени" [126].

   В это же время в встречном письме Герцен зло и коротко пишет о том же: "Некрасов в Риме... это что-то звучит в роде щуки в опере" [127], - фраза, доставившая Тургеневу, несмотря на его дружелюбное отношение к Некрасову, некоторое удовольствие.

   Через месяц, получив стихи Некрасова, Герцен пишет [128] Тургеневу:

   "Некрасова получил; от кого...? Ты, что ли, мне прислал? Я нахожу и находил в нем талант, хотя сопряженный с какой-то злой сухостью и угловатой обрывчатостью; мне еще не удалось хорошенько почитать. Первая статья - сумбур какой-то, не оригинальный, а Пушкино-Гёте-Лермонтовский, и как-то Некрасову вовсе не идут слова "муза", "Парнас". Где-то у него классическая традиция? Да и что за чин "поэт"?.. пора и это к чорту. Теперь глупо говорить о себе: "Я поэт и живу вдохновением", как "я очень умен и любезен". "Псовая охота" зато - прелесть, и мать, потерявшая сына, Ненила; больше не читал".

   Еще через два месяца, отвечая Тургеневу, сообщившему ему о восхищении, которое вызвал в Некрасове отрывок из "Былого и дум", Герцен пишет:

   "Ты напрасно думаешь, что я ненавижу Некрасова; право, это - вздор. В его стихотворениях есть такие превосходные вещи, что не ценить их было бы тупосердие. Но что я нелегко прощаю юридические проделки, вроде покупки векселей Огар. и его союза с "плешивой вакханкой", как ты назвал Map. Льв., то это у меня такой педантизм; я все скорей прощаю, нежели такие обдуманные ошибки. Огар. давно забыл это, - у меня память лучше".

   Таковы высказывания Герцена до попытки, предпринятой Некрасовым, увидеться и объясниться с ним в Лондоне в начале июня. 18 июня 1857 года Герцен сообщает М.К.Рейхель: "Здесь был Некрасов; я его не хотел видеть, но послал к нему с Тургеневым его расписку, по которой он сам обязуется отдать мне известные деньги (их до 1000 рублей серебром). Я ему велел сказать, чтобы он их отдал мало-помалу Петруше (человек, который купил здесь ружье в 45 liv и собаку, которая стоит не меньше, может платить). А потому пусть Петруша к нему явится и полученные деньги отошлет Акс. Иван. половину, а другую возьмет себе. Он прямо может сказать, что требует по записке, переданной мной Тургеневу, и пусть мне сообщит ответ".

   Герцен отказался от свидания с Некрасовым. Тургенев, который был в Лондоне вместе (но, кажется, не одновременно) с Некрасовым, несколько раз уговаривал Герцена повидаться с поэтом (Огарева в "Воспоминаниях" говорит даже так: "В продолжение трех дней Тургенев постоянно уговаривал Герцена увидать Некрасова, но принужден был покориться непреклонной воле Герцена и увезти его обратно, не добившись свидания", - 311-312 стр.). В приведенном письме речь идет о тех 5000 рублей ассигнациями, которые Наталья Александровна дала Некрасову при основании "Современника", с тем, чтобы, когда журнал пойдет в ход, они были ей возвращены. Позднее Некрасов перевел этот долг на Тургенева - по просьбе Герцена - и оказался в уплате его неаккуратным, на что по отношению к Тургеневу, кажется, имел моральное право.

   27 июня 1857 года Некрасов написал Герцену следующее письмо:

   "Милостивый государь Александр Иванович. Тургенев передал мне расписку, данную мною вам в 1846 году, и я увидел, что дело это, которое я считал конченным относительно вас, не кончено и, быть может, служит одной из причин неудовольствия вашего против меня. Вот мое объяснение. Я не сделал с Вами своевременного расчета частью по затруднению сношений с Вами, а главное - по беспечности, в которой признаю себя виновным перед Вами. В 1850 году Тургенев привез мне из-за границы записку Нашу о передаче остальных денег ему. С Тургеневым я имел постоянные счеты, по которым постоянно мои деньги приходились за ним, поэтому долг ему не беспокоил меня, и я до настоящей минуты оставлял это дело не решенным, думай, что ответственностью обязан уже не вам. Теперь спешу по возможности загладить следы своей беспечности сначала, недоразумения впоследствии и сообщаю Вам, что первым моим долгом по возвращении в Россию (куда я еду скоро) будет приведение в ясность счетов и высылка Вам остальных денег. От вас будет зависеть назначить, куда их высылать или кому передать в России; я скажу только, что теперь вы не долго будете их ждать. Что касается до оправданий и извинений, если вам угодно их принять, то их у меня два: 1-е - в последние годы я не был столько беден, чтобы не иметь возможности заплатить эти деньги; 2-е - я не дошел до того, чтобы пользоваться чужими деньгами умышленно. Повторяю, причина - в недоразумении и в беспечности, которые частью поддерживались уверенностью в Вашей снисходительности.

   Еще до получения этого письма Герцен был осведомлен, что Некрасов знал истинную причину раздражения Герц