Огарев Николай Платонович - Я. Черняк. Огарев, Некрасов, Герцен, Чернышевский в споре об огаревском наследстве

ена; он знал, что между ними стоит "Огаревское дело", а не недоразумение со старым небольшим долгом. Длительная же переписка по поводу остатка некрасовского долга Герцену возникла в результате раздражения Герцена; здесь он был, очевидно, неправ и привязался к мелочи, чтобы уязвить и поставить на место Некрасова, доказать Тургеневу, что Некрасов - недобросовестен. Переписка до поры до времени как бы прикрывала действительные причины разрыва.

   Некрасов писал Тургеневу из Рима, еще перед поездкой в Лондон, следующее [129]:

   "Правду сказать, в числе причин, по которым мне хочется поехать [в Лондон. - Я. Ч.], главная была увидеть Герцена, но, как кажется, он против меня восстановлен - чем, не знаю, подозреваю, что известной историей огаревск. дела. Ты лучше других можешь знать, что я тут столько же виноват и причастен, как и ты, например. Если вина моя в том, что я не употребил моего влияния, то прежде надо бы знать, имел ли я его, особенно тогда, когда это дело разрешалось. Если оно и могло быть, то гораздо прежде. Мне просто больно, что человек, которого я столько уважаю, который кроме того когда-то оказал мне личную помощь, который был первый после Белинского, приветствовавший добрым словом мои стихи (я его записочку ко мне после Петерб. Сборника до сей поры берегу), что этот человек нехорошо обо мне думает. Скажи ему это (если найдешь удобным и нужным - ты лучше знаешь нынешнего Герцена) и прибавь к этому, что если он на десять минут обещает зайти ко мне в гостиницу (к нему мне идти неловко, потому что я положительно знаю лютую враждебность Огарева ко мне), то я, ни минуты не колеблясь, приеду к 11 числу, чтобы 16-го вместе с тобой приехать обратно".

   Содержание этого письма было сообщено Тургеневым Герцену либо письменно, либо при встрече в Лондоне - неизвестно. Во всяком случае об объяснении Некрасовым своей непричастности к делу ("не имел влияния" и пр.) Герцен знал, так как писал об этом Тургеневу (уже после получения приведенного выше некрасовского письма от 27 июня) [130] и Некрасову.

   "Некрасов ко мне писал. Письмо гадкое, как он сам; он обвиняет тебя в том, что ты не объяснил мне, что он считал дело это (о 3500 франков) конченным со мною и что ты мне их отдашь из твоего долга Некрасову; я совсем забыл о записке, которую тебе дал. Вот тебе, впрочем, совершенно заслуженная награда за дружбу с негодяями.

   Итак, первое дело он взвалил на Панаеву, второе - на тебя. Но я с собою шуток не допускаю. Прилагаю письмо, которое отошли ему с первой оказией. Если же ты не имеешь средств, то я напечатаю его в "Колоколе", а потому советую постараться".

   Итак, Герцен знал о том, что Некрасов слагает с себя вину, относя ее всецело к Панаевой, на этой почве объясняться с Некрасовым не пожелал, а, получив письмо Некрасова, рассвирепел и решил сначала - не имея адреса уехавшего Тургенева - напечатать ответ Некрасову в "Колоколе". Но остыв немного, - он потом писал Тургеневу, что "Колоколом" он только пригрозил, - он написал Некрасову письмо, то самое, которое он просил переслать с первой оказией:

  

   10 июля 1857 г. Путней

   Милостивый Государь,

   я получил письмо ваше от 27 июня; вероятно, вы не желали иметь ответа, потому что не дали адреса, но мне кажется необходимым отвечать вам.

   Мне очень жаль, что вы могли думать, что "доля неудовольствия моего против вас" была основана на такой мелкой причине, как ваш долг мне. Я так же забыл и о нем и о записке, данной Тургеневу, как и сам Тургенев; мне очень больно, что вы косвенно вините его в этом деле. Видя по покупкам, которые он для вас делал, как вы далеки от нужды, я думал, что вам доставит удовольствие заплатить небольшой долг, из которого вы уже уплатили долю Белинскому, по моей просьбе, в весьма тяжкое время для него, и потому просил Тургенева передать вам, что если вы желаете заплатить остальные деньги, около 1000 рублей серебром, то вы можете их вручить Петру Александровичу Захарьину в Петербурге (о желании вашем он придет узнать).

   Причина, почему я отказал себе в удовольствии вас видеть, - единственно участие ваше в известном деле о требовании с Огарева денежных сумм, которые должны были быть пересланы и потом, вероятно, по забывчивости, не были пересланы, не были даже и возвращены Огареву. Я и так был уверен, что это дело было совершенно "неумышленно", что, несмотря на два письма к Марье Львовне, ждал объяснения.

   Вы оцените чувство деликатности, которое воспрещало мне видеться с вами до тех пор, пока я не имел доказательств, что вы были чужды этого дела и что вся ответственность за него падает на третье лицо, как вы объясняете в письме к Тургеневу.

   В ожиданьи этого объяснения позвольте мне остаться незнакомым с вами.

  

   Это бешеное, но написанное с чисто французской иронической, высокомерной, сухой язвительностью письмо, в соединении с письмом к Тургеневу, к которому оно было приложено, породило настоящую бурю. Тургенев был до крайности раздражен ссылкой на него, написал в Россию (дяде) и просил вернуть Некрасову долг; написал самому Некрасову и хотя попытался задержать отправку герценовского письма Некрасову, списываясь об этом с Герценом, но все же вынужден был письмо отослать спустя несколько недель через Дружинина. Некрасов 20 июля старого стиля, отвечая на письмо Тургенева, пытался успокоить его, объяснял и обосновывал свое право сослаться на друга своего и даже унижался, завися в известной мере от Тургенева. Он приложил к этому письму записку Герцену, в которой целиком принимал вину на себя. Примиренье с Тургеневым, хотя и внешнее, этим путем было достигнуто. Вот записка Некрасова Герцену:

  

   "Милостивый Государь Александр Иванович! В письме, посланном Вам недавно из Парижа, я вовсе не думал обвинять Тургенева в неуплате Вам моего долга; я прямо винил свою беспечность и говорил только, что с той поры, как получил Вашу записку об отдаче этих денег Тург., я мало думал об этом долге, имея с Тург. постоянные счеты.

   Я не сказал в моем письме, будто этот долг в настоящее время числю за Тургеневым; я не писал Вам, что эти деньги заплатит Вам Тургенев из денег, которые он будто в настоящее время мне должен. Напротив, я писал прямо, что деньги вышлю вам я по возвращении в Россию.

   Письмо мое однако же послужило источником некоторых недоразумений, которые заставляют меня просить Вас:

   1) считать виновником в этом деле единственно меня, а не Тургенева, который виноват перед Вами разве в том, что не взыскал с меня этого долга посредством полицейских мер*;

   2) послать Тур. или показать ему при случае мое письмо к Вам, писанное из Парижа;

   3) извинить меня, что я вторично Вас беспокою по делу, в котором непростительно виноват и которое в весьма скором времени наконец кончу высылкой вам денег.

  

   Это письмо было послано Тургеневу для передачи Герцену. Но через неделю Некрасов послал вдогонку новое письмо, а этого просил не передавать. Это письмо Некрасова долгое время считалось утраченным, оно была напечатано в "Русской Мысли" в 1902 году, с указанием на Огарева как на вероятного адресата его. Подлинник письма находится в нашем распоряжении - вот его текст:

   Милостивый Государь.

   Я уже послал вам следующие с меня деньги ранее получения вашего письма (из 5000, кроме двух, которых получение вы отметили на моей расписке, было еще выдано 100 р. с. М.Ф.Корш в 1848 г. по возвращении ее из-за границы, потому я послал вам 3000 фр.). Я не думал ни прямо, ни косвенно винить Тургенева в неуплате моего долга; я винил прямо себя, а упомянул об известной записке единственно потому, что, не будь ее, я, вероятно, не простер бы своей беспечности до такой степени и гораздо ранее позаботился бы об очистке этого дела. Так я думаю и теперь. Что же касается до причины вашего неудовольствия против меня, то могу ли, нет ли оправдаться в этом деле, - перед вами оправдываться я не считаю удобным. Думайте, как вам угодно.

  

   Что же произошло в течение той недели, которая разделяет оба эти столь различные письма, по одному делу написанные. Во-первых, Некрасову удалось достать денег, и он тотчас отправил Тургеневу для передачи Герцену вексель на 3000 франков, но не это было главным, - приехал Дружинин, через которого Тургенев пересылал письмо Герцена (почте его доверять было нельзя), и передал Некрасову обвинительный акт Герцена. Прочитав его, Некрасов почувствовал себя прижатым к стене. Объясняться надо было по поводу писем к Марье Львовне, а не отговариваться непричастностью и "ходом перемен в личных отношениях". Он уклонился не только от объяснений с Герценом, но и с Тургеневым, с которым был в несравненно более близких и дружеских отношениях. В тот же день он писал Тургеневу большее письмо, сердечное и относительно спокойное, - письма Некрасова обычно напряженно-нервны, - писал в этом письме о чем угодно: о литературных новостях, о здоровьи Тургенева, о своих стихах и русской жизни, о достоинствах Чернышевского, о циркуляре, который редакция "Современника" задумала разослать ближайшим сотрудникам, о телеграмме из Бадена от проигравшегося Толстого, о своей новой собаке и серых "родных полях", но о сути дела, которое, как он знал, волновало не его одного, - ни слова. Любопытно: он почувствовал, что Тургенева он на время отвоевал - из "Современника" он не уйдет, "Записок Охотника" не отберет, на содействие его в дальнейшем можно надеяться, - и успокоился. Журналист до мозга костей, он махнул рукой на Герцена: пусть, мол, думает и делает, что хочет, проживем и врозь [132].

   Разумеется, служить характеристикой внутреннего самочувствия Некрасова наше замечание не претендует. Некрасов тяжело и глубоко был удручен тем поворотом, какой произошел в его отношениях с Герценом, и, вероятно, попытался, хоть и после разрыва, исправить содеянное. Говорим "вероятно" потому, что сожжена Панаевой вся переписка ее с Некрасовым, и нет возможности установить это точно. Не сохранилось также и писем ее к Некрасову [133].

   Лишь одно письмо Некрасова к Панаевой случайно уцелело именно в той части, которая касается нашего дела. Оно было, по словам М.К.Лемке, перлюстрировано и представлено в копии, снятой не со всего письма, а только с части его, главноуправляющему III Отделением.

   Это письмо очень важно для понимания роли Некрасова в "Огаревском деле". Нашел его в соответствующем архиве М.К.Лемке и опубликовал в комментарии к сочинениям и письмам Герцена. Он придал, однако, при этом самому письму неверное и произвольное толкование, которое вошло широчайшим образом в историко-литературный обиход. Лемке видит в письме доказательство полной непричастности Некрасова к присвоению огаревского достояния,

   Вот текст найденного Лемке документа:

   "Довольно того, что я до сих пор прикрываю тебя в ужасном деле по продаже имения Огарева. Будь покойна: этот грех я навсегда принял на себя и, конечно, говоря столько лет, что сам запутался каким-то непонятным образом (если бы кто в упор спросил: "каким же именно?", я не сумел бы ответить, по неведению всего дела в его подробностях), никогда не выверну прежних слов своих наизнанку и не выдам тебя. Твоя честь была мне дороже своей, и так будет, невзирая на настоящее. С этим клеймом я умру... А чем ты платишь мне за такую - знаю сам - страшную жертву? Показала ли ты когда, что понимаешь всю глубину своего преступления перед женщиной, всеми оставленной, а тобой считавшейся за подругу? Презрение Огарева, Герцена, Анненкова, Сатина не смыть всю жизнь, оно висит надо мной... Впрочем, ты можешь сказать, что вряд ли Анненков не знает той части правды, которая известна Тургеневу, но ведь только части, а всю-то знаем лишь мы вдвоем да умерший Шаншиев... Пойми это хоть раз в жизни, хоть сейчас, когда это может остановить тебя от нового ужасного шага. Не утешаешься литы изречением мудреца: нам не жить со свидетелями нашей смерти?! Так ведь до смерти-то позор на мне".

   К этому документу М.К.Лемке даст комментарий на трех страничках, составленный из совершенно неосновательных соображений. Начинается он весьма красноречиво:

   "Читатель уже понял, - пишет Лемке, - ужасную трагедию в жизни Некрасова, оценил его рыцарскую защиту чести любимой женщины и знает теперь истинную виновницу всего грязного дела" [134].

   Рассмотрение этого документа приводит нас к совершенно обратным, нежели выводы Лемке, заключениям. Начнем с того, что укажем, во первых, на неверную датировку письма. Осенью 1857 года, т.е. тотчас после разрыва с Герценом, это письмо не могло быть написанным, так как как раз в это время Некрасов писал Тургеневу, что может в течение нескольких минут разъяснить Герцену все дело. Следовательно, он в это время знал дело в подробностях, а "забыть" его мог лишь много позже. Во-вторых, осенью 1857 года Некрасов не стал бы доверять столь интимные обличения своей подруги (а не "рыцарскую" защиту, скажем в скобках) почте, да еще в заграничном письме, да еще с перечнем совершенно в то время нелегальных имен (Герцен, Огарев) или имен "подозрительных" с полицейской точки зрения (Сатин, Тургенев). Наконец, "умерший" Шаншиев, упоминаемый в письме, в 1857 году был, как нам удалось установить, живехонек. Три года спустя, осенью 1860 года, Некрасов едва не прибил его в своем кабинете все по тому же "Огаревскому делу". Хорош мертвец, подписывающий в 1857 году векселя, а в 1861 году продающий имения и подвергающийся настоящей облаве кредиторов.

   Обратившись к подлинным делам архива III Отделения с целью проверить по документам вес перечисленные соображения, мы разыскали "Опись перлюстрационных сведений за 1857 год", заключающую извлечения из трехсот с лишним писем разных лиц за вторую половину 1857 года. Оказалось, что письма Некрасова действительно подвергались перлюстрации (так, например, содержание письма Некрасова к Тургеневу от 27 июля 1857 года изложено в описи под номером 32-м), но письма, приводимого М.К.Лемке, в перлюстрации 1857 года не оказалось, как не нашлось пока, несмотря на энергичные поиски, в архиве и того дела, на которое М.К.Лемке сослался при публикации.

   Датировка письма НА. Некрасова к Панаевой имеет особенное значение именно в связи с исследуемым нами вопросом. В самом деле, если в разгаре объяснений с Герценом, в то время как в Московском надворном суде, как мы знаем, стараниями Сатина и Каракозова двигалось дело против Панаевой и Шаншиева, в то время как в это дело, по словам Панаевой, был втянут целый ряд деятелей той эпохи (Кавелин, Добролюбов, Чернышевский), - Некрасов решительно отмежевался от действий своей подруги (хотя бы в письме к ней же), - в этом было бы доказательство решимости Некрасова очиститься даже ценой обвинения Панаевой "в ужасном деле по продаже имения Огарева". Но, к счастью, этого преступления против "рыцарской защиты чести любимой женщины" не было, как не было самого письма в эту пору. Были лишь неопределенные намеки на виновность Панаевой в письме к Тургеневу и объяснениях с Герценом, столь возмутившие последнего. Письмо же Некрасова относится, вероятно, к гораздо более позднему времени, когда Некрасов позабыл даже и то, что продажи имения никакой не было (как увидит читатель), что он, Некрасов, принимал энергичнейшее и прямое участие в этом деле на всех стадиях его развития, вплоть до его окончания. К сожалению, за неразысканием копии письма в архиве III Отделения мы лишены возможности точно исправить несомненную ошибку М.К.Лемке. Тем самым, однако, уничтожается категоричность обвинений, высказанных в письме Некрасовым, так как оно полно противоречий и запамятований. То есть: письмо, подтверждая виновность Панаевой, не освобождает и автора письма от ответственности.

   Впрочем, виновность Панаевой, установленная судом, подтверждается также и ею самой. Долгое время не соглашаясь вернуть полученные от имени подруги с Огарева деньги и имение, она (возможно, под давлением Некрасова) наконец согласилась.

   Есть тому неоспоримое свидетельство: письмо Огарева Сатину и приложенная к нему записка М.М.Каракозову.

   Если даже мы неправы в нашей характеристике некрасовского письма, то и тогда эти письма имеют первостепенное значение, свидетельствуя, что преступление было признано одним из обвиняемых.

   "Грустно, грустно, саго [дорогой], что так складываются обстоятельства, хотя я и не раскаиваюсь, потому что во всяком случае результат был бы один и тот же. Но я не отчаиваюсь, причины слишком законны, и ты, основываясь на них откровенно, можешь же добиться согласия. Насчет А.Я. могу только сказать, что она дала мне знать, что у нее 40 т., которые она готова заплатить по первому требованию. По моему мнению, лучше на этом помириться, потому что остальные она, вероятно, промотала, и следст. веди процесс как хочешь, а где ничего нет, Ie roi perd ses droits [ничто не поможет]. Впрочем, это совершенно зависит от твоего усмотрения: заметишь, что она только торгуется, конечно, стребуешь и больше. Карак. прилагаю записку, неопределенностью которой и он и ты будете довольны, потому что она дает действовать как хочешь".

   М. М. Каракозову

   "Любезный Михаиле Михайлович,

   Вот вам искреннее рукопожатие от старого дяди. Ваш поверенный дело ведет что-то вяло. Панаева между тем предлагает уплату. Перетолкуйте об этом деле с Сатиным, передайте ему письма П. и решите дело мировой, что ли, или по усмотрению Сат. Но куйте железо пока горячо, а там, пожалуй, П. истратит деньги и никакой процесс не поможет вам. От души желаю, чтоб дело принесло вам пользу; мою часть получит Сат.

   Эти письма Огарева свидетельствуют о том, что Герцен имел основания упорствовать в своих обвинениях. Ему обо всем, до мельчайших подробностей, рассказал Огарев после приезда своего в Лондон. Он ничего не "воображал", как писал впоследствии Н.Г.Чернышевский в своих воспоминаниях, а совершенно достоверно знал, что Некрасов принимал активнейшее участие в ведении процесса против Огарева - тогда еще - в 1849-1850 годах. Роль Некрасова и тогда казалась сомнительной. В наших руках имеется неопубликованное письмо Грановского Сатину, написанное в августе 1849 года, где Грановский довольно решительно говорит о не совсем чистой роли Некрасова. Подозрение, зародившееся против Некрасова, подтвердилось после смерти Марьи Львовны, когда капитал, находившийся в руках Шаншиева, Панаевой и Некрасова, не был возвращен. Вот что писал Грановский:

   "Шаншиев наложил запрещение на оставшееся у Огарева имение. Некрасов играет в этой истории не совсем чистую роль: ему, кажется, хочется поделиться с М.Л., ибо очевидно, что за хождение по ее делу с нее возьмут порядочные проценты. Это даже высказано было Шаншиевым, который, впрочем, порядочный человек и держит себя благороднее Некрасова, вышедшего из себя при известии о продаже пензенского имения".

   Интересно сопоставить с этим отрывок из письма Панаевой к Марье Львовне, полного злобы и ярости, - отражение некрасовского гнева, - написанного за месяц примерно перед тем (19 июля 1849 г.), и следующее место из записи Анненкова об Огареве:

   "Некрасов выказал много печальной изворотливости, настойчивости, изобретательности, чтобы добиться своей цели - дарового захвата имения, и раз сказал в глаза Грановскому: "Вы приобрели такую репутацию честности, что можете безвредно для себя сделать три-четыре подлости".

   О "даровом захвате имения" мы поговорим еще позднее, но можно считать совершенно установленным следующий факт: моральный кодекс Грановского "душил" Панаеву и заставлял Некрасова вступать в объяснения, ибо "он был обольщен, - как говорит Анненков, - мыслью сделаться довольно крупным землевладельцем или, по крайней мере, порядочным капиталистом по милости одной только счастливой аферы" (Записка об Огареве. "Литературные воспоминания", стр.151).

   Анненков, Герцен, Грановский, Сатин, Огарев, Тургенев имели основание обвинять Некрасова еще и потому, что в письмах (если не всем перечисленным выше лицам, то части из них письма были известны) Авдотьи Яковлевны к Марье Львовне много раз упоминается имя Некрасова как ближайшего участника дела. Он помогал Марье Львовне деньгами из журнальных сумм, когда в ноябре 1849 года прекратилась высылка пенсиона, он выдал Шаншиеву деньги на расходы по завершении дела в 1851 году, он рекомендовал М.Л. не выдавать доверенность Авдотье Яковлевне с правом передоверия, - лично писал Марье Львовне о деле. Он принимал участие в деле, но был ли в нем денежно заинтересован? Ответ на этот вопрос, быть может, даст дальнейшее изложение.

   Здесь отметим лишь, что Герцен навсегда остался при убеждении, что Некрасов виноват, и клеймил его неизменно в течение многих лет позорными прозвищами: вор, мерзавец и т.п.

  

  

  

  

   Панаева, следовательно, соглашалась вернуть часть капитала. В "Ходе дела", о котором мы говорили уже, написанном Огаревым 2 января 1856 года, имеется следующая запись: "Шаншиев... объявил, что он все деньги почти отдал в руки Панаевой, от которой имеет расписки, а остальные, которые пересылал сам, на те имеет документы банкирские. В следующее воскресенье обещает показать и советовал иметь переговоры с Панаевой, а он будто в стороне".

   Свидание с Панаевой состоялось между 2 и 8 января.

   Панаева, спрошенная, заявила сначала, что она поступила с капиталом, как ее о том устно просила Марья Львовна, и сослалась на доверенность. В доверенности, содержание которой излагается в том же документе, действительно имелся пункт, который гласил примерно так: "Марья Львовна поручает Панаевой:

   1) взять у профессора Грановского заемные письма (на сумму 85 815 рублей серебром), выданные Марье Львовне ее мужем и оставленные ею у Грановского;

   2) представить оные ко взысканию и полученный капитал и проценты употребить, как Марья Львовна об этом лично просила Панаеву".

   Следовательно, формально Панаева была права и обладала бы юридически неуязвимой позицией, если бы... если бы не ее письма. Сколько раз она писала Марье Львовне, чтобы та никому не показывала ее писем и лучше всего жгла их! Уверенная в том, что Марья Львовна исполняет эту ее просьбу, она пересылает ей даже письма Шаншиева, чрезвычайно, как может читатель убедиться, выразительные. А Марья Львовна, вместо того чтобы последовать совету подруги, бережно сохранила все - вплоть до незначащих, вплоть до интимных, на которых быстрой рукой Авдотьи Яковлевны было начертано сверху: "не читать вслух"...

   Немудрено, что представленные в суд письма должны были решить дело в пользу Огарева. И мудрено ли, что Некрасов вмешался? В том же "Ходе дела" мы находим несколько ссылок, а в двух случаях даже цитаты из недошедших до нас писем Авдотьи Яковлевны.

   "Замечательно письмо г-жи Панаевой, - пишет Огарев для своего поверенного, - в котором есть упрек Марье Львовне и выписка из ее письма к Панаевой, где Марья Львовна говорит, что не позволит водить себя за нос как дурочку".

   Опровергая утверждение Панаевой, что она имела словесное распоряжение Марьи Львовны, как поступить с капиталом, Огарев пишет:

   "В письме Панаевой к М.Л. ноября 26 (вероятно) 1852 года сказано, что в 1853 году дела будут покончены и М.Л. приглашается приехать за получением капитала и удостовериться, что он весь цел".

   "В марте 1853 года, - продолжает тут же Огарев, - М.Л. умерла. Ясно, что капитал ей не возвращен и никакого поручения на особое употребление оного не было".

   В другом месте "Хода дела" мы находим указания на письма от 21 апреля 1852 года, от 3 декабря 1852 года и несколько других без точных дат, но значащихся под 1852 годом, которые хоть отчасти заполняют тот пробел в переписке, которым измеряется внушительный промежуток времени между 6 июня 1851 года и 23 марта 1853 года - датами предпоследнего и последнего писем Панаевой, имеющихся в нашем распоряжении.

  

  

   Значит, Панаева виновна в присвоении денег Марьи Львовны. А Шаншиев? Как жаль, что Огарев не заглядывал в современные ему "Сенатские Объявления" о запрещениях на имения. Выходили они два раза в неделю, и в тридцати примерно тысячах объявлений о запрещениях, накладываемых ежегодно, он нашел бы много для себя поучительного. Он не только обнаружил бы там нелицеприятную летопись своих хозяйственных опытов, историю своего собственного разорения, но сразу обнаружил бы тот хозяйственный трюк, с помощью которого Шаншиев, воспользовавшись системой протекционного дворянского землевладения, особенно интенсивного в предсмертную для крепостного права эпоху, добился видимости законности в деле, которое имеет некоторое право быть одновременным реальным комментарием к "Мертвым душам" и "Дворянскому гнезду".

   Сейчас мы попытаемся рассказать сущность предприятия нашего Чичикова - Шаншиева.

   В ноябре 1849 года Шаншиев отправился осматривать имение Огарева. Оно заключалось в селах Уручье, Малечи, деревнях Сосновом Болоте, Колодной, Переторгах с 521 ревизскою душою мужского пола по сказкам VIII ревизии 1835 года. На это именье, находившееся в Трубчевском уезде Орловской губернии, еще при жизни отца Огарева - 11 мая 1836 года - было выдано из Орловской палаты гражданского суда свидетельство. Свидетельство в 1841 году было представлено к залогу в Московский опекунский совет; короче говоря, имение было заложено, - накануне поездки Огарева с Марьей Львовной за границу, - и под залог его было взято в два приема (3 и 17 февраля 1841 года) 15760 и 15480 рублей, всего 31 240 рублей. Со времени VIII ревизии, т.е. с 1835 года, протекло почти пятнадцать лет; близилась следующая ревизия, и Шаншиев правильно рассчитал, что увеличение ревизских душ по новой ревизии обещает ему небезвыгодное дельце, если он получит эти "души" по "сходной цене". В одном из наших документов имеется указание, что на имении были "просрочки"; это значит, что долг Опекунскому совету уплачивался неаккуратно, как и проценты по долгу, - всего было уплачено за эти годы около 4000 рублей. Воспользовавшись этим обстоятельством, Шаншиев, поторговавшись, переждав арест Огарева, более чем через год получил значительное имение за 25 000 рублей серебром, - а на основании доверенности Марьи Львовны купчую совершил на свое имя.

   Таким образом в феврале 1851 года Шаншиев оказался фактическим и формальным владельцем огаревского имения. Но этого ему было мало: необходимо ведь было удовлетворить Марью Львовну, перед которой он отвечал "всем своим имением и лицом", как формулировалась тогда юридическая ответственность в подобного рода делах. И Марье Львовне в мае 1851 года - в письме Панаевой - были предложены следующие условия: ей будут посылаться проценты на капитал в количестве 3000 рублей, а самый капитал будет помещен в "верные руки", т.е. в руки, как мы теперь знаем, все того же Шаншиева.

   Марья Львовна на эти условия согласилась, хотя они были существенно худшими по сравнению с былыми огаревскими, так как Огарев высылал ей, как мы видели, ежегодно более 5000 рублей серебром.

   Руки у Шаншиева оказались развязанными. Подоспела IX ревизия, по которой в именин числилась уже не 521, а 603 души. Представлялась возможность перезаложить имение.

   11 октября 1851 года по знакомой уже нам процедуре было выдано на имение свидетельство. Это свидетельство было представлено 20 декабря того же года в С.-Петербургскую сохранную казну, т.е. имение было перезаложено на этот раз под весьма внушительную "ссуду", а именно 51 255 рублей. Пятьдесят одна тысяча двести пятьдесят пять рублей: по 70 рублей Шаншиев получил под каждую душу, и дополнительно "на случай выдачи копии со свидетельства для представления по ней означенных 603 душ, каждую по пятнадцати рублей, к залогу по суконным, винным и соляным подрядам и поставкам".

   Эта неизменная формула правительственной поддержки дворянского земле- и душевладения, а также цветущего состояния отечественной промышленности (вспомните: "винные подряды и поставки") в нашем случае означала, что Шаншиев, купив за 25 000 рублей серебром имение, на котором было еще 27 000 рублей серебром долгу (т.е. всего за 52 000 рублей серебром), через восемь месяцев получил под это же имение 51 250 рублей наличными деньгами [136] в виде ссуды. Вручив Панаевой 25 000 рублей серебром (вероятно) и уплатив старый долг Московскому опекунскому совету, он оказался владельцем шести деревень, населенных полутора тысячами крестьян, за 750 рублей, т.е. по полтиннику за душу. Этот трюк и Чичикова заставил бы покраснеть от зависти.

   Шаншиев остался владельцем орловского имения и после отмены крепостного права. За десять лет, протекшие до февраля 1861 года, им было погашено из ссуды всего 3000 рублей с небольшим. Осталось это имение за ним и после постановления суда в 1859 году, - осталось, несмотря на обильные претензии кредиторов Шаншиева, многочисленных и разнообразных: от жены инженер-капитана Екатерины Семеновой Миклуха до новоладогского купца Луковицкого, от гофмейстера двора его императорского величества тайного советника Андрея Ивановича Сабурова до смоленского купецкого сына Евсея Ицкова Зеликина.

   Были наложены запрещения на петербургские дома Шаншиева, - запрещалось достояние по сакраментальной формуле: "где бы какое ни оказалось его Шаншиева", пришлось ему кое-что отдать Сатину и Каракозову по постановлению суда (об этом речь впереди), но орловское имение значилось за ним - и как почетно значилось!

   Когда после освобождения крестьян дворянство лишилось права собственности на души и необходимо было каким-нибудь образом разрешить вопросы о долгах дворян опекунским советам и той самой, слишком добродушной, "сохранной казне", правительство Александра II осуществило меру, не столько оригинальную и действительную, сколько удобную для дворян. Оно перевело долги и залоги с душ на десятины, стало именовать "души" "крестьянами", а самую уплату долга снова отсрочило...

   Так, между прочим, С.-Петербургская сохранная казна, по журналу своему 22 декабря 1861 года, посылала в Сенатскую типографию для опубликования новые тексты и новые формы "запрещений". Среди двадцати объявлений об имениях действительного статского советника Неклюдова, дочерей и сыновей генерал-лейтенанта Смагина, какой-то графини и самого князя италийского графа Суворова-Рымникского, Константина Аркадьевича, действительного статского советника, и других приютилось (в отличном и почетном по тем временам соседстве) также и объявление о Шаншиеве [137]. Вот его полный текст.

   "По выданному 10 октября 1851 года за No15830 на имение его, Шаншиева, из Орловской Палаты Гражданского Суда свидетельству, считается под запрещением имение, состоящее Орловской губ. Трубчевского уезда в селе Уручье, крестьян 114, в деревнях: Сосновом Болоте 284, Колодной 96 и Переторгах 109, итого шестьсот три души. По представлении же свидетельства к залогу запрещение считалось за производственную под все шестьсот три души со всею принадлежащею к ним землею, из С.-Петербургской Сохранной казны 1851 года Декабря 20 числа на тридцать семь лет ссуду по семидесяти руб. на душу, всего 42 210 руб., и на случай выдачи копии со свидетельства, для представления по ней означенных 603 душ, каждую по пятнадцати рублей, к залогу по суконным, винным и соляным подрядам и поставкам в сумме 9045 р.; а всего считалось 603 души под запрещением по восьмидесяти пяти руб. каждая, в сумме пятьдесят одна тысяча двести пятьдесят пять рублей. О чем запрещение припечатано Сенатских объявлений 1852 г, No5, статья 12412.

   Ныне [т.е. после отмены крепостного права. - Я. Ч.] означенный заем на основании Высочайше утвержденного в 9 день Августа 1860 г. положения Комитета Гг. министров переложен вновь на тридцать семь лет, со срока 20 декабря 1860 года, в сумме 48310 рублей, по чему запрещение считается ему Шаншиеву на вышеозначенном имении в последней сумме впредь до уплаты долга".

   При всей хищнической ловкости своей Шаншиев попал в середине пятидесятых годов в весьма трудное положение. По материалам, относящимся к финансовым предприятиям Шаншиева, а они, очевидно, являлись профессией Шаншиева, ход разорения зарвавшегося дельца можно проследить довольно подробно. Мы нашли более 25 протестаций за годы 1856-1864. Из них многие на весьма значительные суммы.

   Ответственность по "Огаревскому делу", павшая по постановлению суда 7 мая 1859 года на Шаншиева и Панаеву, была тяжелой: суд присудил с них полную сумму долга - 85815 рублей серебром, т.е. ту сумму, на которую когда-то, в 1846 году, были выданы Огаревым векселя Марье Львовне. Как мы знаем, Шаншиев - от имени Марьи Львовны - по мировой по этим векселям получил только 57 000 рублей, из коих собственно для Марьи Львовны только 50 000 рублей; следовательно, ответственность на него и Панаеву должна была лечь в пределах этой последней суммы, "с интересами по числу иска", как выражались официальные документы. Формальная сумма долга должна была быть заменена фактической. Очевидно, должна была состояться "мировая". В 1859- 1860 году повторилась история 1849-1850 года, однако с переменой ролей: в качестве ответчиков выступают теперь Шаншиев и Панаева и расплачиваются по "мировой" с Н.М.Сатиным, действующим от имени Огарева, и М.М.Каракозовым.

   Кроме "Сенатских Объявлений" о запрещениях на имения, существовали также объявления о разрешениях. И вот в одном из томов этих объявлений довелось нам найти извещение о наших друзьях Панаевой и Шаншиеве:

   17 декабря 1860 года, на 1517 странице, за NoNo 15067 и 15068, государство объявило во всеуслышание, что запрещение, наложенное за полтора года перед тем судом, уничтожено, т.е. снято. Это могло произойти либо после уплаты присужденных судом к возврату денег, либо после заключения мирового соглашения. Следовательно, мы это мировое соглашение можем предположительно отнести к ноябрю 1860 года. И действительно, сейчас же вслед за снятием запрещения, через полтора месяца, была совершена сделка, которая могла явиться следствием соглашения и которая, на наш взгляд, свидетельствует о новом ловком ходе Шаншиева (см. "Сенатские Объявления", 1861 г., No25, март, ст. 6566).

   В чем он заключался? Вопрос этот приобретает значение благодаря исключительно интересному обстоятельству: оказывается, Шаншиев уплатил Сатину, выдав ему купчую на принадлежавшее ему имение Панаевых, - села Танкеевку (с. Богородское) и Жадеевку (с. Троицкое). Купчая эта была совершена 1 февраля 1861 года в С.-Петербургской палате гражданского суда за No4 за восемнадцать дней до обнародования манифеста об отмене права дворянства владеть крестьянами и как собственностью распоряжаться ими: продавать и покупать, закладывать и обременять трудом. За восемнадцать дней до правительственной ратификации процесса, уже совершившегося в недрах общественных, один дворянин-хищник сбыл с рук другому дворянину-романтику обремененное долгами, выжатое как лимон, заложенное имение. Накануне реформы это не было выгодным для Сатина. Шаншиев же, очевидно, знал, что делал.

   Имение попало в руки Шаншиева, вероятно, в 1851 году, т.е. в том же году, когда он "прибрал к рукам" огаревское имение. Во всяком случае в 1852 году он и его заложил - и опять, как и огаревское имение, в полной сумме, - 22 февраля 1852 года [138] заложена 241 душа крестьян и дворовых по 70 рублей под каждую душу в С.-Петербургском опекунском совете (всего 16870 рублей), а 17 февраля 1853 года Шаншиев получает надбавочную ссуду - 2410 руб.

   Трудно думать, что Шаншиев закладывал имение долго спустя после того, как купил его или получил каким-либо способом. Не такой был этот человек! Он в 1853 и 1854 годах доставал и занимал деньги, где только и как только мог. В течение пятидесятых годов и крепостное население увеличилось мало в этом панаевском имении - всего на 20 душ (по Х ревизии 261 душа), и денег по произведенному займу возвращено Шаншиевым не много. К моменту получения его Сатиным на имении оставалось 17 363 р. 83 к. долга [139]: следовательно, возвращено всего 3000 рублей.

   Так "расплатился" Шаншиев, отдав 260 сложенных душ за 600, полученных им десятью годами ранее.

   Тот факт, что имение Панаевых - Ивана Ивановича и Авдотьи Яковлевны - принадлежало примерно с 1851 года Шаншиеву, а в 1860 году было отдано по требованию Некрасова по мировому соглашению в уплату огаревского долга Сатину, интересен и знаменателен еще и с другой стороны: можно легко себе представить, что в декабре 1851 года, получив от Сохранной казны около 25 000 рублей наличными и заявившись к Авдотье Панаевой, Шаншиев выдвинул соблазнительное предложение.

   - Вы продаете ваше именье, Авдотья Яковлевна, не так ли?

   - Да, это необходимо: "Современник" пожирает массу денег, Некрасов играет, я в долгу, как в шелку... мои гонорары уходят на обеды сотрудникам и цензорам... за границей я прожилась...

   - Я готов купить его у вас.

   - Вы!

   - Да, я.

   - Да где же вы денег возьмете?

   - Вот двадцать пять тысяч, только что перезаложил Уручье.

   - Как, да ведь это деньги Марьи Львовны?

   - Что ж из того? Ведь условлено между вами и ею, что до 1853 года она получает только проценты на капитал; я аккуратнейшим образом буду высылать ей 3000 рублей в год, а деньги - в оборот: на эти деньги я покупаю у вас Танкеевку. Идет?

   Панаева колебалась. "Значит, года на два Марья Львовна обеспечена - ее капитал цел. Уручье, правда, заложено, но оно ведь за нею, Шаншиев - ответственен перед Марьей Львовной; наконец, покупка Танкеевки - верное помещение капитала подруги... Не так ли? Да и Шаншиев ведь порядочный человек и ловкий делец, мы с ним имеем постоянные денежные дела, и он ведет себя в них как подобает человеку".

   И Панаева, несмотря на противодействие Некрасова, пошла на эту сделку.

   Этот воображаемый разговор,- конечно, только гипотеза, - мог происходить в действительности. Он не только точно соответствует фактам и отношениям, не только соответствует характеру земельных спекуляций, которые были в ходу в то время, он вполне в характере действующих лиц и особенно в характере Шаншиева...

   Дворянин по чину [140], изворотливый буржуа и промышленник по своей сущности, Шаншиев представляет собой в этом деле фигуру столь значительную, что наш рассказ будет неполным, если мы не остановимся еще раз на некоторых сторонах его отношений с Панаевыми и Некрасовым. С Иваном Ивановичем Шаншиев был в приятельских отношениях. Это видно из письма его к нему от 1850 года, когда Авдотья Яковлевна была за границей. Они на "ты"; оказавшись как-то вместе в Москве, они оба кутят в маскараде, и Панаев "спасает" нашего героя от посягательств какой-то маски; подпись Шаншиева в письме к Авдотье Яковлевне гласит: "душевно любящий Вас"; когда Шаншиев уезжает, Авдотья Яковлевна у родных наводит о нем нужные справки и т.д. Можно себе представить, что человек, обладавший двумя домами в Петербурге, являвшийся в 1856 году владельцем писчебумажной фабрики возле Петербурга, в семи верстах за Невской заставой, человек, о котором согласным хором отлично отзываются, всячески рекомендуя его, Авдотья Яковлевна, Иван Иванович и Некрасов, человек, чем-то импонировавший даже Грановскому, - должен был обладать какими-либо качествами, отличавшими, а может быть и выделявшими его из толпы нового поколения дворян-дельцов. Только один Чернышевский дурно отзывается о нем именно с деловой стороны: "бестолковый, но хитрый плут".

   Когда как-то один из друзей предлагал поручить какое-то дело Михаилу Александровичу Языкову, компаньону Николая Николаевича Тютчева, Огарев дал - в одном неопубликованном письме - такую его краткую и выразительную характеристику:

   "Языкова я очень люблю, он очень милый экземпляр рода человеческого, но дела ему никогда никакого не поручу, ибо он

   1) не принадлежит к породе homo sapiens, a

   2) принадлежит к породе homo inertus, и дела вести через него, когда нет налицо его компаньона Зиновьева, значит в лужу п..."

   Вот таких-то "homo inertus" уже в течение четверти века упрямо вытеснял из хозяйственной жизни оборотистый предприниматель, хорошо понимавший, по выражению Панаевой в одном из приводимых нами писем, "значение денег в наш век".

   Шаншиев и был неплохим представителем именно этого нарождавшегося слоя рядового дворянства, перешедшего к "аферам", т.е. делам. Делец, по-тогдашнему "аферист", оставивший эту кличку в наследство темным дельцам - это уже в эпоху нарождения "честной", "солидной" буржуазии, - он, конечно, был головой выше бесчисленных дилетантов промышленности, являлся, так сказать, уже профессионалом предпринимательства и своими деловыми способностями мог внушать искреннее восхищение, скажем, Авдотье Яковлевне Панаевой даме, всем сердцем устремленной к новому веку. И Некрасов, к концу сороковых годов превратившийся постепенно в крупного литературного предпринимателя, не без интереса вглядывался, вероятно, в этого человека. Позволим себе здесь одно общее замечание.

   Процесс кристаллизации предпринимателей среди дворянства, процесс перерождения дворянства в буржуазию в России - одна из самых серьезных и насущных проблем не только чисто исторического изучения. С точки зрения такого изучения вся история с огаревским имением представляется прекрасной иллюстрацией этого именно процесса. Все дело в том, что по сравнению с Шаншиевым и особенно Некрасовым сам Огарев являлся в большой степени "homo inertus", теснимым со всех сторон, разоряемым хозяином-романтиком, терпящим неизбежные неудачи, экспериментатором, обреченным на поражение. Если когда-нибудь к хозяйственным опытам Огарева нам приведется вернуться и рассказать, например, поучительную историю его писчебумажной фабрики, читатель в этом убедится. Здесь же мы вынуждены ограничиться только краткой формулой: он был обречен на потери и ходом вещей и самим собой. И тем же ходом вещей Некрасов или Шаншиев были обречены стать неминуемыми, пускай "незаконными" с точки зрения дворянской морали, но неустранимыми восприемниками материальных ценностей старой России.

   Фактическое участие Некрасова в присвоении Огареве -кого достояния нами доказывалось ранее, - теперь сведем воедино важнейшие соображения:

   1. Некрасов неоднократно поддерживал Авдотью Яковлевну в ее предложениях Марье Львовне и деловою частью этих предложений прямо руководил, появляясь на сцене в каждый критический момент хода дела.

   2. Некрасов, основывая "Современник" и организуя издание альманахов, не был богатым человеком, и мысль о резервах на случай неудачи не оставляла его, так как призрак пережитой в юности нищеты казался ему, не без оснований, самым страшным призраком из всех существующих на земле.

   3. С Шаншиевым Некрасов был связан через Панаева; имение Панаева Танкеевка принадлежало Шаншиеву, и принадлежало ему, по-видимому, в связи с организацией "Современника".

   4. В один из критических моментов этой истории Некрасов прибег к шантажу Огарева.

   5. Некрасов принимал во всей истории гораздо большее участие, нежели он приписывает себе в известном перлюстрированном письме. Это явствует из всей публикуемой нами переписки.