Главная » Книги

Огарев Николай Платонович - Я. Черняк. Огарев, Некрасов, Герцен, Чернышевский в споре об огаревском ..., Страница 9

Огарев Николай Платонович - Я. Черняк. Огарев, Некрасов, Герцен, Чернышевский в споре об огаревском наследстве


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12

огнулся бы сам Герцен, но которая неумолимо намечалась тогда в его позиции по отношению к Александру II и его "реформам", а позднее, в шестидесятых годах, почти завладела им...
   Так обстояло дело в печати (к тому же времени, впрочем, относится грязнейший выпад Писемского против Некрасова в "Библиотеке для Чтения", на котором здесь нет нужды останавливаться).
   Авдотья Панаева, которая, ссылаясь на самого Некрасова, говорит, что в то время литературный мир организовал буквально травлю Некрасова, без сомнения, преувеличивает, хотя мучительные для него сплетни, скверный шопоток неумолкающим роем вился над головой поэта... В недавно опубликованных мемуарах Б.Н.Чичерина мы можем найти один из вариантов, наиболее близкий (с слов Н.Ф.Павлова и, по-видимому, Тургенева) к истинному положению дела, того, что "ходило" в петербургском кругу литераторов об "Огаревском деле". Вот что пишет Б.Н.Чичерин [160]:
   "Я достоверно знаю всю историю пересылки денег Огаревым его жене, с которой он разъехался и которая жила в Париже. Деньги пересылались через Панаеву, которая открыто жила с Некрасовым и находилась под совершенным его влиянием. Жена Огарева умерла в Париже в полной нищете. После ее смерти все ее бумаги были присланы мужу; оказалось, что она денег никогда не получала. Огарев потребовал возвращения выданных сумм и, когда в этом было отказано, подал жалобу в суд. Сатину было поручено вести это дело. Однако до судебного решения не дошло; деньги были возвращены сполна. Никто в этом не обвинял Панаеву, которая была игрушкой в руках Некрасова".
   Говорилось, впрочем, и многое другое, вплоть до громких обвинений в том, что Некрасов проиграл в карты 30 тысяч рублей, принадлежавших жене Огарева...
   Но немного позднее, в самом начале 1862 года, "дело" едва не всплыло на поверхность в форме политического аргумента против Некрасова и редакции "Современника". Произошло это следующим образом:
   В начале 1862 года, в первом номере "Современника", за подписью "Новый Поэт" было напечатано, между прочим, ядовитое сообщение, направленное против первой открыто-реакционной ежедневной газеты "Наше Время", выходившей под редакцией Н.Ф.Павлова. Обозреватель "Современника" писал; "Слухи носятся, что Н.Ф.Павлов, издатель-редактор "Нашего Времени", сумел в этом году обеспечить ее существование в новом виде, независимо от подписки [161], и как истинный джентльмен удовлетворить прошлогодних своих подписчиков за недоданные им номера. Это чрезвычайно благородно" [162].
   Намек, заключающийся в этих строках, был очевиден: Павлов недвусмысленно обвинялся в том, что издает свою газету на полицейские деньги. Заметка принадлежала, по-видимому, перу Панаева. Н.Ф.Павлов не остался в долгу и, отвечая на намек статьей "Изъявление благодарности "Современнику", пообещал, что в ближайшее время осведомит читателей "о б одном процессе", воспоминание о котором чрезвычайно неприятно господам издателям "Современника" - Некрасову и Панаеву... Вот что писал Н.Ф.Павлов:
   "Ведь каких ни бывает слухов! Их много и о "Современнике", но мы не унижали ни себя, ни человеческого достоинства, не давали им места в нашей газете, да и не дадим никогда. Следовательно, "Современник" не имел ничего в виду, кроме добра нам. Он хотел показать читателям основательность нашего предприятия. Дурным слухам он не поверил бы, да и не имел права поверить. Вот если бы, например, наша редакция взяла доверенность от своего лучшего друга, находящегося далеко и в нищете, на полученье значительной суммы денег с его должника; если бы она получила эти деньги да не отдала их другу и оставила его умереть чуть-чуть не с голоду в Париже, если б она принуждена была возвратить их наследнику своего несчастного друга не добровольно, а вследствие судебного приговора, основанного уже не на слухах, а на фактах, на собственноручных письмах, - о, тогда, конечно, "Современник", как бы ни было в нем сильно желанье возобновить к нам свою благосклонность, мог бы со всею справедливостью напитать желчью свои сладкие речи, свой простодушный говор. Мы взяли пример, какой первый пришел нам на память, мы хотели только показать, что порядочный человек имеет право повторять только те слухи, в которых он убежден, которые знает, которые основаны не на пустомельи грязного языка. Разговорясь с Новым Поэтом, нам пришла мысль, что процесс, о котором мы случайно упомянули, отличается таким нравственным безобразием, что, вероятно, в этом отношении, он покажется любопытен читателям, почему мы и постараемся передать его публике со всеми подробностями".
   Статья Павлова была напечатана 10 февраля ("Наше Время", No32). Девять дней спустя Панаев умер, и смерть его положила конец начинавшейся было скандальной полемике... Павлов воспользовался смертью Панаева, чтобы отступить, не приведя своей угрозы в исполнение. 27 февраля ("Наше Время", No43) он, между прочим, замечал: "...Мы упомянули об одном процессе, который и обещали передать читателям, но обнародование его могло бы показаться теперь продолжением беседы с человеком, который говорить уже не может, а потому мы в настоящую минуту должны остановиться от исполнения нашего обещания".
   Но павловская попытка "пустить в ход" против редакции "Современника" "процесс", т.е., без сомнения, историю судебного иска М.М.Каракозова и Н.М.Сатина, о чем мы подробно рассказывали выше, не могла даже при нравах рептильной газеты быть осуществлена еще и по другой причине. Приближалась весна 1862 года, и новый реакционный поворот правительства явственно обозначился на политическом горизонте. Правительство переходило в наступление. В начале июня были закрыты оба журнала, влияния которых боялось правительство: "Современник" и "Русское Слово", а 7 июля произошел арест Н.Г.Чернышевского, положивший начало подлейшему из всех "процессу" - подделке документов, фабрикации "доказательств" вины Н.Г.Чернышевского, всей поистине страшной работе императорских полицейских и жандармов, приведшей К "осуждению" величайшего из революционеров той эпохи. Межеумочным "полулибералам", к которым принадлежал Н.Ф.Павлов, не оставалось места во время решительного столкновения, не до его журнальных уколов было его хозяину Валуеву...
   Среди бумаг, взятых у Н.Г.Чернышевского при первом же обыске, находилось и письмо к "неизвестному", написанное Огаревым и Герценом, где речь шла главным образом о Чернышевском и одной из его статей [163], направленной против взглядов Герцена (и отчасти Огарева) по существеннейшим вопросам - по вопросу о роли общинного начала в деле исторической переделки не только русского, но и западноевропейского общества...
   Чернышевский резко выступал в этой статье против основных ошибок Герцена, исходившего из мысли о том, что Европа одряхлела, что живые начала, начала обновления, могут придти к ней только из России, где есть основания для будущего - общинное землевладение...
   Чернышевский иронизировал в своей статье, многозначительно озаглавленной: "О причинах падения Рима (подражанье Монтескье)", над идеей "обновления ветхой Европы нашею свежею помощью".
   Он обращал, - как пишет М.К.Лемке [164], - "внимание Герцена и его единомышленников на их коренную ошибку при констатировании мнимого исторического вырождения Европы: на то, что творящие истинное перерождение массы еще и не жили в Европе историческою жизнью, а на них-то и надо возлагать надежды, а не на Россию".
   Письмо Огарева и Герцена, написанное, как теперь удалось установить, в августе 1861 года и адресованное Н.Н.Обручеву, попало в руки Чернышевского, ибо в нем прямо заключалось поручение: "Ступайте в Питер, возьмите его [т.е. Чернышевского. -Я. Ч.] за ворот, порастрясите и скажите: стыдно".
   "...по случаю какой-то истории Рима встречаем мы в "Современнике" (уже прежде смекнувши из довольно плохой критики в "Петербургских Ведомостях") статью прямо против нас, - пишет Огарев, - т.е. что напрасно, мол, говорить, что в России есть возродительное общинное начало, которого в Европе нет, что общинное начало - вздор, что Европа не умирает, потому что одному человеку шестьдесят лет, но зато другому - двадцать (как будто историческая смерть есть вымирание людей, а не разложение общественных химических соединений известного порядка!) и что те, кто это говорит, дураки и лжецы, с намеком, что речь идет о нас, и забывая, что до сих пор сами держались этим знаменем".
   Огарев озлобленно отвечал на резкую критику Чернышевским основных идей его и Герцена еще и потому, что незадолго перед тем Чернышевский передал в Лондон, чтобы "не завлекали юношества в литературный союз, что из этого ничего не выйдет", - речь шла о влиянии на молодое поколение, и здесь борьба между Герценом и Чернышевским должна была быть неминуемо обостренной и решительной.
   "Зачем это битье по своим, да еще с преднамеренной ложью? Плохо дело!" - с яростью восклицает Огарев. "Горе, когда личное самолюбие поднимает голову или в отместку за неуважение к воровству какого-нибудь патрона!" - срывается с его пера, и здесь, едва ли не впервые, из уст Огарева мы слышим утверждение, столько раз высказываемое Герценом. Речь, конечно, идет снова об отношении "лондонцев" к Некрасову все по поводу того же "Огаревского дела".
   "Какая тут общественная деятельность, какое общее дело! Тут идет продажа, продажа правды и доблести из-за личных страстишек и видов; продажа дела из-за искусственного скептицизма, который даже и не скептицизм, а просто сомнение в приложении себя к делу, без всякого понимания принципиального скептицизма".
   Герцен в приписке к этому письму умеряет пыл своего друга, считая, что Огарев придал слишком большое значение выступлению Чернышевского, иронизируя над этим случаем: "Чернышевский... ехавши дружески возле, вытянул меня арапником..." - пишет он Н.Н.Обручеву. Обручев же, получив это письмо, в котором Огарев недвусмысленно просил его, во имя устранения "помехи делу", поехать в Питер и "щелкнуть дружески, но военным кулаком по такой дребедени", постарался тем или иным способом сообщить Чернышевскому содержание письма. Во всяком случае оригинал его, в котором были тщательно выскоблены все собственные имена, обращения и подписи, оказался в бумагах Чернышевского, захваченных жандармами
   И на первом же допросе Чернышевскому пришлось давать объяснения по поводу предъявленного (на основании этого письма и других перехваченных III Отделением сведений) обвинения в "противозаконных" сношениях с изгнанником Герценом.
   Первая "справка", составленная III Отделением на основании слежки за Н.Г.Чернышевским, на основании "частных сведений", на основании все той же перлюстрации и т.п. и представленная Потаповым той "комиссии", которая вела следствие, заканчивалась нижеследующим указанием:
   "Кроме сего, известно, что в июне месяце 1859 года Чернышевский ездил за границу, был в Лондоне у Герцена, который до того по денежным делам Огарева с Панаевым, бывшим редактором "Современника", был враждебен этому журналу, с поездки же Чернышевского за границу со стороны лондонской русской прессы стало проявляться сочувствие к оному".
   Но III Отделение лгало: сочувственного отношения к "Современнику" и его позициям в "Колоколе" не было. Было лишь согласие издавать ряд передовых русских журналов, в том числе и "Современник", за границей в виду того, что русское правительство их закрывало. Предложение об этом, так неосторожно напечатанное в июле 1862 года в "Колоколе" и повторенное в перехваченном III Отделением письме Герцена Серно-Соловьевичу (да еще с упоминанием имени Чернышевского), было подхвачено III Отделением, попытавшимся создать дело по обвинению Чернышевского в сношениях с Герценом и в попытке эмигрировать.
   Это III Отделению не удалось, и скоро эта попытка была оставлена Потаповым, решившимся пойти другим путем: сфальсифицировать с помощью предателя Вс. Костомарова подложное "письмо к А.Н.Плещееву", собственноручную записку Чернышевского все тому же Костомарову и, подготовив несколько лжесвидетелей, создать обвинение Чернышевского в составлении и распространении знаменитой прокламации "К барским крестьянам", прокламации, разоблачавшей ложь и обман, заключавшиеся в правительственном "освобождении" крестьян.
   Вновь сфабрикованное обвинение, несмотря на мужественную, упорную и неутомимую борьбу Чернышевского, было принято Правительствующим сенатом за доказанное, и Чернышевский был осужден.
   Вот почему Правительствующий сенат мог отвергнуть, как "не доказанное", первое обвинение - в сношениях с Герценом и подготовке к эмиграции. Но и такая "победа" далась Чернышевскому ценой величайших усилий, и здесь значительную роль снова сыграло "Огаревское дело"... На этот раз оно играло роль щита, прикрываясь которым Чернышевский представил перед комиссией свои отношения с Герценом как рознь, возникающую на личной, на частной почве.
   Вот текст вопроса комиссии и ответа Чернышевского на первом же допросе, 30 октября 1862 года:
   Вопрос: "По имеющимся в комиссии сведениям вы обвиняетесь в сношениях с находящимися за границею русскими изгнанниками и другими лицами, распространяющими злоумышленную пропаганду против нашего правительства, и с сообщниками их в России; равно в содействии им к достижению преступных их целей. Объясните: с кем именно из этих лиц вы были в сношениях, в чем заключались эти сношения и ваши вследствие оных действия, а также кто участвовал с вами в этом деле?"
   Ответ: "Мне очень интересно было бы знать, какие сведения могут иметься о том, чего не было. Под русскими изгнанниками тут, вероятно, разумеются гг. Герцен и Огарев (это предположение я высказываю здесь потому, что их фамилии были мне сказаны лицом, предлагавшим мне изустные вопросы, имени и фамилии которого не имею чести знать); всему литературному миру известно, что я нахожусь в личной неприязни с ними по делу г. Огарева с г-жею Панаевой из-за имения, которым управляла г-жа Панаева по доверенности г. Огарева [165]. Неприязнь эта давнишняя.
   Каких соумышленников имеют и имеют ли или нет каких соумышленников в России гг. Герцен и Огарев, мне неизвестно.
   Я принужден здесь выразить свое удивление тому, что мне предлагаются подобные вопросы.
   Прибавлю, что и по делу г. Огарева с г-жею Панаевою я не имел ни с г. Огаревым, ни с г. Герценом никаких сношений. Точно так же не имел я сношений ни с кем другим из русских изгнанников".
   16 марта 1863 года Н.Г.Чернышевский показывал, давая объяснения относительно письма Огарева и Герцена "к неизвестному" (содержание которого мы ранее привели), и на вопрос о том, почему писал Герцен об издании "Современника" за границей и когда дал на это согласие, Чернышевский заявил:
   "Подтверждаю прежнее показание и совершенно не знаю, на каком основании г. Герцену вздумалось, что я мог согласиться издавать с ним журнал, ибо никаких сношений с ним не имел, ни прямых, ни через какое-либо посредство".
   Относительно письма Огарева и Герцена он показал:
   "Письмо это я получил по городской почте весною (или в начале лета) 1862 года; кем оно мне было прислано, не знаю. По тону речи и языку видно, что оно писано гг. Огаревым и Герценом (почерков я их не знаю, потому сужу только по содержанию письма); к кому оно писано, неизвестно мне. Кем и для чего и какие слова выскоблены в нем, я не знаю: оно было прислано ко мне со словами уже выскобленными (вероятно, посылавший его ко мне хотел, чтобы не знал я его фамилии и других; вероятно, выскобленные слова - фамилии). Лицо, которому я поручил передать Герцену, чтобы он не завлекал молодежь в политические дела, - г. М.И.Михайлов, ездивший за границу летом 1861 года. Слова, что я "имею влияние на юношество", означают, что я как журналист пользовался уважением в публике. "Знамя", о котором упоминается в письме, - наше обычное общинное землевладение, которое я постоянно защищал, но относительно которого все-таки выражал сомнение, удержится ли оно против расположения к потомственному землевладению, - это объясняется в статье "Современника" (моей), которою Герцен остался недоволен; выражение "ехали вместе" относится к тому, что я, подобно Герцену, защищал обычное наше общинное землевладение. Поручение М.И.Михайлову отклонять Герцена от вовлечения молодежи в политические дела основывал я на общеизвестных слухах о том, что Герцен желает производить политическую агитацию, - я поручал Михайлову сказать Герцену, что из этого не может выйти ничего хорошего ни с какой точки зрения, что это повело бы только к несчастию самих агитаторов".
   Но и этого мало. Когда Чернышевский, доведенный до голодовки беззаконием комиссии и глухого ко всем, даже простейшим, доводам правового порядка Правительствующего сената, куда 16 мая 1863 года было передано дело, лишенный возможности что бы то ни было доказать "судьям", утвердившимся на решении дать веру явным подлогам и лжесвидетельствам, напрягая свои диалектические способности" доказывал и доказал в "Пояснении по обвинению меня в намерении уехать за границу, чтобы издавать журнал вместе с Герценом", что это обвинение бессмысленно, он снова вернулся к одной из основных "причин" своего отчуждения от Герцена. В доказательство он ссылался на свое письмо из крепости к петербургскому генерал-губернатору Суворову.
   Вот что писал Чернышевский князю А.А.Суворову 20 ноября 1862 года: "В письме к его величеству упоминаю я о тяжбе Огарева с "одним из знакомых мне лиц"; это лицо - г-жа Панаева. Тяжба кончилась года два тому назад. Я не имею к ней никакого отношения".
   В письме же к царю он говорит об "огаревском деле" подробней: "Спрашивать меня о моих отношениях к Огареву и Герцену, значит показывать, что спрашивать меня решительно не о чем. Всему петербургскому обществу, интересующемуся литературою, известна та неприязнь между мною и ими, о которой я говорил; известны также и причины ее. Их две. Первая заключается в денежной тяжбе, которую имел Огарев с одним из знакомых мне лиц. Он выиграл ее; но в многочисленных разговорах, которые она возбуждала в обществе, я громко порицал действия Герцена и Огарева по этому делу"... [166]
   Суворов этих писем не получил. Комендант крепости по секретной инструкции должен был все письма арестованных, содержащихся в Алексеевском Равелине, доставлять в III Отделение. Но царь письмо Чернышевского читал. Он приказал переслать письма... председателю следственной комиссии Голицыну, который, отвечая, предложил их, разумеется, "оставить без последствий"...
   В письмах Чернышевского для нас особенный интерес имеют указания на многочисленные разговоры в петербургском обществе по поводу тяжбы и на громкие осуждения и порицания, которые высказывал Чернышевский...
   Чернышевский тщетно ждал ответа от Суворова, к которому обращался несколько раз, и большей частью безуспешно: все утаивало, даже от "его светлости", в своих недрах III Отделение.
   "Я не думал, - показывает Чернышевский, - я не предполагал нужды думать, я не имел возможности думать об эмиграции. Но если б я мог и хотел эмигрировать, то Герцен менее всех литераторов целого света мог представляться мне товарищем в издании журнала. На это много причин.
   В письме моем к Его Величеству я привел и в письме к Его Светлости г. СПБургскому Генерал-губернатору изложил подробнее две из причин, отчуждавших меня от Герцена. Я не одобрял некоторых планов Герцена, известных мне по слуху (о чем говорится в его письме, находившемся в моих бумагах), и мое личное неудовольствие на него по процессу г-жи Панаевой из-за векселей и имения покойной г-жи Огаревой. Ссылаюсь на эти письма (от 20 или 22 ноября прошлого года) в пополнение моего настоящего показания. В них я представил только две причины, как почти не требовавшие поверки. Здесь приведу еще две, поверка которых незатруднительна.
   Первая из них - моя чрезвычайно сильная привязанность к покойному Н.А. Добролюбову и дурные отзывы о нем Герцена, начинающиеся с весны 1859 года, когда в No45 или 47 "Колокола" была напечатана обидная для Добролюбова (и для меня, но о себе не говорю) статья Герцена "Very dangerous". Этих отзывов о Добролюбове я не мог извинить Герцену никогда, а тем более после смерти Добролюбова. Когда я потерял Добролюбова (в ноябре 1861 года), неприязнь к Герцену за него усилилась во мне до того, что увлекла меня до поступков, порицаемых правилами литературной полемики, не дозволяющей бранить того, кого не мог бы похвалить, если б захотел. Укажу для примера на выражение мое о нем в одной из первых книжек "Современника" за 1862 год, в статье, которою начал я биографию Добролюбова. Это было напечатано мною около того времени, когда я, говорит обвинение, будто бы собирался вступать в товарищество с Герценом. Эта моя резкость наделала тогда довольно шума в нашей литературе, и вообще в последнее время перед моим арестом литературный мир очень хорошо знал мою неприязнь к Герцену. На это есть печатные указания в русских периодических изданиях. Для примера укажу на "СПБургекие Ведомости" первой половины 1862 года.
   Но кроме политических причин несогласия и кроме личной неприязни, существует еще одно обстоятельство, по которому я никак не мог думать о товариществе с Герценом. Я привык быть полным хозяином направления журнала, в котором участвую. Я могу уступить своему товарищу всю денежную часть, оставить на его волю помещение безразличных по своему содержанию повестей, но направление журнала должно быть безусловно мое. С Герценом это было бы невозможно. Он не только стал бы спорить со мною о чужих статьях, но стал бы требовать, чтобы я поправлял по его замечаниям свои статьи. А я не только не мог бы допустить такого вмешательства, а сам потребовал бы от него безусловного подчинения себе, то есть вещи невозможной. Кто не знает, что непременно я хочу быть безусловным хозяином направления журнала, в редакции которого участвую, тот не знает меня. А при этом мысль о моем товариществе с Герценом - нелепость. Натурально после этого, что я был до крайности удивлен, услышав на допросе 30 октября, что я обвиняюсь в сношениях с Герценом, и почел этот вопрос сделанным без всяких оснований. Но еще более был я изумлен, когда на первом из двух допросов, бывших в марте, сообщили мне, что существует письмо, выражающее согласие Герцена на то, чтоб издавать журнал со мною. Кем придуман такой невозможный для меня проект, я и не постигаю. Но если еще остается какое-нибудь подозрение в том, что я имел это намерение, то я прошу, чтобы прав. сенат разрешил мне принять для исследования этого странного случая те меры, какие могут быть допущены по закону".
   И, наконец, 25 сентября 1863 года, уже ознакомившись с делом перед слушанием его в сенате, в последний раз попытавшись разбить очевидную преднамеренность осудить его, несмотря на явную недостаточность обвинительного материала, Чернышевский подытожил все свои предыдущие показания по этому пункту.
   "Ясно, - пишет он, - что письмо гг. Герцена и Огарева прислано было ко мне как пасквиль или подметное письмо... Поясню при этом, что я обязан был, как литератор, сохранить у себя этот документ: он важен для истории литературы, и всякий ученый, занимающийся ею, скажет, что я поступил бы недобросовестно, если б уничтожил его или передал в какой-нибудь архив официального места, не открытый для ученых, занимающихся историей литературы" [167].
   "Это письмо показывает неприязненность моих отношений к гг. Герцену и Огареву, оно явно выставляет, что подозрение в моем намерении эмигрировать для сотрудничества с Герценом неосновательно", - заключает Чернышевский.
   Итак, очевидно, что, считая на первом допросе 30 октября 1862 года достаточным выставить только одну причину - именно "Огаревское дело" - как причину личной неприязни между ним и Герценом, Николай Гаврилович, по мере развертывания комиссией "улик", - письма Огарева и Герцена "к неизвестному", приписки в письме к Серно-Соловьевичу, - вынужден был углубить свои противопоказания. Сделал он это не сразу: еще 20-го ноября в письмах к Александру II и князю Суворову (смотри выше) вторично указал на "Огаревское дело" как на обстоятельство, решительно отдаляющее его от лондонских эмигрантов. Лишь весной 1863 года он решился показать о наличии глубоких расхождений с Герценом по вопросам, касающимся убеждений - политических несогласий.
   Он, постепенно усиливая резкость выражений, ссылаясь на свои выпады против Герцена в печати [168], выдвигая на первый план все "поводы к неудовольствию", которые давал Герцен, напомнив и обиду Добролюбова и резкость нападок Огарева, подводит комиссию к заключению: письмо Огарева и Герцена, найденное в его бумагах, служит не к обвинению, а к оправданию его, Чернышевского. Чернышевский - это совершенно очевидно - решил использовать свои разногласия с Герценом для опровержения хитросплетений Потапова и успел в этом... Но, разумеется, он не раскрыл при этом действительного характера расхождений, действительного смысла разногласий, оставаясь при этом удивительно точным в характеристике тех событий в истории его отношений с Герценом, которые и в действительности (не только в его показаниях) стояли между ним и звонарем "Колокола".
   Радикальная, революционная, решительная тогда позиция Чернышевского, замаскированная "тихостью", "сухой трезвостью" и "расчетливостью" ("я все делаю по расчету, - пишет он коменданту крепости, - если я горячусь, то я горячусь по расчету..."), лишенная романтического флёра, вооруженная не только и не столько пафосом обличения несправедливостей и произвола, сколько готовностью к систематической борьбе с самой системой дворянского землевладения и самодержавия, опирающаяся уже в большей мере на научное историческое предвиденье (которым в ту пору в большей степени обладал только К.Маркс!), обращенная к массам, так и в такую сторону отличалась от позиции Герцена, что, знай об этом сенатские мужи, они с яростью осудили бы Н.Г. и по первому пункту обвинения...
   Четырнадцать лет каторги и вечное поселение в Сибири было их мерою по двум остальным пунктам обвинения.
   Семь лет каторги и вечное поселение в Сибири - таков был окончательный, конфирмованный царем приговор...
   Подлейшее из дел "освободителя" было сделано.
  
  
   И через двадцать лет, отбыв каторжные работы и после них ссылку в Вилюйске, 21 января 1884 года из Астрахани, куда водворен был на жительство после отбытия наказания, Николай Гаврилович отправил в Петербург А.Н.Пыпину пакет, заключавший в себе рукопись воспоминаний, продиктованных им о Добролюбове, о Тургеневе, о разрыве последнего с редакциею "Современника" в 1860 году. Чернышевский, характеризовавший Тургенева с отрицательной стороны, не желал, чтобы воспоминания тогда увидели свет. "Каков бы ни был Тургенев, но теперь не время говорить о нем дурно в печати", - пишет Чернышевский в сопроводительном письме. И действительно, полностью воспоминания [169] эти увидели свет только теперь, в 1930 году.
   Есть в этих воспоминаниях страница, посвященная "Огаревскому делу" как важной причине разрыва Некрасова и Тургенева, и мы приведем ее полностью [170].
   Вот что пишет Н.Г.Чернышевский теперь об "Огаревcком деле":
   "Надобно упомянуть и о другом, по всей вероятности, очень сильном мотиве расстройства дружбы между Тургеневым и Некрасовым. Излагать дело, из которого возник этот мотив, я не буду здесь. Оно слишком многосложно и длинно, так что, начав говорить о нем, я не скоро довел бы до конца ответ на вопрос, которым занимаюсь теперь. В коротких словах история была такого рода. Огарев должен был уплатить пятьдесят тысяч рублей жене, с которой разошелся. Взамен платы он предоставил в пользованье ей часть своих поместий. Огарева умерла. Поместья должны были быть возвращены Огареву, но управляющий поместьями, дальний родственник Ивана Ивановича, бестолковый плут, расстроивший свое прежде довольно большое состояние хитрыми, но глупыми спекуляциями, не желал возвращать поместья, да если бы и хотел, то затруднился бы при запутанности своих дел. Дело усложнялось чрезвычайно запутанными расчетами о том, какие из долгов, лежавших на Огаревой, должны быть признаны Огаревым. Огарев и Герцен, у которого он жил тогда, вообразили, что плут, в управление которому были отданы поместья, был приискан в поверенные Огаревой Некрасовым и что он - подставное лицо, которому Некрасов предоставил лишь маленькую долю выгоды от денежных операций, основанных на управлении имуществом Огаревой, а главную долю берет себе сам Некрасов. При уважении, каким пользовался тогда Герцен у всех просвещенных людей в России, громко высказываемое им обвинение Некрасова в денежном плутовстве ложилось очень тяжело на репутацию Некрасова. Истина могла бы быть достовернейшим образом узнана Герценом, если бы он захотел навести справки о ходе перемен в личных отношениях Некрасова в те годы, в которые были делаемы г-жею Огаревой неприятные ее мужу распоряжения [171]. Но Герцен имел неосторожность высказать свое мнение, не ознакомившись с фактами, узнать которые было бы легко, и тем отнял у себя нравственную свободу рассматривать дело с должным вниманием к фактам. Я полагаю, что истина об этом ряде незаслуженных Некрасовым обид известна теперь всем оставшимся в живых приятелям Огарева и Герцена и всем ученым, занимающимся историею русской литературам того времени, потому считаю возможным не говорить ничего больше об этом жалком эпизоде жизни Огарева и соединенных с его странными поступками ошибках Герцена.
   Авторитет Герцена был всемогущим над мнениями массы людей с обыкновенными либеральными тенденциями, т.е. тенденциями смутными и шаткими. Тургенев ничем не выделялся в своем образе мыслей из толпы людей благонамеренных, но не имеющих силы ни ходить, ни стоять на своих ногах, вечно нуждающихся в поддержке и руководстве. Конечно, ему трудно было оставаться другом человека, которого чернит руководитель массы, к которой принадлежит он. Делает честь ему, что он долго не уступал своему влечению сообразоваться с мыслями Герцена и, подобно людям менее робким и более твердым, как, например, П.В. Анненков, оставался в прежних отношениях с Некрасовым. Но, разумеется, слишком долго не мог он выдерживать давления авторитета Герцена. И кончилось тем, что он поддался Герцену".
   Прав ли Чернышевский? Да, прав во всем, что он говорит о позиции Герцена и Тургенева в этом деле. Действительно, Герцен сделал из "Огаревского дела" острое орудие борьбы против Некрасова, он систематически, сначала в переписке с близкими ему людьми (И.С.Тургеневым, М.К.Рейхель и др.), выставлял Некрасова бесчестным человеком, а затем сделал это и в печати (в 1860 году). Он преследовал насмешками Тургенева, который по "добродушию" своему, соглашаясь в письмах с герценовской оценкой, оставался в то же время в мирных дружеских, отношениях с Некрасовым и, только когда при приближении "окончательного освобождения" крестьян исчерпалось попутничество (выражаясь современным языком) либерального дворянства с революционно-демократическим движением, он разорвал с "современниками", в том числе и с Некрасовым (опять-таки в том же 1860-1861 году). Тургенев, впрочем, в эту пору разошелся, как известно, и с Герценом, ибо его общественные позиции были еще менее радикальны, чем позиции Герцена, лишь на время увлекшегося надеждами на "царя-освободителя".
   Чернышевский прав, когда говорит о том, что громко высказываемое Герценом обвинение очень тяжело ложилось на репутацию Некрасова.
   Но Чернышевский совершенно не прав, когда утверждает, что Герцен делал это, "не ознакомившись с фактами".
   "Факты" существенно отличались от того, что рассказывает Чернышевский в своих воспоминаниях. "Факты" были самим Чернышевским гораздо точнее изображены в его письме к Добролюбову в ноябре 1860 года, в момент окончания "Огаревского дела", чем в его воспоминаниях.
   Что же было известно Герцену?
   1. Ему были прежде всего известны два письма Некрасова, написанные в 1848 и 1850 годах, из которых одно давало Марье Львовне точные указания, каким образом составить документ - доверенность Авдотье Панаевой с правом передоверия, кому она пожелает - документ, открывавший возможность возбудить против Огарева иск, и называло лицо, подысканное на первых порах для ведения дела в суде, Н.Н.Тютчева, замененного впоследствии Н.С.Шаншиевым. Здесь Герцен ничего не воображал, здесь он точно знал, что Шаншиев был подыскан Панаевой, писавшей, как и Иван Иванович, что ручается за этого благородного человека, с которым "мы и сами имеем дела денежные". О том, что Некрасов имел основания и возможность воздействовать на Шаншиева, пишет и сам Чернышевский в своем письме к Добролюбову.
   2. Ему было известно, что - в отличие от того, что рассказывает Чернышевский - купчая на орловское имение и векселя Сатина и Яниша, общей суммой в 50 000 рублей серебром, были из рук в руки переданы Н.С.Шаншиеву в феврале 1851 года не в пользование, а в собственность Марье Львовне.
   3. Ему было известно, что векселя Сатина и Яниша были большей частью оплачены, имение реализовано и, следовательно, что почти весь капитал находился ко времени смерти Марьи Львовны, в 1853 году, в руках ее петербургских доверенных; к тому же из писем Авдотьи Яковлевны к Марье Львовне он знал, что в течение двух лет, с 1851 по 1852 год, она получала только проценты и умерла, капитала не получив.
   4. Ему было известно, что в 1854-1855 годах последовал отказ вернуть капитал наследникам: М.М.Каракозову и Н.П.Огареву и что благодаря этому, а не "спорным векселям", возник судебный наследственный иск, завершившийся в мае 1859 года присуждением Панаевой и Шаншиева, к уплате полной суммы огаревских векселей Марье Львовне, 85 815 рублей серебром, т.е. суммы большей, нежели та, которую они от имени Марьи Львовны получили в 1851 году.
   5. Ему было известно, что намечается мировое соглашение, по которому Сатину и Каракозову будут тем или иным способом возвращены и именье и деньги, всего на 50 000 рублей серебром, как это и осуществилось впоследствии, в ноябре 1860 года.
   6. Обвинять Шаншиева как самостоятельного виновника этой истории Герцен не имел оснований. Доверенный есть только доверенный. Его недобросовестность давала бы Некрасову такую возможность немедленно выяснить свою непричастность к этому делу, что он не преминул бы воспользоваться ею; он же воспользовался ею только один раз: в объяснении дела Чернышевскому. Это объяснение Н.Г. и воспроизвел...
   7. "Ход перемен в личных отношениях Некрасова в те годы, в которые были делаемы г-жею Огаревой неприятные ее мужу распоряжения", на которые ссылается Чернышевский, есть основной мотив некрасовских объяснений (вспомним буквально такое же выраженье в письме Некрасова к Тургеневу в 1857 году). Разумеется, здесь речь идет не о тех годах (в 1848-1850 годах, когда начиналось и велось дело против Огарева, Некрасов сблизился с Панаевой; это были годы его сильнейшего влияния на его подругу, годы совместной с ней литературной работы и т.д.; в 1851-1853 годах не Марья Львовна делала распоряжения, она только выслушивала и иногда строптиво возражала против распоряжений, которые делала в письмах к ней Панаева). Речь может идти только о годах, последовавших за смертью Марьи Львовны (т.е. после весны 1853 года). Здесь действительно имеются обстоятельства, отделяющие Некрасова от Панаевой: его тяжелая и все развивавшаяся болезнь с весны 1853 года и другие причины могли и должны были породить отъединенность от Панаевой, - факты, которые не были известны Герцену.
   Это был как раз тот период дела, когда последовал отказ вернуть капитал наследникам. Герцен, которому через Тургенева было известно некрасовское указание на независимое от него самостоятельное поведение Панаевой в этом вопросе, решительно отказался "взвалить всю вину в этом на Авдотью Яковлевну".
   8. Таким образом Герцен возвращался к некрасовским письмам к Марье Львовне с мыслью о Некрасове как руководителе всего этого дела. Если Шаншиев - только доверенный, подысканный для ведения дела, если Панаева не несет самостоятельной ответственности, то кто же? Не Иван Иванович же - послушное орудие в руках Некрасова, хотя и его писем к Марье Львовне по этому делу достаточно. Остается назвать Некрасова как виновника этого дела. Но нигде, сколько нам известно, Герцен не говорил, как это изображает Чернышевский, что Шаншиев - "подставное лицо, которому Некрасов предоставил лишь маленькую долю выгоды от денежных операций, основанных на управлении имуществом Огаревой, а главную долю берет себе сам Некрасов" (это говорил Грановский предположительно). Нет, он прямо говорит в письме к Тургеневу, что Некрасов вошел в сделку с "плешивой вакханкой" Марьей Львовной, т.е. купил у нее огаревские векселя.
   9. Герцен, уверенный в том, что Некрасов - делец, зная о его способностях к практической деятельности, считал, что он является вдохновителем этого дела, руководителем его, прямо и непосредственно денежно заинтересованным. "Факты" давали, казалось ему, в его руки публицистическое оружие такой же силы, какой обладало любое из разоблачений "нечистоплотности", печатавшихся на страницах "Колокола". Он и его пустил в ход (после того, как Огарев в 1856 году подробно рассказал ему историю этого столкновения) сначала, как мы сказали, в кругу своих друзей, а когда борьба с "Современником" стала в порядок дня, и публично, опорочивая журнальную деятельность Некрасова, покоящуюся будто бы также на "барышническом" основании...
   Ко всему тому, что мы сейчас сказали, нам остается добавить немногое. Удивительно, что Чернышевский ни словом не упомянул в воспоминаньях о "мировой" 1860 года, о которой он писал Добролюбову. Судя по письму, совершенно очевидно, что Чернышевский знал, что казанское имение - это бывшее имение Панаевых, и едва ли мог об этом забыть. Остается предположить, что обо многом Чернышевский сознательно умолчал. Но даже и в том виде, в каком дело сообщено Чернышевским, оно показалось А.Н.Пыпину не достаточно реабилитирующим Некрасова. Это заставило его много лет спустя, в 900-х годах, в примечании к тому письму Некрасова, которое мы приводили раньше, отговориться незнанием сути "Огаревского дела".
   В такое же положение попала Е.С.Некрасова, первый публикатор материалов по Герцену, Огареву и мн. др. (если не считать П.В.Анненкова). Она задалась целью оправдать Некрасова от обвинений Герцена. Располагая обширными неопубликованными материалами, она написала статью, которая не увидела света по воле самого автора; вот как она объясняла свое нежелание печатать статью в письме к В.А.Гольцеву от 17 ноября 1902 года:
   "Я обещала вам для декабрьского номера статью о Некрасове и Герцене. Как ни трудно было написать статью, желающую обелить Некрасова перед Герценом и Огаревым, я написала, но, написавши, не могу решиться ее напечатать: я чересчур чувствую сделанную мной натяжку. Статью я читала кое-кому из близких людей, они находят ее интересной (еще бы! новый материал), но во время чтения я еще сильнее чувствовала натяжку. Вот почему я не присылаю и не пришлю статьи".
   Оказалась неудачной и ссылка Чернышевского на П.В.Анненкова, который по "твердости характера" сохранил будто бы независимое от позиции Герцена отношение к Некрасову. Анненков находился в числе наиболее суровых "обвинителей" Некрасова.
   Итак, ни А.Н.Пыпин, располагавший столь сильным аргументом, как показание Н.Г.Чернышевского, ни Е.С.Некрасова, имевшая в своих руках множество документов и материалов, касающихся Огарева, Герцена и других, не могли "обелить Некрасова". Почему? Да потому, что самая постановка вопроса неверна. Понять "Огаревское дело" правильно - значит понять, что вся система правовых отношений и моральных критериев, сложившихся в одну из эпох частной собственности (при чем в эпоху сильнейшего изменения характера этой частной собственности и возникновения нового антидворянского отношения к ней со стороны нарождающейся промышленной буржуазии), сохраняла свою силу и в практической и в морально-нравственной сфере деятельности. Некрасов действовал в этих областях неизменно как раздвоенное существо, - всей силой своего ума и воли он строил свою деятельность так, как диктовали это хищные навыки современной ему промышленной буржуазии. Он не только помогал Авдотье Панаевой, руководя ее действиями в "Огаревском деле", - это было, на наш взгляд, мелочью в деятельности Некрасова. Он строил винокуренные заводы (и не так, как это делал Огарев!), он хорошо и удачно издавал не только журналы, а и целый ряд коммерческих изданий и т.д. и т.д., он был и приобретателем и промышленником в полной мере. Он жил с волками, но выл он, грубо говоря, не по-волчьи. Его мораль, а следовательно и самооценка, неизменно не многим отличалась от морали Тургенева и... Герцена. Но его освобождало от сословной морали, даже в момент самоосуждения (источника всех дворянских "покаяний"), величайшее будущее исторического освобождения от сословной и классовой морали, морали общества, в котором господствует собственность, - его освобождала система его воззрений и чувств.
   Будущее, в которое он верил не по Герцену, а по Чернышевскому! Если для Герцена социализм был "приманкою, с помощью которой двигают массы", то для Чернышевского революция заключала в себе условие прихода масс к исторической жизни, а социализм являлся естественным выражением творчества пришедших к этой исторической жизни масс.
   Таким оно - предчувствие исторического освобождения - было в Некрасове... в его лучшие минуты... Тогда он знал: вот придет день, и он будет освобожден и от грязи дел, и от гноя самообвинений, и от злобы былых друзей... О! этот день - он посмертен, он горек, но он его единственное истинное будущее... Он будет освобожден в том строе жизни, в котором и его волчьи дела будут поняты как уродливое следствие начал, от которых мы нынче действительно освобождаемся - от начал собственности...
   Борьба крепостной и буржуазной собственности, распад феодальной морали, рождение капиталистического хищника и ранние зарницы, историческое предчувствие будущего полного освобождения и от помещичьей и от капиталистической собственности - вот что такое "Огаревское дело"...
  
  
  
  

ПРИЛОЖЕНИЯ

  

Черняк Яков Захарович

Биографическая справка

  
  
   Родился 2 июня 1898 г. в Витебске в семье служащего. Учился в городском коммерческом училище, которое окончил с отличием. В 1915 г. поступил в Петроградский психоневрологический институт, а затем в Рижский политехнический институт, эвакуированный тогда в Москву. Восемнадцатилетним юношей, находясь в Москве, стал участником февральско-мартовских событий 1917 г. и вступил в ряды народной милиции. В мае 1917 г. Я.3.Черняк был мобилизован в армию, откуда в сентябре откомандирован в Петергофскую школу прапорщиков. Тогда же он поступил в Петроградский университет.
   В октябрьские дни 1917 г. большевистски настроенные курсанты 3-ей Петергофской школы прапорщиков послали Я.З.Черняка делегатом в Смольный.
   После революции Я.3.Черняк уезжает в Витебск, где работает в губернском отделе народного образования инструктором внешкольной политико-просветительной работы. С начала 1919 г. он выполняет ту же работу в Киеве.
   В 1918-1919 гг. в Витебске и Киеве впервые появились в журналах статьи и стихи Я.3.Черняка. В 1919 г. в Витебске он организует вечера поэзии и становится членом Всероссийского союза поэтов.
   В июне 1919 г., с запиской от Союза поэтов, Я.З.Черняк добровольцем уходит на фронт в качестве политработника. Участвовал в боях с петлюровскими и деникинскими войсками. После заболевания сыпным тифом, с августа 1920 г. и до конца гражданской войны, он, не будучи членом партии, работает зав. секцией военно-политических курсов Политуправления РСФСР.
   После окончания войны Я.З.Черняк работает в течение года в аппарате Наркомпроса и параллельно пытается учиться в МГУ, но

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
Просмотров: 292 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа