Паевская Аделаида Николаевна - Виктор Гюго. Его жизнь и литературная деятельность

году старший сын поэта Шарль женился. В 1867 году Виктор Гюго был обрадован рождением внука, маленького Жоржа, вскоре, однако, умершего. Затем родился другой мальчик, которого также назвали Жоржем. Этот не умер, но вырос и вместе с сестрою своею, Жанною, был гордостью и утехою деда.

   Через некоторое время после свадьбы сына Виктор Гюго вместе с ним и друзьями совершил "увеселительное и артистическое" путешествие по Зеландии, рассказанное впоследствии Шарлем Гюго в книге "Виктор Гюго в Зеландии". Поэт восхищался и наслаждался этим путешествием, как юноша. Его все занимало: и виды, и нравы, и древняя архитектура городов. Там, где жители узнавали о его приезде, его встречали с необыкновенным радушием и таким восторгом, который под конец становился даже утомительным. Не было недостатка и в разных приключениях, как трогательных, так и комических.

   Однажды утром в Лувье, в то время когда поэт работал в своей комнате, одна из дам, принимавших участие в путешествии, сошла в столовую и, увидев там прекрасные плоды, попросила слугу подать их к столу.

   - Это не для вас! - отвечал тот с трагическим жестом и растерянным взглядом. Затем он спрятал плоды в буфет и прибавил: - Я должен пойти переговорить с господами путешественниками.

   Думая, что он сошел с ума, дама поспешила предупредить об этом своих друзей. За нею в комнату поэта вбежал слуга и, раскрывая объятия, воскликнул:

   - Это вы, не правда ли, вы именно - Виктор Гюго?

   - Это зависит... - отвечал тот, отступая.

   - Ах, сударь,- сказал бедняга, вдруг заливаясь слезами,- я ведь читал ваши стихи про милостыню, я знаю их наизусть... Плоды для вас.

   По возвращении из Зеландии Виктор Гюго провел лето в Бельгии, где закончил часть начатых в изгнании работ. Из числа написанных им в изгнании вещей, за год перед этим, то есть в 1865 году, в печати появились "Уличные и лесные песни" ("Chansons des rues et des bois"). Всякий, читавший стихи, не может не признать их поэтической свежести, а между тем имперские зоилы в угоду Наполеону III всеми силами старались доказать, что "Песни" эти значительно ниже остальных произведений поэта, что он, одним словом, "исписался". Мнение это было блестящим образом опровергнуто появившимися в 1866 году "Тружениками моря" ("Les Travailleurs de la mer"). Вот в каких словах поэт объясняет цель этой книги: "Я хотел прославить труд, сильную волю, преданность - все, что делает человека великим".

   Говоря о "Тружениках моря", нельзя не указать на одну из сторон таланта Виктора Гюго, общую, впрочем, всем гениям. Это, помимо поразительной способности обобщения, его замечательная наблюдательность и уменье правильно подмечать все подробности привлекающих его внимание явлений. Вот пример этого. В одной из своих бесед в Сорбонне в 1880 году, президент парижского "Бюро долгот" ("Bureau des longitudes") Фай (Faye) среди прочего говорил следующее:

   "Древние и новые поэты любили описывать бури. Мы встречаем три подобных описания в "Одиссее", одно в первой книге "Энеиды", одно в "Луизиаде" Камоэнса и одно в "Мучениках" Шатобриана. Кроме того, мы имеем замечательное описание бури в "Тружениках моря" Виктора Гюго.

   Лучше всего будет вспомнить эти превосходные описания (отбросив в сторону драматический элемент, то есть борьбу человека со стихиями), потому что всякий поэт, мы говорим о великих поэтах, есть зеркало, в котором отражаются не только чувства и страсти его эпохи, но также все идеи и научные взгляды ее. Наставники нашей молодости никогда не забывали обратить наше внимание на то, что Гомер правдив до мелочей, даже в анатомических описаниях; что Вергилий замечателен по глубине философских взглядов и по своему знакомству с природой; что Данте - во всех отношениях глубокий мыслитель; что Камоэнс сам совершил все описываемые им экспедиции, а Шатобриан изъездил все страны древнего мира. Что касается Виктора Гюго, то неизвестно, где он почерпнул свои знания; но очевидно, что в 1866 году он знал о бурях гораздо больше, нежели многие ученые метеорологи того времени".

   Описав бури согласно различным авторам, Фай излагает аспиративную теорию бурь, объясняющую их происхождение местными причинами, и прибавляет:

   "Эта теория так проста и так естественно вытекает из первых посылок, то есть из взгляда на бури, существующего уже три тысячи лет, что есть опасность принять ее за что-нибудь действительно серьезное. Но не следует составлять себе никакого мнения, не прочтя последнего описания бури, сделанного Виктором Гюго в 1866 году. Как у всех других авторов, мы и здесь встречаем человека в борьбе с разъяренными силами стихий. Для нас в настоящую минуту важна не драма, а то, что есть правдивого и реального в самом описании явления природы; пусть всякий сам рассудит, производит ли правдивое и реальное менее поэтическое впечатление, чем условное и предвзятое."

   "Море было не только спокойно,- говорит Виктор Гюго,- оно было недвижно; небо, повсюду ясное, казалось не голубым, а белесоватым. Эта белесоватость производила странное впечатление. На западе, на самом горизонте, виднелось пятно какого-то неприятного вида; оно не меняло места, но постепенно росло, у прибрежных скал влага тихо дрожала. Джиллиат взобрался на высоту, с которой было видно все море. Запад был поразителен. Оттуда выходила стена; большая стена туч, которая, перерезывая пространство из конца в конец, медленно поднималась от горизонта к зениту. Эта стена туманов расширялась и росла, но верхний край ее оставался параллельным линии горизонта. Она поднималась вся сразу, молча. Солнце, совсем бледное из-за прозрачного, какого-то нездорового тумана, освещало эти апокалиптические очертания. Воздух был раскален. Небо, из голубого сделавшееся белым, из белого стало серым, точно громадная аспидная доска. Ни дуновения, ни волны, ни звука.

   Вдруг солнце исчезло. Его захватила ползшая вверх туманная туча. Она теперь сморщилась, сложилась в складки, совсем переменила вид. Молнии не было, разливался какой-то ужасный, зловещий, рассеянный свет.

   Узкая, беловатая, поперечная тучка, неизвестно откуда взявшаяся, перерезывала наискось, от севера к югу, мрачную высокую стену туч; под нею очень низко маленькие тучки, совсем черные, метались из стороны в сторону. На востоке, за Джиллиатом, были словно ворота, сквозь которые виднелся клочок ясного неба, но и эти ворота грозили сейчас закрыться. Ветра не чувствовалось вовсе, а между тем вдруг пронеслась, неизвестно откуда взявшаяся, горсть какого-то растрепанного серого пуха, точно сейчас ощипали огромную птицу за этою стеною мрака. Предчувствовалось, что что-то близится.

   Вдруг раздался ужасный, неслыханный, оглушающий раскат грома. Ни малейшая искра не осветила небес - то был черный гром. Снова наступила тишина, точно все хотело собраться с силами.

   Потом одна за одной засияли громадные, бесформенные молнии. Эти молнии были немы".

   Это пролог; вот и первое действие:

   "Джиллиат вдруг почувствовал, что какое-то дуновение растрепало ему волосы. Три или четыре крупные капли дождя расплюснулись около него на скале. Потом снова раздался грохот. Ветер поднялся.

   Это мгновение было ужасно. Ливень, ураган, зарница, молния, волны до туч, крики, рев, рокот, свист - все сразу. Все чудовищное сорвалось с цепи.

   Ветер бушевал; дождь не шел, он рушился. Всё, небо и океан, в тревоге ринулось на утес. Слышались голоса без числа - кто мог так кричать? По временам казалось - раздается команда. Потом опять крики, трубные звуки, странные трепетания, и сквозь всё это - величественный гул, про который моряки говорят, что это "зов океана"!

   Летучие неопределенные спирали ветра крутили морскую влагу; волны, превращенные этими круговоротами в диски, обрушивались на прибрежные скалы, как бы пущенные туда невидимыми атлетами. Пена заливала скалы. Местами было тихо; местами ветер мчался с быстротою двадцати туазов [туаз - шестифутовая сажень] в секунду. Море, куда ни взгляни, было белое, точно десять лье мыльной пены.

   Вскоре ураган достиг пароксизма. Буря была до сих пор только страшна - теперь она стала ужасна. В такие минуты, говорят моряки, ветер все равно, что бесноватый".

   Этим заканчивается первое действие; перейдем теперь ко второму:

   "Вдруг все просветлело, дождь перестал, тучи местами разорвались. На зените открылось словно окно в сумерки, и молнии потухли. В эту минуту в самой мрачной части тучи является, неизвестно зачем - может быть, чтобы поглядеть всеобщий переполох,- круг синего цвета, который старые испанские моряки называли "оком бури" - el ojo de tempestad. Можно было ожидать конца,- это было новое начало. Ветер вдруг перескочил с юго-востока на северо-запад. Буря опять начиналась, ей помогало новое войско ураганов. Теперь север готовился к натиску; южный ветер наносит главным образом воду, гром и молнию. В это время в бурях происходит тот постоянный расход электричества, который Пидингтон называет "каскадом молний".

   Вдруг мимо Джиллиата пронеслось что-то белое и пропало во мраке. То была чайка. В бурю нет ничего приятнее такой встречи. Когда показываются птицы - буря уходит. Дождь сразу перестал. Потом послышался только ворчливый раскат в тучах. Гроза прекратилась мгновенно, точно провалилась куда-то. Тучи стали расползаться и исчезать. Щель ясного неба разогнала темноту. Джиллиат удивился - был уже день. Буря продолжалась двадцать часов.

   Ветер приносивший - всё и унес. Мрак рушился, загромождая горизонт. Разрозненные и беспорядочно уносящиеся туманы теснились тревожно; по всей линии туч шло отступление; послышался продолжительный утихающий гул; пало несколько последних дождевых капель, и весь этот, полный грома, мрак удалился, как шумное собрание грозных колесниц. Небо внезапно сделалось голубым".

   "Нужно сознаться,- говорит Фай,- что если принять аспиративную теорию метеорологов, то настоящее описание бури показалось бы нам ничему не соответствующим- ни теории, ни описаниям Гомера и Вергилия, Камоэнса и Шатобриана. Буря Гюго не образовалась на месте; автор описывает нам ее как нечто наступающее, приносящееся издалека; она не на месте и не прекращается, а мчится дальше, разрушая всё на пути своем. По идее автора, это что-то идущее мимо. Далее, нам ничего не говорят о четырех ветрах, дующих одновременно от четырех стран света. В первом действии бури бушует один только ветер - юго-восточный, во втором тоже один - северо-западный. Но достаточно и этого, чтобы понять, сколько противоречий у Виктора Гюго с древними авторами. Чем же это объяснить? Да тем, что бури, описанные у древних, а также у Камоэнса и Шатобриана, бушевали и возникали только в воображении авторов, точно так же, как и построенные на этих данных теории. Одно описание Виктора Гюго точно. Всё, что он говорит, оправдывается для наблюдателя, находящегося за 40-м градусом северной широты и стоящего приблизительно на линии, по которой несется центр бури. Бури - не простые случайности, они не скоро проходящие расстройства или болезни атмосферы, нет - они имеют законы, подобно светилам, и повинуются им с совершенной покорностью".

   Итак, Виктор Гюго силою творческого гения прозревал мировые законы, о существовании которых в то время не помышляли даже те, кому о них главным образом и надлежало ведать.

   После этого нам станет еще более понятным то обаяние, которое произведения его имели уже в течение полустолетия и будут вечно иметь для читающих масс.

   Через три года после "Тружеников моря", в 1869 году, появился "Человек, который смеется" ("L'homme qui rit"), имевший всемирный успех. Раньше него вышла статья, посвященная Шекспиру и написанная по поводу перевода сочинений этого писателя, сделанного вторым сыном поэта, Франсуа-Виктором Гюго.

   В 1867 году в Париже была устроена Всемирная выставка. По этому случаю лучшие представители французской литературы издали сборник под названием "Paris guide" ("Путеводитель"). Виктор Гюго составил для него блестящее предисловие. В это же время на сцене парижских театров снова появились его драмы: "Эрнани" во "Французской комедии" и "Рюи Блаз" - в "Одеоне". Несмотря на изгнание и опалу автора, министр изящных искусств доложил Наполеону III, что съехавшиеся на выставку представители европейской интеллигенции могут удивиться упадку французской драматической литературы, если на сценах больших театров им придется видеть только вещи посредственные, а на второстепенных - прекрасные декорации для глупых и безнравственных фарсов. Наполеон III сдался на просьбы своего министра и разрешил постановку некоторых из драм Виктора Гюго. Успех их был громадным. Молодые поэты Франции написали автору коллективное письмо, где выражали все свое сожаление по поводу его отсутствия; письмо это подписано именами лучших литературных сил страны. Энтузиазм публики испугал империю; к тому же в печати появилась новая поэма Виктора Гюго "Голос с Гернсея", где поэт осуждает папу и Наполеона III за угнетение Италии и за борьбу с Гарибальди. "Эрнани" был опять запрещен. Впоследствии, и то с большим трудом, дирекция театра "Порт С.-Мартен" добилась позволения поставить на сцене "Лукрецию Борджиа". По поводу представления этой драмы Жорж Санд написала автору горячее письмо, где говорила о восторге зрителей и громких криках их: "Да здравствует Виктор Гюго!".

   Как ни скорбел стареющий поэт вдали от родины, как ни хотелось ему вернуться в отечество, тем не менее он не счел возможным воспользоваться амнистиями, провозглашенными империей в 1859 и 1869 годах. Он не признавал за Наполеоном III права прощать людей, ни в чем не виновных.

   В 1868 году умерла г-жа Гюго. Это было тяжелым ударом для всей семьи и в особенности для самого поэта.

  

  

   Несмотря на строгость, с которою империя преследовала всякий протест, всякое враждебное ей настроение в народонаселении, она тем не менее к концу шестидесятых годов была расшатана. Ей наносились удары со всех сторон. Газета "Rappel", где сотрудничали сыновья и друзья Виктора Гюго, протестовала при каждом удобном случае против реакционных мер; Рошфор со своим "Фонарем" поднимал наполеонидов на смех, а смех во Франции - орудие смертоносное. Империя рухнула.

   Только тогда Виктор Гюго вернулся во Францию. Он действительно сдержал слово, данное в стихе:

  

   Et s'il n'en reste qu'un - je serai celui-là!

   (И если останется только один - то я буду этим одним!)

  

   При въезде во Францию возвращающийся изгнанник был тяжело поражен встречею с отступающею французскою армией - раненые беглецы, умирающие от утомления и голода, протягивали руку с мольбою о куске хлеба. При виде этого престарелый поэт зарыдал: он скупил весь хлеб, который можно было найти, и приказал раздать его солдатам.

   Известный французский писатель Жюль Кларети сопровождал Виктора Гюго. Вот что он говорит об этом печальном возвращении:

   "В понедельник, 5 сентября 1870 года, на другой день после падения империи, Виктор Гюго, находившийся тогда в Брюсселе, подошел к железнодорожной кассе, где продавались билеты во Францию, и спросил голосом, невольно дрожавшим от волнения: "Билет в Париж".

   Я так и вижу его... в мягкой войлочной шляпе, с кожаной сумкой на ремне, надетом через плечо; он был бледен и взволнован и, подходя к кассе, невольно взглянул на часы; казалось, что ему хочется самым точным образом знать минуту, в которую оканчивалось его изгнание.

   Столько лет - девятнадцать лет прошло с того дня, когда ему пришлось покинуть этот Париж, покоренный его гением, и всё, что составляло его жизнь: жилище, к которому он привык, любимые книги, мебель, картины и даже шесть едва просохших листков с последними стихами.

   Теперь все кончилось. Теперь не месяцами, а минутами нужно было считать время, отделявшее его от того мгновения, когда он будет в состоянии воскликнуть: "Вот Франция!"

   Друзья провожали Виктора Гюго, возвращавшегося на родину... Поезд тронулся. Поэт сидел против меня и Антонена Пруста и смотрел в окно, ожидая той минуты, когда переедут границу, и он увидит деревья, луга, землю, воздух и небо родины. Я никогда не забуду потрясающего впечатления, произведенного на этого шестидесятивосьмилетнего старика, поседевшего в изгнании, видом первого французского солдата.

   Это было в Ландреси. Полки корпуса Винуа отступали от Мезьера к Парижу: бедняки-солдаты, усталые, пыльные, все в грязи, бледные, уныло сидели или лежали на земле вдоль полотна железной дороги. Они уходили от наступавших немецких войск и старались приблизиться к Парижу, чтобы, в свою очередь, не пасть жертвою бедствия, сделавшего под Седаном последнюю французскую армию добычею прусских цитаделей.

   В их глазах можно было прочесть поражение; весь их внешний вид говорил о тяжелом нравственном утомлении; молчаливые, отупелые, разбитые, они напоминали обломки камней, увлекаемые после грозы потоками дождевой воды по горным дорогам. Но всё же это были солдаты нашей Франции, на них был родной любимый мундир... Они уносили с собою в целости трехцветные знамена, они спасли их среди всего этого крушения. Крупные слезы сразу навернулись на печальных глазах Виктора Гюго.

   Высунувшись из окна вагона, старик крикнул, точно вне себя, громким и в то же время дрожащим голосом:

   - Да здравствует Франция! Да здравствует армия! Да здравствует отечество!

   Солдаты, подавленные усталостью, смотрели на поезд с убитым и тупым видом, не понимая.

   Он продолжал кричать им ободрения:

   - Нет, нет, это не ваша вина, вы исполняли свой долг!..

   И когда поезд двинулся, слезы, одна за другой, медленно потекли по его щекам, теряясь в седой бороде...

   В Тернье - другое воспоминание, которым я горжусь: Виктор Гюго в первый раз пообедал во Франции. О приезде его уже знали; буфетная зала была полна любопытных, теснившихся кругом.

   - Вам не нужно паспорта! - сказал, кланяясь поэту, полицейский комиссар.

   Мы вошли в буфет: почти ничего не было. Закусили хлебом, сыром и вином, вот и всё. Я упросил Виктора Гюго сделать мне честь и принять от меня этот первый обед свой на родине. Он согласился, и я видел, как он с волнением сунул в карман кусочек того хлеба, которым насытился в первый раз в обретенном снова отечестве.

   - Он всё еще у меня, ваш кусочек хлеба,- иногда говорил он с умилением впоследствии, вспоминая свою скромную трапезу.

   Он действительно навсегда сохранил этот кусок хлеба из Тернье. Больше он в тот день почти ничего не ел, он был слишком взволнован.

   Мы опять сели в вагон. До самого Парижа Виктор Гюго сидел молча, погруженный в свои думы. Ночь мало-помалу спускалась на проезжаемые нами местности.

   - Я хотел бы,- вдруг произнес поэт,- вернуться один, как неизвестный путник, в город, которому угрожает враг...

   На северном дебаркадере Поль Мерис, Вакери, Франсуа Гюго - Шарль был с нами - бросились к нам навстречу, крича:

   - Да здравствует Виктор Гюго! Да здравствует Виктор Гюго!

   - Господа, тише, прошу вас,- сказал один из главных хирургов,- у нас здесь раненые.- И он указал на санитарные вагоны, откуда кровь сочилась на рельсы.

   Виктор Гюго сделал знак. Замолчали. Перед вокзалом огромная толпа ждала его. Его увидели, приветствовали громкими кликами, подхватили... И я слежу взором в тени Парижа и среди бесчисленного стечения народа за этим стариком, который, верный своей клятве, протестовал до конца против попрания права".

   Через несколько дней после приезда поэта немецкая армия подступила к Парижу. Виктор Гюго написал по-французски и по-немецки воззвание к пруссакам. Он уговаривал их прекратить эту войну, начатую Наполеоном; он напоминал, что между обоими народами не существовало вражды... "Подумайте раньше, чем показать миру такое зрелище... Немцев, превратившихся в вандалов... варварство, губящее цивилизацию... Знаете, чем была бы для вас эта победа - бесчестием!"

   Немецкая пресса ответила криками гнева. Один немецкий журнал напечатал: "Повесьте поэта на мачте".

   Тогда Виктор Гюго написал горячее воззвание к французам, призывая их к обороне отечества. Его просили проехать по всей Франции и говорить народу речи в этом смысле, но он раньше обещал разделить судьбу осажденных парижан и потому остался.

   Когда начались волнения Коммуны, Виктор Гюго не переставал уговаривать парижан прекратить раздоры, ввиду заполонивших отечество врагов. Его голоса не послушали.

   В октябре 1870 года появилось парижское издание книги "Les Châtiments" ("Кара"), в первый раз доставившей поэту пятьсот франков авторского гонорара. Он тотчас внес эти деньги в фонд, собранный по подписке на покупку пушек. В то же время французское общество литераторов придумало устроить чтения, на которых лучшие артисты парижских театров должны были декламировать стихи из "Châtiments" - книги, возвратившейся во Францию вместе с республикою. Виктор Гюго, бывший председателем общества, согласился с условием, чтобы и этот сбор употребили на отливку пушки. Ей хотели дать его имя, но он просил назвать ее "Шатодён", в память небольшого городка, геройски защищавшегося и вызвавшего восторг и удивление всей Европы. Первый сбор равнялся 7550 франкам. Парижане просили еще нескольких чтений. Одно из них было устроено бесплатно, для народа. В антрактах артисты собирали добровольные пожертвования в прусские каски. Под конец на сцену бросили позолоченный лавровый венок с надписью: "Нашему поэту, пожелавшему даровать беднякам мир духа".

   В общем, состоялось три чтения, давшие более десяти тысяч франков. Комитет литераторов решил, что на эти деньги отольют две пушки - и назовут одну "Шатодён", а другую - "Виктор Гюго"; под выгравированными именами прибавили надпись: "От общества литераторов".

   Дориан, министр общественных работ, изъявил на всё полное свое согласие. Обе пушки стоили около семи тысяч франков. Остаток собранной суммы был употреблен на вспомоществование литераторам, пострадавшим от войны.

   Дальнейшая сумма в 6 тысяч франков, полученная от представлений во французском театре, где давали отрывки из различных произведений Виктора Гюго, была употреблена на устройство перевязочных пунктов.

   Вообще, все произведения поэта сделались во время осады как бы народным достоянием, и все сборы от них шли на улучшение положения голодных, раненых, больных и на вооружение войск.

   Виктор Гюго в осажденном немцами Париже терпел всякие лишения наравне с остальными жителями. Он иногда приглашал обедать к себе друзей, министров и членов правительства народной обороны.

   - Приходите обедать ко мне завтра: я для вас устрою пир,- говорил он.

   Понятно, каков мог быть этот пир. Подавали мясо всевозможных животных: лошадей, собак, крыс, кошек,- превращая желудки, как говорили шутники, в Ноев ковчег. Несмотря на лишения, поэт оставался бодр и весел в присутствии друзей и близких, стараясь поддержать бодрость духа и в них. Но вечером и ночью, печальный и лишенный сна, он долго бродил по осажденному городу и обдумывал свой "Ужасный год" ("L'année terrible").

   До конца жизни у него на глазах навертывались слезы при воспоминании о бедствиях родного города и о мужестве его защитников.

   Нужно прибавить, что, едва водворившись на родине, Виктор Гюго тотчас записался в Национальную гвардию. По окончании осады он был выбран депутатом, но недолго сохранял свое место в палате. Он не хотел заключения мира, не хотел соглашаться на уступку Эльзаса и Лотарингии, требовал, чтобы представители этих провинций сохранили свои места в парламенте, и находил необходимым избрать Гарибальди почетным членом палаты депутатов. Ему было во всем отказано и на него снова начали нападать. Какой-то депутат, де Лоржериль, объявил ему, что он не знает по-французски. Другой, священник Жаффре, крикнул: "Смерть Виктору Гюго". В это время скоропостижно умер старший сын поэта, Шарль, и опечаленный всеми этими невзгодами отец уехал в Брюссель. Коммуну он осуждал. Но когда она была подавлена, он первый открыл двери своего дома изгнанным коммунарам. Реакция, однако, не удовлетворилась высказанным поэтом неодобрением, она требовала большего, и бельгийскому королю Леопольду, сыну, было предъявлено такое же требование, как и его отцу,-изгнать Виктора Гюго. Поэт был выслан из Брюсселя. Он поехал путешествовать по Люксембургу. В Париже в это время лубочный писатель Ксавье де Монтепен предлагал Обществу французских литераторов исключить из своей среды Виктора Гюго. В 1851 году то же самое предлагал некто Гаранкур, давно позабытый теперь всеми. Общество литераторов дало Ксавье де Монтепену наилучший ответ - оно ему ничего не ответило.

   Виктор Гюго между тем путешествовал и обрабатывал "Ужасный год" ("L'année terrible"), представляющий как бы продолжение "Кары" ("Les Châtiments"). В это время он потерял второго сына.

   Французский народ, однако, не забывал своего любимого поэта. Ему снова предложили выдвинуть свою кандидатуру в палату, но, по неожиданному стечению обстоятельств, он потерпел неудачу на выборах. Чтобы закончить с его политическою деятельностью, нужно упомянуть, что он был избран в сенат. Он тотчас потребовал амнистии, но его опять не послушали.

   "Девяносто третий год" ("Quatre vingt treize"), последний написанный Виктором Гюго роман, появился в печати в 1874 году и тотчас был переведен на несколько иностранных языков. Критика отнеслась к нему с восторгом, хотя, по обычаю, послышались и враждебные голоса.

   В 1877 году вышла вторая часть "Легенды веков" - ряд превосходных эпопей и идиллий. В это время Виктор Гюго уже возвратился в Париж и поселился на улице Клиши, в доме, отстоявшем очень недалеко от бывшего помещения школы, где он когда-то учился читать.

   Вернувшись в родной город, Виктор Гюго занял свое место в сенате. Вот как проводил он день: вставая с рассветом, он писал часов до двенадцати, иногда до двух, всегда стоя у конторки. После скромного завтрака он отправлялся в сенат; там, пока его товарищи занимались более или менее интересными разговорами, он писал свои письма. Отдыхом от сенатского заседания ему служила прогулка пешком или поездка на империале омнибуса; он любил иногда затеряться таким образом среди глубоко симпатичного ему парижского рабочего люда. В восемь часов вечера он был дома; в это время подавался обед, к которому всегда был приглашен кто-нибудь из друзей. Семья поэта увеличилась тем, что, после нескольких лет вдовства, жена Шарля Гюго вышла за Локруа, известного парижского депутата.

   Садясь за стол, Виктор Гюго преображался; это был уже не поэт, не могучий оратор, это был милейший и веселый хозяин дома, сам обедавший с аппетитом здорового и трудящегося человека и не забывавший угощать своих гостей; при этом он не переставал шутить, смеяться и рассказывать остроумные анекдоты. В десять часов общество переходило в гостиную; сюда прибывали один за другим новые посетители: депутаты, художники, литера торы. Разговор становился общим, всякий принимал в нем живое участие, и маститый поэт-хозяин своею простотою в обращении, тонким добродушием и любезностью умел ободрить и развеселить каждого. Мало кто из людей, знавших Виктора Гюго только по его произведениям и деятельности, не испытывал известного смущения, будучи представлен ему в первый раз. Рассказывают, что в 1877 году бразильский император дон Педро посетил его и, входя, обратился к нему со следующими словами:

   - Ободрите меня, г-н Виктор Гюго, я несколько смущаюсь.

   И это было сказано с полною искренностью.

   До последних дней своей жизни Виктор Гюго был бодр, крепок, весел и деятелен.

   Интересно отношение его к современной натуралистической литературной школе. Вот что рассказывает по этому поводу автор книги "Виктор Гюго и его время" Альфред Барбу.

   "Зачем,- говорил поэт,- зачем унижать искусство и делать это добровольно... разве для того, чтобы высказывать правду? Но возвышенные идеи не менее правдивы,- и, что касается меня, то я их предпочитаю. Разберите следующий простой пример. Шекспир в "Венецианском купце" заставляет Шейлока сказать, говоря о евреях и христианах: "Они живут, как мы, а мы умрем, как они".

   Вот действительность в ее простейшем выражении; я, однако, могу ее идеализировать, не уничтожая ее реальности и правдивости. Я скажу:

   "Они чувствуют, как мы, а мы думаем, как они. Они страдают, как мы, а мы любим, как они".

   Но вообразим себе нисходящую гамму, тогда мы скажем:

   "Они спят, как мы, а мы ходим, как они. Они кашляют, как мы, а мы плюем, как они. Они едят, как мы, а мы пьем, как они".

   Продолжайте сами... Вы не кончаете, вы не можете дойти до конца. Но придет другой, который этого не побоится,- а более храбрый пойдет, может быть, еще дальше. Все это пока только неопрятно, за неопрятностью же последует непристойность, и я вперед вижу пропасть, глубину которой не берусь измерить.

   То же самое мы видим в деле искусства. Курбе - человек с большим талантом и не лишенный ума (есть художники ограниченные),- Курбе говорил мне однажды: "Я написал стену настоящую, совсем настоящую. Я столько же употребил труда на это, сколько Гомер на описание Ахиллесова щита,- и, по чести, моя стена стоит его щита, которому еще очень многого недостает".

   - И тем не менее я предпочитаю Ахиллесов щит,- сказал я ему. - Во-первых, он красивее вашей стены, а во-вторых, и у вашей стены кое-чего недостает.

   - Чего же?

   - Того, что часто находят вдоль стен и что другой когда-нибудь и поместит туда, чтобы быть еще более реалистом, чем вы".

   "Вот почему,- продолжал Виктор Гюго,- я нахожу произведения натуралистические вредными и дурными".

   Собеседник поэта Барбу заметил, между прочим, что полезно представлять страшные картины развращения, вносимого пьянством в рабочую среду.

   "Это правда,- отвечал Виктор Гюго,- но тем не менее такая книга нехороша. Она точно с наслаждением рисует безобразные язвы нищеты и унижения, до которых до веден бедняк. Враждебные народу классы наслаждаются этими картинами. "Вот каков рабочий!" - говорят они. Такие книги имеют успех именно среди этих классов... Есть картины, которых писать не следует. Пусть мне не возражают, что все это правдиво, что оно так и происходит. Я это знаю, я изучал все эти горькие беды, но я не хочу, чтобы их отдавали на позорище. Вы не имеете права на это, вы не имеете права "обнажать несчастье"."

   Нужно прибавить, что, нападая на натурализм и бичуя некоторые книги и их тенденции, Виктор Гюго тем не менее восхищался талантливыми писателями, к какой бы школе они ни принадлежали, несмотря на то, что за последние годы критика, благосклонная к натурализму, снова пыталась унизить его. Говоря о реалисте Гюставе Флобере, которому в это время воздвигали памятник, вот как характеризовал его Виктор Гюго: "Все высшие страсти и ни одной страсти низшей - вот чем был Флобер, это великое сердце, этот благородный ум".

   С другой стороны, Бальзак, неоспоримый родоначальник новейшей литературной школы, выражался следующим образом о Викторе Гюго: "Виктор Гюго - это целый мир!"

   За несколько месяцев до появления второй части "Легенды веков", в 1877 году, вышло "Искусство быть дедушкой", нечто вроде продолжения "Книги для матерей" или "Книги для детей", которую издатель Гетцель составил из всего, что относилось сюда в сочинениях поэта.

   По поводу "Искусства быть дедушкой" на Виктора Гюго напали прежде всего за заглавие. Ему объявили, что быть дедом вовсе не есть искусство. Он, улыбаясь, соглашался. Затем его стали бранить за то, что он недостаточно бранит детей, и вообще слишком снисходителен к ним. Он отвечал: "Сознаюсь и в этом - не мое дело быть строгим. Эти розы имеют шипы, говорите вы... уничтожайте шипы, я же вдыхаю запах роз".

   Отцу приходится учить, исправлять, наказывать, но дед-поэт учит только одному: любить, любить "слишком". Книга его полна прелестных вещей. Он обожает своих внуков Жоржа и Жанну.

   Что за сказки он им рассказывает: о доброй блохе и злом короле, о преданной собаке, об осле с ушами, которые длиннее, чем у других ослов, причем одно слышит всегда "нет", когда другое слышит "да", вследствие чего бедный осел вечно колеблется между добром и злом.

   Забывая всю свою славу, маститый поэт принимает участие в детских играх, устраивает кукольные праздники, делает внукам игрушки, рисует им чудесные картинки и, к вящему ужасу строгих педагогов, забирается в хозяйственное святилище, кладовую, и собственноручно таскает оттуда потихоньку варенье для своих любимцев.

   Жорж и Жанна, будучи еще совсем маленькими детьми, обыкновенно являлись в гостиную за некоторое время до обеда в сопровождении кота - Гавроша - и собаки. Начинались всевозможные шалости: дети влезали на колени деда, таскали его за волосы и за бороду, целовали.

   - Видишь,- говорил иногда Виктор Гюго которому-нибудь из сидящих у него на коленях внучат,- дедушка все-таки хоть на что-нибудь да годится: на него можно сесть.

   Он никогда не наказывал детей. Жанну, в виде возмездия за какой-то проступок, заперли раз в отдельную комнату, а дедушка потихоньку отнес ей туда лакомства. Он вообще любил всех детей, и знакомые, по его просьбе, часто приводили ему свой маленький люд. Однажды один литератор привел ему своего восьмилетнего сына. Он много раз уже говорил мальчику о том, как велика честь быть принятым у гениального поэта, и так напугал его, что, придя к Виктору Гюго, бедный ребенок, весь растерянный и красный, сидел на кончике стула, вытянувшись в струнку и чуть дыша.

   Вдруг хозяин обратился к отцу мальчика:

   - Послушайте, мой милый,- ваш сын, наверно, болен!

   - Нет, уверяю вас,- отвечал донельзя удивленный гость.

   - Да как же! Он здесь уже с полчаса и еще ничего не сломал.

   Но рядом с нежною и снисходительною любовью к маленьким детям в поэте уживалась горячая ненависть к людской низости. Так, он не мог простить предательство критика С.-Бёва или эгоизм и неблагодарность писателя Мериме:

   - Этот человек,- восклицал он, подразумевая Мериме,- оставил по себе позорную память; несмотря на весь свой талант, это был пошляк, обзывавший витиеватостью все то, чего не в силах была постичь безусловная черствость его сердца.

   Под влиянием чувства ненависти ко всякой низости и несправедливости была написана Виктором Гюго "История одного преступления".

   Что касается религиозных убеждений поэта, то он всегда и везде высказывал незыблемую веру в Бога. "Верить в Бога,- говорит он,- это значит верить во все: в бесконечное, в бессмертие души"... В этом духе написаны: "Папа", "Высшее милосердие", "Религии и Религия". В "Осле", произведении философском, он нападает на педантизм лжеученых, плохих педагогов, умственно и нравственно калечащих юношество. Здесь поэт превращается в едкого сатирика.

   Несмотря на всю славу Виктора Гюго, на всю любовь родной страны к нему, даже республиканское правительство еще запрещало постановку его драм на сцене. Наконец, в ноябре 1877 года, был дан "Эрнани", причем Сара Бернар играла роль, некогда исполняемую г-жою Марс. После сотого представления автор, по обычаю, устроил обед, на котором собралось около двухсот человек критиков, литераторов и артистов. Потом были даны "Рюи Блаз" и другие драмы. Двадцать пятого февраля 1880 года во "Французской комедии" праздновали пятидесятилетний юбилей "Эрнани". Франсуа Коппе, один из лучших современных поэтов Франции, написал по этому поводу стихотворение, которое было прочитано после представления Сарою Бернар. При этом на сцене появился бюст Виктора Гюго. Публика и артисты приветствовали его восторженными криками: "Ad multos annos", "Многая лета". Через несколько дней пресса, со своей стороны, устроила чествование поэта, на котором было сказано множество приветственных речей. Виктор Гюго в своем ответе превозносил честность французской прессы и указывал на ее значение в деле умственного прогресса современной Европы. Двадцать седьмого декабря того же года поэта чествовали в Безансоне - городе, где он родился. В этом торжестве принимали участие представители французского правительства. В стену дома, где появился на свет Виктор Гюго, была вделана бронзовая доска с рельефными украшениями. На ней поставлено число и год рождения поэта. Он лично не присутствовал на безансонском торжестве.

   Несмотря на свою глубокую старость, Виктор Гюго всё продолжал работать. Интересен способ и его манера писать. Прежде он для своих черновых употреблял всё, что ему попадалось под руку: клочки бумаги, визитные карточки, театральные афиши, счета... Но с 1840 года он привык пользоваться бумагою известного формата, которую покупал, а вовсе не получал в дар от щедрого торговца, как рассказывали в публике. Он всегда, по старой привычке, писал гусиными перьями, крупно и четко, иногда без всяких помарок. Все его прекрасно переплетенные рукописи оставлены им по завещанию Национальной библиотеке. За самые последние годы жизни он издал "Торквемаду", "Четыре веяния духа" ("Les quatre vents de l'esprit"), третью часть "Легенды веков" и две комедии в стихах. Многие рукописи украшены рисунками. Вообще, он прекрасно рисовал: друзья его даже издали целый альбом его рисунков. Близким лицам он часто дарил на память произведения своего карандаша, очень талантливые, по отзыву знатоков.

   Относительно мировоззрения Виктора Гюго под конец его жизни можно сказать, что оно выразилось вполне не только в его последних сочинениях, но и в деятельности его как сенатора. Получив это звание в 1877 году, он тотчас примкнул к крайней левой партии и в своих речах всегда стоял за амнистию, старался принести наивозможную пользу рабочему сословию, ратовал против всяких войн и приветствовал будущий, двадцатый век как эру мира и труда.

   Вот что он, между прочим, говорит: "Ничто не бесполезно. Опуская глаза, мы видим, что насекомое копошится в траве; поднимая голову, мы созерцаем сияние звезд небесных. Что они делают? Одно и то же. Трудятся. Насекомое трудится на земле, звезда - на небе; бесконечное пространство разделяет и связывает их. Всё - есть бесконечность. Как же этот закон может не быть законом для человека? Он точно так же подчинен мировой силе; он вдвойне подчинен ей: телом и духом. Рука его лепит глину, душа - обнимает небо; он персть, как насекомое, и часть бесконечности, как звезда. Он трудится и мыслит. Труд - это жизнь; мысль - это свет... Будем любить тех, кто нас любит, и тех, кто нас не любит. Научимся желать добра всем. Тогда все изменится и нам откроется истина".

   Двадцать седьмого февраля 1881 года Франция праздновала вступление своего поэта в восьмидесятый год жизни. Париж разукрасился, как для народного торжества. Люди съехались сюда не только из всех отечественных городов, но со всей Европы. Накануне, то есть двадцать шестого числа, Глава совета министров Жюль Ферри явился к маститому поэту со своим секретарем, чтобы поздравить его и поднести ему, от имени правительства Франции, драгоценную вазу из севрского фарфора. От себя он прибавил: "Как министр народного просвещения я тоже подумал о том, что могло вам быть всего приятнее. Вы всю вашу жизнь были апостолом милосердия,- я пожелал быть во имя вас милосердным и распорядился, чтобы на сегодня были отменены все наказания в лицеях, коллегиях и школах Франции и Алжира".

   Праздник, в собственном смысле, был назначен на следующий день. Архитектор города Парижа разукрасил дом поэта сверху донизу цветами, которые почитатели его присылали отовсюду. До пятисот тысяч человек прошло процессией мимо этого дома. Всевозможные депутации подносили поэту венки с надписями и поздравительные адреса. Раньше всех явилась депутация маленьких девочек. Они несли голубое и розовое знамя с надписью: "Искусству быть дедом". Их ввели в гостиную. Виктор Гюго расцеловал за всех самую маленькую. Затем та, что несла голубое и розовое знамя, проговорила стихи Катулла Мендеса, написанные для настоящего торжества:

  

   Nous sommes les petits pinsons,

   Les fauvettes au vol espiègle

   Qui viennent chanter des chansons

   A l'aigle.

   Il est terrible! mais très doux,

   Et sans que son courroux s'allume

   On peut fourrer sa tête sous

   Sa plume.

   (Мы, маленькие зяблики,

   Мы, шаловливо порхающие малиновки,

   Собрались петь песенки

   Орлу.

   Он страшен! Но очень смирен,

   И, не возбуждая его гнева,

   Можно спрятать головку

   Под его перо).

  

   Виктор Гюго был растроган до слез.

   - Я счастлив,- говорил он,- очень счастлив!

   Депутации муниципального совета поэт сказал следующее: "Приветствую Париж! Приветствую громадный город, приветствую его не от себя, потому что я - ничто, но от имени всего, что живет, рассуждает, мыслит, любит и надеется на земле"...

   Толпа кричала: "Да здравствует Виктор Гюго! Да здравствует поэт!"

   Можно по справедливости сказать, что еще ни одного человека при его жизни не чествовали так восторженно, как Виктора Гюго, и Теодор де Банвиль был прав, говоря: "Он при жизни удостоился бессмертия!"

   Прошло не более четырех лет, и та же толпа, старый и малый, ученый и безграмотный, богач и бедняк, точно на богомолье шли поклониться бездыханному телу поэта, которое родная страна его почла за честь схоронить за свой счет. В завещании своем Виктор Гюго просил, чтобы его предали земле так, как это делается для бедняков,- в сосновом гробу. Просьба его была уважена: его свезли в Пантеон на той же убогой колеснице, на которой отвозят на последний покой униженных и оскорбленных, которых он защищал в течение всей своей жизни. Из своего пятимиллионного состояния, заработанного литературным трудом, он оставил около полутора миллиона бедным. Один миллион завещан на устройство приюта для нищих детей.

   Был чудный солнечный день, когда более 600 тысяч человек провожали почившего поэта в его последнее жилище. Всем жителям его родного города хотелось отдать ему последний долг, но многим мешали недосуг или нездоровье. До них, в открытые окна, теплый весенний ветер доносил скорбно торжественные звуки бетховенского