Весной ранней, когда зазеленели газоны Люксембургского сада, пришла ко мне неотвязная мысль об оторванности моей от земли.
Не поверилось пенящимся юбкам монмартрских красавиц, не поверилось сотням полотен раскрашенных мыслей Дворца Искусств.
Допевались усталыми, прекрасно начатые, песни Гогена и Сезанна.
Искали форму потерявшие Истину.
На огромной наковальне, казалось, гномы выстукивали перебранную песенку, и она, сливаясь в хор, разрасталась нудной, длинной сплетней на стенах Champs de Mars.
Забылось что-то ценное, надо было найти или припомнить забывшееся...
В Алжире, в тишине мечетей, сидят правоверные.
После молитвы они любуются украдкой на фонарики праздника европейцев в городском садике.
Под бурнусами женщин юбки Монмартра.
В Алжире напевают "машишь", но куда хуже, чем в Париже.
До высот Эль-Кантары гнались за мной призраки большого Города - до царственной Сахары.
С Эль-Кантары раскинулась она из края в край молчаливая, необъятная, приняла она меня нудного и чужого...
Днем с пустыни приходили ветры - приносили проказу: желтели пальмы и обезводивались ручьи.
Ночами звенели запястья. Корчились черные и пели визгом Агдоле - богу проказы:
- Ты, проклятый, забыл нас!
- Лентяем стал, чтоб самому прийти!
- Посылаешь только старую ведьму...
- Изсохом пьет она кровь детей наших...
Прокаженный жрец подымал руки к небу, заклинал и смеялся скверно: он знал конец праздника, - знал, что придет девственная, посвященная богу - проказы.
То было наследным обычаем племени черных, последнего, презираемого всеми племени...
Бежал от них к оазису белых.
Там, окруженный арабами, пел Самах о неизвестном Бен-Омаре, у которого были кристальное сердце и алмазный ум, который был славен в четырех странах пустыни.
Здесь я уже понимал и радовался связи моей с землей.
Но пришло с полночи, - пел Самах, - время не доброе и взяло любимую кобылицу Бен-Омара...
Узнаю прекрасную кобылицу - грезу человека на земле бесценную.
Наставал покой во мне и тишина.
Смотрел звезды и мыслил под напевы.
- Завтра пойду к дальним холмам у Горячих Ключей. Оттуда, сверху увижу всю пустыню... Соразмерю ее с небом.
Раэбелом золота покрою от ног моих до Кефдибы и покрою серебряной голубью жилище солнца...
Но приходил день и становился непроницаем для любви моей горячий воздух и золото песков.
Чужой, дикий бродил я окрест.
Взбирался на рассыпающиеся под ногами холмы, со страхом отыскивая скорпионов.
Провожал с грустью спугнутую мною газель.
Заговаривал с пальмами; ласкал стволы бамбуков. Пытливо всматривался в разрезы чадр. Но все смолкало при моем приближении, сторонилось меня - все было непроницаемо для любви моей.
- Так отравила меня ложь, - думал я, посылая злобу воспоминаниям о всех дворцах искусств, о всех городах, о всем, что разлучило меня с землей.
- Пришлый... Варвар...
И злоба труса подымалась во мне, убивая мысль и отдаляя творчество...
Так было до грозы, застигнувшей меня в долине Аммама.
Змеями огня запылали горизонты пустыни.
Всякий песчаный кристалл отразил эти огни, и заколыхался подо мной весь круг земли, сдавленный чашею ночного неба. До последнего низу наклонилась душа моя, но уже во мне, придавленном страхом, блеснула надежда крещения. Взмолился пустыне и небу:
- Примите меня!.. Откройте глаза, уши мои и распластайте - сердце мое для тайн ваших...
Молился громко, среди движущихся песков.
И, чудо! Рабья молитва разрослась гимном. С перекатами света звучал голос мой - гневный, радостный...
И узнал я себя снова, как бывшим в детстве, допущенным к ласкам Матери...
Всю ночь оставался на взмеченной волне кристаллов и славил Человека на Земле в эту ночь.
В тихий вечер оазиса на закате солнца я встретил Хамана. Беседовал с пальмой:
- Ты даешь финики, которые сладки... Даешь тень, - охраняя ручей и мою голову от солнца...
- Дышишь, втягивая влагу порами твоего ствола, - но поведай мне блестками коры, твоими листами, чертящими небо, сущность твою...
Любовно беседовал, раскладывая краски, вычисляя формулы сердца, ища согласие миров наших и нахождение наше во вселенной...
Я знал, что только в тайном отношении моем к вещам в их отношении к миру - и есть творчество.
Существующие вне нас, но просимые любовью пламенной, приходят они к нам в сознание чувства...
В это время приблизился Хаман сзади меня и сказал:
- Поются радости и песнями, и вещим словом, и узорами на стенах Каруана... Бог велик!..
Вспоминая теперь нашу жизнь с Хаманом и его печальную судьбу, - волнуюсь до слез и вижу единую, непреходящую Красоту, божественную дочь мира!
От сияющих надо мной звезд до пьющей у родника газели, до сердца нежного человека, всюду она, лучезарная, сплетающая воедино многогранную жизнь...
В наши последующие прогулки вдвоем я рассказывал Хаману, что пустыня это уже разрушение земли, что бурями движений расплескало бывшее море, солнцем раскалило осушенное дно и самумом размельчило до кристаллов песка громады скал и холмы.
Что очень далеко за Кефдибой, за морем, земля одевается снегом, белым, как его чалма.
Рассказывал о знаниях, о воле человеческой, осиливших природу.
- Аллах-Кебир, - говорил Хаман.
- Благословенна женщина, родившая тебя, но если умереть я должен - жить не надо, - в том веление Аллаха...
- Если солнцу я мешаю, - пусть сожжет...
- Если страшною любовью завлеченный - изнеможет сердцем - пусть исчезнет - в том хотение Кебира будет...
Ежедневно заходил в его мазанку, где Хаман плел узоры ковров.
Издали называл его.
- Тебя встречаю.
- Или слово, переполнивши ручьи твоих познаний, хочет праздником залить Хамана душу!..
Часто находил его у ручья, где росли маргаритки.
Он, кончивший омовенья, сидел в забытьи.
Я не прерывал его тишины, стараясь угадать причину боли в его, стиснутых до улыбки, губах.
Не знал еще, что это были страдания любви Хамана, - в них он еще не впустил меня...
В оазисе на площади Кейфа, с примыкающей к ней улицей Наилей, происходил ночной отдых арабов, диспуты учителей и покупка ласк.
В улице звучали кесбы. Извивались животы танцующих женщин.
На порогах в гаремы сидели Улед-Наили, охраняемые ведьмами, зазывавшими прохожих.
Оазис был путевым центром: проходило до восьми караванов в день.
Ежедневно менялись черные люди всех оттенков, неведомых языков.
Они склабили зубы, издавая хрипы; угощались на стоянке отдыхом и любовью, а наутро, колыхаясь на верблюдах, скрывались за холмом Кефдибы или за бугром Великого Марабу.
Поэтому запас женщин в нашем оазисе заботливо пополнялся, чтоб не быть меньше спроса.
Девушки привозились партиями или являлись в одиночку из дальней Сахары. Каждая из них вступала под начало старой сводни, оценявшей достоинство каждой по цветистости шальваров, округлости форм, вычурности татуировки и порывистости ласк.
Когда над пустыней зажигался Млечный путь, девушки выходили из гаремов и усаживались на порогах своих жилищ. Молодой евнух менял кальян и подавал кофе, а ведьмы зорко следили за проходящими, зазывали и торговались...
Ночью душной, накануне берда лежал, помню, на циновке, кончал мою бесконечную партию в кости и лениво прислушивался к песне Самаха - уже не ждал от него нового, когда меня встрепенул дрогнувший, поднявшийся голос певца:
- Если б девушки родились от деревьев -
- Айша род взяла от пальмы стройной...
- Можно ли завидовать глазам газели после Айши!
- Можно ли завидовать героя сердцу после Айши!
- Кто Айша? - спросил всезнающего Селима.
- Ты не знаешь?! Айшу, из долины Кара-Дибы, ты не знаешь?!
- Уже шестьдесят восходов солнечных, как она в оазисе - и ты спрашиваешь! - выкрикивая, сказал Селим...
Я проиграл мою партию и пошел искать Айшу.
Прав был Самах: много ценностей облюбовало его сердце и здесь не ошиблось.
Скрытый тенью, смотрел я на Айшу, окруженную подругами, - казались они служанками юной царевны, ожидавшими улыбки или взгляда печального, чтоб смеяться или плакать, а у ног ее, собакой скорчившись, прижался Хаман, раб-Хаман, мой безумный Друг, над судьбой которого и поныне волнуюсь слезами радости!..
Айша ли поразила меня или сплетение их обоих, но с той минуты я уже знал, что и моя судьба втиснута в их судьбы, что пустыня оденется их памятью, что сквозь них увидятся мне палящее солнце и безбрежие песков...
Звеня драгоценностями, подошел молодой кочевник и тронул плечо Айши.
Ведьма дала знак, и девушка (милая девушка, уже я любил тебя!) - она газелью легкой, облачком нежным, пошла за ним в верхний гарем, чтоб отдаться прохожему...
Взял Хамана с собой и молча сидели в пустыне всю ночь...
Впервые опубликовано "На рассвете", вып. 1, Казань, 1910 (путевые очерки).
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/petrov-vodkin/petrov-vodkin_poezdka_v_afriku.html