Пименова Эмилия Кирилловна - Эро де Сешель - творец французской конституции 1793 г.

;   Дантон с удивлением посмотрел на него и обратившись к одному из присутствующих членов Конвента, проговорил с возмущением:

   - Как тебе это понравится, - никто невинно не погиб?..

   И больше не прибавив ни слова, Дантон тотчас же вышел.

   Пока Робеспьер не выступал открыто против Дантона, Эро де Сешель мог еще надеяться, что не все потеряно, но вот в феврале 1794 года Робеспьер стал произносить речи, как против слишком крайних течений, так и против слишком снисходительных людей. А Демулен, как нарочно, вел свою агитацию против террора в это самое время и, хотя Эро де Сешель активно не участвовал в этой агитации, но все же он присоединился к Демулену, так как его душе претила непрекращающаяся жестокость.

   Он сознавался своим близким друзьям, что устал от революции и не может больше видеть крови. Он искал забвения своих душевных мук, но перепуганная Адель, дрожавшая за его жизнь, не могла отвлечь его от мрачных мыслей, так как он читал этот вечный страх в ее глазах. Чтобы избавиться от этого мучительного состояния, он избегал той, которую любил, и искал забвения в кутежах и в об'ятиях других женщин. Благодаря его привлекательной наружности, у него не было недостатка в поклонницах, но по-видимому только две женщины могли похвастаться постоянством его привязанности. Это были: Адель Бельгард и госпожа де Моранси, его давнишняя приятельница. В мемуарах его современников постоянно упоминается об этих двух женщинах в связи с его именем. По-видимому Эро де Сешель делил свое расположение между той и другой, так как им обеим он писал очень нежные письма.

   Госпожа де Моранси никогда не скрывала своего восхищения красотой и талантливостью Эро де Сешеля, и в ее переписке заключается много интересных подробностей, касающихся последних дней его жизни. В первое время своей связи с Аделью Бельгард, Эро де Сешель почти совсем перестал бывать у своей старинной приятельницы, но в последний период своей жизни снова вернулся к ней и проводил у нее большую часть времени. Она понимала, что ему нужно забвение и устраивала для него веселые пирушки. В обществе, которое собиралось у нее, он забывал свою душевную муку и только иногда, в самый разгар веселья, он вдруг бледнел, точно перед ним снова появлялся страшный кровавый призрак гильотины, преследовавший его все последнее время. Он старался отогнать его от себя безумным весельем и приводил в восторг все общество своим сверкающим остроумием и сумасбродными выходками. Но его веселье не могло обмануть любящую женщину.

   - Он бросается очертя голову в вихрь наслаждений скорее для того чтобы убить себя, а не для того, чтобы быть счастливым, - говорила своим друзьям госпожа де Моранси.

   Впрочем, Эро де Сешель не скрывал от нее своего душевною состояния.

   - Меня преследуют зловещие предчувствия, - сказал он ей однажды - Я хочу поторопиться жить! Они будут думать, когда отрубят мне голову, что отняли жизнь у тридцатидвухлетнего человека, а между тем мне уже будет тогда восемьдесят лет! Я хочу в один день прожить столько, сколько проживают в десять лет.

   И действительно он торопился жить, постоянно думая о том, что дни его сочтены, и стараясь напоследок насладиться жизнью как можно больше.

   Товарищем и собутыльником Эро де Сяшепя в этот последний период его жизни был некто д'Эспаньяк, бывший аббат. Это был весьма любопытный тип революционной эпохи, очень остроумный и веселый собеседник и чрезвычайно ловкий аферист. Ему удавалось очень искусно обходить все подводные камни на своем пути и, хотя он попадал порой в тюрьму, всегда бывал скоро выпущен оттуда. Однако и для него пробил час, как и для Эро де Сешеля, и оба собутыльника вновь встретились еще раз у подножия эшафота!..

   В последние дни жизни Эро де Сешеля его часто можно было заметить на той улице, по которой обыкновенно проезжали повозки с осужденными на смерть.

   - Да, это я! - сказал он однажды одному своему знакомому, который встретил его на этой улице. - Не удивляйтесь, что я стою здесь. Я пришел взглянуть на агонию республики, а также поучиться, как надо умирать!

   Другому из своих знакомых он сказал, впрочем, что "случайно" очутился на пути, но нисколько не огорчен тем, что видел роковую процессию.

   - Это освежает душу, - прибавил он с усмешкой.

   О последнем вечере Эро де Сешеля госпожа де Моранси рассказывает следующее:

   - Тревога Эро де Сешеля все увеличивалась, и я это ясно замечала. Однажды он ужинал у меня с одним из своих друзей, который вдруг спросил его: "Эро вы хороши с Робеспьером?" Эро де Сешель покраснел и сразу как-то притих. Все оживление его пропало. Он ушел рано и, прощаясь со мной, сказал мне, что придет на другой день завтракать. В глазах у него были слезы. Уходя, он несколько раз нежно обнял меня, словно прощаясь навсегда со мною. Ему как будто было трудно расстаться со мною. Я же не могла произнести ни слова. Его приятель, дожидавшийся его, наконец, потерял терпение и сказал: "Эро, я ухожу. По-видимому ты собираешься сегодня здесь ночевать? В таком случае, до свиданья!" ... "Нет, нет!" - торопливо возразил Эро де Сешель, - "я тоже ухожу. Я должен непременно вернуться домой. Мне надо приготовить доклад к завтрашнему дню". - Он последний раз дружески обнял и поцеловал меня.

   Я проводила его до дверей и там прижала его руку к своим губам, не будучи в состоянии сдержать своих слез. Не выпуская его руки, я спустилась с ним по лестнице и еще раз крепко поцеловала его руку. Появление привратницы прекратило эту чувствительную сцену. - "До завтра!" сказали мы все друг другу, и с этими словами Эро де Сешель исчез от меня навсегда...

   Предчувствуя приближение развязки, Эро де Сешель сделал попытку примириться со своими родными, со своей матерью, огорченной его поведением и с бабушкой, вдовой сурового полицейского генерала, служившего еще при Людовике XV. Свидание было очень трогательным. Обе женщины оплакивали его судьбу.

   - Он такой добрый и справедливый, теперь обрызган кровью стольких невинных жертв! - говорили они, проливая слезы. Но и ему было нелегко. Он действительно олицетворял собой и величие и роковую судьбу той идеи, которая увлекала его. Он сам сказал, что над ним тяготеет злой рок и не скрыл от матери и бабушки весь ужас своего положения. Он, этот законодатель, так недавно возвеличенный, в блестящем апофеозе славы, в день 10 августа, когда провозгласил конституцию, столь популярный и могущественный еще так недавно, теперь был в сущности гораздо несчастнее двух старух, своей матери и бабушки, и подвергался гораздо большей опасности нежели они обе.

   За этим первым свиданием вероятно последовали другие. В бумагах Эро де Сешеля было найдено несколько счетов за карету в Ливри, где жили его мать и бабушка, так что, очевидно, он не один раз ездил туда. Между прочим, на одном из этих счетов, от февраля месяца, было отмечено рукой Эро де Сешеля: "Дал пять ливров священнику".

   Между тем Робеспьер подбирал материал для обвинительного акта против Дантона, который взялся написать Сен-Жюст. Дантона предупреждали об этом, но он не обратил на это должного внимания, считая себя вне опасности, потому что незадолго перед этим его выступление в якобинском клубе имело огромный успех. Однако, вскоре после этого он, как будто, снова упал духом, и своим друзьям казался не то больным, не то утомленным. Как-то раз он сказал:

   - Опять нужно было бы проливать кровь? Нет, с меня этого довольно! Я достаточно проливал крови, когда считал это полезным и больше не хочу.

   В разговоре с Эро де Сешелем он заявил, что не верит в опасность. - Они не посмеют! - сказал он. - Посмотрите на мою голову! Разве она не крепко сидит на моих плечах? И зачем они стали бы меня губить? Зачем это нужно?

   Робеспьер некоторое время не появлялся. Говорили, что он болен. Тринадцатого марта он снова появился в Конвенте, но не выходил на трибуну. Очевидно судьба дантонистов была уже решена тогда.

   Семнадцатого марта был арестован Эро де Сешель. В сущности его арест был только предвестником ареста Дантона. Хотели испытать, как отнесется Дантон к этому аресту, выкажет ли он возмущение и что он сделает? Все думали, что Дантон решится на какой-нибудь отчаянный поступок, видя, что к нему постепенно подбираются, выхватывая его друзей и стараясь его изолировать. Но Дантон не пошевельнулся и таким образом уничтожил все опасения своих врагов, все-таки боявшихся, что он может возвысить свой могучий голос и привлечь на свою сторону население Парижа, опираясь на свою прежнюю репутацию и свою популярность.

   Эро де Сешель был арестован под самым ничтожным предлогом. У него жил молодой военный комиссар, по имени Катюсс, который служил ему раньше переводчиком во время его командировки в департамент Верхнего Рейна. Эро де Сешель был очень им доволен и поэтому оставил его у себя в качестве секретаря. Этого было достаточно, чтобы дать повод для ареста самого Эро де Сешеля. Полиция Робеспьера об'явила, что Катюсс - бывший эмигрант и что на это имеются какие-то указания, и поэтому он был арестован. А в этот же день в Конвенте состоялось постановление, по которому каждый, дающий у себя приют человеку, стоящему вне закона, должен быть осужден, как его сообщник.

   Эро де Сешель был в отсутствии, когда арестовали Катюсса. Вернувшись домой и узнав об этом аресте, он тотчас же отправился в кордегардию, чтобы попросить разрешения видеться с арестованным. Ему ответили, что нет приказа, запрещающего это и что он может видеть Катюсса. Конечно, Эро де Сешель тотчас же воспользовался этим разрешением и повидался со своим секретарем. Свидание было очень короткое, и он разговаривал с Катюссом всего несколько минут, да и то в присутствии нескольких человек. Но когда он пришел в заседание Комитета, то один из членов заметил ему, что он совершил незаконный поступок, добиваясь свидания с арестованным и что с узниками разговаривать нельзя! Эро де Сешель возразил, что ему было дано разрешение. Разговор на этом покончился, и Эро де Сешель ушел.

   Домой он вернулся только в одиннадцать часов вечера и уже застал у себя полицию. Его тотчас же арестовали, показав ему приказ, подписанный членами Комитета общественного спасения и Комитета общественной безопасности. В три часа утра он был отвезен и тюрьму.

   По словам одного шпиона, которого Англия держала в самом Комитете общественного спасения, аресту Эро де Сешеля предшествовала его новая стычка с Сен-Жюстом. Но так или иначе, а судьба его, невидимому, была уже давно решена Робеспьером, выжидавшим удобного момента, чтобы нанести свой удар без промаха. На другой день после своего ареста Эро де Сешель написал в Конвент письмо следующего содержания:

   "Заключенный сегодня ночью в Люксембургскую тюрьму, я весь дрожу от негодования, сообщая вам о том, какая подлая и нелепая клевета взведена на меня! Мыслимо ли, чтобы представитель народа был лишен свободы и отторгнут от своих обязанностей на основании простого доноса, содержание которого притом мне даже не сообщали?

   Я не знаю кто автор этого гнусного доноса, но меня даже не вызвали в Комитет общественной безопасности, вопреки принятому у нас обычаю, обязующему Комитет непременно самому знакомиться со всеми доносами на депутатов. Я тщетно требовал, чтобы мне было дано право самому снестись с Комитетом по этому поводу. Хотя было еще рано, и в Комитете еще оставались некоторые из членов, но мне все-таки ответили, что Комитет уже разошелся".

   Далее Эро де Сешель сообщал в этом письме подробности своего знакомства с Катюссом, совершенно опровергающие взведенные на него обвинения, и в заключение требовал правосудия.

   - Пусть меч закона сразит или мою голову или голову клеветника! Середины тут не может быть! - восклицал он.

   Его арест произвел большое впечатление в публике. Ведь еще так недавно он был народным героем и, казалось, имел много приверженцев! Однако, агенты Робеспьера всячески старались скомпрометировать его и распускали слух, что будто бы Конвентом раскрыт какой-то крупный заговор, причем Эро де Сешель намечался даже как будущий регент Франции. Впрочем, публика отнеслась недоверчиво к этим рассказам и даже в полицейском донесении заявлялось, что по мнению большинства Эро де Сешель не мог участвовать в подобном заговоре. Во всяком случае Комитет долго не представлял обвинительного акта Эро де Сешелю, и это изумляло многих. Очевидно, обвинение еще не было готово, когда состоялся его арест.

   Наконец, Сен-Жюст взошел на трибуну Конвента и громогласно заявил, что Эро де Сешель нанес страшное оскорбление закону. Его свидание с арестованным Катюссом было изображено как попытка, вопреки запрету стражи, проникнуть к арестованному.

   Посланное Эро де Сешелем письмо к Конвенту не было, прочитано, и Сен-Жюст ограничился только заявлением, что Эро де Сешель давно уже находится под подозрением.

   - У нас есть в руках письмо, написанное Эро де Сешелем одному непокорному священнику, - сказал он. - В этом письме Эро де Сешель в неприличных выражениях говорит о революции и между прочим обещает священнику место. Впоследствии этот самый священник был гильотинирован.

   Сен-Жюст даже сравнивал Эро де Сешеля с Катилиной и не жалел красок, чтобы очернить нравственный облик обвиняемого и его поведение и окончательно погубить его в глазах депутатов. Конечно, его связь с женщинами аристократического круга, так же как и его бесшабашное поведение последнего времени сыграли тут не последнюю роль.

   Поверили ли депутаты всему, что говорил Сен Жюст - неизвестно, но во всяком случае в Конвенте никто не посмел выступить в защиту павшего героя революции и таким образом выступить против всесильного тогда Робеспьера.

   В Люксембургской тюрьме, куда был отвезен Эро де Сешель, он нашел самое избранное общество и многих своих старых знакомых. Его появление в тюрьме, конечно, произвело сенсацию в кругу заключенных, ожидавших со дня на день отправки на гильотину, но все эти аристократы и в особенности аристократки встретили его как блудного сына и выказывали ему самое нежное внимание. И к нему до некоторой степени вернулось душевное равновесие, совершенно потерянное им в последнее время. Он, смеясь, говорил, что ему снился дурной сон, и что пожалуй скоро наступит пробуждение.

   Люксембургская тюрьма была самою элегантною тюрьмой в Париже в те времена. Аристократическое общество, заключенное в этой тюрьме, соблюдало самый строгий этикет. Друг к другу обращались с самой изысканной вежливостью, следуя всем обычаям, принятым в великосветском обществе, и всегда произнося полный титул: "господин принц" или "господин герцог", "господин граф", "господин маркиз" и т. д.

   Как раз в это время в Люксембургской тюрьме сидели: старый маршал де Муши с женой, герцогиня Орлеанская, виконтесса де Ноайль, госпожа де Лафайет и когда-то близкие друзья Эро де Сешеля, маркиз де Флери, герцог де Леви и многие другие. Это был именно тот круг, в котором некогда вращался Эро де Сешель. Но пути их так далеко разошлись, что, казалось, больше нигде и никогда не могли встретиться. Революция раз'единила их, но она же и опять соединила их в тюрьме и у подножия гильотины. Эро де Сешелю действительно могло показаться, что он никогда и не выходил из своего круга, не был отщепенцем. Несчастье, постигшее его, стерло границы, которые, казалось, навсегда разделили его с прежними друзьями. Никто из них, однако, ни одним словом не намекнул ему на прошлое и на его измену традициям своего круга. Он вернулся, хотя и насильственно, в свой прежний круг и должен был умереть вместе с ними - этого было достаточно!

   Общество заключенных собиралось в тюрьме, точно в салоне, и вело светскую беседу, как ни в чем не бывало. Как и до революции общество это блистало своим остроумием, любезностью по отношению к дамам и те тоже вели себя соответственно. Никто бы не подумал, что тут собрались люди, ожидающие неизбежной смерти! Играли, занимались музыкой, изощрялись в остроумии, шутках и насмешках на счет "богини разума". А герцог де Жевр сочинял остроумные эпиграммы, приводившие всех в восторг.

   На глазах снисходительного и весьма чувствительного тюремщика завязывались любовные интриги, и вообще любовь играла немаловажную роль в этом обществе, доживавшем последние дни.

   Однако Эро де Сешель, несмотря на исключительное внимание, оказываемое ему заключенными, все-таки держался несколько е стороне и лишь иногда, увлеченный остроумной светской беседой, оживлялся и принимал в ней участие. Его прежние друзья, старались поддерживать в нем это настроение и обрадованные, что сдержанность покинула его, предавались взаимным веселым воспоминаниям о своих былых похождениях, в которых и Эро де Сешель принимал не последнее участие. Он был невольно вовлечен в эту беседу и, как это ни странно, но она действовала на него ободряющим образом. В кругу этих людей он мало-помалу примирялся с мыслью о смерти и начал с высокомерным хладнокровием относиться к своей судьбе.

   Утром 31 марта Эро де Сешель увидел Дантона, Камилла Демулена, Лакруа и Филиппе, своих товарищей по партии. Они были арестованы ночью и привезены в тюрьму. Эро де Сешель тотчас же подошел к ним и молча, крепко обнял каждого из них.

   - Господа, - сказал Дантон, обращаясь к другим заключенным, - я рассчитывал в скором времени освободить вас отсюда, но вот я и сам попал сюда! Чем все это кончится теперь - не знаю!

   Он старался шутить, но в шутках его слышалась горечь. Через час по прибытии в тюрьму, куда, спустя непродолжительное время, должен был попасть и Робеспьер, его посадили в секретное отделение. Дантон держал себя с большим достоинством и вообще не выказывал никакого сопротивления, но у него вырвалось только одно горькое замечание:

   - Год тому назад, - сказал он, - я сам содействовал учреждению революционного трибунала, за что и прошу прощения у Бога и людей! Но я не думал, что этот трибунал сделается мечом человечества!

   Впрочем, революционный трибунал в данном случае только творил чужую волю. Одновременно судились сорок шесть человек, но обвинялись они в самых разнообразных преступлениях, которые не имели между собой ничего общего. Дантона и его товарищей обвиняли в том, что они хотели погубить республику, намереваясь достигнуть этого посредством "умеренности" и что они были подкуплены иностранными государствами и стремились восстановить во Франции монархическую власть. Дантона же, кроме того, специально обвиняли в том, что он был подкуплен двором и что он принимал участие в грабежах, совершенных в Бельгии. Хотя все эти обвинения и не подтверждались никакими фактами, но для суда это не было нужно. Конвент делал вид, что он верит им. Боязнь за свою собственную безопасность заставляла многих членов жертвовать своими друзьями и единомышленниками. Чтобы спасти свои собственные головы им надо было пожертвовать головами Дантона и его друзей.

   Когда Дантона выпустили из секретного отделения, то он присоединился к остальному обществу и приводил его в восторг своими остроумными словами и замечаниями. Никакого упадка духа в нем уже не было заметно, также, впрочем, как и во всех его товарищах по несчастью.

   В то время публика допускалась в Люксембургский сад, и мать Эро де Сешеля, узнав об его аресте, тотчас же приехала из Ливри и целые дни проводила в саду, откуда она могла видеть окно камеры, где он содержался.

   - Она приезжала каждый день, - рассказывает один из заключенных в своих записках,

   - и садилась на скамью, против окна. Так она просиживала неподвижно целые часы, закрыв лицо вуалью и устремив взоры на окно, ожидая, вероятно, с замиранием сердца, появления в нем своего сына. Когда бы я не заглянул в сад, - а делал я это очень часто! - я всегда видел ее неподвижную фигуру.

   Трудно себе представить большее постоянство! А в то время, как она сидела в саду, подстерегая момент, когда ее сын посмотрит в окно, Эро де Сешель играл с одним ребенком в мяч, на тюремном дворе. В последнее время такая игра стала его любимым развлечением...

   Однако, Париж все-таки заволновался, когда были арестованы Дантон и Эро де Сешель, бывший еще так недавно кумиром толпы. В Конвенте друг Дантона Лежандр потребовал, чтобы арестованные члены были приведены в Конвент и их бы тут же допросили.

   - Граждане, - сказал он, - я об'являю, что считаю Дантона столь же чистым, как и самого себя, и поражаюсь тем, что он в оковах! Вероятно опасаются, что его ответы могут разрушить обвинения, взведенные на него и ело товарищей, поэтому я прошу, чтобы прежде чтения доклада об их аресте, заключенные были вытребованы из тюрьмы в это собрание, и здесь были бы выслушаны их объяснения.

   Сначала Конвент отнесся как будто сочувственно к этому требованию, и члены хотели уже голосовать предложение Лежандра. Но такое благоприятное для обвиняемых настроение Конвента, продолжалось недолго. Достаточно было появиться на трибуне Робеспьеру и сказать несколько слов, чтобы настроение сразу изменилось.

   - Судя по давно уже небывалому смятению, господствующему теперь в собрании, - сказал он, - и судя по волнению, произведенному словами гражданина Лежандра, можно заключить, что тут затронуты важные интересы. Однако, весь вопрос заключается в том, кто одержит верх, несколько человек или целое отечество? Посмотрим, в состоянии ли будет Конвент разбить мнимого идола, давно уже начавшего разрушаться, или же этот идол в своем падении, раздавит и Конвент и французский народ?... Не думает ли Лежандр, что с именем Дантона соединена какая-нибудь привилегия? Нет, нам не нужно привилегий! Нам не нужно идолов.

   После Робеспьера выступил Сен-Жюст со своим длинным обвинительным актом, составленным по заметкам Робеспьера, актом в котором были собраны все сплетни про арестованных депутатов, бросающих тень на их характер и нравственность. Они изображались как люди совершенно беспринципные и развратные. Эро де Сешель был поставлен первым в этом обвинительном акте, как сообщник герцогов Орлеанских, Бриссо, Эбера, Дюмурье и Мирабо. В этом обвинялся также и Дантон, но некоторые места обвинительного акта были прямо направлены против Эро де Сешеля, хотя он и не назывался по имени. Между прочим, там заключались намеки на то, что он старался подорвать веру в бессмертие души и "ту веру, - прибавлял Сен Жюст - которая служила утешением умирающему Сократу! Мало того: он даже стремился возвести атеизм в культ, гораздо более непримиримый, нежели простое суеверие и посягал даже на идею вечного Провидения, пекущегося о нас!.."

   Затем Сен Жюст обвинял Эро де Сешеля еще и в том, что он также как и Дантон и Лакруа "с ужасом видел падение жирондистов". Он оклеветал Анрио и требовал его головы! Он вступал в сношения с иностранными государствами при помощи тайных агентов и т. д. и т. д.!..

   Разобрав до тонкости всю частную жизнь, взгляды и намерения Эро де Сешеля, Дантона и других обвиняемых, Сен-Жюст указал на них трибуналу, как на "участников .всех заговоров, как на служителей всех партий!" Собрание в каком-то оцепенении выслушало все эти уничтожающие обвинения, и ни один голос не возвысился в защиту подсудимых...

   Обвиняемые, приведенные в суд, вели себя не только мужественно, но с гордым презрением. Известен напыщенный, высокомерный ответ Дантона на вопросы председателя, об имени, возрасте и местожительстве подсудимого.

  - Мое имя Дантон, - отвечал он. - Оно не безызвестно в революции. Мне тридцать пять лет. Жилищем моим скоро будет небытие, имя же мое будет жить вечно в Пантеоне истории, и народ будет почитать мою голову. Да, мою отрубленную голову!.. Его ответы то резкие, то презрительные, раздражали судей, и когда, наконец, председатель призвал его к порядку, то он крикнул громким голосом:

  - А я призываю тебя к стыду!..

   Тогда председатель начал звонить и при этом крикнул Дантону:

   - Ты разве не слышишь моего звонка?

   - Человек, защищающий свою жизнь, не слушает звонка! Он смеется над ним и рычит! - отвечал Дантон.

   Эро де Сешель вел себя более сдержанно и выказывал лишь холодное презрение ко всему. Категорически опровергнув обвинения в измене революции, в желании восстановить королевскую власть во Франции, он оказал, что считает ниже своего достоинства опровергать другие клеветы, особенно те, которые касаются его частной жизни, его убеждений. Обвинительный акт составлен так, что для всех ясно, к чему он клонится!

   Участь Эро де Сешеля и остальных обвиняемых, конечно, была предрешена заранее, и поэтому из судебного процесса были устранены все формальности, весьма, впрочем, существенные для обвиняемых. Первый допрос был сделан обвиняемым только для проформы. Их спросили, правда ли, что они составили заговор против французского народа, желая учредить монархию и уничтожить национальное представительство и республиканское правительство?

   Когда предложили этот вопрос Эро де Сешелю, он ответил ироническим тоном:

   - Такие отвратительные мысли и намерения, конечно, не могли притти в голову человеку, столько потрудившемуся над проектом республиканской конституции! Это измышления клеветников.

   Когда на другой день после допроса пришли за ним в тюрьму, чтобы отвести его в суд, то оказалось, что он спокойно играете ребенком на тюремном дворе уже в течение двух часов. Ему сказали, что пришли за ним и что его поведут в суд, вместе с прочими его товарищами, но он не выказал ни малейшего волнения, простился с другими заключенными, словно отправлялся на прогулку, а не туда, где решалась его участь. Вообще, нервность и беспокойство, замечавшиеся в нем раньше, совершенно исчезли, как только он переступил порог тюрьмы. И он сам утешал и успокаивал своих друзей, печалившихся об его судьбе.

   Суд происходил в той самой зале, где некогда заседал парижский парламент и куда блестящее светское общество являлось, чтобы послушать молодого, талантливого оратора, Эро де Сешеля. Он вспомнил это, когда садился на указанное ему место и спокойно улыбаясь, посмотрел на судей, собравшихся для того, чтобы послать его на гильотину. Он нисколько не сомневался в том, что его ожидает! На обычные вопросы, задаваемые председателем, он отвечал с легкой усмешкой:

   - Меня зовут Мари-Жан. Эти имена ничем не замечательны, даже среди святых! Раньше я заседал в этой самой зале, где навлек на себя ненависть парламентариев...

   Камилл Демулен на вопрос, сколько ему лет, отвечал:

   - Мне тридцать два года - возраст санкюлота Иисуса!

   Как отвечал Дантон нам уже известно. Вообще Дантон явился в суд, словно разоренный бык на арену, нагнув свои мощные рога и намереваясь нанести страшный удар врагу. Он как будто все еще надеялся, что ему удастся поднять парижский народ.

   Эро де Сешель не разделял его надежд и вел себя на суде с холодным достоинством и с оттенком презрения и отвращения к происходящей комедии. Тем не менее, он произнес все-таки горячую и превосходную речь, защищая себя от обвинений и доказывая, что они построены на клевете, подлоге и доносах.

   Однако, он прекрасно понимал, что все это бесполезно, что никакая самозащита ни к чему не приведет.

   Иначе вел себя Дантон.

   - Мой голос столько раз раздававшийся за дело моего народа, защищая его интересы, конечно, мог бы легко опровергнуть все эти клеветы, - сказал он. - Я послужил довольно моему народу и жизнь мне стала в тягость. Но я хочу, чтобы пришли сюда комиссары Конвента и выслушали мои об'яснения насчет системы диктатуры. Я продавался? я?.. знайте же, что такой человек, как я, не имеет цены! Сен-Жюст ответит перед потомством за эту клевету, которую он пустил в ход, чтобы сразить лучшего друга народа, его самого горячего защитника! Слава покроет наши имена - это несомненно! И народ разорвет в клочки наших врагов, но только нас уже не будет тогда!..

   Слова Дантона волновали публику. Слышались рукоплескания, поднимался шум и дело могло принять другой оборот. Присяжные начали колебаться и положение становилось щекотливым. Обвинения не были доказаны, и поэтому четверо из присяжных высказались за оправдание подсудимых. Но им пригрозили и они замолчали.

   Чтобы спасти положение, председатель поспешил объявить судебные прения законченными, на основании состоявшегося в Конвенте постановления о том, что "всякий заговорщик, сопротивляющийся национальному правосудию или издевающийся над ним, немедленно теряет право слова".

   Когда об этом об'явили Дантону, то он воскликнул:

   - Как? Да ведь судебные прения даже не начинались? Разве был прочтен здесь хоть один документ, был вызван хоть один свидетель?

   Но Эро де Сешель заметил на это:

   - Такая тактика меня нисколько не удивляет. Она вполне достойна людей, жаждущих нашей крови ...

   Обвиняемые были поставлены вне закона, и протест их только повлек их насильственное удаление из зала суда. В комнату присяжных вошли председатель Дюма и общественный обвинитель Фукье-Тенвилль. После этого состоялся приговор.

   Их осудили, не выслушав даже никаких объяснений. Когда им прочли приговор, то Дантон воскликнул:

   - Нас приносят в жертву честолюбию нескольких подлых разбойников! Но они недолго будут пользоваться плодом своей преступной победы. Я потащу за собой Робеспьера! Он последует за мной!..

   Как известно, его предсказание сбылось.

   Эро де Сешель, выслушав приговор, не выказал ни удивления, ни негодования, как Дантон. Он просто заметил:

   - Я этого ожидал ... Это было решено раньше ...

   Только один Демулен лишился самообладания. Мысль о разлуке с любимой женой привела его в полное отчаяние, и он не мог скрыть этого. Эро де Сешель старался поддержать его мужество.

   - Друг мой, мы должны показать им, что умеем умирать! - говорил он ему.

   Вернувшись в тюрьму после приговора, Дантон совершенно овладел собою и снова стал прежним Дантоном. Он шутил и старался утешить своих товарищей, поддерживая в них мужество. Редко он проявлял так много остроумия, как в этот последний вечер своей жизни!

   - Что в том, что смерть ожидает меня завтра! - восклицал он. - Я хорошо пожил и много приятных минут пережил во время революции. Я порядком покутил, много промотал денег и обнимал много хорошеньких женщин. Довольно с меня! Теперь пора отдохнуть и заснуть вечным сном...

   Эро де Сешель, в противоположность Дантону, был молчалив и сосредоточен. Но твердость и мужество не покидали его до конца.

   Утром, 5 апреля 1793 года, по улицам, по которым обыкновенно возили осужденных на казнь, потянулась печальная процессия, направлявшаяся к гильотине. В одной повозке с Эро де Сешелем сидели Дантон, Камилл Демулен и Фабр д'Эглантин. Камилл Демулен был бледен и едва сдерживал себя, чтобы не разрыдаться. Он думал о своей прелестной и трогательной Люсиль и не мог побороть своего отчаяния, несмотря на подбадривания своих товарищей. Когда повозка проезжала мимо Палэ-Рояла, он вспомнил день, накануне взятия Бастилии, когда он обратился к народу с требованием взяться за оружие для борьбы со двором.

   - Вот награда первому апостолу свободы! - воскликнул он со слезами в голосе.

   Фабр д'Эглантин беспокоился только о судьбе своей рукописи. Он написал комедию, и его рукопись была захвачена вместе со всеми его бумагами во время его ареста. Ему не давала покоя мысль, что неудачный и освистанный публикой автор Брильо-Варенн теперь воспользуется его трудом и выдаст его произведение за свое.

   Дантон до конца остался верен себе. Высоко держа голову, он смотрел на всех спокойным и гордым взглядом, хотя его глубоко возмущала мысль, что он побежден "каким-то Робеспьером", которого он считал ниже себя, и что толпа, обычно собиравшаяся смотреть на осужденных, видит теперь его поражение и молчит!

   Когда кто-то крикнул что-то неодобрительное в след осужденным, то Дантон рявкнул в ответ громовым голосом:

   - Молчать, неблагодарный народ!..

   Утром, перед самой казнью, начальник жандармов, его сторонник, предлагал ему отбить его при помощи своего отряда солдат, но Дантон отказался.

   - Слишком поздно! - сказал он. - Дайте мне умереть! Пусть из-за меня не проливается кровь...

   Эро де Сешель держал себя по дороге на гильотину очень просто и спокойно, без всякой аффектации. Он улыбался знакомым, которых увидел на улице Сент-Оноре и любезно раскланивался с ними, словно ехал на прогулку. Один из очевидцев, видевший его во время проезда, так передает впечатление, которое произвели на него осужденные.

   - Красивое лицо бывшего генерального прокурора Эро де Сешеля совершенно спокойно, но это спокойствие совершенно другого рода, нежели спокойствие Дантона... Ни тот, ни другой не были бледны, и на лице их не заметно ни малейших следов волнения. Но лицо Эро де Сешеля выражало полное равнодушие ко всему окружающему, тогда как на лице Дантона, окидывавшего высокомерным взором толпу, сверкало глубочайшее презрение. Вообще, глядя на Эро де Сешеля, можно было бы скорее подумать, что он возвращается утром с какого-нибудь банкета, нежели что он отправляется на эшафот. Страха смерти решительно ни в ком не было заметно. Только на лице Камилла Демулена, этого нежного поэта, выражалось глубокое горе. Он думал о своей любимой Люсиль, об ее отчаянии и с трудом удерживал слезы, готовые хлынуть у него из глаз...

   Дантон только у подножия эшафота дал на мгновение волю своим чувствам.

  - О моя возлюбленная! о моя жена! Я не увижу тебя больше! - воскликнул он, но тут же овладел собою и внезапно остановившись, проговорил:

  - Дантон, не ослабевай!

   Ему пришлось последнему положить свою голову под нож гильотины, когда весь эшафот был уже залит кровью его товарищей. Что-то в роде рыдания вырвалось у него, но он тотчас же сказал себе:

   - Крепись, Дантон!..

   Затем, обратившись к палачу, он прибавил:

   - Покажи мою голову народу, она этого стоит!..

   Палач исполнил это.

   Эро де Сешель не промолвил ни слова и стоял, дожидаясь своей очереди. Он, по-видимому, уже совершенно отрешился от жизни, от всех ее радостей и силой воли победил в себе тот страх смерти, который так преследовал его все последние месяцы его жизни, лишая его душевного равновесия.

   Он первый вышел из повозки, когда она остановилась у эшафота, и оглянулся. В толпе чья-то женская рука махнула ему на прощание. Была ли это его верная подруга Адель Бельгард, или госпожа де Моранси? Неизвестно присутствовали ли они при его казни? Впрочем, много других женщин любили красавца Эро де Сешеля и много слез было пролито ими в этот роковой день!..

   Он стоял и смотрел на статую свободы, которая возвышалась перед ним. Это была та самая статуя, у подножия которой в знаменательный день провозглашения конституции, он стоял гордый и счастливый, упиваясь своим торжеством и энтузиазмом толпы, расстилавшейся у его ног...

   Это было так недавно, всего несколько месяцев тому назад! А теперь?..

   Однако и на статуе были заметны следы разрушения. Зимняя непогода сделала свое дело, и в это яркое солнечное весеннее утро, посеревший и облупившийся памятник свободы, возвышающийся в виду торжествующей гильотины, производил особенно унылое впечатление.

   Но революция, низвергшая и разбившая все на своем пути, не могла остановиться по желанию нескольких человек, требовавших умеренности! Время для этого еще не наступило.

   Что думал Эро де Сешель, смотря на эту статую в последний раз?..

   Эро де Сешель видел, как одна за другой скатывались головы его товарищей. Затем наступила и его очередь...

   Последним был казнен Дантон.

   В тот же день вечером в театре Национальной оперы была исполнена актерами пятиактная пьеса, озаглавленная: "Праздник Десятого Августа или провозглашение республики". Образ Эро де Сешеля снова воскрес перед зрителями. Вот он, гордый и свободный стоит у подножия статуи свободы, потрясая горящим факелом, который держит в руке!.. Публика восторженно аплодировала актеру, загримированному Эро де Сешелем. А в это время голова настоящего Эро де Сешеля лежала в корзине, наполненной древесными опилками, пропитанными кровью...