Писемский Алексей Феофилактович - Русские лгуны

p;- Честная! - повторила Мавра Исаевна.

  - Потом к вам будет ездить Авдотья Никаноровна.

  - Будет! - согласилась Мавра Исаевна.

  Авдотья Никаноровна хоть и не была глуха на оба уха, но зато такая была дура, что ничего не понимала.

  - Наконец, Эпаминонд Захарыч будет постоянный ваш гость.

  - Да, Эпаминондка! Пьяница только он ужасный.

  - Нельзя же, тетушка, чтобы человек был совершенно без недостатков.

  Эпаминонд Захарыч, бедный сосед, в самом деле был такой пьяница, что никогда никакими посторонними предметами и не развлекался, а только и помышлял о том, как бы и где бы ему водки выпить.

  - Все они будут бывать у вас, развлекать вас, - говорил я, помышляя уже о собственном спасении. Эта густая и непреоборимая атмосфера хоть и детской, но все-таки лжи, которою я дышал в продолжение нескольких дней, начинала меня душить невыносимо. - А теперь позвольте с вами проститься, - прибавил я нерешительным голосом.

  - Прощай! Бог с тобой! - отвечала Мавра Исаевна. Ей в эту минуту было не до меня: ей нужна была Фелисатка, которую она растерзать на части готова была своими руками. Дома я нашел письмо от Фелисаты Ивановны, которым она хотела объяснить передо мной свой поступок. "Мне, батюшка Алексей Феофилактыч, - писала она мне в нем, - легче было, кажется, удавиться, чем слушать хвастанье и наставленья вашей тетиньки!"

  Три остальные года своей жизни Мавра Исаевна, живя в совершенном одиночестве, посвятила на то, чтобы, никогда не умевши рисовать, при своих слабых, старческих глазах, вышивать мельчайшим пунктиром нерукотворный образ спасителя, который и послала в Петербург с такой надписью: Брату моего покойного государя! Все потом ждала ответа, и так как ожидания ее не сбывались, то она со всеми своими знакомыми совещалась:

  - Уж как бы отказать, так прямо бы отказали, а то, значит, дело в ходу.

  - Конечно, в ходу, - отвечали ей те в утешение.

V

БЛЕСТЯЩИЙ ЛГУН

  Во лжи, как и во всяком другом творчестве, есть своего рода опьянение, нега, сладострастие; а то откуда же она берет этот огонь, который зажигает у человека глаза, щеки, поднимает его грудь, делает голос более звучным?.. Некто N... еще в двадцатых годах совершивший кругосветное путешествие, был именно одним из таких электризующих себя и других услаждающих говорунов и лгунов своего времени. Маленький, проворный, живой, с красивыми руками и ногами и вообще своей наружностью напоминающий польского ксендза, имеющий привычку, когда говорит, закрывать глаза и вскрикивать в конце каждой фразы как бы затем, чтобы сильнее запечатлеть ее в ушах слушателей, N... почти целые две зимы был героем Москвы. Князь П... (да простит господь бог этому человеку его гордость, которая могла равняться одной только сатанинской гордости!), князь П... искал знакомства с N... Обстоятельство это, впрочем, надобно объяснить влиянием княгини, которое она всегда имела на мужа. При воспоминании об этой даме автор не может не прийти в некоторый восторг от мысли, что в России была такая умная и ученая дама. Целый день она, бывало, сидит в своей обитой штофом гостиной, вечно с книгой в руках; две ее дочери, стройные и прямые, как англичанки, тоже с книгами в руках. Положим, к княгине приезжает с визитом какая-нибудь m-me Маурова, очень молоденькая и ветреная женщина.

  - Avez vous lu Chateaubriand?* - спросит вдруг княгиня, показывая глазами на книгу, которую держит в руках.

  ______________

  * Читали ли вы Шатобриана? (франц.).

  - Non, - отвечает та очень покойно.

  - Non?.. - повторит княгиня почти ужасающим голосом.

  - Mon man n'est pas encore alle au magasin de Gothier*.

  ______________

  * Мой муж еще не был в магазине Готье (франц.).

  - Шатобриан вышел год тому назад! - скажет княгиня и, не ограничиваясь этим, обратится еще к одной из дочерей своих:

  - Chere amie*, принеси мне les Metamorphoses d'Ovide**.

  ______________

  * Дорогой друг (франц.).

  ** "Метаморфозы" Овидия (франц.).

  Она очень хорошо знает, что m-me Маурова и слов таких: Метаморфозы Овидия не слыхала, - а потому по необходимости должна растеряться и уехать.

  Я привел этот маленький эпизод единственно затем, чтобы показать, какие люди интересовались N... и дали, наконец, ему торжественный обед, к которому все было предусмотрено: во-первых, был приглашен к обеду, как человек очень умный, профессор Марсов, учивший дочерей княгини греческому языку; из других мужчин были выбраны по большей части сановники - друзья князя; кроме того, на обед налетело больше десятка пестрых и прелестных, как бабочки, молодых дам.

  N... входит; но мы ловим его не на его официальном поклоне хозяйке, не в то время, когда он почти дружески пожимал руку хозяина, не даже тогда, когда, сидя уже за столом по правую руку хозяйки, после съеденного супа он начинал ей запускать кое-что о супах-консервах, не в тот момент, когда князь, став на ноги, возвестил тост за здоровье N... как за здоровье знаменитейшего путешественника, а княгиня, дружески пожимая ему руку, проговорила с ударением: "И я пью! На все это N... ответил краткими и исполненными чувства словами, но и только! Он знал, что минута его еще не настала, и был целомудренно скромен. Она настала, когда он остался в прекрасном кабинете, освещенном по тогдашней моде восковыми свечами, в совершенно интимном кружку князя, княгини, профессора Марсова и двух - трех дам, самых искренних его почитательниц. N... сидел на покойном кресле; беспечная голова его была закинута назад, коротенькие ножки утопали в ковре; ощущая в желудке приятный вкус высокоценного рейнвейна, он по крайней мере с час описывал разницу между Европою и затропическими странами.

  - Наконец, женщины затропические! - воскликнул он в заключение и поцеловал при этом кончики своих пальцев.

  Княгиня на короткое мгновение переглянулась с прочими дамами.

  - On dit... pardon, это - московские слухи... on dit, que vous avez ete marie a une petite negresse*.

  ______________

  * Говорят... извините... говорят, что вы были женаты на маленькой негритянке (франц.).

  N... стыдливо потупляет глаза.

  - Non, на мавританке, - ответил он вполголоса. - Это - маленькое племя, живущее около Триполи, - продолжает он, вздохнув и как бы предавшись воспоминанию.

  - Вы были, значит, и в Африке? - спросил его с мрачным видом Марсов.

  - Мой бог, я был в Африке везде, где только могла быть нога человеческая.

  Говоря точнее, нога N... ни на одном камне Африки не была, и он только в зрительную трубку с корабля видел ее туманные берега.

  - Я был, наконец, пленник: меня консул александрийский выменял на слона.

  - Почему же александрийский консул? - вмешался в разговор князь. Он всегда интересовался дипломатическим корпусом и считал его почему-то близким себе.

  - Очень просто! - отвечал N... и в творческой голове его создалась уже целая картина. - Это случилось на пути моем к Тунису. Я ехал с маленьким караваном... ночью... по степи полнейшей... только и видно, как желтое море песку упирается в самое небо, на котором, как бы исполинскою рукою, выкинут светлый шар луны, дающий тень и от вас, и от вашего верблюда, и от вашего вьюка, - а там вдали мелькают оазисы с зеленеющими пальмами, которые перед вами скорее рисуются черными, чем зелеными очертаниями; воздух прозрачен, как стекло... Только вдруг на горизонте пыль. Проводники наши, как увидали это, сейчас поворотили лошадей в противоположную сторону и марш. "Что такое?" - спрашиваем мы. "Бедуины", - отвечает нам толмач, и представьте себе - мы без всякой защиты, в пустыне, которая малейшим эхом не ответит на самые ваши страшные предсмертные крики о помощи...

  - Ужасно! - проговорила княгиня.

  - Ужасно! - повторили и прочие дамы.

  N... продолжал:

  - Пыль эта, разумеется, вскоре же превратилась в людей; люди эти нас нагнали. У меня были с собой золотые часы, около сотни червонцев. Спросили они меня через переводчика: кто я такой? Отвечаю: "Русский!" Совет они между собой какой-то сделали, после которого купцов ограбили и отпустили, а меня взяли в плен. Толмач, однако, мне говорит, что все дело в деньгах: стоит только написать какому-нибудь нашему консулу, чтобы он меня выкупил. "Но какой же, думаю, консул на африканском берегу? Самый ближайший из них александрийский". Кроме того, спрашиваю: "Как же я напишу ему?" - "Ваше письмо, говорят, или с нарочным пошлют, или просто по почте". Между всеми европейскими консулами и этими разбойничьими шайками установлено прямое сообщение.

  Проговоря это, N... несколько приостановился. "Ну как, - подумал он, - этого ничего нет, да и быть, вероятно, не может!"

  - Впоследствии, впрочем, оказалось, - продолжал он, - что эти самые толмачи и наводят караваны на шайки, а после и делят с ними добычу...

  Марсов при этих словах повернулся на стуле.

  - Как же толмач может навести? Его дело - переводить с языка, а по дороге вести - дело проводника! - проговорил он своим точным языком.

  - О, эти два ремесла всегда в одном лице соединены! - воскликнул N...

  - Да ведь вы сами же сказали, что проводники ваши ускакали, а толмач при вас остался.

  - То не проводники, а военная стража - только! - возразил N...

  - То военная стража! - подтвердил и хозяин.

  Марсов, незаметно для других, пожал плечами и замолчал.

  - Что же, вас в плену держали в тюрьме, под надзором? Употребляли на какие-нибудь работы? - спросила княгиня с участием.

  - О нет, напротив! - воскликнул N... (до какой степени он быстро творил в этом разговоре - удивляться надо). - Я жил в очень маленьком селеньице, состоящем из глиняных саклей - по загородям бананы растут, как наши огурцы; в какое-нибудь драгоценнейшее фиговое дерево - вы вдруг видите - для чего-то воткнуто железное орудие вроде нашей пешни, и на ней насажена мертвая баранья голова...

  - Что же, к консулу вы писали? - перебил его князь.

  - Писал... С одним купцом, дружественным этому селению, письмо мое было отправлено.

  - Что ж он вам отвечал? - продолжал князь.

  Он решительно во всем этом разговоре только и заинтересовался, что консулом и отчасти военною стражею, названною проводниками.

  - Консул отвечал, - продолжал N... - что он для выкупа пленных совершенно не имеет сумм; но в то же время, принимая там во внимание мое имя, как литератора и путешественника, и ценя высоко услуги, оказанные мною отечеству, и прочие там любезности, он не может оставаться равнодушным к моему положению и имеет для этого один способ: есть у него казенный слон, подаренный одним соседним беем. Слона этого ему предписано продать, и он уже отдал его купцу, привезшему мое письмо, а тот обещал за это меня выкупить. Так меня и обменяли... на слона!

  - А когда же ваша женитьба состоялась? - спросила княгиня. В противоположность мужу, ее более интересовала поэтическая сторона плена N...

  - А вот в этот промежуток времени, между моим пленом и освобождением.

  - Однако позвольте! - возразила вдруг княгиня, прищурив глаза. - Тут для меня есть маленькое недоразумение. Вы говорите, что вас взяли в плен бедуины, а женились вы между тем на мавританке, тогда как одно племя кочующее, а другое - оседлое...

  (Из этих слов читатель может видеть, до какой степени княгиня была учена.)

  - О бог мой! - воскликнул ей на это N... - Это по географии ведь только так!.. На самом же деле, бог знает какое племя, мавританское или бедуинское племя - только с теми же воинскими наклонностями, с тою же дикостью нравов.

  Марсов при этом опять незаметно для других насмешливо улыбнулся; но княгиня осталась довольна этим объяснением.

  - Подробности вашего брака? - спросила она уже несколько лукавым голосом.

  - Подробности очень обыкновенны! - протянул N... (он в это время придумывал). - Очень даже обыкновенны! - повторил он. - Приходит ко мне раз с моим толмачом малый из туземцев, чрезвычайно красивый из себя, по обыкновению бритый, с чубом на голове, как у наших малороссиян. "Не желаешь ли, говорит, князь, жениться?" Я посмотрел на него. "У меня есть сестра красавица. Князь, можешь жениться на ней на месяц, на два, на год".

  - И вы женились? - заметила княгиня укоризненно.

  - Женился!

  - На месяц, на два? - продолжала княгиня насмешливо.

  - Нет, на два года.

  - Не верю! - возразила княгиня, кивнув отрицательно головой.

  - Уверяю вас! - сказал искренним голосом N... - Довольно странен обряд их венчанья: если вы женитесь на полгода, вас обводят полкруга, на год - целый круг, на два - два круга.

  - Кто же это венчает у них? - спросил почти озлобленным голосом Марсов.

  - Мулла: они - магометане! Совершенно как у нас в Крыму: вы можете на татарке жениться на месяц, даже на неделю, - отвечал, не запнувшись, N... (Он собственно только и слыхал, что нечто подобное в Крыму будто бы существует.)

  - Скажите, вы вашу жену там на родине и оставили? - продолжала княгиня.

  - Нет, я ее привез в Европу, и надобно было видеть восторг этого ребенка всему: и кораблю, и городам нашим, и дилижансам; на каждом почти шагу она вскрикивала, смеялась, хлопала в ладоши; в Париже перед каждым дамским магазином она решительно замирала и все мне говорила: "Как бы хорошо это украсть!"

  - Как украсть? - воскликнули в один голос оставшиеся слушать N... дамы.

  - А так украсть, - отвечал он им с лукавой улыбкою.

  - Очень просто, я думаю, - разрешила княгиня, - воровство у них, вероятно, считается никак не пороком, а добродетелью.

  - И очень большою... Старшины их обыкновенно говорят: "Я старшина, потому что украл сорок жеребцов и тридцать маток".

  Лицо княгини между тем приняло опять серьезное, чтобы не оказать строгое, выражение.

  - Где ж теперь жена ваша? - спросила она, уставляя на N... пристальный взгляд.

  - В могиле! - отвечал он со вздохом и понурил голову. - В Лондоне мне надобно было долго пробыть для подробного описания начинающего там устроиваться пароходного завода; она не перенесла климата и умерла.

  - Mais on dit, que vouz aviez un enfant de cette femme?* - продолжала княгиня тем же строгим голосом. Дамы, как известно, о всех хоть сколько-нибудь вольных предметах предпочитают говорить по-французски, будучи твердо уверены, что этот благородный язык способен облагородить все, даже неблагородное.

  ______________

  * Но говорят, что у вас был ребенок от этой женщины? (франц.).

  - Oui! - отвечал ей в тон по-французски N... - Но и ребенок вскоре вслед за матерью отправился, - прибавил он опять с печалью.

  - Monsieur! - начала одна из оставшихся его слушать дам, покраснев до конца своих хорошеньких ушей и, видимо, сжигаемая с одной стороны любопытством, а с другой - стыдом. - Dites moi, de quelle couleur etait votre enfant?*

  ______________

  * Сударь... скажите, какого цвета был ваш ребенок? (франц.).

  - Cafe au lait!* - отвечал N... и при этом сам даже не мог удержаться и засмеялся.

  ______________

  * Кофе с молоком! (франц.).

  Марсов этого уж не выдержал. Он встал, порывисто поклонился общим поклоном всему обществу и, проговорив лаконически: "Прощайте-с!" - вышел какой-то угрожающей походкой.

  Всю Поварскую и Никитскую он шел, погруженный в глубокую задумчивость, и все что-то шептал про себя; человек этот всю свою молодость воспитал в мудром уединении, и при этом, имея от природы слонообразную наружность и густой, необразованный голос, он в обществе был молчалив и застенчив до дикости, но так как от природы был наделен сильной фантазией и живым воображением, то любил поговорить дома, особенно выпивши (несчастная привычка, полученная им еще в бурсе: Марсов происходил из духовного звания), и поговорить по преимуществу в присутствии Гани, женщины из простого звания и хоть не освященной браком, но тем не менее верной и нежной его подруги. В глазах ее он как бы постоянно хотел казаться окруженным ореолом и метающим стрелы красноречия на диспутах, которые будто бы он имел с разными господами военными и статскими (уважение к диспутам в нем тоже осталось от семинарии: "Они изощряют ум, волнуют сердце благороднейшими страстями и укрепляют характер человека!" - говаривал он). Последний случай у князя, конечно, послужил обильнейшим источником для беседы на эту тему. Почтенный педагог, придя к себе в квартиру и едва переменив свой синий фрак на покойный и засаленный халат, сейчас же воскликнул:

  - Ганя, водки!

  Его вульгарный желудок даже и не помнил о тех гастрономических сокровищах, которые он сейчас только поглотил, и вовсе не считал за святотатство отравить все это сивухой. Ганя (претолстое и предобродушнейшее существо), зная хорошо привычки своего патрона, немедля поставила перед ним огромный графин водки, пирог с говядиной и луком и сама села тут же рядом чай пить.

  - Выпил бы наперед чайку-то! - сказала она.

  - Выпью! - отвечал профессор и вместо того выпил рюмку водки, закусил ее пирогом, потом еще рюмку и еще рюмку.

  Впечатление лжи человеческой на этот раз очень сильно подействовало на Марсова: рот его перекосился, или, как выражались хорошо знавшие своего наставника студенты, застегнулся на правое ухо, что всегда означало, что этот добрый человек находился в озлобленном и насмешливом расположении духа.

  - Видел я, сударыня, путешественника знаменитого! - отнесся он к Гане, качнул затем головой и сделал такую мину, что Ганя сразу поняла, как держать себя в этом разговоре.

  - Мало ли их, знаменитых! - сказала она с насмешкой.

  - Именно... мало ли!.. - подхватил Марсов и захохотал громким каменным смехом. - Знаешь, как трещотка: тр-тр-тр... А я - нет, погоди, барин, постой! И начал ему в колесо-то гвозди забивать - раз гвоздь, два, три...

  Читатель видел, как почтенный педагог скромно и умеренно это делал. Но Ганя притворилась, что всему этому верит, и даже как будто бы обеспокоилась этим.

  - Да тебе что за дело? Везде ввяжется?..

  - И ввяжусь! - расхорохорился Марсов. - Я ему сказал, что он лжец! (Многоуважаемый педагог, может быть, думал это, но мысли его, как знаем, решительно не перешли в звуки.) Я диспутировать могу, - продолжал он, - ставь мне свое положение, я обстреливаю его со всех сторон. Я ставлю мое - стреляй и ты! А что это-то тр-тр-тр, так я их заторможу - стой!

  - Вот этак ты и старшим-то тормозишь, и не дают до сих пор генерала! - возразила Ганя.

  Гане и самому Марсову ужасно хотелось, чтобы он был генерал.

  - И буду им тормозить: врут они! (В сущности Марсов никому из начальства слова грубого не сказал.) Теперь Михайло Смирнов генерал, а чья голова крепче - его или моя?

  - Кто вас знает! - возразила Ганя. - У обоих крепка, по штофу выпьете - ничего!

  Старик улыбнулся.

  - Дура!! - сказал он протяжно. - Речь Михайла Смирнова - ветр палящий, на воображение слушателей играющий, а мое слово - молот железный, по мозгу бьющий.

  - Ой, да больней молотом-то, чем ветром.

  - Зато прочней! - повторил несколько раз старик.

  Ганя поспешила подавать ужинать, но ей долго еще пришлось послушать, как Марсов гвозди вбивал в рассказы путешественника.

  Хороший был человек, справедливый, честный, а дома все-таки прихвастнуть любил.

VI

СЕНТИМЕНТАЛЫ

  Чем человек может лгать?.. Тем же, чем и согрешать: словом, делом, помышлением - да, помышлением!.. Человек может думать, чувствовать не так, как свойственно его натуре. Карамзин, например, был прекрасный писатель, но привил к русскому человеку совершенно несродный ему элемент - сентиментальность!.. Из любви мы можем зарезать, зарезаться, застрелить, застрелиться, но ходить по берегу ручья с цветком в руке и вздыхать - не станем! У нас девушка, кинутая своим любовником, поет:

  

   Изведу себя я не зельем и не снадобьем,

  

   Изведу я горючьими слезами.

  Другая, любовница разбойника, говорит, что ей в тюрьме быть:

  

   А за то ль, про то ль,

  

   Что пятнадцати лет на разбой пошла.

  

   Я убила парня белокурова,

  

   Из груди его сердце вынула,

  

   На ноже сердце встрепенулося,

  

   А я ж млада усмехнулася!

  Совсем уж мы не сентиментальный народ: мы - или богатыри, или зубоскалы.

  Но в нашем читающем обществе сентиментальность была. Сам ядовитый Вигель{368} - читатель, конечно, прочел его умные записки - был, сколько можно заметить, не чужд этого фальшивого чувства. Прекрасным тогда все восторгались. Франты того времени обожали даже это прекрасное в себе подобных, и это обожание, положительно можно сказать, шло в нашем обществе рука об руку с сентиментальностью.

  Выбранные мною экземпляры, кажется, довольно ярки и рельефны для выражения того, что я хочу сказать.

  Матушка моя, не знаю почему, всегда очень любила, чтобы я знакомился с женщинами умными.

  - Друг мой, - говорила она мне однажды с лукавой нежностью, - когда ты сделаешь для меня это одолжение и съездишь к Доминике Николаевне?

  Доминика Николаевна, девица лет сорока шести, была большая любительница читать книги и жила у себя в усадьбе, по ее словам, как канарейка в клетке.

  - Когда ты, помнишь, писал ко мне твое милое, длинное письмо, - продолжала матушка, - она была у меня, я при ней получила его и дала ей прочесть; читая его, она, без преувеличения, заливалась слезами. "Дайте, говорит, мне видеть эту руку, которая начертала эти смелые строки!"

  Мне в это время было лет восемнадцать. Я был студент и действительно в этот год отмахал матушке длиннейшее письмо, в котором, между прочим, описывал Кремль и то, как царевна Софья Алексеевна вывела перед бунтующим народом царевичей Иоанна и Петра и как Петр при этом повернул на голове корону и сказал: "Как повернул я эту корону, так поверну и стрельцов!" Относительно душевного моего настроения надо объяснить, что я в это время был влюблен в одну из жесточайших моих кузин и жаждал иметь друга-женщину, с которой мог бы поделиться своими печальными мыслями. Доминика Николаевна, по всем тем представлениям, которые я об ней составил, могла, казалось мне, быть таким другом. Она - девушка умная и по выражению лица моего поймет, что волнует и терзает мою душу, спросит меня о том, и я ей скажу все, скрываться мне нечего: чувства мои не преступны. Поехал я. Дорогою мечтательное мое настроение все больше и больше росло. Мне представлялось уже, что я лежу тяжко больной у Доминики Николаевны и она тайком проводит ко мне жестокую кузину, которая становится на колени перед моей кроватью и умоляет меня возвратиться к жизни.

  - Поздно, - говорю я ей слабым голосом, - это вы меня привели ко гробу.

  Читатель, конечно, видит, что и в моих мечтаниях была значительная доля буколического.

  Домик, или клетка, Доминики Николаевны начинался небольшим прирубным, полуразвалившимся крылечком. Я вошел по нем. В передней встретил меня старый лакей, с очками на носу и с чулком в руке.

  - У себя Доминика Николавна? - спросил я его с некоторою строгостью, как вообще спрашивают люди, когда приезжают туда, куда их ждут.

  - Оне в поле вышли-с, сейчас придут, - отвечал лакей.

  В зале мне первое бросилось в глаза крашеное дерево с жестяными крашеными листами, по веткам которого было рассажено огромное количество чучелок колибри. Дерево, как нарочно, стояло перед открытым окном, из которого виднелись настоящие деревья и светило летнее солнце. Сопоставление этой поддельной Австралии с живой природой меня неприятно поразило; так и хотелось это мертвое дерево с его мертвыми птичками вышвырнуть куда-нибудь. По самой длинной стене комнаты стояло открытое фортепьяно. На нем развернут был романс, из которого я теперь только и помню два стиха:

  

   Что в сердце есть жестокие страданья,

  

   И тем я с ранних лет безмолвно изнывал.

  Мне захотелось сесть. Я прошел в гостиную. Там вышивался огромный ковер. Узор представлял поэтического Малек-Аделя{370}, отбивающегося от двух рыцарей. Искусства и старания на вышиванье было употреблено пропасть: брови и усы сарацина сверх шерстей были даже, кажется, тронуты краскою; красный плащ с левого плеча его спускался бесконечными складками; конь отличался яростию и бешенством, и особенно эффектно выставлялись две его, слегка красноватые ноздри. Рыцари замечательны были своими наклоненными позами к Малек-Аделю. По стенам гостиной развешаны были гравюры, изображающие пастушков и пастушек с пасущимися стадами; мебель была не новая, но довольно мягкая; на свечах висели абажуры - все это, если хотите, было довольно уютно, но чересчур уж как-то грязновато, и от всего точно пахнуло какой-то сухой травой.

  Послышался, наконец, шелест женского платья и женский, несколько дребезжащий голос:

  - Очень, очень рада!

  Доминику Николаевну предуведомили уже о моем приезде. Она вошла в гостиную, свернувши несколько голову набок; в костлявых руках ее, заключенных в шелковые a jour* перчатки, она держала зонтик; на голове у ней была полевая соломенная шляпка. Как бы в прямое противоречие этому летнему костюму, к щеке Доминики Николаевны была привязана ароматическая подушечка; кроме того, делая мне книксен, она махнула подолом платья и обнаружила при этом, что была в теплых шерстяных ботинках. Я, по тогдашней моде, подошел к ней к руке. Она на это мне поспешно сдернула с руки перчатку a jour.

  ______________

  * ажурные (франц.).

  - Благодарю вашу матушку и вас! - сказала она, кидая на меня отчасти нежный и отчасти покровительственный взор.

  - Усядемтесь, - прибавила она в заключение.

  Уселись.

  Доминика Николаевна несколько времени осматривала меня с головы до ног.

  - Хорошо ли вы, во-первых, учитесь? - спросила она.

  Я обиделся.

  - Хорошо-с! - процедил я сквозь зубы.

  Доминика Николаевна закатила глаза вверх.

  - Я читала ваше письмо: перо превосходное, мысли возвышенные!

  Я помирился несколько с ней.

  - Вы застали меня, - продолжала Доминика Николаевна с глубоким вздохом, - убитую горем и болезнью...

  Я молчал.

  - Дмитрий Дмитрич... вы, конечно, его знаете?

  - Знаю-с!

  - Он получил еще новый удар от своих врагов: его опять хотели посадить в тюрьму.

  В печальном выражении лица Доминики Николаевны была видна и насмешка и грустное презрение к людям.

  - Но, вероятно, он как-нибудь избавится от этого, - произнес я.

  - Друзья его, конечно, не допустили; я вот это мое имение заложила и внесла за него.

  Дмитрий Дмитрич, как все это знали и чего она сама не скрывала, был друг ее сердца.

  - Вот вам всем, молодым людям, - продолжала она, - этот человек образец, который имеет все достоинства.

  Дмитрий Дмитрич в самом деле имел много достоинств: всегда безукоризненно и по моде одетый, с перетянутой, как у осы, талией, с тонкими каштановыми и уже с проседью усами и с множеством колец на худощавых руках - Дмитрий Дмитрич был сын какого-то важного генерал-аншефа. Воспитывал его французский граф, эмигрант и передал впечатлительному мальчику все свои добродетели и пороки. Сначала Дмитрий Дмитрий служил в гвардии, танцевал очень много на балах, потом гулял на Невском уже в штатской бекеше и, наконец, вдруг вследствие чего-то выслан из Петербурга с обязательством жить в своей губернии.

  - По четырнадцатому декабря замешан, - говорили сначала про него таинственно.

  Сам Дмитрий Дмитрич по этому поводу больше или отмалчивался, или делал гримасу.

  Все раскрывающее время, впрочем, дало и другого рода толкование сему обстоятельству, и впоследствии, когда кто-либо из приезжих спрашивал какого-нибудь туземца, за что Милин (фамилия Дмитрия Дмитрича) выслан из столиц:

  - Выслан-с он... - отвечал туземец, и если при этом была жена в комнате, он говорил ей: "Выдь, душа моя!" Та выходила, туземец что-то такое тихо говорил приезжему, тот делал знак удивления в лице.

  - Неужели? - восклицал он.

  - Говорят! - отвечал грустным голосом хозяин.

  Дмитрий Дмитрич наследовал после отца хорошее состояние, но, к несчастию, имел два совершенно противоположные качества: проживать деньги он знал тысячи миллионов способов, но наживать их - ни одного; он даже в карты играл только с дамами, и то в бостон, и то всегда проигрывал; а между тем он любил принять ванну с дорогими духами, дом у него уставлен был превосходными, почти редкими, растениями... Дмитрий Дмитрич был дамский, а с другой стороны, и совершенно, пожалуй, не дамский кавалер. Для поправления обстоятельств своих он мог только занимать деньги. Способ этот и навлек ему впоследствии столько врагов, о которых упоминала Доминика Николаевна.

  - Он у меня будет сегодня, вы его не узнаете: несчастие сломило и этого могучего человека, - проговорила она.

  Я очень хорошо понял, что с Доминикой Николаевной можно только говорить об ее собственных чувствах, а потому, отложив всякую надежду побеседовать с ней о кузине, стал невыносимо скучать и молил бога, чтобы по крайней мере поскорей явился Дмитрий Дмитрич. Часов в восемь он приехал, развалясь в коляске, на четверне каких-то кляч и тоже в соломенной шляпе и летнем пальто и башмаках.

  Лицо Доминики Николаевны осветилось. Она пошла навстречу Дмитрию Дмитричу скорей какой-то торжественной, чем радостной походкой. Я не пошел за ней, но в зеркале видел их первую сцену свидания. Дмитрий Дмитрич взял и по крайней мере раз двадцать поцеловал руку Доминики Николаевны.

  - Добрый друг, вы все для меня сделали! - проговорил он, наконец.

  В голосе его как будто бы слышались слезы.

  - И делается это для доброго друга, - отвечала Доминика Николаевна с какой-то знаменательностью, затем прежней торжественной походкой ввела Дмитрия Дмитрича в гостиную.

  - Bonjour! - проговорил он, мотнув мне головой, и сел.

  Доминика Николаевна села против него.

  - A propos*, сейчас сюрприз, - начал Дмитрий Дмитрич и потом крикнул довольно громко: - Cher Назар!

  ______________

  * Кстати (франц.).

  На этот зов вошел в комнату красивый из себя лакей в казакине и перетянутый поясом, сплошь выложенным серебром с чернетью. Усы и волосы у него были совершенно черные, на руках было множество колец, а из-за борта казакина выставлялась толстая золотая цепочка.

  - Подай, знаешь, это!.. - проговорил Дмитрий Дмитрич.

  Лакей вышел и, возвратясь, принес клетку, в которой сидели два кролика.

  Доминика Николаевна вдруг вскочила и начала перед ними прыгать.

  - Ах, как это мило, прелесть, прелесть!

  - На шейке у них розовые ленточки! - проговорил лакей.

  Доминика Николаевна вдруг переменила выражение в лице и посмотрела на него строго. Лакей, кажется, это заметил и с какой-то насмешливой улыбкой замолчал; а потом, постояв немного, совсем вышел из комнаты, не переставая усмехаться про себя. Доминика Николаевна все еще продолжала прыгать перед кроликами.

  - Взамен этого я иду вам показать мои цветы! - сказала она Дмитрию Дмитричу. - Молодой человек, вы тоже должны за нами следовать, - прибавила она мне развязно.

  Я пошел.

  Садишко был обыкновенный, очень запущенный, цветы даже не прополоты; но главная сущность состояла в том, что Доминика Николаевна сорвала одну из роз и прикрепила ее в петлю Дмитрию Дмитричу.

  Всю эту прогулку они совершили под руку. Моя юношеская брезгливость невольно возмущалась этим. "Все-таки этот господин, - думал я, - был человек светский, видал же он женщин красивых и, вероятно, сближался с ними, каким же образом он мог так близко переносить около себя подобное безобразие".

  Когда мы возвратились в комнаты, нас ожидал чай, или, как выразилась Доминика Николаевна, супе фруа{374}, состоящий из протухлой солонины и плохого масла. Дмитрий Дмитрич принялся с большой жадностью есть варенье. Для меня, собственно, Доминика Николаевна велела принести кринку превосходнейшего молока и при этом рассказала все высокие достоинства надоившей его коровы. Напрасно я с божбой и клятвой уверял ее, что терпеть не могу этого аркадского напитка, - меня заставили выпить стакан. Сама Доминика Николаевна и Дмитрий Дмитрич тоже выпили по стакану. Можно быть почти уверену, что они восхищались молоком единственно потому, что в их романических головах непременно соединялись вместе: деревня, молоко, ручеек, овечка, и, кроме того, так еще недавно французская королева держала у себя в Трианоне коров и сама снимала сливки. После чаю я сейчас же хотел ехать.

  - Подождите четверть часа, поедемте вместе, - остановил меня Дмитрий Дмитрич.

  - А вы не останетесь у меня? - спросила Доминика Николаевна, и как бы молния блеснула из ее глаз.

  - Завтра у меня покос, молотьба... - отвечал Дмитрий Дмитрич несколько сконфуженным голосом.

  Когда они говорили это, мы выходили уже на балкон. Доминика Николаевна села там на небольшой диванчик, а Дмитрий Дмитрич довольно далеко от нее на стул. Я пошел бродить по саду. Долетавший до меня разговор между ними был довольно незначительный.

  - Вы знаете, в прошлое воскресенье в Веденском ваш Назар опять был пьян! - говорила Доминика Николаевна.

  - Может быть! - отвечал Дмитрий Дмитрич равнодушно.

  - Вы говорите, что он пьет только красное вино; он напился просто водкой, - продолжала Доминика Николаевна насмешливо.

  - Очень жаль, - отвечал Дмитрий Дмитрич тем же равнодушным голосом.

  Далее я уже ничего не слыхал, но когда возвратился назад, то увидел, что Доминика Николаевна почему-то лежала в обмороке, и около нее хлопотал Дмитрий Дмитрич. Он поливал ей голову водой, уксусом. Пришел также и Назар и довольно близко остановился около дивана, на котором лежала Доминика Николаевна. При этом одна из ее ног сначала согнулась, а потом вдруг вытянулась и толкнула Назара так, что тот попятился и с прежней своей насмешливой улыбкой вышел из комнаты.

  После этого Доминика Николаевна опять как бы впала в обморок, Дмитрий Дмитрич опустился на стул и в утомлении закрыл лицо руками. Несколько времени все мы молчали. Доминика Николаевна открыла, наконец, глаза.

  - Где я? - проговорила она.

  - У себя на балконе, - отвечал Дмитрий Дмитрич.

  Доминика Николаевна начала подниматься, как поднимаются обыкновенно в театре актрисы после обморока. Дмитрию Дмитричу, кажется, сделалось совестно за нее; он отвернулся и не смотрел на нее. Чтобы не помешать разговору, который мог между ними начаться, я снова сошел в сад, и когда возвратился оттуда, Дмитрий Дмитрич стоял уже со шляпою в руках. Доминика Николаевна сидела, как разваренная в воде: волосы у нее спускались на лоб, голова была опущена, руки опущены.

  Когда я с ней прощался, она с чувством взглянула на меня.

  - Мой добрый привет вашей матушке, - проговорила она больным голосом.

  Когда с ней прощался Дмитрий Дмитрич, она подала ему, точно плеть, слабую руку и, кажется, не имела даже силы ответить ему поцелуем в щеку.

  Мы вышли и сели в экипаж. Дмитрий Дмитрич упросил меня сесть с ним.

  - Фу, - произнес он, как бы человек, вырвавшийся из тюрьмы на свежий воздух.

  - Что такое с Доминикой Николаевной? - спросил я.

  Дмитрий Дмитрич пожал плечами.

  - Вы видели? - отвечал он мне больше вопросом. - Подобные сцены, - продолжал он с расстановкой и грустно-насмешливым голосом, - она делает мне на бале, на рауте, при двухстах, трехстах человек...

  - Зато какую она к вам искреннюю дружбу питает!

  - Mais, mon cher!* - воскликнул Дмитрий Дмитрич. - Дружба, я полагаю, все-таки должна выражаться со стороны женщин скорей самоотвержением, чем тиранией. Она, наконец, хочет войти во весь порядок моей жизни, заставить там меня пить чай или нет, держать в доме таких людей, а не других; этого нельзя. Назар! - крикнул он затем сладким голосом. - Дай мне сигару!

  ______________

  * Но, мой дорогой! (франц.).

  Назар, сидевший на козлах рядом с кучером, вынул из-за пазухи сигару, сам закурил ее и подал барину. Дмитрий Дмитрич взял и с наслаждением стал попыхивать из нее дымом.

  - У человека вашего физиономия совсем не русская! - заметил я ему.

  - Да, il est... je ne sais pas pour sur...* армянин, или грузин, или черкес - не знаю... но превосходный человек... чудо... это мой эконом, нянька, мамка моя! - И затем Дмитрий Дмитрич опять стал с наслаждением попыхивать.

  ______________

  * Он... я не знаю точно... (франц.).

  - Encore un mot об Доминике Николаевне, - начал он, - tout le monde dit, que je suis son amant...*.

  ______________

  * еще одно слово... все говорят, что я ее любовник... (франц.).

  Я улыбнулся.

  - Mais се n'est pas vrai*. Я люблю изящное в природе, в картине, в поэзии, в мужчине, в женщине. Но Доминика Николаевна каким образом может быть отнесена к изящному?

  ______________

  * Но это неправда (франц.).

  - Какое же, собственно, ваше чувство к ней? - спросил я. По молодости моих лет я любил тогда потолковать о психологической стороне человека и полагал, что люди так сейчас и скажут в этом случае правду.

  - Чувство простого уважения, - отвечал Дмитрий Дмитрич, - которое я имею ко всякой женщине, равной мне по воспитанию и по положению в обществе; это - результат моих привычек. Я - человек, порядочно воспитанный, и чувство вежливости всосал с молоком моей матери.

  На этих словах мы уже подъезжали к перекрестку, на котором должны были разъехаться; я попросил остановиться и выпустить меня.

  - Adieu, cher ami*, - сказал Дмитрий Дмитрич, пожимая мне с нежностию руку. - Назар, пересядь ко мне в экипаж! - крикнул он потом.

  ______________

  * Прощайте, дорогой друг (франц.).

  Назар пересел, и я видел, что Дмитрий Дмитрич прилег ему на плечо, как бы желая вздремнуть. Поехали. Утро между тем совершенно уж наступило. Пара моих лошадей после поворота, узнав дорогу домой, побежали быстрей, на меня подуло свежим ветром; с реки подымался густой туман росы; выкатившееся на горизонте солнце было такое чистое, на деревьях, на траве блестели крупные капли росы - все это было как-то молодо, здорово и полно силы, и как вся эта простая природа показалась мне лучше изломанных людишек, с их изломанными, исковерканными страстишками!

  Когда я дописывал эти последние строчки, мне сказали, что приехал старик кокинский исправник* и желает меня видеть.

  ______________

  * Рассказ "Леший". (Прим. автора.).

  - Боже мой, - воскликнул я в восторге, - его-то мне и надо! - и пошел навстречу гостю.

  Старик очень постарел, сделался совсем плешивый, глаза у него стали какие-то слезливые, но говорун, как видно, оставался по-прежнему большой.

  - Скажите, пожалуйста, - начал я, усаживая его, - живы ли ваши соседи, Доминика Николаевна и знаменитый Дмитрий Дмитрич?

  - Он помер