Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - М. Назаренко. Мифопоэтика М.Е.Салтыкова-Щедрина

а VIII Собрания сочинений в 20-ти т.

   [11] - Можно ли говорить о следовании Щедрина пушкинской традиции ("Противоречий очень много, / Но их исправить не хочу")? Вероятнее, ИОГ повторила эволюцию "Онегина" независимо от замыслов автора. "Определенные особенности романа ["Евгений Онегин"] сложились стихийно и только впоследствии были осмыслены поэтом как сознательный принцип" [Лотман 1988: 33].

  

   В финале главы "Поклонение мамоне и покаяние" появлялся новый градоначальник, Перехват-Залихватский, и "вперял в толпу оцепеняющий взор" (журнальный вариант). В начале же следующей главы "издатель" объявлял, что, согласно "более точным исследованиям", в Глупове появился не Перехват (который пришел позже), а Угрюм-Бурчеев. Первоначальное же утверждение объясняется "путаницей" в летописи, "которая ввела в заблуждение и издателя" [584]. Таким образом, важнейшее для понимания ИОГ указание (Перехват появился уже после пришествия "оно" и конца истории) не только отсутствовало в первоначальном плане, но и появилось в последнюю очередь.

   Точно так же, из небытия, возникает и "доисторическое" прошлое Глупова. В окончательном варианте глава "О корени происхождения глуповцев" предшествует роману, но в журнале она завершала ИОГ в качестве приложения, непосредственно за описанием "оно":

  

   "История прекратила течение свое.

  

   * Статью эту следовало напечатать в самом начале "Истории одного города", но тетрадка, в которой она заключалась, долгое время считалась утраченною и только на днях счастливый случай доставил ее в мои руки. Изд." [Отечественные записки. - 1870. - No 9. - С. 130. Ср. VIII: 554.]

  

   Это уточнение очень важно. Щедрин еще раз напоминает об относительности исторического знания: если бы не случай, издатель так и не узнал бы о событии, которое положило начало самой глуповской истории, установило ее парадигму. Для летописных текстов повествование о "земле" без сообщения о ее "начале" - невозможно: история Глупова до самого конца (в буквальном смысле!) оставалась "безначальной", а следовательно - неистинной. Это, кстати, подчеркивает статус ИОГ как текста, в первую очередь эсхатологического, как модели "с отмеченным концом, при резко пониженной моделирующей функции начала" [Лотман 1998: 209]. Последняя глава романа ("Подтверждение покаяния") более важна для понимания общей концепции книги, чем пролог ("О корени..."). Финал ИОГ, хотя и в высшей степени закономерен, все же совершенно неожидан для читателя. Напротив, историю основания Глупова теоретически возможно реконструировать ("[...] истинный смысл мифа, фактически вся его суть, заключены не в рассказе, а в принципах социальной организации, которые туземец усваивает не тогда, когда прослушивает фрагментарные пересказы мифов, а непосредственно в процессе социальной жизни [...]" [Малиновский 1998: 113]).

   Отметим также, что, благодаря особому положению главы "О корени" в первой публикации ИОГ, роман формально (хотя в книге нет только "формальных" деталей) оказался закольцованным: сразу же после конца истории следует ее начало.

   Журнальный текст пребывает в движении, а книжный по природе своей мыслится как "окончательный", "зафиксированный". Таким образом, труд Щедрина при подготовке первого книжного издания романа состоял не столько в редактировании, сколько в упорядочении текста. В окончательном варианте композиция ИОГ приближается к прямой линии. Так, перенос главы "О корени..." из приложений в начало книги кардинально изменил модель глуповской истории в целом.

   В других случаях изменения в тексте изменяют взгляд читателя на события, происходящие в глуповской системе. Так, во втором книжном издании исчезло упоминание "молодых глуповцев" (читай: декабристов), не без влияния которых горожане впервые увидели в градоначальнике "идиота" [421]. Исчезает это упоминание - появляется новая причинно-следственная цепочка.

   Все эти случаи игры в историю Щедрин исключил из книжного издания, но оставил другие, пожалуй, не менее характерные. Историк, например, может рассказать о каком-либо событии или опустить его: издатель ИОГ публикует "биографии только замечательнейших градоначальников, так как правители не столь замечательные достаточно характеризуются [...] *Краткою описью*" [280]. Об уничтожении биографии Двоекурова было сказано выше. Неупомянутые события становятся несуществующими: только благодаря замечанию летописца/издателя, сделанному вскользь в главе "Войны за просвещение", мы узнаем, что некоторое время в Глупове (или параллельно с Глуповым?) существовала "довольно сильная и своеобразная цивилизация": ее, "приняв в нетрезвом виде за бунт, уничтожил бывший градоначальник Урус-Кугуш-Кильдибаев" [345], о котором, кстати, тоже почти ничего не известно. [12] Цивилизация эта упомянута вскользь: она не важна для повествования, выпадает из глуповской модели - поэтому и уничтожена. Так же "случайно уцелел" и листок, на котором описана "развязка этой истории" [423] - разумеется, не только истории о том, как Угрюм-Бурчеев назначил шпионов, но и Истории вообще.

  

   [12] - Мнение Б.М.Эйхенбаума [1969: 487], что Щедрин имел в виду цивилизацию народов Кавказа, не находит подтверждения в тексте и опровергнуто позднейшими щедриноведами.

  

   Естественно, прекращению Истории в финале сопутствует и прекращение "Летописца": "в этом [1825] году, по-видимому, даже для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною" [266]. Согласно "Описи", летопись обрывается на 1826 г. Исследователи не заметили, что это - год рождения Щедрина, который как бы становится пятым архивариусом, продолжая ведение глуповской летописи в 1860-е гг. ("Сатиры в прозе"). [13]

  

   [13] - Т.Н.Головина [1997: 7] и А.О.Панич [2000: 74-75] число архивариусов полагают символичным: четыре глуповских летописца уподоблены четырем евангелистам. Это сопоставление кажется нам слишком смелым.

  

   Роман вплоть до корректуры первой главы назывался "Глуповский Летописец" [534]. Смена названия соответствовала усложнению повествовательной структуры. Ведь книга не является точным изданием труда глуповских архивариусов; это не "летопись", но "история", которую "по подлинным документам издал М.Е.Салтыков (Щедрин)". [14]

  

   [14] - О соотношении Летописи и Истории см. ниже. Показательно двойничество "издателя" (Салтыков и Щедрин). Подзаголовок появился только в отдельном издании романа, в "Отечественных записках" ИОГ печаталась за подписью "Н.Щедрин" (см. [VIII: 546]).

  

   Понятие недостоверности истории у Щедрина приобретает двоякий смысл. Прежде всего, недостоверно любое (или практически любое) историческое повествование. И, во-вторых, недостоверным, мнимым является сам исторический процесс.

   Недоверие к существующим теориям, касавшимся истории России (и, шире, к современной историографии вообще) было характерно для круга "Современника" и "Отечественных записок". Примером могут служить пассажи из статьи Г.З.Елисеева "862 - 1862, или Тысячелетие России" [Елисеев 1981: 244-246]. Современный исследователь пишет: "В его [Щедрина] глазах историки - всего-навсего слуги властей предержащих, занятые пустяками, абсолютно не нужными народу" [Формозов 1993: 55]. Слово "историографы" Щедрин употреблял иронически в значении "представители дореформенных помещичье-чиновничих сил, сохранившие ключевые позиции в управлении" (см., напр., первое "Письмо из провинции", 1868).

   Проницательный анализ разрыва "между русской историографией и общественным сознанием" в пореформенный период дал В.О.Ключевский [1983], и многие его наблюдения служат прекрасным комментарием к ИОГ. Так, историк отмечает, что в обществе спорили две противоположные тенденции в отношении к родной истории: многие были убеждены в том, что между "новой жизнью" и "стариной" все связи порваны (в ИОГ этот разрыв назван "бездной" [267]); другие же - и к ним, несомненно, принадлежал Щедрин - рассматривали новейшие события как продолжение "старой исторической дороги". Наконец, все те вопросы, изучению которых посвящена ИОГ, - роль разума и безумия в историческом процессе, проблемы общественной эволюции, - все они серьезно рассматривались в 1860-е годы: "В общественном сознании, если не ошибаемся, все настойчивее пробивается мысль, что предоставлять дела так называемому естественному их ходу значит отдавать их во власть дурных или неразумных сил" [Ключевский 1983: 184] - что мы и наблюдаем в ИОГ. Неудивительно, что в своем обзоре Ключевский упоминает и Щедрина - правда, не как автора исторической хроники, но как летописца современности [там же: 184, сноска 15]. Таким образом, Щедрин, несмотря на свою неприязнь к современной историографии, оказывается тесно связан с ее поисками и проблематикой.

   Писатель не ограничился голым отрицанием существующих теорий: он создал свою концепцию истории и подвел под нее методологическую базу. Речь идет прежде всего о базовой модели ИОГ, которая отнюдь не является последним словом Щедрина по данному вопросу. Модель эта, с одной стороны, крайне субъективна, во многом предопределена замыслом и жанром романа, но, с другой стороны, доказала свою "работоспособность". Это - правда, но не вся, а лишь часть ее: другие, более оптимистические варианты Щедрин разработал в позднейших произведениях, в частности, в "Сказках".

   Потребность в четком формулировании своих исторических концепций Щедрин осознал еще в 1850-е гг. В неопубликованной статье того времени (черновик "Сказания о странствии... инока Парфения") он выделил три преобладающих воззрения на русскую народность и ее историю. Первое из них - "сонное" - "смотрит на народ как на театральную толпу, которая в известных случаях является на помост, чтобы прокричать нужную по ходу пьесы фразу и потом удалиться в порядке со сцены"; народ в этом случае именуется не иначе как "добрым русским народом".

   "Воззрение идиллическое видит в русской народности проявление всех человеческих совершенств, наделяет ее жаждою внутреннего просветления, семейными добродетелями, смирением, кротостью и всеми качествами, которые приводят в результате к благоденственному и мирному житию".

   Наконец, носители раздражительного, или желчного воззрения "смотрят на русскую народность как на что-то растленное, из чего, несмотря ни на какие усилия, не может произойти ничего положительного и плодотворного" [V: 477-479].

   Щедрин, со своей стороны, подчеркивал, что смотрит на русский народ и его историю без предубеждения. В то время писатель еще не решался делать какие-либо выводы о характере и будущности народа, поскольку "для такого прозрения у нас еще слишком мало фактов" [V: 480];[15] через десять лет Щедрин уже считал себя вправе делать достаточно широкие обобщения. Почему же в конце 1860-х годов писатель обратился к истории своей страны и пришел к таким неутешительным выводам?

  

   [15] - Ср. в позднейшем очерке из цикла "Круглый год" (1879): "Перед вами лежит громадная, загадочная масса, и вы полагаете, что ее можно сразу разгадать и определить одною фразой: в бараний рог согну! Право, такое определение слишком просто и коротко, чтобы быть верным. [...] Сложная масса и определений требует сложных [...]" [XIII: 423].

  

   В одном из поздних текстов ("Мелочи жизни", 1887) писатель так описывал период реакции: "Знамена, которые всякий спешил выкинуть в дни "возрождения", вдруг попрятались; самое представление о возрождении стушевалось и сменилось убеждением, что ожидание дальнейших развитий было бы ребячеством" [XVI.2: 306].

   В эпоху, когда всё оказалось "приведено к одному знаменателю" ("Признаки времени", 1868 [VII: 63]), Щедрин обратился к истокам главной из российских бед: "[...] русский мужик беден действительно, беден всеми видами бедности, какие только возможно себе представить, и - что всего хуже - беден сознанием этой бедности. [...] причина же этого последнего явления, очевидно, скрывается в истории" ("Письма из провинции", 1868 [VII: 248, 252]). Далее писатель разъясняет свою мысль: "[...] толпа до сих пор сумела выработать из себя только слепое орудие, при помощи которого могут свободно проявлять себя в мире всевозможные темные силы" [VII: 251]; история же не подготовила тех элементов, "участие которых было бы способно подвинуть толпу на пути самосознания" [там же]. С.А.Макашин [1984: 408] сопоставляет это утверждение с пассажем из первой редакции рассказа "На заре ты ее не буди" (1864, цикл "Помпадуры и помпадурши"): "Везде была феодальная система - у нас ее не было; везде были preux chevaliers - у нас их не было; везде были крестовые походы - у нас их не было; везде были хоть какие-нибудь хартии - у нас никаких не было. По-видимому, у нас была исполнительность и расторопность" [VIII: 496]. Мы помним, что глуповцы, желая "как бы возвеличить себя", "прежде всего стараются как-нибудь подправить историю" [IV: 206] - "всё подыскивают что-нибудь доблестное, но крестовых походов найти не могут" [IV: 207].

   ИОГ стала художественным воплощением этих идей. Изначально "неполная" история возможна только во мнимом мироздании; поэтому, как мы покажем далее, в ИОГ последовательно пародируются, профанируются и отрицаются как основные мифологические мотивы (центр мира, мировое древо), так и традиционные категории русской культуры (соборность). Единственно возможной формой описания мнимой истории (res gestae) оказалась мнимая же история (historia).

   Как отмечалось выше, любое историческое повествование, согласно концепции Щедрина, по природе своей недостоверно. Прежде всего - из-за того, что между историческим фактом и его "канонизацией" существует большое количество промежуточных инстанций. В случае ИОГ: есть факт, его изложение летописцем, его позднейшее истолкование летописцем же или издателем (Щедрин подчеркивает, что "события описывались *Летописцем*, по-видимому, не по горячим следам, а несколько лет спустя" [292]), есть, наконец, авторский комментарий - так сказать, Глас Творца. Кто в данный момент ведет повествование, определить не всегда возможно: "*Он* [Угрюм-Бурчеев] даст какое-то счастие! *Он* скажет им: я вас разорил и оглушил, а теперь позволю вам быть счастливыми! И они выслушают эту речь хладнокровно! они воспользуются его дозволением и будут счастливы! Позор!!!" [422]. [16] Показательно, что и Суворин, острый и крайне пристрастный критик ИОГ, и сам автор обращали на это внимание. "[...] невозможно ясно разграничить мнение сатирика от мнений архивариусов" [Суворин 1905: 76]. "Но, в сущности, я никогда не стеснялся формою [летописи] и пользовался ею лишь настолько, насколько находил это нужным; в одном месте говорил от имени архивариуса, в другом - от своего собственного" [452].

  

   [16] - Тонкие наблюдения о "речевых субъектах" ИОГ сделаны В.Н.Ерохиным [1989]. См. тж.: [Елизарова 1977].

  

   При таком количестве промежуточных инстанций между фактом и текстом, фактом и читателем трудно с уверенностью говорить о существовании самого объективного факта. [17] Щедрин мастерски использует это обстоятельство. Любой факт заведомо недостоверен, всегда обманчив и даже часто двоится. Так, в финале главы "Органчик" приводятся две версии одного невероятного события, а именно: встречи двух одинаковых градоначальников. Версия издателя обрывается фразой: "[...] несомненным остается только то, что оба градоначальника были самозванцы" [292]. Летописец же дополняет рассказ "различными разъяснениями", "положительно младенческими" [291-292].

  

   [17] - Ср.: "[...] летопись, в народном представлении, всегда есть свидетельство о подлинном, бесспорном, самом достоверном, навеки зафиксированном бытии" [Дурылин 1914: 16-17].

  

   "Избыток" исторических сведений соотносится с их "недостатком", о котором говорилось ранее. Очевидно, что избыток этот мнимый: каждый раз предлагаемые версии событий или абсурдны (откуда взялись два одинаковых градоначальника?), или не нужны (отчего умер градоначальник Иванов?)

   Так же и о деяниях Двоекурова ничего нельзя сказать определенно (сохранился только незначительный фрагмент летописи), а потому издатель предлагает две равновероятные гипотезы и вывод: "Как бы то ни было, но деятельность Двоекурова в Глупове была несомненно плодотворна" [305]. Все дело в этом "как бы то ни было": при любом раскладе событий в ходе истории не изменяется ничего.

  

   "Истина" в ИОГ всё же есть, но доказывается она от противного. "Было бы лучше или даже приятнее, если б летописец, вместо описания нестройных движений, изобразил в Глупове идеальное средоточие законности и права? - спрашивает Издатель. Ответ очевиден: "не только не полезно, но даже положительно неприятно". Мотивировка: "И причина тому очень проста: рассказ летописца в этом виде оказался бы несогласным с истиною" [373]. Обращаем внимание на то, что способность летописца к искажению фактов сомнению не подвергается.

   Истина здесь понимается не как верность описанных событий событиям историческим. Щедрин, отвечая на критику Суворина, писал, что в одном месте текста он "придерживался указаний истории, в другом - говорил о таких фактах, которых в данную минуту совсем не было" [VIII: 452]. Истина не есть и правдоподобие. Щедрин через систему нарочитых анахронизмов и гротесковых образов постоянно нарушает "договор о доверии", заключенный с читателем. Анахронизмы при этом истолковываются издателем как пророчества и предсказания. Возможно, это парафраз известного изречения Шлегеля об историке, который "предсказывает назад", но в то же время - важное для общей концепции уподобление (квази)исторического текста Библии. Т.Н.Головина [1997: 8] напоминает в этой связи первые строки предисловия к "Истории государства Российского": "История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; [...] изъяснение настоящего и пример будущего" [Карамзин 1989: 13]. Для глуповцев история ни в коем случае не "необходима", но глуповской Библией и пророческой книгой она безусловно является.

   Историческую истину в системе щедринского текста можно определить как следование главным тенденциям, которые можно проследить в данном обществе, в данный период истории и т.п. Писатель признавал, что не изобразил в романе "примеры уклонения [народа] от [...] пассивности": "для меня важны не подробности, а общие результаты; общий же результат, по моему мнению, заключается в пассивности" [VIII: 454].

   Таким образом, истина не есть свойство собственно глуповского мира. Она представляет собой обобщение, сделанное исследователем на основании доступных ему фактов. Глуповский мир как модель обладает некими заданными свойствами, среди которых не последнее место занимает отсутствие в этом мире исторической истины. Глуповцы, открывшие, что Угрюм-Бурчеев - всего лишь "идиот" и "прохвост", - уже не являются вполне глуповцами: истина открывается только при переходе героев и мира в другую систему.[18]

  

   [18] - Иной взгляд на щедринскую гносеологию см.: [Бабкин и Селиванов 1996: 78-87]. Щедрин "глубоко убежден в принципиальной познаваемости сущности вещей", - пишут исследователи [там же: 80].

  

   Исследователи ИОГ отмечали, что "все основные типы и ситуации, использованные в этом романе, хорошо знакомы читателю по русской литературе и фольклору" [Кондаков 1993: 19]. Принципиально новым оказался не материал, а точка зрения. В тексте ИОГ соединены несочетаемые дискурсы: нигилистический и антинигилистический, славянофильский и западнический, фольклорный и официозный, исторический и антиисторический. Щедрин как бы самоустраняется, предоставляя говорить летописцам - хотя на самом деле его присутствие ощутимо всегда.

   Появление ИОГ не вызвало широкого отклика: среди всех ее голосов читатели не могли солидаризироваться ни с одним, собственно же авторский голос (в начале главы "Поклонение мамоне и покаяние") ничего не утверждал, но лишь защищал право на свое видение истории. Каждый дискурс "подрывается" автором изнутри, через несовпадение реального содержания с первоначальной идеологической установкой: читатель убеждается, что истина лежит вне предложенных ему моделей. Много лет спустя писатель жаловался: "Думается: как эту, ту же самую азбуку употреблять, какую употребляют и "Московские ведомости", как теми же словами говорить?" [XIX.I: 120]. В ИОГ Щедрину пришлось создать новую "азбуку", новый язык.

   Наиболее простым примером такой художественной практики является сочетание летописно-карамзинского стиля со щедринским сарказмом. Не так очевидно, что писатель не солидаризируется и с нигилистическим взглядом на русскую историю (в чем его упрекали): как показано в ИОГ, крайний нигилизм смыкается с крайней реакцией (Угрюм-Бурчеев есть "гибрид" Аракчеева с Нечаевым - см. [Макашин 1984: 430; Свирский 1991]). [19] И в то же время по ряду признаков ИОГ формально совпадает с нигилистическим дискурсом: "Поскольку нигилистической идеологии всегда дан только один мир (или мыслимый, или наблюдаемый), постольку она не способна представить себе превращаемость данного в другое. Функция нигилизма в культуре - противление истории" [Смирнов 1994: 109]. В других своих книгах Щедрин, напротив, подчеркивал эволюционный момент истории, факт исторического прогресса и т.п. (см., напр.: [VII: 462, XIII: 389]); не лишним будет заметить, что писатель категорически отрицал свое якобы "глумление" над русской историей и народом.

  

   [19] - Впрочем, утверждение о родстве нигилизма и реакции стало в публицистике 1860-х годов едва ли не общим местом - его можно встретить у многих авторов, от Каткова до Герцена. Вполне возможно, что для Щедрина оно являлось не более чем еще одним обыгрываемым "чужим словом" (см.: [Зыкова 1998: 12-13]). Двойственность образа Угрюм-Бурчеева была далеко не очевидной для современников. Ср. свидетельство Тургенева [1967: 252]: "the Governor Ugrium-Burcheeff, in whose face every one has recognised the sinister and repulsive features of Arakcheeff".

  

   Щедрин также широко использует штампы антинигилистического романа [20]: апофеоз родового начала, антипольские мотивы, внешне совершенно не мотивированные, и проч.

  

   [20] - О них см.: [Смирнов 1994: 116-119].

  

   В 1869 году, в промежутке между созданием глав о голодном и соломенном городе, Щедрин вступил в полемику с консервативным публицистом А.И.Кошелевым. В "Письмах из провинции" он так передает взгляды своего оппонента: крестьяне "беспрерывно пьянствуют, они не выполняют принимаемых ими на себя обязанностей [...]; словом сказать, совершенно отбились от рук, приобрели привычку грубить и почти утратили человеческий облик, сохранив однако... "великолепные свойства соединяться и не помнить зла" [VII: 284]. Примерно такими же предстают и глуповцы, отличающиеся, впрочем, куда большим покорством. Щедрин комментирует: "Не мешает, однако, прибавить к этому перечню, что кроме того, они сохранили еще "великолепное свойство" уплачивать подати [...] Мы охотно рисуем картины разврата русского крестьянина [которых так много в ИОГ!], а в результате оказывается, что нигде не выпивается вина так мало, как в России [...]" [VII: 284-285].

   Еще один аналогичный пример: эсхатологические мотивы пронизывают всю структуру ИОГ и определяют ее сюжет (см. раздел 1.5), хотя известно, что Щедрин называл старообрядческие легенды об Антихристе "безобразными извержениями аскетической фантазии" [V: 47].

   "Сонное" и "идиллическое" воззрения на русский народ также использованы в романе, что достаточно очевидно, и мы не будем на этом останавливаться.

   ИОГ была не первым щедринским опытом описания русской истории. Еще в Вятке он составил для сестер Е.А. и А.А.Болтиных "Краткую историю России" (от древнейших времен до Петра Великого). К сожалению, этот текст не сохранился, и мы располагаем только незначительными его фрагментами, опубликованными в 1905 г. Биограф Щедрина К.К.Арсеньев утверждал: "Характеристичного в ней [в "Истории"] немного, сходного с будущей "Историей одного города" - ровно ничего. Это объясняется, конечно, самым назначением рукописи - служить как бы учебником для молодых девушек, почти девочек. В самом способе изложения ничто не напоминает позднейшую манеру автора" [XVIII.2: 318]. На самом же деле обе "Истории" объединяет именно "манера": в "вятской Истории" Щедрин старательно придерживается штампов официальной историографии, излагая взгляды, противоположные собственным. [21] Так, в ранней истории безоговорочно оправдывается Иван Грозный, а о его злодействах даже не упоминается. "Язвою русского государства были староверы", - говорит Салтыков [XVIII.2: 318], но Щедрин в "Мелочах жизни" пишет: "Старообрядцы - это цвет русского простонародья" [XVI.2: 9; ср. VI: 347]. [22]

  

   [21] - Схожую "маскировку" применил и А.К.Толстой в "Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева" (1868): "раб Божий Алексей" довольно высоко оценил деятельность и Ивана Грозного, и Петра I, - фигур, весьма одиозных для реального автора.

   [22] - Однако С.А.Макашин полагает, что в ранней "Истории" Салтыков следовал "наиболее передовым историческим взглядам своего времени". В частности, его объективный подход к деятельности Ивана Грозного противопоставлен "антиисторической трактовке этого подхода Карамзиным" [Макашин 1951: 433]. Напомним, что это мнение исследователя высказано в конце 1940-х годов.

  

   Первым на отсутствие "императивного" авторского голоса и отрицание всех возможных форм исторического повествования обратил внимание Суворин [1905: 75]: "[...] не захотел ли г. Салтыков посмеяться и над самим собою?". К этому же выводу, хотя и на ином материале ("Сказки"), приходит и современный исследователь: "[...] одним из существенных факторов формирования щедринской поэтики становится самоотрицание, что вполне объясняется особым сатирическим темпераментом писателя. Щедрин и свое собственное творчество не выводил из области, доступной сатирическому осмеянию и отрицанию" [Ауэр 1989: 98].[23] Авторская тенденциозность ("направление", говоря слогом XIX века), разумеется, при этом не исчезает, но перестает доминировать.[24] Эту разницу не смог или не захотел уловить Суворин. "Норма", вопреки мнению Б.В.Кондакова [1993: 20], в ИОГ - как и во всех произведениях Щедрина, - присутствует, но она может быть выражена не в идеологических терминах. "Мне кажется, что писатель имеющий в виду не одни интересы минуты, не обязывается выставлять иных идеалов, кроме тех, которые исстари волнуют человечество. А именно: свобода, равноправие и справедливость" [XIX.1: 193]. Так в письме к Е.И.Утину писатель определил свой символ веры - и далее опять подчеркнул свою независимость от "практических идеалов", "начиная с конституционализма и кончая коммунизмом" [XIX.1: 193-194]. [25]

  

   [23] - Отрицание современных автору исторических моделей в ИОГ отмечено также в работе: Соколова и Билинкис 1987: 328.

   [24] - Несмотря на то, что Щедрин называл себя "человеком партии" [XIX.2: 39] и заявлял, что "литература и пропаганда - одно и то же" [IX: 62]! О взглядах Щедрина на идейность литературы см.: [Герасимович 1993].

   [25] - В последние годы жизни Щедрин и эти идеалы готов был объявить "сновидением" - если они не подкреплены чувством, мыслью и действием (раздел "Имярек" из "Мелочей жизни" [XVI.2: 324]).

  

   Каким же образом Щедрин создает правдивое повествование на основе заведомо неистинных дискурсов? "Голоса" (в бахтинском смысле слова) приходят в столкновение между собой и со всем творчеством писателя. Такое столкновение не следует путать с его зеркальным отражением - критикой основных враждующих направлений, которую Щедрин использовал и до, и после ИОГ: "Говорят, что я изображаю в смешном виде русских консерваторов - стало быть, я не консерватор; но тут же рядом и в столь же неудовлетворительном виде я изображаю и русских либералов - стало быть, я не либерал" [XIII: 505]. Этот прием более традиционен.

   Историческая, а точнее, мифологическая концепция создается в процессе повествования, подобно тому как на наших глазах летописцем и издателем создается сама история. Вообще же, как нам представляется, Щедрин продолжал традиции древнерусских пародий, смысл которых заключался "в том, чтобы разрушить значение и упорядоченность знаков, обессмыслить их, дать им неожиданное и неупорядоченное значение, создать неупорядоченный мир, мир без системы, мир нелепый, дурацкий, - и сделать это по всем статьям и с наибольшей полнотой" [Лихачев 1997: 348].

  

   Исследователи неоднократно писали о "мнимости" глуповской истории: поступательный ход истории сочетается с почти полным отсутствием изменений в глуповской жизни, "движением без развития" [Литвинова 1982: 194]. И.Б.Павлова [1985: 66-67] удачно назвала это "аритмией" истории, а С.Ф.Дмитренко [1998: 26] обратил внимание на заглавие трактата некоего градоначальника: "Превратное течение времени" [266]. "Превратный" в данном случае, - это скорее "коловратный", чем "непостоянный, переменный" (В.И.Даль). Согласно В.Н.Топорову [1997а: 134], на "вопрос о возможности исторического (в истории) существования некоего коллектива при отсутствии исторических описаний, сделанных внутри данного коллектива, следует, очевидно, ответить отрицательно". Глупову, лишенному истории, которая прекратила течение свое в 1825 году, а до этого кружила на месте, исторические описания не нужны - вот почему они так легко забываются и теряются.

   В журнальном варианте "Обращения к читателю" последний глуповский архивариус заявляет, что он опасается, "дабы не попали наши тетради к г. Семевскому, и дабы не сделал он из того какой истории" [554]. Таким образом, сам летописец признает, что и его труд, и описанные в нем события не есть история в каком бы то ни было смысле слова. И в последней главе романа прозревшие глуповцы задаются тем же вопросом: "Была ли у них история, были ли в этой истории моменты, когда они имели возможность проявить свою самостоятельность?" [421] - первое приравнивается ко второму. Ядовитое замечание из очерка "Наши глуповские дела" (1861) позволяет понять парадокс внеисторического существования: "О вы, которые еще верите в возможность истории Глупова, скажите мне: возможна ли такая история, которой содержанием был бы непрерывный бесконечный испуг?" [III: 495]. О том же идет речь и в "Признаках времени" (1867); обратите внимание, что уже в этом произведении появляется терминология ИОГ: "Я знаю, что многие даже сомневаются, может ли время с подобными признаками считаться достоянием истории, что многие думают, что это не более как исторический провал, на дне которого копошатся велегласные русские публицисты. Я знаю, вместе с тем, что подробный анализ современных общественных интересов в значительной степени оправдывает такой безотрадный взгляд на переживаемое нами время, что это как будто совсем и не *время* в историческом смысле этого слова, а, скорее, *мрак времен*" [II: 499]. В ИОГ те же или синонимичные слова употребляются в прямом, а не метафорическом значении: бездна отделяет настоящее Глупова от прошлого [267]; "в истории действительно встречаются по местам словно провалы, перед которыми мысль человеческая останавливается не без недоумения" [370]; мраком времен является дописьменный период глуповской истории [293] (см. раздел 1.3). Не только история в ИОГ является "мнимой" - это относится ко всем аспектам глуповского мира.

   К.Г.Исупов [1988: 23], анализируя историософские воззрения Щедрина, обратил особое внимание на категорию "провала": "[...] событийная энтропия сминает логическую стройность жизненного порядка - стихия бессознательного опрокидывает логические основы самопостигающей деятельности". Понятие же "историческое" "совпадает с представлением о непрерывной внутренней рефлексии" [там же: 22].

   Переформулируем эти наблюдения в принятых нами терминах. "Истинная", "нормальная" история представляет собой космос: она четко структурирована, между событиями существуют причинно-следственные связи, возможно даже в общих чертах предвидеть направление ее движения. "Мнимая" же история хаотична: "[...] невозможно различить ни ясных типических черт, ни даже сколько-нибудь обособившихся явлений. Сбивчивые и неосмысленные события бессвязно следуют одно за другим [...]" [370]. "Явления" появляются и исчезают без видимой причины (как цивилизация, уничтоженная Урус-Кугуш-Кильдибаевым). Несколько странным может показаться утверждение об отсутствии "типических черт" - но перед нами еще один щедринский парадокс: сам "провал" в высшей степени типичен для русской истории, но никаких внутренних закономерностей в нем не существует, за исключением того, что он поддерживается совместными неосознанными усилиями градоначальников и глуповцев. Таков замкнутый круг. Точно так же замкнуто и безысходно соотнесение истории-процесса и истории-текста: "неосмысленные события" не могут быть описаны, поэтому "Глуповский Летописец" никому не нужен и пребывает в небрежении; но поскольку, не зная историю, невозможно понять ее закономерности, она так и остается "неосмысленной".

   Для мифологического сознания "существенно, реально лишь то, что сакрализовано" [Топоров 1997а: 135]. Мир ИОГ, напротив, профанен, наполнен травестированными мифологическими мотивами, - и в основе этой системы лежит именно мнимая история, которую Щедрин в предисловии ко главе "Поклонение мамоне и покаяние" сравнивает со сновидением [370], а в "Подтверждении покаяния" говорит и о "бреде" [408]. Мир ИОГ призрачен. Под "призраками" русские демократы, вслед за Гегелем, понимали вполне конкретное социальное зло [см. статью Щедрина "Современные призраки" (1863)]. Однако в ИОГ иносказание превратилось в стройную художественную систему, аллегория - в притчу. Щедрин создал особый призрачный мир, существующий в мнимой истории по мнимым же законам. "[...] исследуемый мною мир есть воистину мир призраков", - скажет писатель позднее [XIII: 424]. [26]

  

   [26] - В "Современной идиллии" (гл. ХХ) Щедрин впервые обратит внимание на относительность понятия "призрак": с точки зрения "негодяев", призраком является как раз "существеннейшая потребность человеческой мысли" - то есть жизнь, развитие, движение [XV.1: 202]. Вообще о щедринских "призраках" см.: [Николаев 1988: 25-82].

  

   Основную модель ИОГ - "История-как-сон" - Щедрин вводит одновременно с ее отрицанием. "Человеческая жизнь - сновидение, говорят философы-спиритуалисты, и если б они были вполне логичны, то прибавили бы: и история - тоже сновидение. Разумеется, взятые абсолютно, эти сравнения одинаково нелепы [...]" [370]. Щедрин иронизирует над этой теорией, делая своих героев ее "авторами". Бородавкин рассматривает ряд своих предшественников "как сонное мечтание, в котором мелькают образы без лиц" [336]. Юродивый Яшенька излагает: "Cей мир, который мы думаем очима своима видети, есть сонное некое видение, которое насылается на нас врагом человечества [...]" [394]. Обе характеристики - если отвлечься от того, кому они принадлежат, - очень точны.

   Если мы согласимся со щедринскими опровержениями "теории сна", то будем вынуждены признать, что ИОГ - это еще один вариант парадокса о лжеце ("Критянин говорит, что все критяне лгут"). Однако в щедринских парадоксах есть своя система. Во-первых, историю нелепого мира можно описать, видимо, только при помощи "нелепого" же сравнения. Во-вторых, писатель еще раз подчеркивает условность любой концепции, привносимой исследователем в Текст (в Историю). Тот язык описания, который использует историк, - лишь один из многих, хотя применительно к данным обстоятельствам он является наиболее адекватным. Другими словами: тезис об Истории-как-сне, "взятый абсолютно", бессмыслен, но если речь идет о Глупове, чья история представляет собою сплошной "провал", другая модель попросту не применима.

   Мы не будем останавливаться на генезисе мотива "Жизнь есть сон" (см.: [Нечаенко 1991]); отметим лишь, что, говоря о "философах", Щедрин, видимо, имеет в виду Шопенгауэра. Модель, ставшая базовой для ИОГ, была, очевидно, найдена далеко не сразу. Во всяком случае, она четко сформулирована только в предпоследней главе романа. Какой же смысл приобретает понятие "сон" в ИОГ? Почему именно эта формула оказалась наиболее удобной для Щедрина? Слово "сон" не достигает многозначности английского "dream", но имеет ряд коннотаций, которые позволяют писателю несколько "сдвигать" его значение.

   1) В данном случае сон - это кошмар. Пословица "Страшен сон, да милостив Бог" в мире Щедрина явно не верна. Как мы увидим в дальнейшем, Бога в ИОГ нет, а занять Его место намеревается Угрюм-Бурчеев.

   2) Сон абсолютно реален для спящего, но на самом деле является не более чем фантазией, мороком, - то есть "призраком", если использовать термин самого Щедрина.

   3) Сон алогичен. В нем отсутствуют причинно-следственные связи, возможны разрывы, заканчивается он резко, немотивированно, даже "катастрофически". Выйти за пределы сна можно только проснувшись, - т.е. полностью отринув сон; но спящий не осознает того, что он спит, сомнения в реальности возникают только у бодрствующего человека.

   4) Сон есть миф. Слова "миф" у Щедрина нет, но функциональное соответствие присутствует. ИОГ есть вещий сон о (русской) истории. В нем, как и в мифе, описание парадигмы истории позволяет предсказать ее дальнейший ход. Сон и миф объединяются, помимо прочего, еще и тем, что лежат по ту сторону реальности: они одновременно абсолютно отграничены от нашего мира и неразрывно связаны с ним. Взаимосвязь сна/мифа и реальности при этом мыслится двусторонней.

   5) Сон есть видение. ИОГ, в традиции средневековых видений, описывает прежде всего то, что уже нам известно, подтверждает наши знания о мире. "Познание сущности явлений в этой системе сознания, очевидно, состояло прежде всего в узнавании в них определенных архетипов" [Нечаенко 1991: 94]. Но сны-видения ИОГ не являются "прорывами" высшей реальности в повседневную жизнь. Это, скорее, упразднение высшей реальности: видение, которое доказывает, что иных пластов бытия в "глуповском мире" нет.

   Приняв теорию сна как рабочую гипотезу, Щедрин (современник Льюиса Кэрролла!) вывел из нее все возможные следствия. Одним из них является ступенчатая градация снов.

   1) История Глупова есть сон, причем субъект, которому сон снится, неопределим. В известном смысле это, конечно, Щедрин, однако он, будучи издателем, выступает как фиксатор того, что существует вне его сознания. То же касается и глуповских архивариусов.

   2) Глуповский мир порождает сновидческое сознание Угрюм-Бурчеева. Сновидения Угрюм-Бурчеева имеют свойство воплощаться в "реальности" и тем принципиально отличны от мечтаний, к примеру, Бородавкина (о присоединении Византии к России) или Беневоленского. "Виртуозность прямолинейности, словно ивовый кол, засела в его [Угрюм-Бурчеева] скорбной голове и пустила там целую непроглядную сеть корней и разветвлений. Это был какой-то таинственный лес, преисполненный волшебных сновидений" [403].

   3) Сон угрюм-бурчеевского разума создает "систематический бред" - чудовищный образ Непреклонска (не путать с его практической реализацией!).[27] "Таинственные тени", идеальные жители идеального города, наполняющие сознание Угрюм-Бурчеева, - "все одинаково молчали и все одинаково исчезали. Куда? Казалось, за этим сонно-фантастическим миром существовал еще более фантастический провал, который разрешал все затруднения тем, что в нем всё пропадало, - всё без остатка. Когда фантастический провал поглощал достаточное количество фантастических теней, Угрюм-Бурчеев, если можно так выразиться, перевертывался на другой бок и снова начинал другой такой же сон" [403]. "Если можно так выразиться" - т.е. действие было нереальным, существующим только во сне-2.

  

   [27] - Как точно подметил С.Ф.Дмитренко [1998: 31], сон Угрюм-Бурчеева - антиутопическая инверсия сна Веры Павловны.

  

   "Провал" и составляет следующий сон. Если мы вспомним семантику этого слова у Щедрина, то вправе будем предположить, что "фантастический провал" есть внеисторическое - то есть вечное! - торжество угрюм-бурчеевского бреда, его наиболее полное (наиболее бредовое) воплощение, которое повторяется снова и снова и уничтожает в себе все мыслимые "затруднения" (наподобие тех, с которыми Угрюм-Бурчеев столкнулся на уровне сна-1).

   4) "Ночью над Непреклонском витает дух Угрюм-Бурчеева и зорко стережет обывательский сон" [406]. Какие сны приснятся в этом сне, неизвестно. Во всяком случае, если "лучезарная даль" Непреклонска скрывает "ка-за-р-рмы!" [407], то нечто подобное должно наполнять и сны его обывателей.

   История-кошмар порождает историю-бред в угрюм-бурчеевском ее варианте. Зыбкость истории тем самым усиливается и подчеркивается. Но сон продолжает длиться, и даже пришествие "оно" не может его прервать.

   "Тут все обременены историей", - сказал писатель об ИОГ [VIII: 455]. А в 1863 году, говоря о неких условных "вотяках", он указал и на способы освобождения: оно "необходимо должно сопровождаться оплеванием, обмазыванием дегтем и другими приличными минуте и умственному вотяцкому уровню пору