Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - М. Назаренко. Мифопоэтика М.Е.Салтыкова-Щедрина

ганиями [...] тогда только расчет с идолом будет покончен [...]" [VI: 389].

   Можно утверждать, что в творческом сознании Щедрина возможность систематического описания социального явления означала завершение определенной стадии развития этого явления. Вспомним, что "Губернские очерки", первое крупное произведение писателя, заканчиваются похоронами Старых времен: прошлое уже умерло, осталось только похоронить его останки. Позднее Щедрин уже не так оптимистично смотрел на вещи, но и в 1862 г., в черновой редакции очерка "Каплуны", развивал ту же мысль. Некие глуповские "Гегели" (!) "из глуповского винегрета" сумели составить "Философию города Глупова", или "Краткое наставление глуповскому гражданину". В книге этой содержатся советы наподобие: "С жизнью обращайся осторожно, ибо она сама, своею внутреннею силою, вырабатывает для себя принципы" [IV: 510]. Для Щедрина не столь важно конкретное содержание философии, сколько сам факт ее появления. Раньше глуповцы жили по преимуществу инстинктивно. "Но с той минуты, когда глуповские воззрения систематизированы, а главные принципы объявлены всенародно, нет средств не развивать их, нет средств не идти далее. Не надо ошибаться: эпоха систематизирования есть вместе с тем эпоха анализа, эпоха приведения в ясность жизненной подоплеки. Куда поведет дальнейшее развитие глуповских принципов, что это выйдет <за> прогресс, который будет носить наименование глуповского, - мы не знаем,

  

   Но во всяком случае, и развитие и прогресс неизбежны..." [IV: 511-512].

   Аналогия с ИОГ прямая. История города Глупова есть такая же систематизация глуповской жизни, как и "Краткое наставление". История завершена не только фабульно (приходом "оно"), но и концептуально. Поскольку определенные явления исторической жизни описаны историком, постольку они могут быть изменены (вряд ли к лучшему). Историческое описание призвано разрушить стагнацию глуповской жизни. Но при этом Щедрин не забывает, что глуповский прогресс - это оксюморон, и после того, как история прекратила течение свое, нельзя надеяться на перемены.

   "[...] освободиться от призраков нелегко, - писал Щедрин, - но напоминать миру, что он находится под владычеством призраков, что он ошибается, думая, что живет действительною, а не кажущеюся жизнью, необходимо" [VIII: 388].

  

  

  

  

   До сих пор мы говорили о создании Щедриным своей модели истории и мироздания. Но в то же время эта концепция, т.е., по сути, сам текст ИОГ должен был вызывать у читателей вполне определенные ассоциации с уже известными (общеизвестными) текстами. Соответственно трем слоям повествования (летописец - издатель - автор) могут быть выделены и три типа текстов-предшественников, а именно: летописи (прежде всего, конечно, "Повесть временных лет"), исторические сочинения от Карамзина до "государственной школы", пастиши и пародии (в первую очередь, пушкинская "История села Горюхина"). Такая схема несколько упрощает картину интертекстуальных связей ИОГ. Щедриноведы называют и другие, причем весьма важные источники романа:

   По мнению Д.С.Лихачева [1997: 114], глава "О корени происхождения глуповцев" ориентирована на историческое баснословие XVII в. Как показали И.Б.Павлова [1985] и Е.В.Литвинова [1980; 1982], Щедрин сознательно использовал в ИОГ мотивы эсхатологических текстов, в частности, старообрядческих. Т.Н.Головина [1997: 17-36] сопоставила ИОГ с европейской и американской традициями сатирических хроник. "История села Горюхина" - наиболее известный, но отнюдь не единственный пример пародийного осмысления русской истории (Щедрин, вероятно, знал народовольческую "Сказку о Митяях" - см.: [Строганова 1995]). Несколько ранее ИОГ - но, видимо, не без щедринского влияния - написана "История государства Российского" А.К.Толстого; тонкий сравнительный анализ этой поэмы и ИОГ см.: [Николаев 1998]). Объектом пародирования в ИОГ становится реальная "Летопись о губернаторах", созданная по приказу тульского генерал-губернатора М.Р.Шидловского [Макашин 1984: 284]. Нельзя не упомянуть и о традициях древнерусской смеховой культуры [Вайль и Генис 1991: 147-149].

   Все эти подтексты ИОГ ориентировали, а точнее, провоцировали читателя на восприятие романа как аллегорической истории России и, соответственно, Глупова как собирательного образа всей страны. Хронологические и географические совмещения говорили, по сути, о том же. Суворин в своей известной рецензии обвинил Щедрина в глумлении над русской историей и в то же время отказал Глупову в праве олицетворять всю страну. Известно, что те же претензии критика предъявляла к "Ревизору" и "Мертвым душам". Сопоставление с этими произведениями тем более правомерно, что космос Щедрина как бы "вписан" в гоголевский. Аналогия "Глупов - город NN" или "Глупов - город, из которого три года скачи..." достаточно прозрачна, но Щедрин делает ее еще более явной, именуя двух летописцев (тезок) Мишками Тряпичкиными. Это - и знак связи с гоголевской традицией (сатирическая типизация, уменьшение масштабов страны до провинциального города), и знак неполного совпадения с нею ("душу-Тряпичкина" звали, как известно, Иваном Васильевичем). Любопытно, что в 1830-е гг. гоголевский мир недоброжелательные критики (Ф.В.Булгарин и др.) рассматривали как не велико-, а малороссийский: фамилии Сквозник-Дмухановский, Земляника, Держиморда, действительно, никак не русские. Однако в конце 1860-х гг. подобные имена стали настолько привычными для читателей, что Щедрин использовал антропонимы, аналогичные гоголевским, представляя читателям "свою" Россию (Баклан, Брудастый, Прыщ и Фердыщенко).

   Об игре Щедрина с "чужим словом" мы уже говорили в разделе 1.1. Подчеркнем, что писатель не просто отрицает вложенный в конкретное слово смысл, - он, как правило, сочетает его со смыслом противоположным. Несколько примеров: "[...] каждый эскадронный командир, не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж за честь и обязанность быть оным от верхнего конца до нижнего" [402-403]. "Знали они, что бунтуют, но не стоять на коленах не могли" [338]. "Коммунист" и "бунт", помещенные в такой контекст, расширяют свое семантическое поле, совмещают несовместимые значения. Щедрин на стилистическом уровне осуществляет совмещение противоположных смыслов и тем самым подготавливает их совмещение и на других ярусах текста/мироздания.

   Показать это можно на примере тех слов, за которыми стоит определенная культурная традиция. Ниже (раздел 1.4) мы будем говорить о мотиве "возрождения" в "глуповских текстах" Щедрина. Сейчас кратко остановимся на образе "идиота" Угрюм-Бурчеева - точнее, на тех коннотациях, которые содержало для современников писателя это слово.

   "Идиот", согласно Далю, - это человек, "несмысленный от рождения", "малоумный", "юродивый". В "Карманном словаре иностранных слов" петрашевца Н.Кириллова (1845) идиот определяется как человек "кроткий, не подверженный припадкам бешенства, которого у нас называют дурачком, или дурнем" [цит. по: Битюгова 1974: 394]. Герой сказки Щедрина "Дурак" - в глазах окружающих - полностью соответствует этим определениям. "Совсем он не дурак, а только подлых мыслей у него нет - от этого он и к жизни приспособиться не может" [XVI.1: 148]. Напротив, "идиотизм" Угрюм-Бурчеева совсем иной природы: "систематический бред" этого градоначальника отличается отнюдь не кротостью, но именно бешенством. Напомним, что последняя глава ИОГ была написана всего через несколько месяцев после выхода в свет "Идиота". Как уже отмечали исследователи, противопоставление Угрюм-Бурчеева Мышкину наверняка было умышленным [Борщевский 1956: 204; Келейникова 1989: 54]. Известно, что Щедрин высоко оценил роман Достоевского и в первую очередь - попытку создать принципиально новый образ заглавного героя [IX: 411-413].

   Образ глуповского идиота создается на пересечении двух смысловых планов - условно говоря, "достоевского" и "бытового". На этом фоне создается третье, собственно щедринское значение, которое противостоит первому, но и не полностью совпадает со вторым: "Это просто со всех сторон наглухо закупоренные существа, которые ломят вперед, потому что не в состоянии сознать себя в связи с каким бы то ни было порядком явлений..." [400]. Слова Щедрина очень точно прокомментировал П.Бицилли [2000: 213]: "[...] "идиот" - человек, существующий духовно "сам по себе", вне "среды", в пустом пространстве, т.е. не человек [...]. Для такого человека - не-человека нет разницы между реальными людьми и порождениями его фантазии". (Это замечание Бицилли позволяет провести параллель между Угрюм-Бурчеевым и Иудушкой Головлевым.)

   Мы видим, что в Глупове одно и то же явление может совмещать противоположные сущности и смыслы, нейтрализуя их. Угрюм-Бурчеев не просто противопоставлен Мышкину: он является как бы глуповской адаптацией "вполне прекрасного человека". В бредовом городе возможен только такой идиот; утопия здесь приобретет только такие формы. (В цикле "Итоги" Щедрин вообще отказался проводить границу между "самой крайней утопией" и современной ему реальностью [VII: 452]. "Фаланстер Фурье" и "крепостной фаланстер" при этом все же противопоставлены, чего нет в ИОГ. См. тж.: [Шишкин 1996; Головина 1997: 16, 37-60]).

   Подобная жесткость авторской позиции была заложена в замысел ИОГ с самого начала. "У меня начинают складываться Очерки города Брюхова, - писал Щедрин в 1865 г., - но не думаю, чтобы вышло удачно. Надобно, чтобы и в самой пошлости было что-нибудь человеческое, а тут, кроме навоза, ничего нет" [XVIII.1: 299]. В ИОГ картина несколько усложняется (в главе "Соломенный город" появляется лирический элемент), но "общий результат", говоря словами писателя, остался тот же.

   В связи с этим можно говорить и об определенной анти- или внехристианской направленности ИОГ. Щедрин отрицал утверждение Суворина, что главные элементы юмора суть "великодушие, доброта и сострадание": "[...] тогда пришлось бы простирать руки не только подначальным глуповцам, но и Прыщам и Угрюм-Бурчеевым, всем говорить (как это советует мне рецензент): *придите ко мне все трудящиеся и обремененные*, потому что ведь тут все обременены историей: и начальники, и подначальные" [VIII: 455]. Демонстративный отказ от следования евангельской сентенции показателен. Можно утверждать, что русские революционеры-демократы в самом деле ощущали себя живущими в дохристианской этической системе - посланцами "бога Гнева и Печали". В позднейших сочинениях Щедрина (ГГ, "Христова ночь") акценты расставлены иначе: в мире писателя появляются сострадание и прощение (хотя запоздалое и не для всех). В ИОГ, существующей как модель со строго определенными характеристиками, ни того, ни другого быть не может.

   Именно это дало повод современному православному литературоведу отнести Щедрина к "маргинальной ветви [русской] культуры, чреватой вирусом тоталитаризма" (оставляем метафору на совести ее автора). Ветвь эта "враждебна христоцентризму и не приемлет соборного сознания" [Есаулов 1992: 169]. Вернее сказать, что Щедрин усматривал зачатки тоталитаризма в любом нерасчлененном сознании. Коллективные действия у Щедрина изображаются подчеркнуто деструктивными: "Опять шарахнулись глуповцы к колокольне, сбросили с раската Тимошку да третьего Ивашку, потом пошли к Трубочистихе и дотла разорили ее заведение, потом шарахнулись к реке и там утопили Прошку да четвертого Ивашку" [294]. В более позднем тексте, "Торжествующей Свинье", раздается "грохот толпы": "давай, братцы, ее [Правду] свои судом судить... народныим!!" [XIV: 202]. Коллективу глуповцев, который представляет собою единый организм, "рою мужиков" из "Дикого помещика", любым другим группам, лишенным саморефлексии, противопоставляется индивидуальное сознание человека, несущего ответственность за свои дела и помыслы, - что вовсе не означает, будто человек этот не может объединяться с другими: примером служат эпизоды пасхального богослужения в финале ГГ, которые вполне могут служить опровержением приведенного тезиса.

  

   Теперь мы обратимся к связям между ИОГ и ее общепризнанным предшественником - пушкинской "Историей села Горюхина" (далее - ИСГ). Генетическая связь между этими текстами была очевидной для современников Щедрина и неоднократно отмечалась исследователями его творчества [Грицай 1973; Никольский 1989: 30-39].

   Прежде всего, назовем неоспоримые и общеизвестные черты сходства между двумя произведениями:

   - ИСГ и ИОГ представляют собой пародии на исторические сочинения с широким использованием летописного материала (стилизаций под летописи);

   - на материале истории мельчайшей административной единицы писатели выстраивают обобщения всероссийского и всечеловеческого масштаба (в неоконченном произведении Пушкина это менее заметно, чем в романе Щедрина);

   - сходной является и нарративная структура. У Щедрина: "летописец - издатель". У Пушкина: "первоисточники (в том числе летопись) - Белкин - (ненарадовский помещик) - (издатель А.П.)"; последние звенья реконструируются на основании предисловия к "Повестям Белкина".

   Повествовательная структура Щедрина, по нашему мнению, опосредованно восходит к "Рассказам моего хозяина" В.Скотта, который, в свою очередь, воспроизвел модель "Дон Кихота". "Подставные фигуры" типа Белкина, Рудого Панька и Иринея Гомозейки еще опознавались читателем как "вальтер-скоттовские" повествователи, но ко времени Щедрина подобная нарративная структура стала настолько обычной, что воспринималась как "ничье добро". Тем более значимым становится воспроизведение Щедриным именно пушкинского образца.

   Пушкин демонстративно следует Скотту в описании обстоятельств, при которых были найдены материалы к ИСГ: ключница находит на чердаке собрание старинных календарей; во двор Белкина падает воздушный змей, сделанный из летописи горюхинского дьячка. Примерно так же Великий Неизвестный объяснял происхождение своих романов, и даже привел пародийный список подобных случайностей в предисловии к "Монастырю". Находка "Глуповского летописца" у Щедрина не описана в подробностях (хотя в ранних очерках упоминалось, что некая История Глупова хранилась в соборной колокольне). Но сам мотив находки древней хроники, несомненно, продолжает традицию Скотта и Пушкина.

   В пушкинской хронике Щедрин мог найти некоторые подтверждения своим концепциям, касающимся "уничтожения" истории (см. раздел 1.1). Прежде всего, у Пушкина встречается странный оборот "истощение истории": "Но какую историю мог я написать с моей жалкой образованностию, где бы не предупредили меня многоученые, добросовестные мужи? Какой род истории не истощен уже ими? [...] Обращусь ли к истории отечественной? что скажу я после Татищева, Болтина и Голикова?" Таким образом, с точки зрения Белкина, одно-единственное описание "истощает" историю, делает ненужными все последующие (ранее Белкин говорил о том, что "истощился" запас "замечательных анекдотов, которые он превратил в повести).

   Напомним, какую трансформацию претерпевает эта тема в ИОГ:

   1) описание истории существует только одно - и, судя по всему, возможно только одно;

   2) описание это может содержать несколько объяснений произошедших событий, но версии эти ничего не могут изменить в нашем понимании глуповской истории. К примеру, несущественно, откуда взялся самозванец-Органчик или как именно умер Иванов: в абсурдно-логичной цепи событий это ничего не меняет;

   3) незафиксированными в летописи могут оставаться важнейшие события истории (существование в окрестностях Глупова сильной и своеобразной цивилизации). В результате вообще нельзя говорить об объективности исторического повествования: сведения о каком бы то ни было событии малодостоверны, поскольку известны нам в двойной (по крайней мере) интерпретации летописца и издателя. С этим выводом Пушкин вряд ли согласился бы, поскольку полагал, что историк исследует реальную картину прошлого, критически подходя к источникам. В ИОГ, напротив, пародируется сама возможность "критического" подхода.

   Таким образом, и у Пушкина, и у Щедрина важна связь исторического процесса и его фиксации. У Щедрина последний летописец описывает прекращение истории Глупова; у Пушкина Белкин полагает, "что, написав Историю Горюхина, я уже не нужен миру, что долг мой исполнен и что пора мне опочить". Истощение/прекращение истории естественно связывается с прекращением ее описания.

   Интересно, что и "белкинские тексты", и "глуповские хроники" образуют как бы дилогии: одна часть посвящена современности ("Повести Белкина" и "Сатиры в прозе", соответственно), другая - истории (ИСГ и ИОГ). Конечно же, в данном случае речь не идет о непосредственном влиянии Пушкина на Щедрина - и всё же важно, что Пушкин писал об ИСГ уже в первом варианте предисловия к "Повестям Белкина" (1829), а Щедрин упомянул исчезнувшую историю Глупова в одном из ранних очерков, посвященных этому городу. История и в Горюхине, и в Глупове никогда не становится абстракцией: авторам было важно передать ее "присутствие".

   Некоторые текстуальные сравнения произведений Пушкина и Щедрина, сделанные исследователями, вполне убедительны. Так, например, Щедрин описывает уныние, охватившее глуповцев в правление Органчика теми же словами, что и Пушкин - уныние горюхинцев в правление приказчика ** [Грицай 1973: 24]. Другие сближения представляются нам малообоснованными: так, в ИСГ и ИОГ содержатся описания ветхих летописей, на основе которых построены хроники Пушкина и Щедрина. Однако в этом случае, как и в ряде других, сходство текстов основано не на заимствовании Щедрина у Пушкина, а на связи текстов с одними и теми же источниками - историческими трудами XVIII - XIX веков. Описание состояния рукописи - элемент археографической грамотности; связь с вальтер-скоттовскими мистификациями весьма вероятна и в этом случае. Противопоставить ИСГ и ИОГ важнее, чем подчеркнуть их подобие, которое в ряде случаев оказывается чисто формальным.

   ИСГ и ИОГ - произведения полемические, но пушкинская полемика имеет прикладной характер (а не глобальный, как у Щедрина) и направлена против "Истории русского народа" Полевого и косвенно - против "Истории государства Российского". Пушкин неоднократно называл "Историю" Полевого "пародией рассказа Карамзина". К примеру: "[...] и как заглавие его книги есть не что иное, как пустая пародия заглавия *Истории государства Российского*, так и рассказ г-на Полевого слишком часто не что иное, как пародия рассказа историографа" [Пушкин 1977-1979, т. VII: 95]. Слово "пародия", согласно "Словарю языка Пушкина" [1959: 278], здесь имеет значение "неудачное подражание, искажающее образец". Но сравним в заметке, написанной почти одновременно: "Англия есть отечество карикатуры и пародии. [...] всякое сочинение, ознаменованное успехом, подпадает под пародию. Искусство подделываться под слог известных писателей доведено в Англии до совершенства. [...] Впрочем, и у нас есть очень удачный опыт: г-н Полевой очень ловко пародировал Гизота и Тьерри" [Пушкин 1977-1979, т. VII: 101]. Пожалуй, лучше всего два значения слова "пародия" в этом контексте передает тыняновская формула "механизация определенного приема" [Тынянов 1977: 210], поскольку механизация также может быть двоякой.

   Итак, пародия на Полевого оказывалась двойной пародией на Карамзина. Как сформулировал В.Порудоминский, "мысль пародировать если не историю, то "Историю", не оставляет Пушкина" [Болдинская осень 1974: 350]. У Щедрина, поскольку История-процесс и История-текст неразрывны, пародирование второй означает одновременное пародирование первой: писатель не только и не столько "пародирует" историю России, сколько общие закономерности Истории как таковой. Любопытно, что "первоисточники" горюхинской и глуповской хроник обрываются на 1799 и 1826 гг. соответственно. Это - годы рождения Пушкина и Щедрина. [28] Писатели тем самым становятся в ряд летописцев-архивариусов, продолжая и упорядочивая труд своих предшественников.

  

   [28] - На значимость 1799 г. у Пушкина исследователи уже обращали внимание [Викторова и Тархов 1975: 33]. Кроме того, как заметил Д.П.Николаев [1998: 121], Щедрин одаряет летописца Тряпичкина своим именем.

  

   Пушкин, относясь к Карамзину с уважением, а к Полевому - резко критически, выстраивает собственную методологию в рамках условно-карамзинского стиля. Щедрин учитывает пушкинский опыт, но его ИОГ противопоставлена не столько трудам историков "государственной школы", сколько всей русской культуре - в том числе и творчеству Пушкина. Отсюда - расхожие в то время обвинения Щедрина в нигилизме. Но, с другой стороны, и пушкинская повесть иронически "проигрывает" темы, весьма важные как для русской культуры, так и для творчества самого Пушкина. Переосмысливается, например, тема "народоправия/самодержавия", столь актуальная для щедринской сатиры. Горюхинский дьячок-летописец - "сниженный" вариант Пимена; "архивным Пименом" именует Щедрин и глуповского летописца (примечательна ссылка на пушкинский текст, который, на первый взгляд, не соотносится с ИОГ; в "Письмах к тетеньке" Щедрин идет еще дальше и называет "современным Пименом" доносчика, который пишет "облыжное сказанье" [XIV: 279]).

   Игровой характер ИСГ и ИОГ также во многом различен. Мрачные игры Щедрина направлены на жестокую критику самодержавия (но перерастают эту цель). У Пушкина, если оценивать ИСГ с этой точки зрения, языковая и стилистическая игра часто заслоняет остальные задачи. Это связано, на наш взгляд, с экспериментальным характером пушкинского текста. Щедринский же роман не только более целенаправлен, но и опирается на уже известную пушкинскую модель. Впрочем, усложнение философской и художественной структуры текста потребовало ряда изменений, вносимых в ИОГ по ходу публикации. Так возникли чисто игровые, на первый взгляд, моменты, которые на самом деле формировали историософскую концепцию романа. Мы уже отмечали., что перенос главы "О корени происхождения глуповцев" в начало романа сказался на общей картине исторического процесса.

   Гротесковый мир ИОГ противостоит ироническому "белкинскому" миру и связан скорее с гоголевским мирозданием. Щедринский мифологизм отчасти также восходит к гоголевскому. Интересно в этом аспекте сопоставить картину мира ИСГ и ИОГ.

   "Внешний космос" в повести Пушкина (если не учитывать "автобиографического введения") существует исключительно на границах Горюхина, причем упоминания о нем в большинстве случаев несут служебную функцию: для ИСГ важно лишь то, что где-то рядом лежат остальные владения Белкиных. Напротив, каждое упоминание объектов, лежащих вокруг Глупова, значимо. В то же время, в Горюхине есть ориентация по сторонам света ("К северу граничит... К югу..." и т.д.). В ИОГ стороны света, конечно, упоминаются, но взаимное расположение географических пунктов определить невозможно. Все пути или ведут в никуда, или петляют, без видимой цели пересекаясь сами с собой ("Фантастический путешественник").

   Любопытной представляется "болотная" топография ИСГ и ИОГ. "Страна, по имени столицы своей Горюхиным называемая", на востоке примыкает "к непроходимому болоту, где произрастает одна клюква, где раздается лишь однообразное кваканье лягушек и где суеверное предание предполагает быть обиталищу некоего беса.

   NB. Сие болото и называется Бесовским".

   Многочисленные "отражения" этого фрагмента у Щедрина организуют глуповское мироздание (анализ "болотной топографии" Глупова будет дан в разделе 1.4).

   Итак, пушкинский мир еще логичен, "евклидов", а "вывернутый" мир Щедрина есть алогичное "заколдованное место". В ИСГ есть логические связи, причины и следствия, в ИОГ они почти полностью отсутствуют или действуют "наоборот".

   Сама история у Пушкина поступательна, неотвратима и объективна, - у Щедрина же она циклична и безумна, хотя неотвратима даже в большей степени. В рецензии на второй том "Истории русского народа" Полевого, написанной одновременно с ИСГ, Пушкин обращал внимание на категорию случая в историческом процессе: "Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра" [Пушкин 1977-1979, т. VII: 100]. Ср., впрочем, частое использование Пушкиным словосочетаний "сила вещей", "сила обстоятельств". В мире Щедрина, подчиненном циклической смене событий, флюктуации представляются невозможными: случай - "мощное, мгновенное орудие провидения", по выражению Пушкина, - изменяет частности, но не общий ход событий. Как ни странно, в гротескном и алогичном мире ИОГ действует прежде всего закономерность; финал романа - запоздалое прозрение глуповцев и приход "оно" - есть выход за пределы изначально установленной парадигмы и, таким образом, за пределы категорий случая/закономерности.

   Село Горюхино типично, оно одно из многих. Глупов - один, он уникален и разрастается до пределов России и всего мира - не только в переносном, но и в буквальном смысле. Это качественно иной способ типизации, к тому же имеющий мифологическую основу (в мифологической картине мира географические объекты, даже формально конечные, ограниченные, имеют космический характер).[29]

  

   [29] - Поэтому нельзя согласиться с С.Ф.Дмитренко [1998: 23], который трактует название "История одного города" таким образом: "[...] значит, возможен и второй, и третий, и десятый такой же". Нет, невозможен, поскольку Глупов есть именно один город, включающий в себя все остальные.

  

   При всем несходстве умеренно-оптимистичных взглядов Пушкина и яростного пессимизма Щедрина, писателей сближает уверенность в особом историческом пути России. "Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы", - писал Пушкин [Пушкин 1977-1979, т. VII: 100] в то же самое время, когда работал над ИСГ. Щедрин, как мы помним, в "Помпадурах и помпадуршах" столь же решительно противопоставлял европейскую историю русской. Можно вспомнить и приведенные в разделе 1.1 слова из "Глупова и глуповцев": чтобы возвеличить себя, глуповцы "всё подыскивают что-нибудь доблестное, но крестовых походов найти не могут" [IV: 206-207].

   Выводы о закономерностях русской истории у Пушкина и Щедрина едва ли не противоположны. В рабочих планах ИСГ Пушкин сформулировал выводы, которыми, видимо, должна была завершаться хроника:

  

   "Была богатая вольная деревня

   Обеднела от тиранства

   Поправилась от строгости

   Пришла в упадок от нерадения -" [Пушкин 1977-1979, т. VI: 523]

  

   История в мире Щедрина, хотя и не лишена колебаний в сторону улучшения/ухудшения, всегда направлена против человека. Поэтому Глупов никогда не был богатым и вольным (уже в доисторические времена головотяпы разорили свои земли [270]); обнищанием сопровождались периоды как "тиранства", так и "строгости" (которые в Глупове трудноразличимы). "Нерадение" - или, другими словами, полное невмешательство начальства в жизнь народа - в сочинениях Щедрина является едва ли не лучшим выходом (см. раздел 1.4). Но и такие крайние меры не спасают город: глуповцы, оставленные градоначальниками в покое, развращаются и деградируют.

   Оба писателя развенчивают миф о Золотом веке (впрочем, Пушкин, как мы видели, еще отчасти сохраняет веру в него). [30] И Горюхино, и Глупов основаны в незапамятные легендарные времена, так что представление о счастливом прошлом сохранилось только в преданиях (не в летописях!). "В то время всё покупали дешево, а дорого продавали. Приказчиков не существовало, старосты никого не обижали, обитатели работали мало, а жили припеваючи, и пастухи стерегли стадо в сапогах, - рассказывает Белкин и прибавляет: - Мы не должны обманываться сею очаровательною картиною. Мысль о золотом веке сродна всем народам и доказывает только, что люди никогда не довольны настоящим [...]". Глуповцы в начале XIX в. вспоминают о "величавой дикости прежнего времени", когда якобы жили "гиганты, сгибавшие подковы и ломавшие целковые" [391]. На самом же деле в доисторические времена головотяпы знали одно только разорение.

  

   [30] - Т.Н.Головина [1997: 33] заметила: "В "Истории села Горюхина" [...] отрицательному полюсу (сатире) не противостоит положительный (утопия), но в книге Щедрина второй полюс все-таки есть, и он тоже отрицательный (антиутопия). Такая структура, кажется, не имела аналогов в литературе того времени".

  

   Пушкин и Щедрин были уверены в неразрешимости социальных конфликтов на любом уровне, кроме морального: ИСГ заканчивается бунтом, ИОГ - Апокалипсисом. Пушкин предупреждал современников в своем "пугачевском цикле"; Щедрин констатировал неизбежное. Исход из щедринского мира возможен или в далеком будущем ("Ворон-челобитчик"), или перед смертью, перед катастрофой (ИОГ, ГГ). Пушкин же надеялся на обычное человеческое понимание, которое не зависит от социальной принадлежности людей: спасутся хотя бы Петруша Гринев и Маша Миронова.

   ИСГ и ИОГ оказываются вне привычных для российского сознания оппозиций: славянофильство/западничество, почвенничество/нигилизм и т.п. Исторические модели, воплощенные в этих произведениях, отчасти противоречат друг другу, отчасти же являются взаимодополняющими. Сопоставительный анализ этих текстов дает возможность не только проследить их генетические связи, но и углубить наше представление об авторских интенциях Пушкина и Щедрина.

  

   Итак, "фоном" мира ИОГ являются произведения русской классической литературы: они задают определенные читательские ожидания, которые частично оправдываются (Пушкин, Гоголь) или, напротив, опровергаются, поскольку автор пародирует первоисточники (летописи, Карамзин).

   Но кроме того, у щедринского текста есть еще один предшественник, принадлежащий перу того же автора: глуповский цикл очерков, созданный в 1861-62 гг. и позднее вошедший в сборник "Сатиры в прозе". "Ранний" Глупов (хотя хронологически - более поздний) сродни Крутогорску из "Губернских очерков": это воплощение всего косного в современной автору жизни. Д.П.Николаев, а вслед за ним С.Ф.Дмитренко справедливо подчеркивают разницу между двумя изображениями Глупова [Николаев 1977: 170-172; Дмитренко 1998: 21]: в очерках город куда более конкретен и "реалистичен". Тем не менее, уже в ранних произведениях, которые теперь читаются скорее как черновики ИОГ, Щедрин наметил многие темы и мотивы, получившие развитие впоследствии: проблемы глуповской истории и миросозерцания, (не)возможность "глуповского возрождения"; в самых общих чертах намечена преемственность губернаторов и даны намеки на их дьявольские черты; обрисованы топография города (Глупов стоит на двух реках, Большой и Малой Глуповицах) и его окрестностей, намечено мифологическое прошлое (визит Юпитера), упоминается былая торговля с Византией. Наконец, в первом варианте очерка "Наши глуповские дела" понятие "Глупов" расширяется и приобретает символическое значение:

   "Давно ли, кажется, беседовал я с вами, читатель, о нашем уездном Глупове, как сердце мое переполнилось жаждою повести речь о другом Глупове, Глупове губернском.

   Он тоже лежит на реке Большой Глуповице кормилице-поилице всех наших Глуповых: уездных, губернских и прочих (каких же "прочих", спросит слишком уж придирчивый читатель. - Разумеется, заштатных и безуездных, отвечаю я [...])" [III: 631-632].

   Следовательно, Глупов - везде ("Ваш родной Глупов всегда находится при вас, и никогда не уйти вам от Дурацкого Городища!" [III: 631-632]), и всё есть Глупов ("Жил некогда в земле египетской (почему ж и не в Глупове?) муж честен и угоден" [IV: 252].).

   Создавая ИОГ, Щедрин не хотел отказываться от уже известных читателям сведений о Глупове, но в романе писатель использовал иные художественные принципы, чем в ранних очерках. Щедрин не пытался сгладить разницу между двумя образами Одного Города, но подчеркивал ее: в предисловии к ИОГ упоминается о "бездне", которая разделяет невероятные "в наше просвещенное время" события глуповской истории и современность. Ср. в "Признаках времени" (1869): "Нет той невозможности, которая не казалась бы возможною в этой темной области чудес" [VII: 138]. Это очень близко той характеристике мифа, которую дает Я.Э.Голосовкер: "Но в логике чудесного есть и свои особые категории - категории мира вне времени (но во времени), вне пространства (но в пространстве), вне естественной причинности (среди цепи причинности). Однако эти чудесные явления подчинены своей необходимости и своим законам. Это мир возможности невозможного, исполнения неисполнимого, осуществления неосуществимого". "Чудесный акт в мифе - естественно-законный акт". Разумеется, не будем забывать о том, что мир чудесного "полностью серьезен", а не комичен [Голосовкер 1987: 22, 26, 21].

   В полулегендарном глуповском прошлом было возможно многое из того, что невозможно теперь, и всё же то "настоящее", которое мы знаем, было бы невозможным без фантастического прошлого. Говоря словами "издателя", "фантастичность рассказов нимало не устраняет их административно-воспитательного значения". В силу своей невероятности события ИОГ как будто еще более отдаляются от читателя и вследствие этого становятся максимально обобщенными, вневременными - а значит, и актуальными. [31] Д.П.Николаев [1977: 190] говорил о том, что у Щедрина глубокая достоверность повествования достигается через разрушение бытовой (в случае ИОГ - исторической) достоверности. Щедрин совмещает в тексте ИОГ реалии русской истории XVIII - XIX вв., и противопоставление "историческая сатира - современная сатира", таким образом, теряет смысл.

  

   [31] - В 1871 г., через несколько месяцев после окончания ИОГ, Щедрин писал о недавнем прошлом, которое мы открываем для себя, как Америку. "Есть люди, которые утверждают, что это совсем и не прошлое, а просто-напросто настоящее, ради чувства деликатности рассказывающее о себе в прошедшем времени" [IX: 385-386].

  

   "Не историческую, а совершенно обыкновенную сатиру имел я в виду, - писал Щедрин, - сатиру, направленную против тех характеристических черт русской жизни, которые делают ее не вполне удобною" [VIII: 452].

   Согласно Б.А.Успенскому [1996: 18], прошлое вообще прочитывается людьми в перспективе настоящего - т.е. историческими фактами признаются лишь те, которые значимы для последующих и, в частности, современных событий. Следовательно, сатира "историческая" возможна лишь потому, что она является и "современной", и глобальной.

   При "переходе" от Глупова современного к Глупову историческому изменился и смысл его названия. Большинство исследователей усматривают в именовании "Глупов" отражение просветительских иллюзий автора - беды народа происходят от его глупости, непонимания своих истинных нужд (см., напр.: [Рейфман 1973: 53]). Новая интерпретация была предложена недавно Т.Н.Головиной [1997: 36]: слово "глупость" у Щедрина возвращается к своему библейскому смыслу и означает "безбожие" (как в Книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова). Оба наблюдения точны, однако они не учитывают движение авторского замысла. В очерках Глупов явно противопоставлен городам Умнову и Буянову [III: 497], сами названия которых намекают на то, что глуповцы должны поумнеть и взбунтоваться. Но в ИОГ, где Глупов замкнул пространство на себя, "Умновы" просто невозможны - зато усиливаются библейские мотивы и лейтмотивом становится тема крайнего, абсолютного нечестия города. Невежество и изначальная, "фольклорная" глупость головотяпов в историческом бытии оборачиваются оторванностью от жизненных начал, без-божием в прямом смысле слова. Уже не глупость человека, класса, общества становится объектом изображения - Щедрин изображает "глупость", нелепость всего мироздания. Космическое, социальное и психологическое в ИОГ оказываются неразрывны. Поэтому мы переходим собственно к анализу мифологического времяпространства романа Щедрина.

  

  

  

  

   Хронотоп ИОГ мы будем рассматривать в его естественном развитии: от космогонии до апокалипсиса, в соответствии с планом романа, который начинается с описания событий, предшествующих основанию Глупова, и заканчивается с прекращением его истории.

  

   Культурологи традиционно выделяют два типа восприятия времени и, соответственно, две модели времени: циклическую и линейную. В историческом повествовании, как правило, отражается вторая модель: движение времени однонаправлено и необратимо, события связаны между собой причинно-следственными отношениями. Такое восприятие времени ориентировано на фиксацию инцидентов, происшествий, всего нового и необычного, - поэтому летопись, хроника, газета естественно выходят на первый план в культуре, ориентированной в линейном времени ("письменной культуре" [Лотман 1996: 347]).

   Летописная форма ИОГ и само слово "история", вынесенное в заглавие, говорят о том, что в основу романа положен именно "линеарный" тип сознания. Но на самом деле картина более сложна. Две модели времени, четко разделенные и не пересекающиеся, - это абстракция. И в мифологической модели мира есть элемент линейного движения времени от сотворения мира до его конца, и в историческом сознании (например, в христианском) присутствуют мотивы "Вечного возвращения" (см.: [Успенский 1996: 28-29; Яковлева 1994: 97-101]). Как утверждает М.Элиаде [1987: 131], "в средние века господствовала эсхатологическая концепция (в двух основных ее выражениях: сотворение мира и конец света), дополненная теорией циклических колебаний, объясняющей периодическое повторение событий". По мнению А.Я.Гуревича [1984: 47], "сочетание линейного восприятия времени с циклическим, мифопоэтическим, [...] в разных формах можно наблюдать на протяжении всей истории [...]".

   У Щедрина исторический процесс как будто линеен. Последовательность градоначальников, более или менее точные фиксация и датировка основных событий, включенность в мировую историю (соответствие между норовом очередного петербургского временщика и политикой градоначальника, нашествие Наполеона и т.п.) - все эти черты летописи связаны с представлениями о линейном времени. Каждое событие, таким образом, единично и неповторимо. И всё же общая картина мира ИОГ имеет явно мифологический характер. Последовательность и многообразие событий - мнимые. Между ними практически отсутствуют причинно-следственные связи. Не случайно в недавней экранизации ИОГ ("Оно") порядок эпизодов не соответствует щедринскому, - он вообще несущественен. По словам Д.С.Лихачева [1997: 115], "летописное изображение времени [отсутствие прагматической связи событий] стало восприниматься [Щедриным] как изображение самого существа исторического процесса и обессмысливало его". А поскольку причинно-следственных связей нет, то ИОГ является, в терминологии Б.А.Успенского [1996: 15], "не-историей", то есть несемиотичной, незнаковой историей.

   Собственно, в ИОГ было (и есть) всего одно событие, повторяющееся с незначительными вариациями: "Все они [градоначальники] секут обывателей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтобы обыватели во всем положились на их отвагу. Такое разнообразие мероприятий, конечно, не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни; в первом случае обыватели трепетали бессознательно, во втором - трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем - возвышались до трепета, исполненного доверия" [265-266]. Мы увидим, что и смена градоначальников была всего лишь цепочкой реализаций единого прообраза (архетипа).

   Та же мысль - пожалуй, даже более афористично - высказана и в журнальном варианте одной из глав "Помпадуров и помпадурш": "История всякого человеческого общества доказывает нам, что жизнь испокон века шла в виде генерального сражения, в котором одна сторона всегда наскакивала, а другая всегда отражала. Посредине стоял монумент. По выполнении некоторых определенных эволюций, наскакивающая сторона всегда отступала, а отражающая сторона всегда торжествовала и заявляла об этом торжестве песнями и гимнами [...]. Это движение повторяется периодически, и притом до такой степени правильно и постоянно, что монумент и до сих пор стоит, как стоял. В виду такого результата, многие даже не находят здесь и движения, а просто видят моцион" [VIII: 439; цитируем с уточнением по: Гиппиус 1966: 300.]. Отметим, что движения (не важно, какие именно) повторяются "всегда", "испокон века" (ср. до-исторические времена в главе "О корени..."), "периодически" (другими словами, циклически), "правильно и постоянно".

   Миф внесюжетен - в том смысле, что отражает постоянную "норму", а не "аномалии" и "новости" [Лотман 1996: 208-209]. Текст Щедрина как будто обладает сюжетом: чем закончится каждое новое происшествие для градоначальника, мы не знаем (хотя наверняка можем сказать, чем оно обернется для глуповцев). "Опись", однако, уничтожает и этот элемент непредсказуемости: о главнейших деяниях градоначальников и об их смертной участи читатель осведомлен заранее. Впрочем, этот начальный обзор заведомо неполон: в нем очень мало сказано о деятельности Фердыщенко и Бородавкина, о законодательстве Беневоленского и пр., а приход "оно" и вовсе не упомянут. Так писатель играет на знании/незнании читателя о глуповской истории, узнавании/неузнавании ее событий. Исходная модель допускает вариации - разумеется, незначительные. Все случайности и аномалии естественно вписываются в нее и, в конечном счете, ее укрепляют.

   Следует сказать, что в поздних произведениях Щедрин отрицал идею "вечного возвращения" истории: "Я знаю, что история назад не возвращается, что даже гнусное не повторяется в ней в одних и тех же формах, но или развивается в формы гнуснейшие, или навсегда прекращается" ("Убежище Монрепо", 1879 [XIII: 385]). Но в этом смысле история не является циклической и в ИОГ: глуповская история действительно развивается в гнуснейшие формы и прекращается в финале.

  

   Языком описания ИОГ и многих других текстов Щедрина (ГГ, "Сказки") становится язык мифологический. Прежде всего, мифологизм давал Щедрину возможность достигнуть максимального обобщения. В то же время мифология - это взгляд "изнутри" системы, а все отвергнутые писателем концепции подходили к объекту (русской истории) "снаружи" и были недостоверны уже в си