| Главная » Книги |
Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - М. Назаренко. Мифопоэтика М.Е.Салтыкова-Щедрина, Страница 6
Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - М. Назаренко. Мифопоэтика М.Е.Салтыкова-Щедринааконец, в апофеозе "вдруг слышен звон колокола и голос из оврага: "На колени!" Все падают на колени, кроме Продавца детских игрушек [...]" [Прутков 1959: 271]. Параллель с ИОГ довольно явная. Зловещее "На колени!" (возглас, которым Николай I усмирял холерный бунт) соотносится со столь же зловещим Угрюм-Бурчеевским "Придет..."
Для того, чтобы понять финал романа, следует прояснить смысл его последней фразы. Большинство исследователей отмечало, что История в произведениях Щедрина неоднократно замедляет и ускоряет свое течение. Почему это происходит и что означает загадочная формула?
Известно, что временами "поток жизни как бы прекращает свое естественное течение и образует водоворот, который кружится на месте, брызжет и покрывается мутною накипью [...]" [370]. Известно, что "история, быть может, остановила бы свое движение" без "политической и общественной самоотверженности" ("Признаки времени", 1870 [VII: 166]; см. также: [XV.2: 160]). "Скольких великих дел могла бы быть свидетельницей история, если б она не была сдерживаема в своем движении нахальством одних и наивною доверчивостью других?" ("Современные призраки", 1863 [VI: 394]). Ср. в сказке "Орел-меценат" (1886):
"- Шабаш! - вдруг раздалось в вышине.
Это крикнул орел. Просвещение прекратило течение свое" [XVI.1: 78].
Очевидно, что в каждом из этих случаев речь идет прежде всего о наступлении реакции.
Обратный пример (из того же "Орла-мецената"): "Но тут уж сама История ускорила свое течение, чтоб положить конец этой сумятице" [XVI.1: 79], - следовательно, ускорилось и движение событий.
Если прекращение движения истории есть прекращение движения событий, существует ли что-либо после конца истории, происходят ли после него какие-либо события? Да, происходят. После "административного исчезновения" Угрюм-Бурчеева - когда история уже прекратила течение! - глуповцы нашли его семью в подвале градоначальнического дома [401]. Итак, после прихода "оно" всё же происходит нечто. История же, которая прежде двигалась по кругу, повторяя довременную модель, заложенную в "Корени происхождения глуповцев", теперь остановилась; и если из кольца - хотя бы теоретически - был возможен выход, то теперь никакие значимые изменения в Глупове уже невозможны.
Загадочной для исследователей фигурой остается последний из градоначальников, Перехват-Залихватский, следующий, по "Описи", за Угрюм-Бурчеевым. Отмечалось его несомненное сходство с Антихристом и первым всадником Апокалипсиса [Павлова 1979: 86]. Имя "Архистратиг" в таком контексте обретает издевательский смысл: очевидно, предводителем какого войска является Перехват. [64] "О сем умолчу, - пишет архивариус (в рукописи: "О сем, яко о предержащем, умолчу" [Николаев 1977: 145]). - Въехал в Глупов на белом коне [ср. Откр. 19: 11-14 - М.Н.], сжег гимназию и упразднил науки" [280]. В примечании к журнальной публикации последней главы издатель, перепутавший было Угрюм-Бурчеева с Перехватом-Залихватским, утверждал, что существование последнего "хотя и не подлежит спору, но он явился позднее, то есть в то время, когда история Глупова уже кончилась, и летописец даже не описывает его действий, а только дает почувствовать, что произошло нечто более, нежели то обыкновенное, которое совершалось Бородавкиными, Негодяевыми и проч." [584]. Видеть в космических событиях - явлении "оно" и Перехват-Залихватского - наступление "морового царствия Николая I" [Иванов-Разумник 1926: 617], разумеется, наивно. Конечно же, именно приход Перехват-Залихватского предсказывал Угрюм-Бурчеев ("Идет некто за мной, - говорил он, - который будет еще ужаснее меня" [397]). Именно это и дает основание утверждать, что появление оно и приход Перехвата суть различные события. Во-первых, Угрюм-Бурчеев, завидев оно, сказал "Придет...", а не "Вот идет..." (к тому же, эти слова следуют после фразы "Оно пришло..."). Во-вторых, как мы видели, "издатель" недвусмысленно указал, что Перехват появился уже после прихода "оно". Осознание того, что Перехват есть (пародийное) воплощение антихриста объясняет замечание издателя о том, что народная молва присвоила Угрюм-Бурчееву "далеко не заслуженное название "сатаны"" [398]. Для В.Н.Ерохина [1989: 110] эти слова - еще один знак дистанции между автором, издателем и летописцем. Вероятнее, Щедрин таким образом еще раз подчеркивает то, что Угрюм-Бурчеев является не самим Сатаной, а лишь его предтечей.
[64] - Впрочем, очевидно не для всех исследователей. Так, С.М.Телегин [1995: 153-155] полагает, что Перехват - действительно Божий посланник, низвергающий сатану.
Не будем забывать о том, что слово "сатана" в лексиконе Щедрина имело не только прямое, но и переносное значение: "это грандиознейший, презреннейший и ограниченнейший негодяй, который не может различать ни добра, ни зла, ни правды, ни лжи, ни общего, ни частного и которому ясны только чисто личные и притом ближайшие интересы". Сатана является "прототипом" своего "наперсника" на земле - негодяя, который "неизреченно-бесстыжими глазами взирает на все живущее" [XV.1: 200]. Эти слова "Современной идиллии", разумеется, не соответствуют ситуации ИОГ в полной мере, но, во всяком случае, и в них подчеркивается сосуществование сатаны, так сказать, абсолютного и его земного воплощения.
Мы уже говорили о поливариантности истории в мире Щедрина - при том, что все варианты сводятся к одному и тому же финалу. Можно даже утверждать, что "Опись градоначальникам" представляет собою альтернативную историю Глупова (см. таблицу). Упомянутые в ней события, особенно хронология, противоречат основному тексту; глуповское время начинает идти назад, [65] отсутствует 19-й градоначальник и т.п. Главное же: в основном тексте исчезают все упоминания Перехват-Залихватского, но в "Описи" он остается.
[65] - Микаладзе умер в 1814 году, а его преемника Беневоленского сместили в 1811 году.
Сравнительная хронология "Истории одного города"
В журнальной публикации ИОГ представлено еще несколько вариантов, противоречащих друг другу и поэтому не вошедших в окончательный текст. Получается, что согласно основному тексту ИОГ история и "История" кончаются исчезновением Угрюм-Бурчеева, а согласно "Описи" (и журнальной публикации) - правлением Перехват-Залихватского.
Если "истинный" финал ИОГ - именно появление Перехвата (так сказать, "закадровое"), тогда наиболее вероятной представляется концепция И.Б.Павловой [1979: 86]: "Эсхатологический финал ненастоящий, всё опять возвращается на круги своя [...]. И одновременно конец устрашающ, он воспринимается как катастрофа, после которой не может быть никакого продолжения". Действительно, фальшивый Апокалипсис вполне может завершать фальшивую историю. Но как примирить два противоположных утверждения - о возвращении к прежнему и об окончательной катастрофе? Дело в том, что слова о "возвращении на круги своя" неверны. Какие могут быть "круги", если история закончилась? если Перехват совершит нечто более "обыкновенного"? Этот вариант - возвращение к обычному глуповскому коловращению жизни - Щедрин "испытал" в журнальной версии ИОГ: после сакраментальной фразы об истории, которая... и после слова "Конец" было напечатано "Приложение" "О корени происхождения глуповцев". Так, пусть и формально, история замыкалась сама на себя: после Апокалипсиса всё начинается заново. Последней фразой, таким образом, становилось изречение о начале "исторических времен". Но писатель отказался от этого композиционного приема, и указал в примечании, что "статью эту следовало напечатать в самом начале "Истории одного города" [554], - что и сделал в отдельном издании романа.
В финале ИОГ не только история прекращает течение. По мере того, как близилось "оно", "время останавливало бег свой". Напомним, что в творчестве Щедрина время как некий преходящий период противопоставляется истории как непрерывной связи времен (см. раздел 1.1). Если прекращаются и история, и время (ср. "Времени больше не будет"), тогда в мире всё остается неизменным. Если единственным постисторическим событием является приход Перехвата, тогда царству его не будет конца и он вовеки останется "ныне предержащим" (вовеки - потому что текст истории закончился). Настоящее время Глупова (в ранних очерках или предисловии издателя) - по эту сторону "бездны", о которой в предисловии упоминает Щедрин.
В перспективе "городского текста" правление Перехвата означает вечный, непрекращающийся бесконечный конец града земного, о котором писал Августин.
Если Макашин прав, и "оно" есть действительно суд истории [с чем согласны и И.Б.Павлова [1979: 86], сторонница "эсхатологической" версии, и Г.В.Иванов [VIII: 545], защитник "революционной" теории], тогда этот суд опять же оказывается мнимым. Макашин принципиально не обращает внимания ни на Перехват-Залихватского, ни на то, что процитированный им фрагмент из "Современных призраков" противоречит его концепции. Вполне вероятно, что "оно" действительно оставляет от Глупова одно "голое поле". Но разве это поле может представить истории "прекрасный случай проложить для себя новое и притом более удобное ложе" [VI: 394], если история прекратила течение? [66] С.А.Макашин [1984: 445] возражает сторонникам "реакционной теории": как может реакция гневно сметать реакционера же? В том и заключается своеобразие щедринской эсхатологии, что приходит и сметает Угрюм-Бурчеева как бы настоящий Страшный Суд - или, если угодно, "силы прогресса" ("Полное гнева, оно неслось..."). Но внимательный читатель должен заметить, что Суд оказался ложным и закончился воцарением Антихриста. Возможен, впрочем, и другой вариант: Глупов осужден на вечное пребывание под властью Антихриста и тем самым окончательно отделен от Града Божия - от самой возможности приблизиться к нему.
[66] - Настолько же странный вывод делает Т.Н.Головина [1997: 16] в своей превосходной работе о библейских мотивах ИОГ: у Щедрина "история представлена в виде фарса, бесконечного и бессмысленного".
Приводя цитаты из различных произведений Щедрина о замедлении и остановке течения истории, мы намеренно не дали ответа на вопрос: может ли история остановиться раз и навсегда? В ИОГ это, видимо, именно так. Неопровержим тот факт, что роман заканчивается именно прекращением истории - а вне текста нет, как известно, ничего. [67] Поэтому не правы те, кто утверждает, что закончилась не история вообще, а только история Глупова [Макашин 1984: 443; Телегин 1995: 154], что история только приостановилась на время [Строганов 1985: 79], что в наступившем хаосе появляются "истоки и ростки другого бытия", в которых мир "обретает новую опору" [Ауэр 1985: 63]. Рассуждения о том, что могло бы в конце концов произойти в Глупове, так же бессмысленны, как и рассуждения о декабристском будущем Онегина или Чацкого.
[67] - Но как заметил В.М.Кривонос [1982: 88-89], в ИОГ после слова "Конец" следуют "Оправдательные документы". Текст, таким образом, продолжается и после своего конца.
"Очень может быть, что я напишу и другой том этой "Истории", - утверждал Щедрин [VIII: 452]. Поскольку второй том никогда не был написан, делать какие-либо выводы из этих слов писателя неправомерно. Тем не менее, можно высказать некоторые предположения. Прежде всего, приведенное утверждение высказано в полемической статье и поэтому полностью полагаться на него нельзя. [68] Завершение же этой фразы Щедрина таково: "[...] не ручаюсь, что и тогда будет исчерпано всё содержание "Русского архива" и "Русской старины"". Очевидно, что речь идет не о линейном продолжении ИОГ, а об еще одной вариации на тему "русской старины". Между прочим, на последней странице журнального варианта последней главы ИОГ Щедрин говорит об утраченных тетрадях "Летописца", в которых, видимо, описывался бунт глуповцев против Угрюм-Бурчеева: "Быть может, со временем они отыщутся, и тогда я, конечно, воспользуюсь ими, чтобы рассказать читателям во всех подробностях историю этого замечательного проявления дурных страстей и неблагонадежных элементов" [589]. Таким образом, мы не можем утверждать, что гипотетическое продолжение ИОГ рассказывало бы о глуповской жизни после прихода "оно".
[68] - В письме к Некрасову от 10 июля 1870 года Щедрин писал: "Я кончил Историю города и кончаю на днях Письмо из провинции. Всё это будут концы, и я более не стану уже возвращаться к этим предметам" [XVIII.2: 50]. Но в письме к Пыпину (по поводу той же статьи Суворина) писатель утверждает: "Впрочем, ведь я не закаялся написать и второй том "Истории"" [VIII: 457].
Во многих других своих сочинениях Щедрин категорически отрицает возможность того, что История остановится раз и навсегда. "История не останавливает своего хода и не задерживается прыщами. События следуют одни за другими с быстротою молнии и мгновенно засушивают волдыри самые злокачественные" ("К читателю", 1862 [III: 274]). Или в рассказе "Единственный", созданном непосредственно после ИОГ (1871): "История, господа, никогда не останавливается, но непрерывно идет вперед [...]" [VIII: 232]. Да и в главе "Поклонение мамоне и покаяние" поток жизни не останавливается, но "как бы прекращает свое естественное течение" [370]. В цикле с программным названием "Итоги" (1871) Щедрин приходит к выводу, что "изменяемость общественных форм, для всех видимая и несомненная, [...] предрекает человеческому творчеству обширное будущее" [VII: 462].
Можно предположить, что пророчество о конце истории (а финал романа, несомненно, является пророчеством, "предсказанным назад", если перефразировать известную формулу) - еще один миф, вывернутый наизнанку, на этот раз - революционно-демократический. Подобное превращение, как было сказано выше, претерпел и образ "народной реки".
Наконец, нельзя не отметить, что пессимизм в отношении исторических перспектив был в определенный период свойственен Салтыкову. Мы уже приводили его слова о пассивности как общем результате истории. Процитируем двенадцатое "Письмо из провинции":
"Но когда прошлое уже повторено и перебрано во всех подробностях, когда мало-помалу ослабевают и стираются даже мотивы, вызывающие эти воспоминания, тогда на арену выступает всё та же всесильная мысль: всё кончено! Все кончено; жизнь прекратилась; будущее исчезло" [VII: 338].
В ИОГ политическая терминология абсолютизирована и претворена в религиозную символику. Мнимая история после мнимого Страшного Суда окончательно выпадает из времени; те, кто в ней обитают, не могут рассчитывать на изменения и избавление. Но при этом читатель имеет возможность трактовать финал романа прямо противоположным образом. Двойственность факта и двойственность истории дают зыбкую надежду. А.Панич [2000: 82-83] подчеркивает многовариантность финала ИОГ, богатство возможностей, которые содержатся в истории (но не всем из них суждено реализоваться!). Именно такой подход является, по нашему мнению, наиболее перспективным при анализе ИОГ.
Примером же эксцентричной, но совершенно неправомерной интерпретации может служить статья А.В.Злочевской "В.Набоков и М.Е.Салтыков-Щедрин" [1999] - очень интересная и более чем спорная в том, что касается ИОГ. Оно в этой трактовке оказывается гневом потерявшего терпение автора-демиурга, который создал вселенную Глупова. "Библейские формулы сотворения мира в подтексте "Истории..." выполняют важную функцию: они тайно указывают на то, что реальность художественного мира здесь, как впоследствии и у Набокова, существует внутри сверхсознания автора-Демиурга" [Злочевская 1999: 10]. Это остроумно, хотя совершенно не верно. Точнее, верно по отношению к Набокову (достаточно вспомнить финал "Под знаком незаконнорожденных"), но не к Щедрину. При том, что глуповский мир ИОГ и в самом деле является "мнимым", при том, что история зависит от ее письменной фиксации (то, чего нет в Летописце, не существовало вовсе), - при всем этом, мир Глупова независим (можно сказать, фатально независим) от авторской воли. И архивариусы, и издатель, и биографический автор - в первую очередь регистраторы неких наиболее важных закономерностей русской истории и истории как таковой. Щедрин, разумеется, может вмешаться в созданный им мир, как и всякий писатель, однако не может самолично появиться в своем мироздании. Он внеположен тексту. Щедрин властен остановить историю Глупова ровно в той же степени, в какой Толстой волен бросить Анну под поезд. Последнее слово за ним, но непосредственно в действии он не участвует и финал определяется логикой предшествующих событий.
Щедрин, отрицая революционно-демократическую мифологию (равно как и нигилистическую, которую прямо отождествляет с официозной), создает грозное предупреждение. "Изображая жизнь, находящуюся под игом безумия, я рассчитывал на возбуждение в читателе горького чувства, а отнюдь не веселонравия", - объяснял писатель замысел ИОГ [VIII: 457]. Ту же цель преследует и финал романа. Более того, свою миссию как сатирика Щедрин видел именно в том, чтобы "предупредить подобные гневные явления истории": "Эта [...] причина заставила меня взяться за перо" [VI: 394].
ГЛАВА 2 АВТОРСКИЙ МИФ В РОМАНЕ "ГОСПОДА ГОЛОВЛЕВЫ" Он говорит, что мучения Бога на кресте не прекратились, ибо происшедшее однажды во времени непрестанно повторяется в вечности. Иуда и ныне продолжает получать сребреники; продолжает целовать Христа; продолжает бросать сребреники в храме; продолжает завязывать веревочную петлю на залитом кровью поле.
Хорхе Луис Борхес. "Три версии предательства Иуды". В 1990-х гг. литературоведы осознали необходимость не только социологического или психологического, но также имманентного анализа "Господ Головлевых". Точкой пересечения "внутреннего" мира романа и "внешнего" мира является так называемый "семейный вопрос". Известно утверждение Салтыкова, что ГГ написаны "на принцип семейственности", а созданный практически одновременно "Круглый год" (1879-80) - "на принцип государственности": и то, и другое начало давно потеряли свое значение и, собственно говоря, уже не существуют [XIX.1: 194]. [69] Нам нет необходимости анализировать семейную тему в ГГ или творчестве Щедрина в целом, поскольку это уже сделано в содержательной монографии И.Павловой [1999]. Следует рассмотреть мироздание романа: его основные черты, особенности его развития; при анализе произведений Щедрина необходимо выделять и ту модель, или парадигму, которая положена автором в основу текста.
[69] - Неслучайна перекличка с известными словами Толстого (которых Щедрин, разумеется, не знал) - о "мысли народной" в "Войне и мире" и "мысли семейной" в "Анне Карениной".
Говоря о мифологических мотивах ГГ, мы рассмотрим только библейский план книги. Нам представляется, что поиск и выделение собственно мифологических (а не религиозных) мотивов в принципе возможны, но были бы излишними. В ИОГ эти мотивы, актуализированные писателем, определяли построение художественного мира, но в ГГ они не являются значимыми для интерпретации романа. Напротив, важно провести анализ хронотопа ГГ, поскольку именно Головлево как особый пространственно-временной феномен определяет судьбу героев - не в меньшей степени, чем Глупов создает жизнь и историю глуповцев.
Рассматривая роман, следует учитывать также особенности творческого метода Щедрина. Все крупные произведения писателя представляют собою циклы новелл и очерков, более или менее тесно связанных между собою. Поэтому и концепции, к примеру, ИОГ или ГГ - прежде всего динамичны, читатель до известной степени уравнивается в правах с автором, которому так же неизвестны дальнейшие события, как и героям.
Даже заканчивая предпоследние главы романов ("Поклонение мамоне..." и "Выморочный" соответственно[70]), Щедрин не предполагал, что история Глупова прекратит свое течение, а Порфирий Головлев замерзнет на дороге. Известно, что бльшая часть ГГ была написана за два неполных года (1875 - 1876), а последнюю главу ("Расчет") автор обдумывал около четырех лет (1876/77 - 1880). [71] В черновиках сохранилась глава "У пристани", предлагавшая совершенно иной, более "благоприятный" для Иудушки вариант развития событий. Колебания Щедрина относительно финала отразились в главе "Недозволенные семейные радости": "В этих внутренних собеседованиях с самим собою, как ни запутано было их содержание, замечалось даже что-то похожее на пробуждение совести. Но представлялся вопрос: пойдет ли Иудушка дальше по этому пути, или же пустомыслие и тут сослужит ему обычную службу и представит новую лазейку, благодаря которой он, как и всегда, успеет выйти сухим из воды" [185-186]. [72] Мы видим обычную для Щедрина неопределенность: кому именно - автору, Иудушке или кому-то еще - "представлялся вопрос" о грядущем? В любом случае, будущее если и предопределено, то не автором. Имеется, впрочем, предварительный приговор, вынесенный в середине книги: "Вообще это был человек, который по уши погряз в тину мелочей самого паскудного самосохранения и которого существование, вследствие этого, нигде и ни на чем не оставило после себя следов. Таких людей довольно на свете, и все они живут особняком, не умея и не желая к чему-нибудь приютиться, не зная, что ожидает их в следующую минуту, и лопаясь под конец, как лопаются дождевые пузыри" [140]. Однако последняя глава романа если и не отменяет этот суровый вердикт, то, во всяком случае, серьезно его корректирует.
[70] - Предпоследней опубликованной главой ГГ были "Недозволенные семейные радости", но ее события предшествуют "Выморочному".
[71] - В главу "Расчет" автор перенес многие мотивы написанного за год до нее рассказа "Больное место" (ср. особенно: [XII: 696, 727]; подробнее см.: [Мысляков 1984: 184]). Некоторые параллели очевидны. "И все его преследовала одна и та же страшная в своей неясности мысль: что такое? что случилось?" [XII: 523]. "Ах, хоть бы смерть! вот кабы смерть!" - восклицает старик [там же]. На другие темы рассказа, важные для ГГ, щедриноведы внимания не обратили: замкнутость во времени ("Нет у него ни настоящего, ни будущего; есть только прошлое, но с этим прошлым идти некуда" [XII: 529]), "зловещий" свет, излучаемый человеком [там же] и пр.
[72] - При цитировании ГГ указываем страницу тома XIII Собрания сочинений в 20-ти т. Текст исправлен по изданию 1889 г.
В заключительных главах ИОГ и ГГ Щедрин обнажает - или, точнее, уясняет для себя - модели и парадигмы, на которых основаны его тексты. [73] В случае ИОГ - это "Корень происхождения глуповцев"; далее мы определим, чт является парадигмой ГГ.
[73] - На конструктивное сходство между ИОГ и ГГ обратил внимание Ю.Козловский [1989: 14]. Но он указал лишь на то, что последние главы романов изменили и углубили их смысл.
Последняя глава позволяет не только структурировать текст в целом, но и случайные, малозначимые (в момент написания) детали превратить в намеки и пророчества. Так, лишь после того, как судьба Иудушки была определена, оказалось, что он не раз предсказывал собственную участь. Несколько раз он говорил о благотворности посещения могилы маменьки Арины Петровны. "И ты бы очистилась, - советует он племяннице, - и бабушкиной бы душе..." [144]; показательна реакция Анниньки: "Ах, дядя! какой вы, однако, глупенький! Бог знает, какую чепуху несете, да еще настаиваете!" И наконец, в пространном монологе, обращенном к матери, Иудушка прямо говорит о своей судьбе - разумеется, не подозревая об этом: "[...] милость Божья не оставляет нас. Кабы не Он, Царь Небесный - может, и мы бы теперь в поле плутали, и было бы нам и темненько, и холодненько... В зипунишечке каком-нибудь, кушачок плохонькой, лаптишечки..." [108] (напомним, что Иудушка ушел на могилу матери зимой, в одном халате). И далее: "Коли захочет Бог - замерзнет человек, не захочет - жив останется. Опять и про молитву надо сказать: есть молитва угодная и есть молитва неугодная. Угодная достигает, а неугодная - все равно, что она есть, что ее нет" [109]. В финале Порфирий Головлев действительно оставлен милостью Божьей - и гибнет. "Кабы за делом, я бы и без зова твоего пошел, - говорит Иудушка, когда ему советуют хотя бы взглянуть на роженицу Евпраксеюшку. - За пять верст нужно по делу идти - за пять верст пойду; за десять верст нужно - и за десять верст пойду! И морозец на дворе, и мятелица, а я все иду да иду! Потому знаю: дело есть, нельзя не идти!" [190]. "Нельзя не идти" - это Иудушка осознает слишком поздно.
Попытку бежать из Головлева (и тоже в халате) предпринимает в первой главе и Степан. "Но на этот раз предположения Арины Петровны относительно насильственной смерти балбеса не оправдались". Он прошел за ночь двадцать верст и по возвращении домой "находился в полубесчувственном состоянии" [52].
Нельзя сказать, отталкивался ли Щедрин от "пророческих" эпизодов, когда создавал последнюю главу романа, или нет, - но это не столь важно. Последняя глава способствовала приращению смысла - возможно, что и независимо от авторской воли.
Можно утверждать, что окончательная "картина мира" в ИОГ и ГГ возникает не раньше первого книжного издания; она связана, помимо прочего, с порядком следования глав и их составом. Концепция исторического процесса ИОГ изменилась уже потому, что приложение к роману стало его прологом. ГГ не претерпели таких значительных изменений, но известно, что роман обособился от цикла "Благонамеренные речи", в рамки которого первоначально входил. "Благонамеренные речи" - цикл в чистом виде, не имеющий "центра", поэтому и события в Головлеве - лишь одни из многих, однотипных. Роман не утратил связей с циклом - и тематических, и сюжетных (в рассказе "Непочтительный Коронат" упоминается Иудушка и действуют его дети), - но стал "головлевоцентричным": всё, что происходит в книге, происходит именно вокруг родовой усадьбы, а в последних главах, как мы увидим, Головлево заслоняет собой весь мир. В "Благонамеренных речах" это было бы невозможно.
В поисках "скрытого" сюжета романа исследователи обращаются к библейским и мифологическим образам, которыми насыщены ГГ. [74] В интерпретации С.Телегина [1997: 23] основным мотивом романа является образ Головлева как царства смерти. А.Колесников [1999: 39, 46] утверждает: "Большинство архетипов, использованных в романе, можно отнести к парадигме [...] подвига Иисуса Христа"; одним из основных архетипов является образ "блудного сына", с которым соотносятся все герои романа (по крайней мере Степана и Петеньку Щедрин прямо называет "блудными сынами").
[74] - О модели, положенной в основу романа, одним из первых написал М.Эре, однако в его интерпретации модель эта рациональна и секулярна: "The story of Stepan's disintegration in the first chapter sets the pattern of the book. [...] Apparently the pattern of possession and dispossession, of power gained and power lost that characterized the lives of Arina and Judas is to continue after their deaths" [Ehre 1997: 104, 107].
Следует сразу же подчеркнуть: Щедрин не был ортодоксальным писателем - ни в политическом, ни тем более в религиозном смысле. Трудно сказать, насколько евангельские образы "Христовой ночи", "Рождественской сказки" и тех же ГГ являлись для него реальностью, а насколько - удачными метафорами или просто "вечными образами". Не случайно Лев Толстой счел финал "Христовой ночи" "нехристианским" (см. [XVI.1: 427]). Так или иначе, но евангельские события для Щедрина неизменно оставались моделью, образцом, который повторяется из века в век с новыми действующими лицами. Об этом писатель прямо сказал в фельетоне, посвященном картине Н.Ге "Тайная вечеря" (цикл "Наша общественная жизнь", 1863):
"Внешняя обстановка драмы кончилась, но не кончился ее поучительный смысл для нас. С помощью ясного созерцания художника мы убеждаемся, что таинство, которое собственно и заключает в себе зерно драмы, имеет свою преемственность, что оно не только не окончилось, но всегда стоит перед нами, как бы вчера совершившееся" [VI: 154]. [75]
[75] - На параллель этого фрагмента с "Христовой ночью" указала А.К.Базилевская [1974: 58].
Показательно, что речь идет именно о Тайной Вечере, точнее - о моменте, когда Иуда окончательно решился на предательство. Вечным, таким образом, оказывается именно противостояние Христа и Иуды.
Как же обстоит дело в ГГ?
Та психологическая характеристика предателя, которую Щедрин дает в процитированном фельетоне, к характеру главного героя романа отношения не имеет ("Да; вероятно, и у него были своего рода цели, но это были цели узкие, не выходившие из тесной сферы национальности" [VI: 153]). Не забудем, что в статье Щедрин комментировал картину, а не создавал самостоятельный художественный образ.
О Тайной Вечере в романе вообще не говорится; значение для героев имеет только крестный путь Христа - от возложения тернового венца ("И сплетше венец из терния, возложиша на главу Его..." [259]) до распятия ("напоили Его оцтом с желчью" [261]). Всё остальное (проповедь Христа и Его воскресение) - только подразумевается. Евангельские события при этом показаны с двух точек зрения: Иудушки и его "рабов". То, что крепостные настойчиво именуются рабами, разумеется, не случайно. Для них Пасха - залог будущего освобождения (исхода, если угодно!): "Рабыни чуяли сердцами своего Господина и Искупителя, верили, что Он воскреснет, воистину воскреснет. И Аннинька тоже ждала и верила. За глубокой ночью истязаний, подлых издевок и покиваний - для всех этих нищих духом виднелось царство лучей и свободы" [259]. (Те же чувства испытывал на Пасху и сам Щедрин [XV.2: 283].) Контраст между Господином-Христом и "Господами Головлевыми", вероятно, преднамеренный (напомним, что само название романа появилось на последней стадии работы - т.е. именно тогда, когда были написаны процитированные слова). Соответственно, и "рабыни" - не только крепостные Головлевых, но и "рабы Божьи". [76]
[76] - Также и рождение сына Иудушки должно "увеличить собой число прочих плачущих рабов Божиих, населяющих вселенную" [188].
В сознании Иудушки образ воскресения отсутствует: "Всех простил! - вслух говорил он сам с собою: - не только тех, которые тогда напоили Его оцтом с желчью, но и тех, которые и после, вот теперь, и впредь, во веки веков будут подносить к Его губам оцет, смешанный с желчью... Ужасно! ах, это ужасно!" [261]. Порфирия ужасает то, что прежде было лишь предметом пустословия - причем пустословия утешительного: "И единственное, по моему мнению, для вас, родная моя, в настоящем случае, убежище - это сколь можно чаще припоминать, что вытерпел сам Христос" [18].
Нетрудно заметить, что эти два мировидения отнюдь не противоречат друг другу: Христос воскреснет, но в будущем, "за глубокой ночью", распятие же Христа осуществляется сейчас, ежеминутно. Двухтысячелетняя история человечества и перспектива неопределенно далекого будущего - есть именно постоянное распятие Христа, которое повторяется снова и снова. В этом смысле модель времени в ГГ противостоит и ортодоксально-христианской ("единожды умер Христос", как писал Августин, обличая идеи циклизма), и языческой (бог каждый год умирает и воскресает).
Сюжет ГГ является реализацией модели, заданной в Библии; но и суд над Христом оказывается, в конце концов, метафорой: "он [Иудушка] понял впервые, что в этом сказании идет речь о какой-то неслыханной неправде, совершившей кровавый суд над Истиной..." [260]. Проблема Истины в творчестве Щедрина до сих пор полностью не решена. Отметим только, что наиболее полно и открыто писатель сказал о своем понимании Истины в цикле "Сказки", где явление Правды в мир (Щедрин явно не проводит различия между Правдой и Истиной) мыслится как космический процесс. Образом, воплощением этого процесса и является второе пришествие Христа. Вряд ли можно говорить о более близком "приобщении" Щедрина к вере в 1880-е годы, как это делает А.Колесников [1999: 39-40]. Для писателя всё же первична Истина, а Христос оказывается лишь наиболее полным ее воплощением. Такой же взгляд мы встречаем и во многих фольклорных текстах (см. об этом: [Грушевський 1994: 291]).
Так или иначе, именно библейский код, эксплицированный на последних страницах ГГ, дает нам возможность прочитать глобальный сюжет романа. Щедрин не случайно говорит, что в душе Иудушки не возникли "жизненные сопоставления" между "сказанием", которое он услышал в Страстную Пятницу, и его собственной историей [260]. Герой и не может провести такие сопоставления, но их должен сделать читатель. Впрочем, обратим внимание и на то, что Порфирий Владимирыч, которого называли не только "Иудушкой", но и "Иудой" [78], сам себя именует Иудой единожды - именно перед смертью, когда он мысленно кается перед Евпраксеюшкой: "И ей он, Иуда, нанес тягчайшее увечье, и у ней он сумел отнять свет жизни, отняв сына и бросив в какую-то безыменную яму" [257]. Это уже не просто "сопоставление", но - отождествление.
Показательно, что мотив ответственности современного человека за казнь Христа впервые возник у Щедрина еще за десять лет до окончания ГГ. Герой сказки "Пропала совесть" Самуил Давыдыч в раскаянии "вспомнил, как он кричал: не Его, но Варраву! - И за сто я Его предал! - вопил он: - и зецем я в то время кричал!" [Салтыков 1927: 491]. Щедриноведы не обращали особого внимания на эти слова, поскольку Щедрин изъял их при переиздании сказки [77] и в 20-томном Собрании сочинений они не приведены. Предательство Иуды и предательство иерусалимской толпы трактуются писателем как явл 
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Просмотров: 441 | Рейтинг: 0.0/0 | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры