Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - М. Назаренко. Мифопоэтика М.Е.Салтыкова-Щедрина

безусловной и окончательной. В "Здравомысленном зайце", где "игровое" начало выражено наиболее явственно, жизнь и смерть вообще отождествляются: "вот оно, заячье-то житье... начинается" [160] - когда заяц понимает, что съедения не избежать.

   Этот пример напоминает нам об ИОГ, где оппозиции гротескно совмещались в одном образе и были заложены в парадигме самой истории. Снятия оппозиций, таким образом, не происходило. Градоначальники и глуповцы, несмотря на свой антагонизм, в конечном счете составляли единое целое, можно сказать, один организм. В "Сказках" мы находим оппозиции не менее глобальные, но, как правило, еще более жесткие. [99] Оппозиции эти абсолютно не поддаются снятию, но их можно преодолеть, перейдя на другой уровень. Это можно показать на примере одной из наименее изученных сказок - "Добродетели и Пороки".

  

   [99] - И в этом еще одно отличие щедринских сказок от фольклорных, которые, по К.Леви-Строссу [1998: 441], представляют собой "мифы в миниатюре, где те же самые оппозиции переведены в более мелкий масштаб [...]".

  

   Г.Ю.Тимофеева [1998: 109] выделила основные черты мифа в "Коняге", показала те изменения, которым подверглась мифологическая структура и продемонстрировала, как Щедрин художественно исследует "структуру мифа и стоящий за нею тип сознания". "Добродетели и Пороки" отличаются от "Коняги" - и большинства других сказок - не только подчеркнутой аллегоричностью, но и тем, что в них наиболее четко противопоставлены два способа преодоления противоречий - можно сказать, две техники "бриколажа".

   Первый способ преодоления противоречий - классический, по Леви-Строссу. Между антагонистическими явлениями (Добродетелями и Пороками) возникает медиатор, дитя Смирения и Любострастия, имя которому - Лицемерие, после чего обе стороны начинают жить в свое удовольствие, ничего не стыдясь ("Впервые Добродетели сладости познали, да и Пороки не остались в убытке" [50]). Однако в сказке есть и другое средство разрешения противоречия, предложенное Иванушкой-Дурачком. Напомним, что в сказках "Дурак", "Богатырь" и ненаписанном "Паршивом" "дурачок" воплощает чистоту сердца и здравый смысл. Вот совет Иванушки: "[...] ведь первоначально-то вы все одинаково свойствами были, а это уж потом, от безалаберности да от каверзы людской, добродетели да пороки пошли. [...] А вы вот что сделайте: обратитесь к первоначальному источнику - может быть, на чем-нибудь и сойдетесь!" [45]. В финале автор (рассказчик?) полностью соглашается с Иванушкой, утверждая, что это было бы "гораздо естественнее" [50], чем продолжение вражды.

   На этом примере можно показать, как работает щедринская система "идеологических корректировок", о которой было сказано ранее. Возврат на стадию "свойств" означает возврат к первоначальной - возможно, досоциальной - человечности. Но в то же время это и возврат к дочеловеческому, животному состоянию. Такой вывод никоим образом не следует из текста сказки "Добродетели и Пороки", даже как будто противоречит ему, - но вот слова автора из сказки "Гиена": "[...] ведь у зверей вообще ни добродетелей, ни пороков не водится, а водятся только свойства" [195]. Можно ли на основе этого сделать вывод, что разделение свойств на добродетели и пороки есть неизбежное зло, связанное с человеческим существованием (юродивый - это не совсем человек)? Или же отказ от разделения свойств на полярные "лагеря" окажется переходом к иному, высшему состоянию человека и общества?

   Судя по сказке "Добродетели и Пороки", Щедрин все же склонялся ко второму ответу, а "Гиена" есть напоминание - или предупреждение - о том, что желаемый результат может обернуться иной стороной. Вспомним, что глуповцы, оставленные в покое градоначальниками, тоже превратились в животных, - но это не значит, что благоприятный исход невозможен.

  

   Итак, в мире "Сказок" единственное решение конфликта - это выход на другой уровень, на котором данная оппозиция не будет значимой. Мысль эта прямо выражена только в "Добродетелях и Пороках", однако можно убедиться, что и в других произведениях противопоставлены два способа решения конфликтов. Один, ложный, заключается в поиске среднего звена между противостоящими сущностями, другой, истинный, - в выходе за пределы существующей системы оппозиций. Первый тип осуждается в "Здравомысленном зайце", "Премудром пискаре", "Вяленой вобле", "Либерале", "Деревенском пожаре". Так, заяц предлагает организовать планомернее поставки провианта (тех же зайцев) для волков; пискарь ради спасения выпадает из жизни - не живет и не умирает; вобла провозглашает принцип "не растут уши выше лба, не растут!"; либерал действует "применительно к подлости"; деревенский батюшка пытается успокоить ропот погорельцев [100] и т.д. О втором типе снятия оппозиций, который утверждается в "Вороне-челобитчике" и "Рождественской сказке", будет сказано далее...

  

   [100] - Использует он при этом столь любимые Иудушкой слова: "Кто дал? - Бог! [...] Кто взял? - Бог!" [183]. Далее батюшка прямо говорит об Иове, который "не токмо не возроптал, но наипаче возлюбил Господа, создавшего его" [185]. Понятно, что пересказ этот неточен и тенденциозен. Щедрин неявно уподобляет священника друзьям Иова, которые пытались его утешить и тем вызвали гнев Божий.

  

   Насильственные действия желаемых результатов также не приносят: мужики могут поднять Топтыгина на рогатину ("Медведь на воеводстве"), но изменит ли это хоть что-нибудь? Скорее, тут в действие вступает тот механизм регулирования популяции (природной или социальной, безразлично), о котором Щедрин говорил еще в "Письмах из провинции": сова и волк могут промахнуться и погибнуть. "Тем не менее [...], несмотря на подобные гибельные последствия и несомненные свидетельства о том истории, ни одна сова в мире до сих пор не останавливается подобными соображениями, но все они продолжают производить нападения на зайцев тем самым порядком, какой указывает инстинкт" [VII: 12]. [101]

  

   [101] - На "скрижали Истории" заносятся и прискорбные повести о сменяющих друг друга Топтыгиных ("Медведь на воеводстве" [50]). Никто на этих рассказах ничему не учится, хотя "сам Лев Истории боится..." [58].

  

   В "Добродетелях и Пороках" легко усмотреть просветительские иллюзии, в самом деле свойственные Салтыкову: конфликт вызван незнанием. Однако мысль Щедрина более сложна. Лейтмотивами "Сказок" служат идеи необходимости и невозможности изменений в обществе и - шире - во всем мире. Причины первого ясны и без объяснений; причины второго заключаются в предельно жесткой упорядоченности системы.

   Именно этот аспект "Сказок" вызвал в свое время нарекания критиков и литературоведов. Так, например, С.А.Макашин [1989: 388] писал: "Салтыков механически переносит биологический детерминизм [...] на объяснения социальной жизни и сознания человека. [...] Этот механический перенос вступает в противоречие с многопричинностью и многосложностью, а главное - сознательностью поведения человека в социальной жизни. Салтыков не был историческим материалистом. Решение и этого вопроса он не нашел".

   Действительно, социальная структура превращается у Щедрина в элементарную пищевую цепочку - или, по словам П.Вайля и А.Гениса [1991: 150], "социальная лестница повторяет эволюционную". Отсюда недалеко и до ярлыка "социальный дарвинизм". Кстати, это осознавал и сам Щедрин: систему подавления и уничтожения "хищниками" слабейших существ он назвал "тем же дарвинизмом, только положенным на русские нравы" [VII: 134]. [102] В качестве подтверждения этой мысли напомним приведенные выше слова о естественном антивегетарианстве орлов. Напомним и циничные слова ерша: "Разве потому едят, что казнить хотят? Едят потому, что есть хочется - только и всего" ("Карась-идеалист" [83-84]).

  

   [102] - Процитированный очерк "Хищники" (1869) чрезвычайно важен для понимания "Сказок".

  

   Дело, разумеется, не в социал-дарвинизме, но в устройстве мироздания (здесь Вайль и Генис правы). "Естественное" и "социальное" у Щедрина настолько тесно связано, что трудно сказать, какое из этих начал является определяющим. В "человеческих" сказках "естественное" равняется социальному: "Это не хищники, а собственники!" - восклицает Прокурор ("Недреманное око" [137]); обратное утверждение (не собственники, а хищники) также верно. Эта "природность" социальной жизни и мучает Крамольникова: "Неужто в этом загадочном мире только то естественно, что идет вразрез с самыми заветными дорогими стремлениями души?" [204]. [103] Еще один пример характерного для Щедрина саркастического смешения этики и биологии: "[...] из всех хищников, водящихся в умеренном и северном климатах, волк всего менее доступен великодушию" ("Бедный волк" [39]).

  

   [103] - Следует отметить, что в конце XIX века слово "инстинкт", видимо, чаще применялось к человеку, чем в наше время. А.М.Скабичевский [1906: 292] так характеризует состояние Щедрина после закрытия "Отечественных записок": "[...] глубоко оскорбленный в своих гражданских чувствах и лучших человеческих инстинктах".

  

   В литературоведении уже отмечалось, что к объяснению социальной жизни через "биологию" для большей наглядности прибегал не один только Щедрин. Во-первых, его концепция явно противостоит руссоистским теориям "естественного человека": в мире "Сказок" наиболее естественен "дикий помещик" (впрочем, обратное состояние - "нарочитое искоренение естества", как было сказано об Угрюм-Бурчееве, - не лучше). В народнической пропаганде нередкими были призыве наподобие следующего: "Идите в народ и говорите ему всю правду до последнего слова, и как человек должен жить по закону природы" [Агитационная литература 1970: 86] (указано в: [Иванов 1983: 34]).

   В.И.Базанова [1966: 38-39] приводит слова С.М.Степняка-Кравчинского из очерка "С.И.Бардина" (1883): "Не виноват зверь, истерзавший прохожего; на то он и зверь. Виноват тот, кто дает ему волю, зная его натуру. Зачем винить тупого деспота, когда виноваты вы, поддерживающие деспотизм, вам ненавистный..." [Степняк-Кравчинский 1958: 573]. Параллель с "Бедным волком" или "Медведем на воеводстве" действительно яркая. Но необходимо подчеркнуть и различие между концепциями Степняка и Щедрина. Для первого важна неподвижность правящей верхушки, ее неспособность к изменениям; в этом смысле она действительно не несет ответственности за свои действия. Но Щедрин доводит мысль до конца, распространяет "зоологические" характеристики на всю систему социума и мироздания.

   Метафора Степняка у Щедрина становится законом - и тут же подвергается сатирическому осмыслению. Дело в том, что философию биологического детерминизма в "Сказках" исповедует "Здравомысленный заяц": "Всякому, говорит, зверю свое житье предоставлено. Волку - волчье, льву - львиное, зайцу - заячье. Доволен ты или недоволен своим житьем, никто тебя не спрашивает: живи, только и всего" [155]. И как бы зайцы ни "претендовали", - "от этого нас есть не перестанут" [155]. Впрочем, как можно увидеть, объектом сатиры здесь является не сама теория, в основе своей справедливая (зайцев действительно никто есть не перестанет, что и подтверждает финал сказки), но практические выводы из нее - пассивность, покорность и даже готовность поставлять на съедение необходимое число особей. Немаловажно и то, что сказка отчасти автобиографична: "Никогда я не был так болен. [...] - признавался Щедрин в частном письме. - Смерть у меня не с косою, а в виде лисицы, которая долго с зайцем разговаривает и, наконец, говорит: ну теперь давай играть" [XX: 183]. Автокомментарий выводит "Здравомысленного зайца" из социальной плоскости.

   Г.В.Иванов предположил, что на формирование концепции Щедрина повлияли "Письма о правде и неправде" Н.К.Михайловского, который писал: "Борьба за существование есть закон природы (хотя это далеко неверно). И, как закон, я, во имя правды, должен его признать. Но внутренний голос, голос совести во имя Правды же (и в этом трагизм) щемящей болью протестует против каждого практического шага, сделанного на основании этого закона природы" (цит. по: [Иванов 1983: 35-36]).

   К тем же выводам пришел и Крамской, прочитав сказку "Карась-идеалист", которую он назвал "высокой трагедией". "Тот порядок вещей, который изображен в вашей сказке, - писал он Щедрину, - выходит, в сущности, порядок - нормальный" [Крамской 1888: 499]. Главный герой сказки "Приключение с Крамольниковым", почувствовавший, что его не существует, "ни разу не задался вопросом: за что. [...] Он даже не отрицал нормальности настигшего его факта, - он только находил, что нормальность в настоящем случае заявила о себе чересчур уже жестоко и резко" [201]. Отметим, что те же чувства испытывают и герои Кафки. Сходство доходит до текстуальных совпадений: "Однажды утром, проснувшись, Крамольников совершенно явственно ощутил, что его нет" (197). - "Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое". Но Щедрин социальные закономерности превращает в законы бытия, а Кафка социум выстраивает согласно мировым законам. [104]

  

   [104] - Был ли знаком Кафка со Щедриным? Австрийский писатель ни разу не упомянул русского сатирика в дневниках. Известно, впрочем, что он интересовался русской литературой, а рассказ "Приключение с Крамольниковым" был еще в 1895 г. переведен на немецкий язык.

  

   Нам представляется, что на щедринскую "философию фатальности взаимного пожирания" [Скабичевский 1906: 308] повлиял и тот "первоисточник", который просвечивает едва ли не сквозь каждый текст сатирика: Библия. "Какое общение у волка с ягненком? Так и у грешника - с благочестивым. Какой мир у гиены с собакою? И какой мир у богатого с бедным? Ловля у львов - дикие ослы в пустыне, так пастбища богатых - бедные" (Сирах 13: 21-23). Но этот отрывок, как и другие пессимистические строки Ветхого Завета, смягчен общим контекстом, чего, разумеется, нет у Щедрина.

   Моделью мира сказок в целом оказывается жуткая чащоба из "Медведя на воеводстве": "Ни разу лес не изменил той физиономии, которая ему приличествовала. И днем и ночью он гремел миллионами голосов, из которых одни представляли агонизирующий вопль, другие - победный клик. И наружные формы, и звуки, и светотени, и состав населения - все представлялось неизменным, как бы застывшим. Словом сказать, это был порядок, до такой степени установившийся и прочный, что при виде его даже самому лютому, рьяному воеводе не могла прийти в голову мысль о каких-либо увенчательных злодействах [...]" [58-59]. Любые организованные сверху "злодейства" оказываются бессмысленными, поскольку они происходят и без инициативы властей, по ходу жизни; "увенчать" же их - превзойти или прекратить, - невозможно. Мнение автора прямо не высказано, а вот точка зрения власть предержащих сформулирована четко: "[...] хотя в таком "порядке" ничего благополучного нет, но так как это все-таки "порядок" - стало быть, и следует признать его за таковой" [58]. "Подавляющий порядок вещей" видит в жизни и Крамольников [204]. Также и в рассказе "Имярек" (цикл "Мелочи жизни"), созданном вскоре после "Сказок", герой, alter ego автора, "вообще не признавал ни виновности, ни невиновности, а видел только известным образом сложившееся положение вещей" [XVI.2: 314]. Прекраснодушный карась полагает, что "тьма, в которой мы плаваем, есть порождение горькой исторической случайности" [81]; Щедрин с этим согласился бы, - но в его мире все "случайности" (особенно исторические) глубоко закономерны.

   Одно несомненно: за пределы системы не может вырваться никто - и речь не должна идти только о "представителях власти". И карась-идеалист, как язвительно указывает ерш, не может отказаться от поедания ракушек, оправдываясь тем, что "они, эти ракушки, самой природой мне для еды предоставлены" и "у ракушки не душа, а пар" [84]. Два "мысленных эксперимента", поставленных писателем, только подтверждают неутешительные выводы: ни бедный волк, в котором проснулась совесть, ни Иван Богатый, как будто искренне стремящийся помочь Ивану Бедному ("Соседи"), не могут изменить своей природе. В "Соседях" же Щедрин - вернее, очередной дурак-мудрец Иван Простофиля - находит точное определение причины бед: "Оттого, что в плант так значится. [...] И сколько вы промеж себя не калякайте, сколько не раскидывайте умом - ничего не выдумаете, покуда в оном плант так значится" [154-155]. В определенном смысле таким "плантом", воплощением мирового закона оказывается сама книга "Сказок". Возможно, речь должна идти о скрижалях Истории, упоминаемых в "Медведе на воеводстве" [50] и (косвенно) "Вяленой вобле" [72]. М.А.Шнеерсон [1976: 72-73] и А.К.Базилевская [1979: 55] обращают внимание на роль пословиц в "Сказках": они воплощают "пошлый опыт - ум глупцов" (Некрасов); благонамеренной пословицей щеголяет вяленая вобла; коняга "живет себе смирнехонько, весь опутанный пословицами" [175]; пословицы определяют миросозерцание жителей Пошехонья ("Приключение с Крамольниковым" [200]); в позднейшем цикле "Мелочи жизни" "упорное следование по пути, намеченному пословицами и азбучными истинами", названо "печальным недомыслием" [XVI.2: 146]. Пословицы поддерживают мировые устои, а следовательно - являются частью того же мрачного "планта".

   В "Благонамеренных речах" Щедрин рассуждал о "поразительной простоте форм", до которой "доведен здесь закон борьбы за существование", и делает вывод, послуживший основой для "Карася-идеалиста": "Горе "карасям", дремлющим в неведении, что провиденциальное их назначение заключается в том, чтобы служить кормом для щук, наполняющих омут жизненных основ!" [XI: 122]. "Провиденциальность" и стала главным объектом исследования в "Сказках". Выход за пределы цепи непрерывного пожирания должен представлять собой не просто частное изменение в поведении индивида (волка, карася) или группы (хищников), - необходима радикальная перестройка всего мира. В "Сказках" этот космический переворот осмысляется как приход Правды в мир.

   Проблема образа Правды у Щедрина сложна и, вероятно, не имеет однозначного решения. Отметим, что писатель не устает подчеркивать относительность правды и лжи в мире. "Что истина, что обман - все равно, цена грош", - к такому выводу приходит рассказчик, поскольку "и истина в цене упала с тех пор, как стали ею распивочно торговать" ("Обманщик-газетчик..." [61]). В повседневности "не было ни правды, ни неправды, а была обыкновенная жизнь, в тех формах и с тою подкладкою, к которым все искони привыкли" ("Рождественская сказка" [225]). И, разумеется, "кто одолеет, тот и прав" ("Ворон-челобитчик" [214]).

   "Личные правды" возникают в результате "розни" и "свар", поскольку "никто не может настоящим образом определить, куда и зачем он идет..." ("Ворон-челобитчик" [218]). Вновь речь должна идти о разрешении противоречия на ином уровне: в финале "Ворона..." предсказано явление "настоящей, единой и для всех обязательной Правды", которая "придет и весь мир осияет" [218]. Многие критики и литературоведы полагают "обязательную Правду" тоталитарной, но сказка содержит ясное и недвусмысленное объяснение: "Ежели кто об себе думает, что он правду вместил, тот и выполнить ее должен; а мы, стало быть, не можем выполнить - оттого и смотрим на нее исподлобья" [218]. Единую Правду невозможно будет проигнорировать, ее требования нравственны и поэтому естественны для любой живой души.

   "Настоящая Правда" прежде всего антропологична: она касается положения человека в мире и, более того, "естественно вытекает из всех определений человеческого существа" ("Приключение с Крамольниковым" [201]). Максимальным приближением к ней является христианская этика. "Свет придет, и мрак его не обнимет", - недаром этот парафраз Евангелия (Ин. 1.5) был символом веры Крамольникова [201] (те же слова звучат и в "Христовой ночи" [208]).

   Именно эта ценностная вертикаль открывается щедринским героям-визионерам (Сережа из "Рождественской сказки", "Баран-непомнящий"). [105] Следование законам Правды грозит смертью: "Умру за правду, а уж неправде не покорюсь!", - восклицает мальчик - и умирает ("Рождественская сказка" [222]); "за правду", "христовым именем" уходят "по этапу" [там же, 225]; провозгласив свой символ веры ("А еще ожидаю, что справедливость восторжествует" [87]), гибнет карась-идеалист. Пожалуй, в "Сказках" нет столь же яркого образа, как в цикле "За рубежом" - Торжествующая Свинья возмущена самой мыслью о том: что "есть какая-то особенная правда, которая против околоточной превосходнее?"; она хватает Правду и "начинает чавкать" [XIV: 201].

  

   [105] - В "Здравомысленном зайце" вскользь брошено сравнение: заглавный герой "из конца в конец бегал, словно мужик-раскольщик, "вышнего града взыскуя"" [160]: лишнее подтверждение того, насколько этот образ важен для Щедрина - а равно и того, что в мире "Сказок" вышнего града нет.

  

   Так же, как в ИОГ и ГГ, последние главы-сказки ("Христова ночь", "Ворон-челобитчик" и "Рождественская сказка") предсказывают будущее и определяют парадигму текста. Воскресение Христово (в "Христовой ночи") знаменует появление Правды, которая никогда не была "побеждена Неправдою" [219], хотя мнение, что "Правда - у нас в сердцах" в рассказе "Путем-дорогою" отдано "начетчику" [192] (ср. о "богословах и начетчиках" в "Христовой ночи" [208]). [106] Мужики полагают, что Бог Правду "на небо взял и не пущает" [191]: очевидная отсылка к "Голубиной Книге", в которой изображена борьба Правды с Кривдой (на этот духовный стих ссылались также Михайловский и Степняк-Кравчинский). "При последнем будет при времени, / При восьмой будет при тысяци, / Правда будет взята Богом с земли на небо, / А Кривда пойдет она по всей земли, / По всёй земли, по всёй вселенныя, / По тем крестьянам православныим, / Веселится на сердца на тайныя; / Кто делает дела тайныя, / От того пойдет велико беззаконие" [Стихи духовные 1991: 36-37].

  

   [106] - За неимением места мы не говорим о полемическом аспекте "Сказок". Впрочем, он подробно рассмотрен в щедриноведении ("Путем-дорогою" - проповедь Толстого; "Самоотверженный заяц" - "Порука" Шиллера; "Кисель" - "Овсяный кисель" Жуковского; "Добродетели и Пороки" - "Отцы пустынники и жены непорочны" Пушкина и пр.).

  

   Излишне напоминать, что религиозность Щедрина внецерковна. Ортодоксальная правда противопоставлена реальному человеческому страданию в "Деревенском пожаре", отчасти - в "Путем-дорогою" и "Рождественской сказке". В сказке "Архиерейский насморк" антиклерикализм Щедрина доходит до гротескного и логического завершения: писатель рассказывает о некоем митрополите, который бежит в Синод, "шею вытянул, гриву по ветру распустил, ржет, гогочет, ногами вскидывает. Попался Бог по дороге - задавил" [XIX.2: 320]. Очевидно, что Церковь, по мнению Щедрина, давно отреклась от Правды.

   Бог - "жизнодавец и человеколюбец, ибо в нем источник добра, нравственной красоты и истины. В нем - Правда" ("Рождественская сказка" [219]). В то же время на Бога ссылаются хищники в подтверждение своих прав; соловей поет "про радость холопа, узнавшего, что Бог послал ему помещика" ("Орел-меценат" [76]); "Слава Богу! кажется, жив!" - дрожа, думает премудрый пискарь [33]. Подобные примеры псевдорелигиозной фразеологии мы уже видели в ИОГ; но есть и более сложные случаи. Бог по молитве мужиков избавляет их от "дикого помещика" [24], - но полиция их вовремя ловит, оказываясь, таким образом, сильнее Всевышнего. "Бог в помощь, робята!" - желает исправник Шипящев тем же мужикам, которые "с готовностью" исполняют всё, что от них требуется и даже "сверх того" ("Деревенский пожар" [188]). В "Крамольникове" Бог - только синоним случая: "[...] пронесет Бог - пан, не пронесет - пропал" [200]. В отличие от князя мира сего, Бог как будто бессилен, и далеко не каждая душа слышит Его голос.

   Но именно Высшая Правда возвращает природу к должному состоянию, делает законы естества естественными законами. Христос объявляет, что звери и птицы "не судимы" ("ибо выполняете лишь то, что вам дано от начала веков" [207]), и провозглашает: "Пускай ее [природы] законы будут легки для вас" [207].

   Таким образом, история мира получает вектор развития

   Центральное событие мировой истории выстраивает временнэю перспективу:

   - древнейшие времена ("- Разве это правда? [...] - Правда не правда, а так испокон века идет" - "Рождественская сказка" [223]; "незапамятные времена" - из эпиграфа к "Барану-непомнящему" [166]). Без Правды "вселенная представляет собой вместилище погубления и ад кромешный" ("Христова ночь" [208]);

   - Рождество и Воскресение - "пришла в мир Правда" ("Рождественская сказка" [218]);

   - размытое настоящее время, когда жизнь продолжается по-прежнему, но теперь человек осознает, что Правда существует; это языческое время циклично, что убедительно показала Г.Ю.Тимофеева [1998: 100-103] на примере "Коняги". "Нет связи между вчерашним и завтрашним днем!" ("Приключение с Крамольниковым" [200]). Естественно, что мир "Сказок", так же, как и мир ИОГ, лишен истории: "[...] известно было еще, что дятел на древесной коре, не переставаючи, пишет "Историю лесной трущобы", но и эту кору, по мере начертания на ней письмен, точили и растаскивали воры-муравьи. И, таким образом, лесные мужики жили, не зная ни прошедшего, ни настоящего и не заглядывая в будущее. Или, другими словами, слонялись из угла в угол, окутанные мраком времен" ("Медведь на воеводстве" [56]);

   - неопределенное будущее, когда Правда "придет и весь мир осияет" [218]; до той поры "нет Правды для нас: время, вишь, не наступило!" [191]

   Более мелкие хронологические вехи важны для людей (тысячелетний сон Богатыря = тысячелетняя история России), но не для Бога.

   Эта метаисторическая перспектива куда более ортодоксальна, чем картина мира "Сказок" в целом. История, как надеялся карась-идеалист, станет "повестью освобождения" [82]. Перспективой "Сказок", как и ИОГ, оказывается Апокалипсис; прогресс оборачивается путем из мифа в миф ("из царства необходимости в царство свободы", от жесткой предопределенности - в мир общей правды). Приход Правды в мир станет повторением того, что происходило две тысячи лет назад. Формула "будет... как древле" ясно звучит в сказке "Гиена": "гиенство" будет медленно исчезать, "покуда, наконец, море не поглотит его, как древле оно поглотило стадо свиней" [197]. [107]

  

   [107] - Щедрин наверняка помнил, что евангельские слова о бесах, вошедших в стадо свиней и утонувших в озере, Достоевский взял эпиграфом к скандальному роману (см.: [Борщевский 1956: 353-354]). Оба писателя считали Россию "одержимой", хотя и не могли согласиться в том, кого же считать бесами.

  

   В "Сказках" приглушенно звучит парадокс, сформулированный в финале ГГ: вечно не только воскресение Христа, но и его распятие. Да и в "Христовой ночи" Христос воскрешает Иуду, и проклятый предатель начинает вечно бродить по земле, "рассевая смуту, измену и рознь" [210] (недаром Лев Толстой считал финал сказки "нехристианским" - см. [XVI.1: 427]). Щедриноведы не обратили внимания на то, что Иуда присутствует в "Сказках" собственной персоной, хотя и не назван по имени; это - "обманщик-газетчик". В более ранних "Письмах к тетеньке" публицист, торгующий истиной, назван прямо, и зовут его - Искариот. "Не тот, впрочем, Искариот, который удавился, а приблизительно" [XIV: 396]. "Приблизительный" Иуда, который не удавится никогда, но дело свое продолжает, - образ, столь же важный для "Сказок", сколь и для ГГ. Другой журналист, действующий в цикле, - сам Отец Лжи ("Добродетели и Пороки" [48]): Щедрин имел в виду Каткова, но в данном случае это значения не имеет. "Отец лжи" - Сатана - упоминается и в "Рождественской сказке" [219]. До окончательного торжества Правды сохраняется биполярность мира, вечная борьба и вечные взаимопереходы двух начал.

   В творчестве Щедрина "грядущие перспективы", если воспользоваться булгаковским выражением, всегда двусмысленны. Смерч, завершающий историю Глупова, интерпретировался в литературоведении с прямо противоположных точек зрения, - автобиографический же герой "Мелочей жизни" вообще не верит, что "явится в свое время "вихрь" и разнесет все недоразумения" [XVI.2: 314]. [108]

  

   [108] - Щедрин сравнивает Имярека с Иовом; следовательно, имеется в виду буря, из которой Господь говорил с праведником (Иов 37:2 - 38:1).

  

   В "Сказках" такая надежда есть. Это - надежда на ребенка, в душе которого сохранилась совесть. "И будет маленькое дитя человеком, и будет в нем большая совесть. И исчезнут тогда все неправды, коварства и насилия" ("Пропала совесть" [23]). Спасение через суд совести обещает "людям века сего" и Христос [208-209]. Впрочем, и тут писатель сомневался: "Какая может быть речь о совести, когда все кругом изменяет, предательствует? На что обопрется совесть? на чем она воспитается?" ("Приключение с Крамольниковым" [200]).

   Щедрин ясно видел, куда движется его страна: "Что такое человек? Прежде говорили, что человек смертен. Ныне прибавляют: и сверх того подлежит искоренению" (черновик "Писем к тетеньке" [XIV: 648]) Но, несмотря ни на что, писатель прозревал в будущем "восстановленный человеческий облик, просветленный и очищенный" ("Приключение с Крамольниковым" [200]). Надежду эту исповедовали и те, кто продолжил щедринскую традицию в ХХ веке: больше надеяться было не на что.

  

  

  

   1. За последние десятилетия появился ряд работ, посвященных отдельным аспектам мифопоэтики Салтыкова-Щедрина, однако до сих пор в литературоведении не было ни одного обобщающего исследования, в котором эта тема рассматривалась бы комплексно и функционально.

   Между тем, потребность в таком исследовании самая насущная. Теперь, когда щедриноведение на новой методологической основе объединяет изучение "идеологии" (философии) писателя и его поэтики, особенно важно определение констант щедринского творчества, основ его художественного мира.

   Мы показали, что системный уровень щедринских текстов - т.е. уровень глубинных закономерностей, определяющих построение текста и важнейшие характеристики изображенного мира, - есть уровень мифопоэтический. Щедринский миф вырастает из разрушения - или, по крайней мере, значительной коррекции - существующих мифов, но выполняет те же функции объяснения мира, его упорядочивания и предсказания будущего.

  

   2. Проведенное нами исследование выявило причины обращения Щедрина к мифологическим моделям.

   Мышление писателя было в высшей степени системным. Все явления он рассматривал прежде всего в аспекте их исторической обусловленности и перспектив развития ("готовностей"). Мир Щедрина отличается жестким детерминизмом; в нем "болото родит чертей, а не черти созидают болото", если воспользоваться выражением самого сатирика. Личный выбор человека, с одной стороны - ничего не решает и не меняет, с другой же - только он и может изменить мир, если этот выбор сделают многие.

   Именно потому, что писатель везде усматривал причинно-следственные связи и регулярно повторяющиеся ситуации, он обратился к поиску вневременных парадигм, которые определяют ход истории и бытие человека. Только так оказалось возможным понять сущность современных явлений и, в принципе, предсказать будущее страны - конечно же, негативное, потому что для нормального развития необходимо отвергнуть те модели, социальные и психологические, которые существовали до сих пор. Точность и широкий масштаб исследования (а Щедрин считал себя именно исследователем) позволили писателю достигнуть максимальных обобщений: не только современность, но и вся национальная история, и даже история мировая могли быть адекватно описаны.

   Но чем глубже проникал Щедрин в сущность явлений, тем менее он мог использовать рациональные модели. Уже при рассмотрении тысячелетней русской истории они не срабатывали, и в ИОГ Щедрин, как мы показали, был вынужден построить собственную историософскую систему, лежащую вне современных ему теорий. Результаты художественных исследований находили адекватное воплощение только в метафорах, символах, олицетворениях. Другими словами, Щедрин создавал тексты того типа, который позднее будет назван "метаисторическим".

   Уже в повести "Запутанное дело" (1848 г.) писатель использует приемы, которые получат полное развитие в произведениях 1860-1880-х гг. Сущность и структура Государства воплощаются в гротескном образе пирамиды из человеческих тел - неподвижном и жутком сооружении, прообразе будущих социальных построений Щедрина. Общество же уподобляется природе, и уже не люди, но волки "ходят по площадям и улицам".

   Описание страны, народа, культуры неизбежно должно было включать в себя их самоописания. Поэтому Щедрин так часто использует фольклорные, летописные, религиозные источники, фрагменты текстов классической литературы. Однако никогда у сатирика мы не встретили простого воспроизведения источников: в новом контексте цитата получит новое значение (иногда - противоположное), вступит в диалог с другими цитатами, актуализируется ее прежний контекст. Все предшествующие высказывания Щедрин включает в иную систему, и они становятся элементами единого текста, который в принципе может вместить (объяснить, переосмыслить, спародировать) любой фрагмент русской и мировой культуры.

   Таким образом, мы показали, что Щедрин создавал миф, текст-матрицу, который описывает и объясняет события от сотворения мира до конца света. В той или иной мере все произведения сатирика содержат элементы этого мифа, но наиболее значимы для его построения ИОГ, ГГ и "Сказки". Именно в этих книгах Щедрин сформулировал законы, согласно которым существует его (наш) мир, изобразил явления космического масштаба - "Оно", "Бездна", "Правда", "Совесть" - как самостоятельные сущности. Важно, что общественные формы и социальные тенденции могут быть описаны при помощи этих понятий, но не наоборот - поэтому мы получаем право выделить особый мифопоэтический пласт щедринского творчества. Приход "оно" не означает начало царствования Николая I, и явление Правды в мир (Воскресение Христово) не есть народное восстание. Но и реакция, и революция суть частные проявления глобальных закономерностей.

  

   3. Анализ текстов Щедрина показал, что в них воспроизведены основные черты мифа. История циклична и воспроизводит изначальную модель; пространство (в ИОГ и ГГ) четко разделено на сакральный Центр и периферию, сегментировано на отдельные локусы, между которыми нет ничего; для поддержания порядка необходимо тщательное соблюдение ритуалов. При этом каждый из текстов сатирика представляет собой "антимиф", потому что все мифологические элементы (религиозные - зачастую, но не всегда) профанируются и травестируются. Щедринский космос оборачивается хаосом, центр оказывается ложным, формализованные ритуалы приводят к гибели мира, а не его обновлению, Град Земной никогда не сможет стать Градом Божьим, примирения оппозиций и разрешения конфликтов не дано. Только антимиф может описать антимир.

   Особенность творчества Щедрина заключается в том, что построение мира зачастую предшествует осмыслению тех законов, которые им управляют: только в последних главах автор эксплицирует парадигму, реализацией которой и является текст. Поэтому книги Щедрина рассчитаны на перечтение: только зная, чтС лежит в основе мироздания, можно проникнуть в его структуру и понять замысел автора.

   Нами показано, что в каждом из трех текстов прямой и глубинный (мифологический) смыслы взаимодействуют особым образом.

   ИОГ на первый взгляд - не более чем пародия на историческую хронику и, затем, на русскую историю как таковую. Но в тексте имеется глава "О корени происхождения глуповцев", которая композиционно отделена от других и содержит легенду - собственно, миф - о сотворении города и установлении глуповских порядков. Все события ИОГ оказываются повторением (реализацией) того, что произошло до начала "исторических времен". Но это еще не все: Глупов XVIII - начала XIX веков отделен от настоящего "бездной", то есть, до некоторой степени, пребывает в таком же безвременье, как и предначальные земли головотяпов. Поэтому ИОГ есть миф второго уровня (первый - глава "О корени..."): книга Щедрина оказывается моделью всей русской истории и предсказанием о том тупике, в который она неминуемо зайдет, если не осознает, по какому порочному кругу ходит уже тысячу лет. Специфика космо- и антропологических текстов, жанровые традиции летописи и эсхатологической легенды предопределяют обилие мифологических и религиозных мотивов в романе - разумеется, травестированных, потому что Щедрин изображает не только мнимую историю-без-развития, но и мнимое мироздание. В нем и Страшный суд знаменует лишь воцарение Антихриста.

   В ГГ и "Сказках" еще более явным становится христианский миф как парадигма событий. На этот раз в основу текста положены события Страстной Недели: Щедрин описывает безблагодатный мир, в котором снова и снова повторяются предательство Иуды и распятие Христа; мир этот обречен, поскольку осознание того, что происходит, является слишком поздно; человек не слышит Бога и медленно погружается в вязкое небытие.

   В "Сказках" Щедрин от "одного города" и одного семейства переходит к прямому изображению мироздания в целом. Биологические и социальные законы неразличимы, цепочка "хищник-жертва" неизменна, нерушим "плант", в согласии с которым всё вершится, - но, тем не менее, мир не порочен изначально, он лишь искажен, и пришествие Правды-Христа вернет его к былой гармонии.

   Обобщая, можно сказать, что ИОГ говорит о необходимости понимания, ГГ - о покаянии, "Сказки" - об исцелении. Мир ИОГ не может быть спасен, в ГГ впервые появляется благой ритуал - пасхальное богослужение, в "Сказках" Щедрин впервые выстраивает "истинный миф" (в противоположность прежним, ложным) - миф о приходе Правды в древние времена и в будущем.

  

   4. Подчеркнем, что эта подмеченная нами тенденция не является щедринским метасюжетом - уже потому, что неправомерно говорить о едином сюжете (или "мифе") творчества Щедрина на основе анализа всего лишь трех, хотя и важнейших, его произведений. Такой метасюжет будет осложнен противоречиями, противоположными утверждениями и, наконец, изменением художественных и общественных позиций писателя на протяжении сорока лет. Тем не менее, мы вправе сделать некоторые обобщения об инвариантах щедринского творчества.

   Мы показываем, что для Щедрина мир, общество и человек колеблются на грани небытия, и в любой момент могут низвергнуться в бездну. Прекращение истории в Глупове, одиночество Иудушки, взаимное пожирание лесных тварей - не только явления одного порядка, но и равной значимости. Все они суть проявления изначального хаоса, который предшествует творению и более того - подменяет его. Силы зла "призрачны", потому что не имеют онтологической опоры, но в то же время - сильны, ибо меняют мир по своему образу и подобию.

   Отсюда - постоянное внимание писателя к теме смерти. Похоронами "прежних времен" заканчиваются "Губернские очерки", но и сам рассказчик не уверен, действительно ли прошлое умерло. Не умер ли и весь мир? "[...] кругом все так тихо, так мертво, что невольно и самому припадает какое-то странное желание умереть", - говорит Н.Щедрин; на похороны он смотрит, "томимый каким-то тоскливым предчувствием". В контексте всего творчества сатирика предчувствие это понятно: жизнь антимира есть постоянное, непрерывное, бесконечное умирание. Чаемое возрождение остается сомнительным.

   Рассмотрение текстов под этим углом зрения позволило выделить основные характеристики мифопоэтического уровня щедринских текстов. Хаотичность мира, изображенного Щедриным, сочетается с его предельной упорядоченностью: поддержание системы-хаоса требует соблюдения ритуалов; ни человеку, ни зверю не дано вырваться за пределы системы иначе, нежели ценой собственной жизни. Примирение противоречий невозможно: противоположные черты гротескно соединяются в одном образе, попытки найти среднее звено (медиатора) между противоположными сущностями заранее обречены на провал.

   Необходима радикальная перестройка человека, общества и мира, - говорит Щедрин. Любые поверхностные изменения система примет без ущерба для себя (отсюда и неприязнь сатирика к либерализму). Но в то же время Щедрин отрицает утопизм - построение социальной системы, основанной на неизменных представлениях о том, какое именно общественное устройство является наилучшим. Утопии, как показал Щедрин на примере Фурье, отражают прежде всего идеалы сегодняшнего дня, - а следует жить будущим, не навязывая миру своих представлений о нем, но следуя основным потребностям человека. Основным, то есть внеидеологическим.

   Щедрин хотел быть аналитиком настоящего, именно поэтому он обращался к прошлому и предсказывал будущее. Мрачные предсказания у Щедрина всегда безоговорочны, потому что наиболее вероятны: ни Глупов, ни Головлево, ни лесную чащобу ничего хорошего ждать в принципе не может. Надежды же Щедрина - это именно надежды, которые всегда допускают сомнение. Мир должен исцелиться, но каким образом, неизвестно: все средства освобождения от власти "призраков" - осмеяние, пробуждение стыда и совести, реформы и т. п. - ненадежны. В частности, поэтому благое будущее (в последних "Сказках") не может быть описано иначе, нежели языком мифологическим: миф избавляет от бремени конкретности. Но и тут Щедрин остается верен себе: цикл "Мелочи жизни", созданный после "Сказок", опять сдвигает акценты, и в финале книги возможность Божьего вмешательства в историю отрицается. Альтер эго автора, Имярек, умирает, не дождавшись, в отличие