Савин Иван - Плен

   Иван Савин

   После отхода Русской Армии из северной Таврии, 3-й сводный кавалерийский полк, куда входили, в виде отдельных эскадронов, белгородские уланы, ахтырские уланы и стародубские драгуны, был назначен в резерв. По дороге в тыл, несколько человек солдат 3-го полка, в том числе и я - от уланского эскадрона - были посланы за фуражом на станцию Таганаш.

   Когда отряд, под начальством и с людьми ротмистра Прежславского, возвращался к месту стоянки полка, я почувствовал себя настолько плохо, что вынужден был, с разрешения г. ротмистра, остаться по дороге в одной из немецких колоний, название которой уже улетучилось из моей памяти. Предполагаемая простуда оказалась возвратным тифом. Я попал в джанкойский железнодорожный (2-ой) лазарет.

   После одного из приступов я узнал от санитара, что Перекоп взят красными. Надеяться на пощаду со стороны советской власти я ни в какой степени не мог: кроме меня, в белой Армии служило еще четыре моих брата - младший из них, как оказалось впоследствии был убит в бою с красными под Ореховом, в июле 1920 г., второй пал в бою под ст. Ягорлыцкой, в феврале 1920 г., двое старших были расстреляны в Симферополе, в ноябре 1920 г. Идти пешком к югу, совершенно больной, я не мог: лазарет в целом, почему-то эвакуирован не был.

   Ожидалась отправка последнего поезда на Симферополь. С помощью санитаров я и мой сосед по палате сели в товарный вагон. Через два часа все станции к югу от Джанкоя были заняты советскими войсками. Поезд никуда не ушел. Нам посоветовали возможно скорее возвратиться в лазарет, где встреча с красными была бы все же безопаснее, чем в вагоне. Сосед идти без посторонней помощи не мог (раздробление кости в ноге), я буквально дополз с вокзала к лазарету - шагов четыреста всего. Посланные санитары в вагоне соседа моего не нашли. На следующее утро красные заняли Джанкой и разбили ему голову прикладом, предварительно раздев.

   Первыми ворвались в Крым махновцы и буденовцы. Их отношение к пленным можно было назвать даже в некоторой степени гуманным. Больных и раненых они вовсе не трогали, английским обмундированием брезгали, достаточно получив его в результате раздевания пленных на самом фронте. Интересовались они только штатским платьем, деньгами, ценностями. Ворвавшаяся за ними красная пехота - босой, грязный сброд - оставляла пленным только нижнее белье, да и то не всегда. Хлынувший за большевистской пехотой большевистский тыл раздевал уже догола, не брезгая даже вшивой красноармейской гимнастеркой, только что милостиво брошенной нам сердобольным махновцем.

   Приблизительно через неделю меня, вместе с другими еле державшимися на ногах людьми, отправили в комендатуру "на регистрацию". В комендантском дворе собралось несколько тысяч пленных в такой пропорции: четыре пятых служивших когда-нибудь в красных рядах, одна пятая - чисто-белых. Я принадлежал к последней категории, почему и был избит до крови каким-то матросом в николаевской шинели. Сперва нас думали опрашивать, но это затянулось бы на месяцы (тысячи пленных все прибывали с юга). В конце концов, составив сотни, нас погнали на север.

  

   По серому больничному одеялу шагал крошечный Наполеон. Помню хорошо, вместо глаз у него были две желтые пуговицы, на треугольной шляпе красноармейская звезда, а в левой, крепко сжатой в кулак, руке виднелась медная проволока.

   Наполеон шагал по одеялу и тянул за собой товарные вагоны - много, тысячи, миллионы буро-красных вагонов. Когда бесчисленные колеса подкатывались к краю кровати и свисали вниз дребезжащей гусеницей, Наполеон наматывал их на шею, как нитку алых бус и кричал, топая ногами в огромных галошах:

   - Вы, батенька мой, опупели, вы совсем опупели...

   Наполеон шагал по одеялу, звенел шпорами из папиросной бумаги, просачивался сквозь серую шерсть, таял, и из пыльной груды вагонов выползала Веста - охотничья собака старшего брата.

   У Весты длинный язык, со скользкими пупырышками, пахнул снегом, водными лилиями и еще чем-то таким, от чего еще бессильнее становились мои руки под одеялом. Собака лизала мне подбородок, губы, нос, волосы, рвала подушку, лаяла...

   Потом Веста рассыпалась рыжим дымом, таяла, и у кровати появлялось длинное белое пятно с красным крестом наверху. Пятно наклонялось надо мной, дыша йодом и выцветшими духами, жгло лоб мягкой ладонью, спрашивало:

   - У вас большой жар, милый? Да?..

   Так шли часы, дни. Может быть, было бы лучше, если бы очередной приступ обрезал их тонким горячим ножом. Не знаю. Может быть!

   Когда пугливая неуверенная мысль, впервые после долгого бреда, промыла глаза и осеннее солнце запрыгало по палате, у дверей стоял санитар в черной шинели с коричневым обшлагом на рукаве и говорил дежурной сестре эти невероятно-глупые слова:

   - Перекоп взят!

   ...Еще в конце, даже в начале сентября в северной Таврии наступили такие холода, что из озябших пальцев, выпадали поводья. Еще в сентябре, перебрасываемые с одного фронта на другой, мы жгли по пути костры, поднимали воротники шинелей и часто, чтобы согреться, вели коней в поводу. Теперь, в последних числах октября, вечер был необычайно свеж. Рельсы поблескивали не то росой, но то инеем. Наверху, в спутанном клубке холодных облаков, плыла совсем северная луна - бледно желтая, с затушёванными краями.

   Джанкой - так похожий на еврейское местечко Юго-Западного края, не будь в нем чего-то татрского, - спал или притворялся, что спит, и в этом обычном для периода безвластия безмолвии было что-то зловещее, жуткое. То и дело, отдыхая у серых стен, я старался не уронить из памяти одного:

   - Надо поскорей добраться до лазарета и сказать, чтобы за донцом послали санитара... Он лежит в том же вагоне... Ноги распухают, самому ему не подняться...

   Но как вспомнить дорогу? Как мы шли тот раз? Я вглядывался в холодную темень - и ничего не видел и не понимал.

   В глазах вертелись огненные колеса, редкие деревья, заборы, крыши сливались в серое пятно.

   Когда я остановился на небольшой площадке, окруженной какими-то казенного типа сараями, и думал: теперь, кажется, направо... вон туда, где трава... - сзади показался разъезд из пяти человек. Кони осторожно ступали по сбитой мостовой, слышался говор. Я прильнул к стене, покрытой тенью колодца, - разъезд проехал мимо, потревожив влажную пыль. У переднего на длинном ремне болтался большой маузер, до бровей спустилась остроконечная шапка. Задний сказал, зевая:

   - Никого тут уже нету, товарищи. Айда обратно! - и круто повернул вороного конька...

   Только к ночи я попал, наконец, в лазарет и лег в свою кровать, охваченный шестым приступом. Парня с глуповатым, но ехидным лицом не было - он ушел "добывать" табак и сахар. За донцом послали другого санитара - он не нашел его. Отложили до утра.

   А утром, когда Джанкой уже был занят красными, донца нашли в вагоне с проломленной прикладом головой и раздетого догола. Окровавленное лицо его было кощунственно огажено.

   Не пришел больше Наполеон с двумя желтыми пуговицами вместо глаз, с длинной цепью бурых вагонов, не шевелила пупырчатым языком Веста, не наклонялось надо мной белое пятно с красным крестом наверху. Ничего. Только серая, тягучая липкая пелена плыла перед широко открытыми глазами, да изредка прорывались сквозь нее обрывки чьих-то фраз и хмурые шарики солнца - осеннего, чужого.

   - Потому, как я красный командир, - сказал кто-то, открывая окно, от чего струя холодного воздуха колыхнулась в палате, - то мине издеся недолго валандаться. Другие прочие, может, в расход, а я - роту даешь! Послужим... В углу засмеялись? Кажется, Осипов?

   - Как же ты - командир, а белым в плен сдался? Подштанников не запачкал? Сморкач ты, а не командир...

   Ротный, беспрестанно икая, ответил что-то громко и раздраженно. Взвизгнула за окном гармоника. Прогремело что-то... Как будто броневик. Я приподнялся, вслушиваясь, а серая липкая пелена обвила голову, наливая ее ноющим звоном. Опять лег, тревожно осматривая высокого старика, подходившего ко мне с записной книжкой в трясущихся руках.

   - Кто это? - подумал я. - Беспокойные черные глаза, шрам на правом виске... на темно-синем халате белая дорожка слюны... Идет, подпрыгивает... Кто это? Боже! Я не помню...

   Старик погладил спинку моей кровати и залепетал скороговоркой, задыхаясь и брызгая слюной:

   - Я вас записал... вот сюда... придут они - я скажу, что вы... вы хотели удрать... а поезда не было... Поезда... Не просите... таковы законы, не имею права... не просите!

   Бессмысленно улыбаясь, я долго смотрел на прыгающие в бреду черные глаза... Полковник Латин... Да, полковник Латин.

   - Дайте мне воды, господин полковник... Вот, на столике... Глупости записывать... Вот... Мне трудно самому... Пожалуйста!

   Латин обнял обеими руками графин, уронил его на одеяло, сел на пол и вдруг заплакал, собирая с одеяла воду записной книжкой.

   - Задержать противника, а у меня люди... Я им: в цель!.. Но поймите... Задержать, а самурцы...

   К ночи он умер - сердце не выдержало.

   Высокой ли температуры? Думал ли о красной мести?

   "На тонкой паутинке колышется сердце человеческое. Качнешь сильнее - и нет его..." (Иннокентий Анненский).

   Когда увозили Латина в покойницкую, вздыхали сестры и сдержанно покрикивал доктор, резко похудевший в эти дни, в палату вошел красный офицер, изысканно одетый. Это был первый визит победителей со дня занятия Джанкоя.

   Сразу все стихло. Санитары опустили тело Латина на первую попавшую койку. Старшая сестра - я никогда не забуду вашей удивительной ласковости - нервно оправила косынку и прижала к груди руку - маленькую, пухлую, с детскими пальцами.

   - Старший врач джанкойского... лазарета, - сказал доктор, для чего то комкая историю болезни умершего полковника.

   Офицер беглым взглядом окинул палату. Необыкновенно красивое, немолодое уже, с тонкими чертами лицо было замкнуто и спокойно... На зеленой тужурке с орденом красного знамени под нашивным карманом, отчетливо выделялась кисть руки изящного рисунка. Может быть, гвардеец... - подумал я горько.

   - Ага, хорошо... - сказал офицер, слегка картавя. - Кто у вас здесь?

   - Пленные...

   - Белые, красные?

   - Собственно говоря, они все белые... - доктор с досадой кашлянул, - то есть, я хотел сказать, что все они служили у Врангеля, но некоторые раньше были в вашей армии.

   - В какой?

   - В красной армии...

   - Почему же "в вашей"?

   - Простите, я ошибся.

   - Ага... хорошо. Федор, неси сюда пакет!

   Упитанный красноармеец в кавказской бурке, с серебряным кинжалом, но в лаптях - (...Господи! - вскрикнул в углу Осипов) - принес из коридора большой сверток, стянутый винтовочным ремнем, и почтительно удалился...

   - Вот здесь, - сказал офицер, сухо глядя на доктора, - папиросы, сахар и сушеные фрукты. Раздайте поровну вашим больным. Всем без исключения - и белым и красным и зеленым, если у вас таковые имеются. Я сам бывал в разных переделках, так что знаю. Все мы люди... Прощайте!

   Круто повернулся на каблуках и направился к дверям, по дороге остановился у безнадежно больного туберкулезом ротмистра Р. и спросил с безучастной сердечностью (бывает такой оттенок голоса, когда кажется, что движет не чувство, а долг, к которому хочется следовать, обязанность, воспитание):

   - Ты в какой части был, братец?

   - В той, которая с удовольствием повесила бы тебя, красный лакей, лизоблюд совдепский. Пошел вон!

   Офицер невозмутимо пожал плечами.

   - Не нервничайте, это вам вредно! - И вышел. Доктор принялся развязывать пакет.

   Больные обступили судорожно кашляющего, крича, смеясь и ругаясь. Особенно неистовствовал бывший красный командир:

   - Хошь он, видать, и царский охфицер, а душевный человек, с помогой к нам пришел. Надо тоже понятие иметь, сыр ты голландский! Чего окрысился так? Думаешь, может? Все одно, не сегодня так завтра сдохнешь!

   А я?.. Какая то скрытая, мучительная правда почудилась мне в ответе ротмистра. Что-то большее, чем раздражение обреченного было в этих злых словах, в этом презрении полумертвого к обидной милостыне врага, когда-то бывшего, быть может, другом.

   По приказу джанкойского коменданта направлять в его распоряжение всех выздоравливающих - из лазарета ежедневно выбывало по несколько еле державшихся на ногах человек, которых специально присланный санитар отводил на "фильтрацию" в особую комиссию при комендатуре.

   Фильтрация заключалась в коротком допросе, долгом истязании, голодовке, заполнении анкет и распределении опрошенных и избитых по трем направлениям: наряды красной армии, преимущественно пехоты, в Мелитополь - для дальнейшего выяснения личности (захваченные в плен на юге Крыма направлялись в Симферополь) и на полотно железной дороги - под расстрел.

   Судя по заслугам перед революцией.

   Дней через пять после визита сердобольного военспеца из лазарета были выписаны трое: крестьянин Харьковской губернии Петр Ф. доброволец и потому очень беспокоившийся за свою судьбу, поразительно мягкой души человек, развлекавший весь лазарет мастерским исполнением известной малороссийской песни на слова Шевченко: "Реве тай стогнэ Днипр широкий" - житель города Ставрополя, Поликарп Кожухин, за последние шесть лет носивший мундир семи армий: - Императорской, красной, армии адмирала Колчака, Добровольческой - генерала Деникина, петлюровской, польской и Русской армии - ген. Врангеля, не считая кратковременного пребывания в казачьих повстанческих отрядах и у Махно. Он был заразительно весел, уверял нас, что "жизнь есть колбаса, только надо уметь есть ее с обоих концов сразу" и бодро смотреть на будущее.

   Третьим был:

   "Военнообязанный Сав...ин Иван, родившийся в 1899 году, без никакого документу, говорит - утерянный, брунетистый, большого росту".

   Эту вздорную сопроводительную записку помню до сих пор: на оберточной бумаге, засаленая, с неразборчивой, как будто сконфуженной подписью нашего доктора и крупными каракулями под ней:

   "Писал и зверностью верно удостовиряю каменданский санетар Гаврилов", в левом углу печать лазарета с двуглавым орлом и короной...

   Уходить из лазарета, сразу ставшего близким, уходить на расправу распоясавшей черни было невыносимо тяжело, да и не исключалась возможность седьмого приступа - по-прежнему остро болела голова. Я жадно, глубоко, искренне жалел о том, что остался жив, и, прощаясь с сестрами, наполнявшими мне карманы провизией и деньгами (некоторое время врангелевские ассигнации еще шли в Крыму, фунт черного хлеба на них стоил 250 рублей, советскими - 150) я сказал стыдливым шепотом:

   - Если бы у меня был револьвер или яд какой-нибудь... Никогда не был трусом, но погибнуть в бою, это одно, а в чека...

   Петр Ф. переложил с одного плеча на другое свой походный мешок.

   - Сегодня тридцать человек на рельсах ухлопали. Былы, кажут, здорово.

   Старшая сестра отвела меня в сторону и, перекрестив, до боли крепко сжала мне руки.

   - Будьте тверды! - сказала она строго, почти сурово. - Сейчас Вы еще больны и потому растерялись. Потом стыдно будет... Не надо! Я не буду совсем уверять вас, что наше положение не опасно. Вот вы и не брились уже сколько недель и фуражку вашу уланскую я на кухне сожгла, нарочно не умываетесь а все таки опытный глаз сразу заметит - "буржуя". И все же надо приложить все усилия, чтобы остаться в живых. Понимаете - все! Никому не станет лучше, если погибнете и вы. Вы еще нужны семье и, - она осторожно оглянулась, - белой России. Идите, бедный мой мальчик!..

   Ее матерински добрые, ласковые, ставшие вдруг круглыми, глаза налились терпкой болью.

   - Эй, братишка, скидывай шинелю!

   Мы все с недоумением оглянулись на нашего "санетара", но и он, видимо опешил перед этим грозным окликом махновца, пересекшего нам дорогу у самого лазарета.

   Я злобно снял шинель и подал ее всаднику, - разговоры все равно были бы излишни. Махновец, не торопясь надел ее, туго затянул красным кожаным поясом и бросил мне взамен свою - дырявую, без пуговиц.

   - Ну, братишка, не взыщи, ты в тыл пойдешь, а мне еще служить, как медному котелку.

   Сполз с седла и протянул мне несколько смятых бумажек:

   - Вот тут три тыщи, возьми. Твоя то шинель получше моей, так чтоб без обману, по-хорошему чтоб. У меня грошей куры не клюют, а тебе понадобятся. На хлебушку, што ли...

   Тронулась кудлатая гнедая лошадка, помахивая огромным алым бантом на хвосте. Махновец скрылся за углом.

   - Ще один худый знак, - сказал Ф. - Офицер и этот... Колы значала добре, значит, пуля по нас плачет.

   Кожухин закрыл один глаз и высунул язык, немилосердно гримасничая.

   - Та неужто? И-их, Боже мой! И на кого ты нас остави-и-ил! Знаешь, что я тебе скажу, галушка ты харьковская: не скули. Главное - не скули! Ты, видать, в первой в такую кашу влип, а мне это все равно что наплевать. Я и одежду всю и часы наручные в лазарете оставил. Потому привычный уже к этому - разов тридцать... в плен попадался... А днев через три, когда разденут всех, как липок, я - к сиделке Соньке: одежу даешь, часы даешь! Во какой я братцы, артист! Как с гуся вода. Но между прочим, жрать чевой то захотелось. Сав..ин!

   Он толкнул меня в локоть. Я шел рядом с ним, впереди "санетар", сзади харьковец, - я глубоко дышал от усталости и с внимательным, хотя и не совсем радостным любопытством осматривал непривычную мне картину: плетущиеся к югу обозы, море красных пятен, извилистые провалы в грязных джанкойских домиках, густую сочную ругань на каждом шагу, группы бесцельно шатающихся красноармейцев у комендатуры - раздевать уже было некого. На бревнах, кирпичах разрушенных обстрелом зданий и просто в сипло чавкающей грязи расположились тысячи пленных в одном белье, а часто и без него. На многих лицах я заметил ссадины, кровоподтеки, багрово-синие опухоли.

   Было бы неверно сказать, что картина эта произвела на меня потрясающее впечатление: Слишком притупились нервы в эти безысходные дни... Жизнь шла мимо них, ненужная в своей звериной наготе. Не потому ли мне так упрямо, так жадно хотелось умереть?

   - Ну? - проронил я, замедляя шаг. - Что вам, Кожухин?

   - Ты ж не забудь, что я говорил-то, - сказал ставрополец вполголоса, чтобы не услышал санитар. - Нахрапом лезть на них, сволочей, ни в коем разе не идет. Хорошо бы слезу подпустить, да ты, я вижу, не артист и нутро у тебя панское. Вот я, так усякого чекиста проведу. Пропади я на этом месте! Полячка, та любит гонор, а у белых на бессознательности выедешь. А эта шпана перво-наперво начинает с панталыку, т.е. с толку сшибать. Такую, стерва, комбинацию загнет, что сразу засыпишься. Так ты смотри в оба!

   - Хорошо...

   - Главное, чтобы на каждый вопросец у тебя ответ был. На каждый - где был у первой половине сентября девятнадцатого года? Сколько годов и днев бабе твоей, ежели женат? По какой такой причине тебе советская власть ндравится? Сколько солдат было в твоей части, зачем так мало, али много? Я тебе говорю - усе надо знать. Меня в чеках одинадцать раз допрашивали. Чуть замнешься - пиши пропало!

   Он дернул меня за рукав и закричал с легким хохотком:

   - Смотри, смотри! Петька-то наш!

   Ф. отстал шагов на двадцать, сидел на ящике из-под консервов и растерянно улыбался. Рыжий красноармеец стягивал с него сапоги, два других спорили из-за хорошего, на заячьем меху полушубка харьковца. Какой-то матрос сорвал с него шапку и надел ему на голову ведро с незастывшей известью...

   - Каюсь, - засмеялся и я. Особенно тогда, когда харьковец присоединился к нам, весь в липких струйках извести.

   В комендантском дворе стояли две разбитые кухни, у которых невероятно толстый человек, тоже из пленных, записывал вновь приходящих.

   Зачем? Так и осталось невыясненным. Говорили, что по спискам будут давать какую то бурду и четверть фунта хлеба в день до отправки в красную армию, в Мелитополь или на полотно. За четверть суток своего сидения в Джанкое я не получил ничего кроме ударов от рук до прикладов включительно.

   У левой кухни записывали "белокрасных", т.е. уже служивших когда-либо в советских рядах: там суетилось несколько сот человек. У правой - был летучий штаб "чисто-белых"... Человек двадцать, приблизительно...

   Я вспомнил советы ставропольца и спокойно подошел к "штабу".

   - Фамилия, имя?

   Тщательно продумав все могущие быть мне предложенными вопросы, заранее составив свою биографию, ложную от начала до конца, я еще в лазарете решил, что изменять фамилию и имя не имеет никакого смысла - вряд ли возможно, что все десятки тысяч пленных были отправлены по месту жительства для детального выяснения их прошлого. Кроме того, если удастся остаться в живых, я как-нибудь спишусь со своими и смогу получить документы, нужные для "драпа".

   - Савин Иван.

   - Чин, часть? - спросил толстяк.

   - Младший писарь четвертого пехотного полка, - ответил я, не моргнув глазом, не будучи, впрочем уверен, что такой полк существовал когда-нибудь.

   "Начальник штаба" потер свой заплывший жиром живот, чуть прикрытый сиреневыми, совершенно изодранными кальсонами.

   - Такого полка, кажется, не было. Я в интендантстве служил и знаю. Хотите третий конский запас, отдела ремонтирования армии? Вполне нейтральный. Если для допроса вам нужно знать фамилии начальства, я скажу. Командиром запаса был полковник Варун-Сек...

   - Спасибо! - сказал я, чуть дотрагиваясь до козырька. - Эту часть я хорошо знаю. Так и пишите. Только, пожалуйста, младшим писарем - я на пишущей машинке когда то писал...

   Толстяк кончил писать и слез с кухни.

   - Скоро вас, вероятно, разоблачат. Только не спорьте с ними! Посмотрите, какой я пижон. Прямо из модного журнала. Только хризантемы в левую ноздрю не хватает...

   Он вскрикнул и поднял ногу: на голой ступне блестел небольшой осколок стекла.

   - Пьянствует здесь эта матросня проклятая. Бутылки бьют, мерзавцы!

   Раздели меня не скоро, а сию же минуту, шинель и танки взял наш "санитар" - вместе с хлебом, деньгами и табаком. Кожаную безрукавку с трехэтажным ругательством сорвал какой-то кавалерист с подковами вместо шпор. Носки, брюки и кальсоны угрюмо потребовал хмурый тип в николаевской шинели.

   Минут пять я переходил из рук в руки бесслезно плача о своей собственной беспомощности, от грубого облапивания меня сотнями рук, от дикого хохота визжащей, хлопающей, нетрезвой толпы...

  

   Через весь огромный двор в комендатуре тянулась цепь пленных. Со всех сторон, их то и дело ощупывали сотни рук, раздевая, выменивая новое обмундирование на поношенное, на рвань, жадно выискивая в карманах деньги и табак.

   За полчаса я переменил шесть головных уборов: взамен лазаретной фуражки "санетар" бросил мне шапку, сильно потертую, но теплую. Шапкой прельстился комендантский часовой, человек, по-видимому общительный и очень образованный - каждую фразу он уснащал словами "сослагательное наклонение", после чего, артистически сплюнув, вспоминал своих родственников, до родной дочери включительно.

   Его обступала тесным кольцом толпа красноармейцев, встречая хохотом рассказы о том, "как надо... мать, всякую буржуазию понимать и сослагательным наклонением крыть, чтобы"... - дальше шла рифма.

   Слушатели называли его почему-то "то есть профессором" и "чертовым пупом", но не злобно, а ласково, даже любовно.

   "То есть профессор" предложил моему вниманию буденовку с прожженным верхом, ее заменила бескозырка в сгустках крови, бескозырку - цилиндрообразная шапка из вагонного плюша. В конце концов, на моей голове красовалась продырявленная тиролька Бог весть как сюда попавшая. Вероятно она мне очень шла так как прогуливавшийся взад и вперед "комендант" в сиреневых кальсонах, восхищенно сказал мне:

   - Первый приз за красоту безусловно принадлежит вам... Как жаль все-таки, что ваше изображение не сохранится для потомства.

   Я выдавил из себя что-то вроде улыбки и вздрогнул от холода. Вдоль дырявых заборов пронесся резкий ветер, ледяными иглами пробежал по голым ногам. Прижавшись всем телом к соседу, совершенно нагому калмыку, я решил, что кожаную черную куртку под рубахой не заметят, не снимут... Но они заметили.

   Чья-то рука сбоку, сбив с головы фуражку, медленно поползла по моей спине и остановилась. Кто-то радостно сказал:

   - Ишь ты, куртка! Скидывай, сволочь!

   Я снял рубаху. Огромного роста парень в балыке поверх студенческой фуражки сорвал с меня куртку.

   - Ишь ты, новая! А не офицер ты, часом?

   - Нет, не офицер, писарь.

   К нам подошли трое из числа аудитории, "то есть профессора". Один из них, приложив руку к козырьку и крикнув "здравия желаю, господин Врангель!" - предложил парню в башлыке:

   - Микитка, звездани яво по зеркалу!

   Микитка звезданул. Я упал на калмыка, из носу пошла кровь.

   - Смотри, братва, - слюни пустил! Понравилось! Микитка звезданул еще. Удар пришелся по голове. Я сполз с дрожащего калмыка в грязь, судорожно стиснул зубы. Нельзя было кричать. Крик унизил бы мою боль и ту сокровенную правду, которой билось тогда сердце, которой бьется оно и теперь. Мощным движением руки красноармеец в студенческой фуражке поставил меня на колени. В толпе раздался голос:

   - Собака, и та чувствие имеет. Што ты, подлюга, больного человека бьешь? В чекушке видно, работал.

   Микитка закурил, постучал папиросой по серебряному портсигару.

   - Тебя не..., так ногами не совай. Ишь ты, аблокат какой нашелся! Довольно с него и двух разов! Довольно! По мордасям больше бить не буду. А вот крест на нем золотой имеется, так это нам пригодится, в очко сыгранем... Снимай крест!

   Я неподвижно стоял на коленях, качаясь от слабости и боли. Рядом со мной ежеминутно вздрагивали ноги калмыка, в сочившихся гноем рубцах. По-прежнему смеялась, стонала и пела толпа.

   Микитка сам снял с моей шеи цепочку. Когда ее мелкие холодные кольца коснулись висков, густая, почти черная капля крови, скатившись по губам, упала на крест.

   "Твой крест, мама..."

   - Честь имею явиться, Поликарп Кожухин, хвельдфебельша джанкойской армии!

   Я с трудом поднял голову и увидел ставропольца. На нем была измазанная сажей юбка с синими разводами. На свисавшей лохмотьями гимнастерке виднелись нарисованные химическим карандашом унтер-офицерские погоны.

   - Можно сказать, в чин произвели, сукины дети. Ты, грит, видно, фельдфебелем у белых был, так теперь побудь хвельдфебельшей. И, между прочим - по морде! Сказано, шпана. Тольки, слава те Господи, - как с гуся вода. Потому как морда у меня луженая, в одинадцати чеках посидевши. И очень просто говорю...

   Он вдруг замолчал и долго меня рассматривал.

   - Оно видно, и тебя в чин произвели. Кровя из тебя так и хлещет. На, оботри хоть.

   Он оторвал подол юбки и подал мне.

   - Как же это тебя так, а? Ты бы митингу им открыл: товарищи, как из белых то, извините за выражение, каюсь, пропади я на этом месте! И чтоб у меня живот опух! И слезу агромадную пустил бы... Во, братцы, из нутра, можно сказать, и очень просто. Что ж они говорили тебе, а? Ничего не говорили... Одним словом - в зеркало? - Одним словом...

   Начало темнеть. Одна за другой, как огненные слезы, выступали из тьмы звезды. У вокзала изредка раздавались выстрелы и тогда казалось, что предсмертный хрип убитого, вместе с эхом плывет над притихшим городом.

   - Стреляй, стреляй, дурья твоя голова, - сказал, помолчав, Кожухин. - Пропишут и тебе кузькину мать, не сумлевайся! - Он зевнул, почесываясь. - Охо-хо, делы, да и только. Но, между прочим, вздрыхнуть не мешает. Душа у меня должно, не на месте: как кто по роже меня заедет, чичас спать хочу. Не на чем, вот что.

   Он обошел весь двор и принес в подоле юбки обрывки шинелей, куски грязной ваты, несколько пар рваных брюк и френчей, мешки, солому. Все это было обильно усыпано вшами.

   - Вша сон дает, - сказал ставрополец, укрывая меня рванью. - Ты плюнь на все на свете и спи! Утро вечера мудренее, баба девки ядренее. - Через три минуты Кожухин храпел. Проходили мимо пленные: ярко выделялись в полутьме голые ноги и спины. По всему двору, на улице, у облупленных стен комендатуры запылали костры - в консервных жестянках "бело-бан-диты" разваривали вымоленные у красных сухари. Справа, у каменного сарая, на сорванной с петель двери полулежал высокий юноша. Завернувшись в рогожу как в тогу, он сказал кому-то: "Это же свинство, Володька... Ты уже всю папиросу выкурил. Это не по-гусарски! Хоть на одну затяжку оставь, Володька!"

   На противоположном конце двора, где стоял "то есть профессор" зашумели. К воротам хлынули тени. Сквозь разноголосую волну криков прорвался выстрел... На миг двор притих, затем у ворот снова заспорили. Ставрополец проснулся и вскочил на ноги. Не иначе, как быст кого... Пойти посмотреть. А вдруг - ихних... Оказалось, что наших... Два матроса нашли в обмотках пленного капитана погоны. В носке было спрятано кольцо.

   - Их было двое, матросов-то, - рассказывал Кожухин, - ахфицер один и кольцо - одно. Расстрелять! Расстрелять, а кольцо кому? Ну, и порешили, чтоб без обману: поставили его - капитана то, к забору и пагон прикололи... Условие, кто попадет в пагон, получит кольцо. Стреляли оба, а дырка одна. - А ахфицер кончается... Кто мазу дал, неизвестно... а камень в кольце... во бульянт! Спорили они оба, спорили, сапоги вырываючи, порвали - все одно: дырка в пагоне одна. Позвали коменданта, чтоб, значит, размирил свои братву, а комендант - не дурак - возьми и скажи: это, грит, не брульянт, а самое что ни есть стекло. И, грит, военный трофей. Положил в карман и ушел. А матросы, сапоги разодрали, в капитановы штаны и уцепились...

   Он долго и со вкусом рассказывал... Только под утро, бросая вшивую вату в костер, ставрополец сказал, ни к кому не обращаясь:

   - Штаны носить можно, обменять на самогон. А жизнь на кой ляд теперь? Дешевле пупа стала.

   До какого раскаленного ужаса должна была дойти жизнь, чтобы даже эта бесшабашная душа дрогнула?!

  

   ...Косой сноп ноябрьской зари неярко мигал в разбитых стеклах ларька, приплюснутого к каменному забору. Замысловатые пласты тумана шли медленно на запад. Весь комендантский двор, все прилегавшие к нему улицы, весь стремительно ограбленный Джанкой, были залиты морем пленных. Невидимая рука гнала этот поток полуголых людей к длинному, похожему на гигантский гроб, зданию комендатуры.

   Сидя на стертых ступеньках крыльца я искал родных, друзей в беспрестанном человеческом прибое, омывавшем ожесточенно грязно-желтые стены "гроба". Глаза мои сразу же отличали "бело-красных" от "чисто-белых". Грань слишком явную между теми и другими ловил даже мимолетный взгляд. Первые, когда их раздевали, почесывали затылки, отвечали порой льстивым смешком, порой легкой бранью, в меру пересыпавшей недоуменные вопросы:

   - Як же так, товарищи? Мы-ж нэ по своий воли к Врангелю перекынулысь. Нам генералы, простить за выраженье, головы затуркалы - мы и пишлы воивать. Шожь вы, товарищи, робы-тэ? В бумажках с юрыпланов було усем обищано, що никого раздэвать нэ будут, а вы, товарищи, последний штаны сдираете...

   Когда их били, они кровь со своих лиц, вытирали сконфуженно-весело, соглашаясь, что нельзя же человеку, да еще победителю, отказать в удовольствии дать кому-нибудь по морде, когда руки чешутся и безответственных морд полон двор. Один из бело-красных, судя по обрывкам погон, бывший марковец, рядовой, даже хлеб вздумал своей физиономией зарабатывать. Я слышал, как он сказал красноармейцу из "червонной дивизии", проходившему по двору со связкой бубликов под мышкой:

   - Братик, а, братик, дай бублика! Другой день не жравши. "Червонный козак" вел меновую торговлю: давал бублик за пачку папирос, два за носки, пять за френч. Он насмешливо оглядел со всех сторон давно уже раздетого марковца и спросил: "А что дашь?"

   Марковец засуетился. - "Братик, так у меня-ж ни шиша нету. Ей-Богу, вот крест. У меня-ж усе сняли..." - Подумал, широко улыбнулся, оскалив крупные зубы, и добавил: - "А, может, ты по морде меня ахнешь? Идет за бублик, а?"

   "Червоноармеец", под хохот собравшейся толпы, положил связку на камень, не спеша засучил рукава, сильным ударом по уху швырнул далеко в сторону вскрикнувшего марковца и так же не спеша пошел к воротам.

   - Бублика "братик" не дал...

   Оставление Крыма белыми, плен, комендантский "гроб" фильтрация - были для "бело-красных" только очередным звеном той тягостной цели, в которую их заковала еще в 1914 году война, сначала всемирная, потом гражданская. "Джанкойское звено для многих из них было даже желанным звеньем предыдущих: казалось, что оно знаменовало собой завершение цепи - говорили, захлебываясь от радости, что после регистрации всех отпустят по домам.

   Поэтому "бело-красные" день и ночь брали приступом все двери и окна комендатуры. Пятью бесконечными ручьями медленно просачивалась эта вшивая и голодная толпа сквозь "гроб", ожидая "бессрочного отпуска", обещанного им наглой ложью большевистских прокламаций.

   Для нас, для "врангелевцев" чистой воды, трагическое завершение белого движения было смертельным ударом. Он убивал в тех, кто плыл в эти безысходные дни к босфорским берегам, последнюю надежду на возобновление борьбы за русскую Россию. В нас, попавших в красный плен, он убивал и эту надежду и самую жизнь.

   Поволочив десятки верст по джанкойским и иным камням израненные ноги и сломленную отчаянием душу, просиживали "белогвардейцы" часами неподвижно у заборов и стен. Было в этой неподвижности оцепенение, недоверие какое-то к совершившемуся и совершающемуся:

   Может, просто приснилось всё это?

   Может, всё это - не жизнь, не явь, а так - "нарочно"!

   Месть за то, что белая армия успела уйти в море, с особой силой обрушилась на наши головы... Но склонялись они покорно. Самую обидную брань выслушивали равнодушно. Кровь на лицах и телах засыхала, покрывалась пылью - её никто не вытирал. Если мы пытались бравурной шуткой облегчить свою душевную и телесную боль, - она казалась шуткой приговоренного к повешению.

   И вместе с тем сквозило в этой белой покорности что-то до того неуловимо прекрасное, что горьчайшее унижение человеческого достоинства мы принимали как венец. Не мученичества, а скрытой, неясной радости и гордости за духу которого не оплевать и не унизить.

   Когда "белогвардейцев" били - а происходило это ежеминутно - я видел явственно в каждой судороге, в каждой капле крови избиваемого ту беспомощную мощь, ту беззащитную правду, которая электрическим током пронизывала меня каждый раз, когда надо мной поднимался красноармейский кулак или нагайка.

   Только тогда, в те воистину голгофские года, я почувствовал в себе, осязал и благословил камень твердости и веры, брошенный мне в душу белой борьбой.

   Если человек несет в себе внутреннюю правду, всякое насилие извне только усиливает её тайную сопротивляемость насилию, приближает её к святости...

   Вглядываясь в мутный калейдоскоп лиц, я привстал со ступенек крыльца, хотел пойти к сараю. От голода и побоев закружилась голова, наполнилась нестерпимым звоном... Толпа оттерла меня назад, ко "гробу".

   У крыльца, пряча под свою "фельдфебельскую" юбку какой-то мешок, стоял Кожухин. Он ехидно улыбался.

   - Чего ты? - спросил я, падая на камни. Ставрополец ударил себя по неимоверно вздувшемуся животу:

   - Как меня в бабы произвели, так я значить, на сносях... Повитухи тут не имеется? - Выждав, какой эффект произведет это неожиданное увеличение его семейства, Кожухин наклонился ко мне и зашептал, приставив к моему уху сложенную рупором ладонь:

   - В лазарете был. Сестры очень убивались, что тебя так обработали. Прислали тебе теплую рубаху, жратвы и деньжат немного. Самих, говорят, пообчистили братушки. Спрятал я всё под юбку, штоб не отобрали. Рубаху дам вечером, когда потемней будет. На, шамай! Только штоб неприметно.

   И он, подозрительно оглядываясь, протянул мне большой ломоть хлеба с двумя котлетами на нем. Когда и чем отплачу я за помощь, мне и многим оказанную? Отсюда, из далекой северной земли, земной поклон шлю всем, жалости человеческой в себе не заглушившим в те звериные дни!

   День прошел, два... С той же неумолимостью раздавались залпы за полотном железной дороги. С тем же упорством билась многотысячная волна в стены комендатуры. Пленные, напирая друг на друга, вливались медленно в охраняемые патрулем двери с надписью: "Отдел фильтрации". Вход по одному.

   Внизу было наклеено объявление, написанное большими печатными буквами:

   "ИСПРАВЛЯТЬ СВОЮ НУЖДУ В КОРЕДОРЕ СТРОГО ВОЗПРЕЩАИЦА. КТО ПОЙДЕТ ИСПРАВЛЯТЬ БУДЕТ РАССТРЕЛЯН НА МЕСТЕ"

   Бывшие красноармейцы стремились пройти скорее это чистилище, преддверие рая - "бессрочного отпуска". Красноармейцами никогда не бывшие, жались в задних концах очередей, зная, что для них за чистилищем следует - "расход".

   Я стоял у полуразрушенного дома, саженях в двухстах от комендатуры, чувствовал ставшее уже привычным прикосновение десятков рук, обыскивавших меня со всех сторон, и думал: "Только в моем хвосте, по крайней мере, тысячи полторы. Когда же, интересно знать, братики чекисты профильтруют всех, если вход по одному? Рваться вперед, конечно, глупо. Подождем. Авось, братики устанут..."

   Кто-то осторожно, почти нежно начал обшаривать меня. Я схватил костлявую грязную руку, оглянулся. Чахоточный красноармеец показывал мне дырявую шинелишку. - "Застудил вконец, пузо-то. Уж не серчай, одежу с тебя снять хотел".

   - Брат мой, - с философским спокойствием ответил я. - Я сам на себе целой тряпки не найду, как же ты найдешь? Отойди, ты заслоняешь мне солнце...

   Солдатик удивленно вскинул воспаленные свои глаза и нырнул в толпу, продолжая ловлю "одежи", без всякого, впрочем успеха: вся рыба из пленного моря давно уже была выловлена неводами первых рыбаков...

   Из чистилища вышел некто в черной куртке, взмахнул платком. Сразу же смолк человеческий прибой. Некто сипло прокричал:

   - Товарищи пленные, фильтрации больше не будет. Здорово много вас поднавалило. Кроме того, особый отдел решил: раз вы остались на севере Крыма, не удрали с генералами к морю, то значит, вы есть несознательное население и...

   - Правильно! - заорали впереди. - Мы што? Правильно! Врангель нас силком...

   - И, значит, вы продолжал некто, надрываясь в сиплом крике, не есть враги рабоче-крестьянской власти. Особый отдел объявляет вам амнистию, которую...

   - Правильно! Во! Неча там канит... Тулу даёшь! Крути Гаврила! - орали впереди.

   - Знаем мы вашу амнистию. Сами с усами... - послышался справа иронический голос.

   - Товарщи пленные, собирайтесь в сотни. Пойдете под конвоем в Мелитополь.

   - Пошто конвой? Амнистия! Отставить ребята! По домам! - неистовствовали "бело-красные".

   - Товарищи, в Мелитополе разберут! Кого надо, по домам пустят. - Или же в расход, - добавил тот же голос справа.

   Толпа хлынула на выгон, за комендатурой, разбилась на группы. Искали земляков, выкрикивали фамилии, составляли списки, спорили и виртуозно ругались. Зная, что приготовленная для нас в Мелитополе пуля не волк, в лес не убежит, я не торопился записываться в сотню. Медлил и Кожухин: "Солдатни на всю нашу братью все одно не хватит... Повременим маленько, авось, без конвоя пойдем".

   Так и вышло.

   Сперва каждую сотню сопровождало двадцать вооруженных красноармейцев, потом десять, потом пять. В конце концов пленные уходили из Джанкоя или совершенно без конвоя, или их вел, так сказать, почетный конвоир из советского обозного сброда, полураздетый, безоружный, по внешнему виду ничем не отличавшийся от вверенной его попечениям сотни "врангелистов".

   К вечеру на эту почетную должность уже не находилось кандидатов. Советская армия, со всеми своими необозримыми тылами и обозами, неудержимо рвалась в Симферополь, к берегам Черного моря, к вину, к