Сементковский Ростислав Иванович - Е. Ф. Канкрин. Его жизнь и государственная деятельность

у неограниченного, роскошь и разные другие причины, в особенности же не по силам предпринимаемые помещиками винокуренные операции, необдуманное устройство разного рода фабрик, тягость подводной повинности привели наконец наших крестьян в ужасающее положение... С незапамятного времени не сделано в России ни одного шага к усовершенствованию в этом отношении... Вместе с тем достоверно и то, что почти никто не подозревает опасности покоиться на огнедышащей горе, потому что личные интересы, с одной стороны, с другой - сила обычая, освященного веками, наконец самые затруднения, сопряженные неминуемо со всякой переменой, не дозволяют и ныне правильно смотреть на дело и успокаивают тревожные опасения других. Опасность эта, без сомнения, еще не так близка от нас, но для предотвращения зол такого рода следует принимать надлежащие меры гораздо ранее пагубной развязки".

   Из этих слов видно, как верно Канкрин оценил основное значение Французской революции, сохранив преданность тем идеалам, которые вдохновляли его, когда он двадцать лет раньше писал свой роман о "войне за свободу". Эти идеалы вместе с безотрадным положением русского народа побуждали Канкрина возвысить за него голос и предложить самый необходимый шаг на пути к созданию более нормальных условий в нашем отечестве.

   Но возвратимся к записке Канкрина. Он, очевидно, имел сведения о том, что государь раньше намеревался "держаться системы, принятой в Лифляндии и Эстляндии, то есть соразмерить и облегчить повинности крестьян, оградить их от произвола помещиков, дозволить им приобретать собственность, - одним словом, составить новое точное и умеренное законоположение относительно крепостного состояния". Канкрин смело возражает против этой мысли, признавая такую реформу недостаточной. "Благоговейно преклоняясь пред милосердною волею, желающей начертать подобное законоположение, - пишет он, - я вместе с тем смею полагать, что путь этот не только не лучший, но даже ведет к заблуждению". Он аргументирует свое возражение следующим образом: "Составление новых постановлений, которые, не уничтожая крепостного права, клонились бы лишь к точному определению отношений обеих сторон, равняется увековечению крепостной зависимости". Поэтому автор записки прямо требует отмены крепостного права и обеспечения экономического положения крестьян. Но он не довольствуется этим требованием, а указывает и на наиболее нормальный путь к осуществлению его мысли. С этой целью он предлагает целый план. В 1819 году должна быть учреждена комиссия для точного наблюдения за ходом дел. В 1820 году объявляется, что крестьяне имеют право приобретать землю и что дома и движимость составляют их неотъемлемую собственность. В 1822 году вся земля государственных крестьян разделяется по общинам, а земля каждой общины - по дворам с воспрещением дальнейшего передела, излишек же оставляется для новых дворов. Затем этот указ применяется и к помещичьим землям и одновременно подушная подать заменяется подворной (Канкрин, значит, уже тогда требовал отмены подушной подати). В 1825 году в точности определяются и уменьшаются повинности крестьян, и они сами становятся под покровительство лиц, назначенных правительством (Канкрин, следовательно, предусматривал необходимость образования мировых посредников). В 1827 году устанавливается право наследования дворами, вотчинный суд упраздняется, то есть крестьяне уже не подлежат суду помещиков. В 1830 году учреждается право первородства в имениях, в которых менее чем 250 душ, во избежание дробления земли, которое, по мнению Канкрина, вредно во многих отношениях. В 1835 году устраивается быт дворовых людей. В 1840 году назначается такса для выкупа крестьян с землею и без нее, и с этой целью учреждается заемный банк. В 1845 году вновь определяются повинности крестьян и окончательно отменяются последние остатки вотчинного суда. С 1850 года земля постепенно объявляется собственностью каждого семейства, даруется право перехода и так далее.

   Этот план не только представляет собою документ государственного значения, но и крайне характерен для самого Канкрина. Мы видим, с какою осторожностью он предлагает приступить к важной реформе, признаваемой им необходимою, и как глубоко задуманы отдельные ступени перехода крестьян от крепостной зависимости к полной свободе. Если бы его план был принят, наша государственная и экономическая жизнь развилась бы более нормально и освобождение крестьян не вызвало бы того сильного потрясения всей экономической жизни России, какое было неизбежным следствием реформы 1861 года.

   Как бы то ни было, записка Канкрина не только не была принята во внимание, но, по-видимому, отразилась невыгодно на его дальнейшей судьбе. Несомненно, в тогдашних правительственных сферах крестьянская реформа имелась в виду, но мысль о ней была очень скоро оставлена отчасти вследствие нерасположения к ней дворян, отчасти вследствие политического брожения, происходившего в нашем обществе, равно как революционных стремлений на западе. Ко всему этому присоединилась злополучная история в Семеновском полку. Увлечение крестьянскою реформою сменилось охлаждением не только к ней самой, но и к лицам, возвысившим голос в защиту крестьян. В числе этих лиц занял место и Канкрин: несмотря на громадные его заслуги и на проявленные им административные дарования, он был забыт. Может быть, этому способствовал еще и другой факт.

   В 1816 году Канкрин женился. Фельдмаршал князь Барклай-де-Толли вел в Могилеве открытый дом. Молодежь у него веселилась, и здесь-то Канкрин познакомился со своей будущей женой, родной племянницей Муравьева-Апостола, дочерью его брата, Захара Матвеевича. Брак этот был очень счастливый: Екатерина Захаровна Канкрина в течение всей своей жизни была верной помощницею своему мужу и много содействовала счастью его жизни. Но на первых порах и этот брак мог до некоторой степени повлиять на дальнейшую судьбу Канкрина. Семья Муравьевых, как известно, приняла деятельное участие в том политическом брожении, о котором мы только что упомянули. Непосредственным результатом всего этого было то, что в своих постоянных столкновениях по службе, вызванных честным отношением к своим обязанностям и горячей защитою казенного добра, Канкрин уже не находил прежней поддержки в высших сферах и стал признаваться человеком беспокойным, так что когда он, утомленный этой бесплодной борьбой, все настойчивее стал просить об увольнении его от должности, последовало согласие, и 14 апреля 1820 года он из влиятельного администратора превратился в простого члена военного совета. Чрезвычайно характерен для Канкрина и тот факт, что после переселения в Петербург он, несмотря на крайне скромный образ жизни, не имел даже средств, чтобы прилично жить в столице, и вынужден был обратиться к императору за вспомоществованием, в котором ему, однако, кажется, было отказано, потому что в его формулярном списке ничего не значится о полученном им в этот период времени пособии. Не менее характерен для Канкрина и тот факт, что именно в это время он получил от австрийского правительства самые блестящие предложения и что он их решительно отклонил, желая жить и трудиться только для России.

   Но в 1821 году картина внезапно изменилась. В Италии вспыхнули политические беспорядки, и священный союз решил подавить их силою. Предполагалось, что и Россия примет участие в вооруженном подавлении беспорядков. Состоялся конгресс в Лайбах, и, отправляясь туда, император Александр вспомнил об услугах, оказанных Канкриным во время Отечественной войны, и взял его с собою, чтобы на месте обсудить вместе с ним предполагавшиеся военные операции. Но они не состоялись, и Канкрин вернулся в Петербруг. Вслед за тем он был назначен членом Государственного Совета по департаменту государственной экономии. Могло казаться, что карьера сорокасемилетнего Канкрина окончена, но к нему совершенно неожиданно для всех снова пришлось обратиться в тяжелую минуту. Пророчество Сперанского сбылось: наш знаменитый государственный деятель, находясь в Пензе, еще в 1813 году во время блестящего управления Канкриным продовольственной частью нашей армии разгадал его. "Нет у нас во всем государстве, - выразился он, - человека способнее Канкрина быть министром финансов". Это мнение Сперанский не изменил до конца своих дней, но только через десять лет после того, как оно было высказано, Канкрин действительно был назначен министром финансов. Россия немало потеряла от того, что способности Канкрина не были приложены к делу тотчас по окончании Отечественной войны. В течение этих восьми лет финансы России подверглись большому испытанию и были доведены до плачевного положения.

   Но Канкрин был слишком деятельной натурой, чтобы бездействовать. Находясь не у дел, он не отдыхал. То, что им создано в недолгие годы его вынужденного бездействия, наполнило бы, может быть, всю жизнь менее даровитой и энергичной натуры. Кроме записки об освобождении крестьян от крепостной зависимости, Канкрин составил в это время еще другую записку, почти никому неизвестную, но, тем не менее, бросающую яркий свет на прозорливость и дарования этого необыкновенного деятеля. Она озаглавлена: "Записка Канкрина относительно описания походов против турок". Дело в том, что военные люди, тяготясь бездействием после войны, задумали составить описание всех наших турецких войн, начиная с войн Петра Великого, в ожидании, конечно, новой войны, которая разразилась через десять лет. Главным инициатором этого предприятия был начальник штаба второй армии генерал-адъютант Киселев. Узнав об этом, Канкрин тотчас же подал записку, в которой чрезвычайно метко указал на план подобного описания наших турецких войн и выяснил его основную программу. Но в то же время он отнесся к делу весьма скептично, и вот на каком основании. "В нынешнее время, - писал он, - фрунт начинает себе воображать, что он победил в последней войне, далеко отбрасывая от себя школьничество наук". Он тут же извиняется за свой "штиль", так как "всегда сражается с русским языком, не зная оный фундаментально". Но это незнание русского языка не помешало ему и в данном случае выразить глубокую мысль, предвидеть тот страшный вред, который нам нанесет "фрунт" и пренебрежение к "школьничеству наук". Как и предвидел Канкрин, затеянное большое предприятие не осуществилось.

   Но, конечно, не эти две записки мы имели в виду, когда говорили о том, что Канкрин во время своего видимого бездействия был в сущности очень деятелен. Вообще он всегда, когда прерывались его служебные обязанности, возвращался к ученому или литературному труду. Как мы видели, он тотчас по окончании университетского курса написал большой роман. Затем, когда приехал в Россию и томился вынужденным бездействием или даже во время исполнения своих служебных обязанностей, составлял разные записки экономического или военного содержания, писал фельетоны в газетах или ученые труды. В нем, как мы уже отметили, соединялись две черты, редко встречающиеся в одном и том же лице. Он был в одно и то же время холодным умом, превосходным счетчиком и большим любителем искусства почти во всех его проявлениях: он любил поэзию, музыку, архитектуру. Мало того, его суждения в эстетических вопросах были чрезвычайно метки, иногда даже глубоки, и, когда только время ему позволяло, он предавался эстетическим наслаждениям или художественной критике с такой же горячностью, с какой в другое время посвящал себя сухим финансовым вопросам и делам. Но к этой стороне его деятельности мы вернемся еще впоследствии; здесь же мы хотели только отметить, что Канкрин никогда не знал отдыха и что, оставив пост генерал-интенданта армии, он обогатил ученую и экономическую литературу двумя исследованиями, из которых одно в особенности доставило ему европейскую известность. В 1821 году появилось его сочинение "Weltreichtum, Nationalreichtum und Staatswirtschaft" ["Мировое богатство, национальное богатство и государственное хозяйство" (нем.).], a в 1823 - последний, третий, том его большого труда: "Ueber die Militar-Oekonomie im Frieden und Kriege und ihr Wechselverhaltniss zu den Operationen". ["О военной экономике в военную и в мирную пору, а также о ее взаимосвязях с военными действиями" (нем.)]

   Первый из названных трудов послужил как бы программой Канкрина во время его управления министерством финансов. От этой программы он ни на шаг не отступил, хотя это казалось превышающим человеческие силы. Он остался ей верен в течение двадцатиоднолетнего управления финансами великой страны. Таким образом, он доказал на деле полную возможность и плодотворность подчинения практики теории и несостоятельность того взгляда, будто бы здравая практика не мирится с отвлеченной теорией, будто бы теория существует сама по себе, а практика также сама по себе. Канкрин как цельный характер, как деятель последовательный и не изменяющий себе даже в мелочах, создал чрезвычайно определенный финансовый план на строгом основании той экономической теории, которую он признавал верной. Он приложил ее к делу с железной энергией, не отступая ни на шаг от нее. Он достиг в известных отношениях блестящих результатов, в других потерпел крушение и не создал ничего устойчивого. Но при оценке его деятельности можно совершенно безошибочно сказать, что как в его удачах, так и неудачах виноват не человек, виновата теория в тех ее частях, которые оказались неверными. В этом заключается громадное значение таких цельных характеров, каким был Канкрин: и дело их рук - цельное, ясное, определенное; оно дает нам твердое мерило для оценки верности или ложности той или другой теории.

   Приведем здесь еще сформулированное Канкриным основное начало нормального финансового управления:

   "Надо чуждаться крайностей, избегая четырех великих апокалипсических зверей: понижения достоинства монеты, бумажных денег, чрезмерных государственных долгов и искусственного накопления торгового капитала, и приводить в строгое соответствие расходы с естественными доходами, стремясь увеличить последние путем поощрения народного труда, порядком и хорошим управлением и только в крайнем случае прибегая к умеренным займам, чтобы их погашать при первой же возможности".

   Мы привели это основное начало Канкрина, потому что им определяется вся его финансовая политика: и другие высказывали такого рода начало, но ни один министр финансов у нас и редкий министр финансов в других странах руководился этим началом как правилом, почти не допускающим исключения, а Канкрину это удалось - он сумел не отступить на практике от верного принципа. В следующих главах мы увидим, какие это дало результаты.

  

   Канкрин в качестве министра финансов наследовал графу Гурьеву. Это было очень тяжелое наследство, от которого все отказывались, потому что бремя долгов было чрезмерно, а государственные доходы упали и представлялись крайне ненадежными: даже главная статья дохода, вино, перестало обогащать государственную казну.

   Граф Гурьев никогда самостоятельно не управлял финансами России, да и не мог ими управлять, потому что не был к этому делу подготовлен и потому что в нем отсутствовало то, что составляло главную силу Канкрина: проницательный ум, характер. Трудно себе даже представить, как этот бывший гвардейский офицер, обязанный своим служебным повышением исключительно матримониальным делам и умению угождать людям, - этот bon vivant [бонвиван - человек эпикурейского склада, знающий толк в наслаждениях], этот человек, прославившийся изобретением гурьевской каши, мог попасть в министры финансов в такое время, когда во главе управления стоял Сперанский, и еще труднее понять, как он мог в течение тринадцати лет продержаться у власти. Кажется, ему это удалось только благодаря тому, что он щедро раздавал деньги тем, кто заручался влиянием при помощи разных интриг и козней. Пока Сперанский был во власти, он сам управлял финансами: ему нужен был не столько самостоятельный, сколько исполнительный деятель, а угождать Гурьев умел. В этом отношении Сперанский совершил ту же ошибку, которая была совершена и самим Канкриным: он рассчитывал только на свои силы и не заботился о том, чтобы доверить ту или другую отрасль управления помощникам, которые могли бы успешно вести дело после него. Кратковременное управление Сперанского финансами при содействии Гурьева ознаменовалось известным манифестом 1810 года, свидетельствующим о блестящих дарованиях и светлых намерениях незабвенного нашего государственного деятеля. На основании финансовой программы Сперанского бумажные деньги, то есть ассигнации, признавались государственным долгом; правительство обязывалось не прибегать к дальнейшим выпускам, все государственные суммы были признаны собственностью казначейства, никакой доход, обыкновенный или чрезвычайный, не мог быть произведен без предварительного одобрения государственного совета, а с 1811 года государственная смета должна была публиковаться во всеобщее сведение.

   Падение Сперанского и в особенности Отечественная война превратили этот манифест в простой клочок бумаги. Как только Сперанский впал в немилость, Гурьев, понятно, начал действовать самостоятельно, но, будучи совершенно неподготовлен к этому, вскоре стал опять посылать на просмотр Сперанского важнейшие из финансовых мероприятий. Управлять же делами издалека было, конечно, невозможно. Тем не менее, влияние Сперанского выразилось в том факте, что часть долгов, заключенных нами во времена Гурьева, пошла на погашение беспроцентного государственного долга, то есть на сожжение ассигнаций. Но и эта мера, хотя и вполне правильная с теоретической точки зрения, не могла дать благих результатов, потому что государственные доходы были истощены не только громадным бедствием, обрушившимся на Россию, но и тою угодливостью, которую проявлял Гурьев по отношению к разным влиятельным лицам. Эта угодливость в конце концов и послужила причиною его падения. Обнищание, бедствия населения Белоруссии послужили, как мы видели, внешним поводом к составлению Канкриным записки об освобождении крестьян; Гурьев же удержал значительную часть ассигнованной правительством для оказания помощи голодавшему белорусскому населению суммы в размере 1,8 млн. рублей, отговариваясь неимением средств, и в то же время предложил ассигновать 700 тысяч рублей на покупку казной разоренного имения одного тогдашнего вельможи.

   Это было каплей, переполнившей чашу. Гурьев должен был сойти со сцены, и его великосветский салон сразу опустел; о нем забыли, но результаты его финансовой деятельности были налицо.

   Все отрасли государственного хозяйства находились в полном расстройстве. Расходы все увеличивались, доходы сокращались. Дефицит равнялся иногда седьмой части всех доходов, а в самые благоприятные годы составлял четырнадцатую часть всех поступлений. Мануфактурная промышленность не развивалась, а, напротив, с каждым годом падала: хлеб был очень дешев, и сельские хозяева терпели вследствие этого большие убытки; торговые обороты внутри страны были ничтожны; обороты внешней торговли, несмотря на восторжествование фритредерских[*] начал, упали со 130 до 92 млн. Вместе с тем произошел значительный отлив металлических денег за границу. Ценность нашего ассигнационного рубля упалауже раньше до 25 коп. Вследствие этого не было никакой прочной денежной единицы: бумажные деньги и медная монета постоянно колебались в цене.

  

   [*] - Связанных со свободой торговли, невмешательством государства в частнопредпринимательскую деятельность (англ.).

  

   Но главное - у казны не было денег. Вот что писал один из членов финансового комитета, барон Кампенгаузен, графу Аракчееву в 1822 году: "Был опять комитет финансовый. Министр финансов изложил новые надобности и нужды и что остатки на весь год, предназначенные для экстренных расходов, в первых уже месяцах с излишеством израсходованы".

   Положение дел становилось очевидно критическим. Надо было во что бы то ни стало выйти из него. Высшими сферами овладело сильное беспокойство. Ни граф Гурьев, ни финансовый комитет не знали, как выйти из затруднений. Тут вдруг вспомнили о Канкрине, - вспомнили как-то неожиданно, но настойчиво. Кто первый произнес его имя - неизвестно: одни говорят о Сперанском, другие называют графа Аракчеева. Но как бы то ни было, раз имя его было произнесено, оно уже не выходило из ума. В правительственных сферах Канкрин был признан своего рода спасителем, то есть единственным человеком, который в состоянии расхлебать "гурьевскую кашу".

   Иначе взглянули на дело в аристократической среде. Тогдашнему великосветскому обществу казалось просто невероятным, чтобы обходительный граф Гурьев, в блестящем салоне которого так щедро раздавались казенные деньги, был вдруг заменен каким-то резким в обращении, мало кому известным, угрюмым, далеко не светским человеком, о заслугах которого имели весьма смутное представление. Знали только, что он в свое время был бухгалтером в винной конторе какого-то откупщика, что он потом заведовал продовольственною частью в армии, что он вечно возился с разными поставщиками, проверял их счета, жил замкнутой жизнью, одевался небрежно и отвечал на любезности ворчливым брюзжанием или резкими выходками, прибегая к народным поговоркам и ужасно коверкая их своим немецким произношением. Лонгинов в своих письмах Воронцову упоминает о том, что назначение Канкрина министром финансов произвело какое-то ошеломляющее впечатление на русское общество, а Вигель передает, что все толковали тогда о неминуемой финансовой гибели России.

   Но Россия не только не погибла, а, напротив, под управлением Канкрина начала быстро оправляться от финансовых своих невзгод. Как-то много лет спустя, когда Канкрин заменил ассигнационный бумажный рубль металлическим серебряным и потребовал от всех министерств составления смет на основании новой монетной единицы, блестящий генерал-адъютант, заведовавший делами одного из наших министерств, наделал в своей смете много крупных ошибок. При личном свидании Канкрин указал ему на эти ошибки. Последовал ответ:

   - Немудрено, Егор Францевич, я никогда бухгалтером не был.

   - А я, ваше превосходительство, - возразил Канкрин, - был в жизни всем: и писцом, и комиссионером, и казначеем, и бухгалтером; теперь же я состою министром финансов, но простаком я никогда не бывал.

   Он действительно простаком никогда не был. Он был искусным счетчиком, никогда не ослабевающим в своей энергии тружеником, преданным своему делу администратором, с замечательной стойкостью и с редким уменьем отражавшим все покушения на казенное добро. На Гагаринской пристани, где он жил, будучи назначен министром финансов, закипела такая работа, какую в России не видели, может быть, со времен Петра Великого. Вот что рассказывает по этому поводу один из очевидцев, Н. Г. Устрялов:

   "В 1824 году девятнадцати лет я поступил в канцелярию министра финансов. Служба моя была не тяжелая. Одно только тяготило меня - дежурство у министра финансов Канкрина. Надобно было являться в приемную не позже девяти часов утра и оставаться до четырех - до шести часов; потом приходить к восьми часам, когда бывали доклады которого-нибудь из директоров департамента, и удаляться домой нередко в первом часу ночи... Канкрин принимал в приемной каждого просителя и расспрашивал в случае надобности подробно. Занят был чрезвычайно утром и вечером, страдал нередко припадками подагры, которая приковывала его к постели... Перья я чинил так неловко, что однажды министр в шутку сказал, что откажется от министерства, потому что нечем писать.

   Просители и служащие сменялись, но министр финансов был постоянно на своем посту. В течение семнадцати лет он работал, как свидетельствуют единодушно все лица, знавшие его, часов по пятнадцати в день, принимал ежедневно в известные часы посетителей, но и во время доклада, утром и вечером, часто осведомлялся, нет ли кого в приемной, и если получал утвердительный ответ, то немедленно выходил, умея отделаться от назойливого просителя едкой шуткой, помочь истинно нуждавшемуся или направить его куда следует. Положение в свете, родственные или другие отношения им никогда не принимались во внимание. Он прямо шел к делу и обладал удивительным даром оценивать людей и вникать в их слова. Он иногда подолгу беседовал с каким-нибудь мужиком и имел только два слова для высокопоставленных лиц. Даже жестокие приступы подагры не удерживали его от усиленного труда и приема посетителей. Он иногда принимал чиновников и даже дам в постели, лежа на огромной двуспальной кровати за ширмами, опираясь обеими руками на два громадных фолианта и выслушивал своих собеседниц внимательно и спокойно, несмотря на острую боль. Когда он был здоров, единственное его развлечение составляли прогулки пешком или верхом, затем после обеда в течение часа - беседа, преимущественно с учеными. Для семьи, которую он горячо любил, у него не хватало времени.

   Так жил и работал Канкрин за все время своего управления министерством финансов. Результаты его деятельности оказались на первый раз блестящими. Чтобы дать о них понятие читателю, отметим только, что за первые двенадцать лет финансовой деятельности Канкрина военные расходы были, несмотря на три большие войны, понижены со 187 до 151 млн., только в последние годы этого периода деятельности Канкрина военные расходы опять повысились до 169 млн., но, тем не менее, они почти на 20 млн. были меньше, чем когда он вступил в управление делами. Это - факт почти беспримерный в истории наших финансов. Как известно, расходы на армию и флот почти всюду постоянно возрастают и притом весьма быстро. Канкрин же достиг их понижения, и нечего указывать на причину этого отрадного результата: она заключалась не только в твердости характера Канкрина, с замечательной энергией отражавшего все попытки повышения военного бюджета, но и в том обстоятельстве, что он сам был замечательным военным администратором. К нему нельзя было обращаться с простым требованием денег; он подвергал всякую статью расхода компетентному и глубокому анализу и с неопровержимыми данными в руках доказывал, что то или другое предположение военного министерства может быть осуществлено с затратой гораздо меньших сумм. Его критика военных расходов направлялась преимущественно на заготовление продовольствия для армии: он неумолимой рукой раскрывал все злоупотребления, хищения, и этим путем добился, что, несмотря на сокращение военного бюджета, уровень боевой готовности нашей армии нисколько не пострадал и она с успехом выдержала три войны, из которых одна была ведена с несомненным блеском. Как благотворно отражалось и в этом отношении влияние Канкрина, видно из того, что адрианопольский поход 1829 года и подавление польской революции в общем обошлись нам всего в 600 млн. ассигнациями, между тем как для ведения последней нашей турецкой войны нам, как я уже указывал, пришлось сделать долг в один миллиард 200 млн. руб. серебром.

   Столь же успешны были результаты финансовой деятельности Канкрина и в других отношениях. Если он строго относился к военным расходам, то не менее энергично сокращал все излишние расходы и в своем собственном ведомстве. И тут мы наталкиваемся на факт весьма редкий в истории финансов. Путем различных сбережений и преимущественно пресечения разных хищений Канкрин сократил расходы по своему министерству на 24 млн., что по тогдашнему времени было суммою огромною. Таким образом, по двум министерствам он сделал в течение двенадцати лет сбережений более чем на 600 млн., то есть с лихвою покрыл расходы по трем большим войнам. Вместе с тем он с первого же года своего управления министерством уничтожил дефицит в нашем бюджете, принявший при Гурьеве размеры истинного финансового бедствия. Мало того, придерживаясь принципа, что истощенный народ, каким был тогда русский, ни в каком случае не должен подвергаться более тяжелому податному бремени, Канкрин строго избегал повышения налогов, особенно подушной подати и налога на соль, и, тем не менее, он добился увеличения государственных доходов на 31 млн. без всякого нового отягощения народа, - путем естественного роста благосостояния страны и податной ее силы. Горные доходы (Канкрин, как известно, деятельно заботился о развитии горного дела в России) возросли с 8 до 19 млн.; таможенные же доходы - с 30 до 81 с половиной млн.

   Это возрастание таможенных доходов наводит нас на рассмотрение Другой стороны деятельности Канкрина. Собственно, высокий покровительственный тариф был установлен еще до Канкрина в 1822 году. Но не подлежит никакому сомнению, что Канкрин, хотя и не находился тогда у дел, сильно повлиял, как в государственном совете, так и иными путями, на отречение нашего правительства от установленной в 1819 году более либеральной торговой политики. В то время появилась записка, в которой эта система подвергалась беспощадной критике, и сам Канкрин признает, что он в качестве министра финансов старался только развить и дополнить начала, положенные в основание этой записки. Трудно сомневаться, что автором ее был сам Канкрин и что вообще высокий тариф 1822 года является делом по преимуществу рук Канкрина. Следовательно, и ответственность за этот тариф должна быть возложена на него.

   Канкрин и в прежнее время, и до сих пор осуждается одними и восхваляется другими за его протекционизм. Пишущий эти строки - горячий приверженец свободы торговли и в течение двадцати лет защищал ее по мере сил в нашей печати. Мы упоминаем об этом, чтобы предупредить всякие нежелательные недоразумения в смысле пристрастия к торговой политике Канкрина. Но мы думаем, что наши фритредеры произносят над ним слишком строгий приговор, усматривая в его протекционизме недостаточное знакомство с экономической наукой, приверженность к рутине и т. д. Когда Канкрин проходил университетский курс, идеи Адама Смита были еще мало распространены в Германии. В начале нынешнего столетия меркантильная школа имела громких представителей в экономической науке; мало того, это направление возродилось с необычайным блеском и силой в конце тридцатых и начале сороковых годов в лице такого замечательного экономиста, каким был Лист. Не забудем, кроме того, что и в настоящее время большинство государственных людей в Европе придерживаются не фритредерских, а протекционных начал, и что по большей части те экономисты, которые действуют не только в кабинете, но и в самой жизни, более или менее склоняются в сторону протекционизма. Поэтому нам кажется, что упрекать Канкрина в его научной отсталости за то, что он придерживался протекционных начал, по меньшей мере несправедливо.

   С другой стороны, не следует упускать из виду, что результаты либерального тарифа 1819 года оказались на первый раз для России невыгодными. В 1820 году наши торговые обороты возросли; но в следующем уже году они значительно понизились, и такое же понижение произошло в 1822 году, а в 1823-м наши внешние торговые обороты, несмотря на высокий покровительственный тариф, начали снова увеличиваться. Таким образом, научные начала, воспринятые Канкриным в молодости, впечатления, вынесенные им в раннем периоде детства на родине в Ганау, где население процветало благодаря мануфактурной промышленности, его позднейшие размышления над экономическими вопросами, направленные к облегчению участи народных масс и нашедшие себе выражение в его книге о "Мировом богатстве", наконец опыт, вынесенный им в первые годы его управления министерством финансов, - все это соединилось, чтобы укрепить его в протекционных началах.

   Канкрин был по преимуществу ум практический. Отдаленное будущее его занимало меньше, чем требования данной минуты. Когда речь касалась будущего, он, думая о судьбе горячо им любимого русского народа, представлял себе Россию, пересеченной во всех направлениях железными дорогами, пользующейся благами свободного торгового обмена со всеми народами, но тем не менее он на практике ничего не делал для достижения этой цели. Напротив, он энергично восставал против свободы торговли, а впоследствии - и против железных дорог. Однако это не было противоречием, это не было недомыслием слабого ума. Когда он восставал против свободы торговли, он руководствовался опасением, что невежественный, неподготовленный к промышленной борьбе русский народ станет жертвой народов, более искушенных в этой отрасли борьбы за существование. Когда он впоследствии восставал против железных дорог, его страшила мысль о громадных капиталах, которые придется затратить на их сооружение, о непосильном бремени процентов, которое придется нести русскому народу; его страшила и мысль, что эти громадные издержки будут на первый раз отчасти непроизводительны, потому что громоздкое русское сырье не представляет собой удобного груза для перевозки по рельсовым путям. Тут с Канкриным повторилось то же, что и в вопросе об освобождении крестьян: будучи страстным сторонником освобождения, он предложил программу, которая его отсрочивала на многие десятилетия. Он думал, что быстрое решение этой грандиозной реформы может нанести самому народу во многих отношениях большой экономический вред.

   Можно ли, однако, утверждать, что Канкрин не сознавал и опасности защищаемого им протекционизма? Внимательное чтение его трудов не позволяет нам отвечать на этот вопрос утвердительно. Канкрин видел, что все народы, не исключая и английского, придерживаются на практике охранительной системы. Не следует забывать, что, как в конце прошлого столетия, так и в конце нынешнего, Англия занимала первенствующее, почти исключительное положение в нашей внешней торговле: все товары, которые мы выписывали из-за границы, были английские; Англии же мы продавали почти исключительно наше сырье. Континентальная система, к которой мы примкнули в угоду Наполеону I, нанесла большой вред нашему народному благосостоянию, так что император Александр I вынужден был в 1809 году облегчить нашу внешнюю торговлю, открыв архангельский, рижский, ревельский и петербургский порты для всех товаров, доставляемых морем из "Тенерифа". Это было, в сущности, полным нарушением континентальной системы, потому что английские корабли, прибывавшие к нам под флагом Тенерифа, привозили нам иностранные товары и увозили наши. Пострадав так сильно от континентальной системы, Россия охотно усвоила себе либеральную теорию известного экономиста Шторха, горячего последователя Смита, и своими тарифами, особенно в 1817 и 1819 годах, открыла иностранным товарам почти свободный доступ в пределы России.

   Но тем временем другие страны одумались, - одумалась и сама Англия. Ее товары имели свободный доступ в Россию, а наши товары не допускались в Англию. Таким образом, и нашей, еле зарождавшейся, промышленности, и нашему земледелию был нанесен чувствительный удар, и тариф 24 марта 1822 года как бы послужил признанием совершенной нами при данных обстоятельствах ошибки.

   Канкрин придерживался в международных торговых отношениях дарвиновского принципа о борьбе за существование, в которой погибает всегда слабый. Он думал защитить русский народ, вступая в решительную таможенную борьбу с теми, кто в силах и намерен его эксплуатировать. Но в то же время он утверждал, что эта цель не будет достигнута запретительными или чрезмерно высокими пошлинами.

   "Если, - говорит он в одном из своих трудов, - подобными пошлинами имеется в виду поднять отечественное мануфактурное производство, то этот взгляд ошибочен: с одной стороны, предоставляя фабрикам монополию, они остановят успехи промышленности; с другой - они заставят одну часть народа платить чрезмерные цены, следовательно, обессилят многие отрасли производства и возложат на народ жертвы, которые могли бы найти себе лучшее применение".

   Таким образом, мы видим, что Канкрин вовсе не был таким ярым протекционистом, каким его обыкновенно у нас выставляют. Оценку его экономической системы мы постараемся сделать, однако, в другом месте, а тут мы хотели только выяснить те соображения, которыми он руководствовался в своей деятельности, направленной к ограждению внешних торговых интересов России, в первое время управления министерством финансов.

  

   Кроме вопроса об установлении правильной торговой политики, Канкрину пришлось решать еще и другие вопросы первостепенной государственной важности, именно урегулирование питейного дохода и восстановление ценности ассигнационного рубля.

   Что касается до второго вопроса, то Канкрин не чувствовал себя в силах решить его немедленно и полагал, что он вообще должен быть решен лишь с соблюдением необходимой осторожности. Заключение займов для изъятия из обращения излишних бумажных денег он признавал мерой совершенно несостоятельной: он решительно восставал против превращения беспроцентного долга в долг процентный, то есть против отягощения народа тяжелым бременем, которое было бы на него наложено в случае, если бы ему ежегодно пришлось уплачивать проценты по громадному долгу, заключенному для погашения ассигнаций. Равным образом он признавал нецелесообразным погашать ассигнации, уделяя известную часть государственных доходов на эту цель. Он был убежден, что целесообразнее всего не приносить новых жертв для погашения излишка бумажных денег, но, с другой стороны, строго избегать новых выпусков. Эта система в его руках действительно оказалась целесообразною. Несмотря на войны, неурожаи, разные народные бедствия вроде голода и холеры, он в течение семнадцати с лишком лет не выпустил ни одного бумажного рубля и этим достиг того существенного результата, что фиксировал курс наших ассигнаций: с момента его вступления в министерство до постепенного извлечения ассигнаций из обращения они держались на одном уровне, то есть за ассигнационный рубль платили 25 - 27 коп. серебром. Предупреждал же он новые выпуски образованием значительных сбережений на случай непредвиденных расходов: так, уже в 1825 году у него был накоплен военный фонд в 120 млн. рублей.

   Однако Канкрин был сильнейшим образом озабочен отсутствием у нас твердой денежной единицы, путавшим все расчеты и отражавшимся чрезвычайно тяжело на благосостоянии народа. Поэтому он задумал целый план восстановления денежной единицы, но план этот должен был осуществиться лишь постепенно по мере благоприятных для этого обстоятельств. Как известно, он достиг в этом отношении блестящего результата, но уже в конце своей деятельности.

   Другой вопрос первостепенной государственной важности не допускал, однако, отлагательства. Это был вопрос об урегулировании питейного дохода. Канкрин, как известно, восстановил откупную систему, и это ставится ему в грех. Мы и тут пока воздержимся от оценки этого мероприятия и постараемся только выяснить те мотивы, которые заставили его, несмотря на горячую защиту народных интересов, восстановить систему, прямо клонившуюся, по-видимому, к нарушению народной пользы.

   Когда Канкрин в 1838 году был приглашен преподавать финансы наследнику престола, будущему императору Александру II, он начал лекцию о питейном доходе, напомнив своему ученику слова царя Алексея Михайловича, который еще в 1564 году решительно осудил откупную систему и провозгласил откупщиков врагами Бога и людей. В своих экономических трудах и путевых набросках он постоянно возвращается к этому вопросу и высказывает ту мысль, что облагать налогом народный порок безнравственно. Когда же в государственном совете на него накинулись за намерение восстановить откупную систему, Канкрин возразил: "Я согласен с вами, батушки (любимое его словечко); я брошу откупа, но укажите мне, чем их заменить, дайте мне другой, равный источник дохода".

   Словом, Канкрин как просвещенный деятель, чрезвычайно чуткий к народным интересам, понимал весь вред и даже безнравственность питейного дохода и, тем не менее, восстановил его в наиболее, по-видимому, несостоятельной его форме. Чем это объяснить?

   Представим рассуждения самого Канкрина. В 1826 году он поверг на высочайшее усмотрение записку, в которой обстоятельно изучает различные системы и приходит к выводу, что между всеми откупная - наиболее целесообразная в данное время. Впрочем, он в этой записке мало останавливается на вынесенном нами опыте; он только сопоставляет разные системы, действующие в Европе.

   Между тем, не далее, как за семь лет до восстановления Канкриным откупов, откупная система была у нас отменена и было введено казенное управление, главным образом, вследствие встретившихся затруднений при расчетах с откупщиками. В 1819 году было введено казенное управление, и оно дало сначала блестящие результаты, но вскоре доходы понизились на 40 %, и, кроме того, по общему отзыву пьянство усилилось в народе в тревожных размерах. Таким образом, казенное управление оказалось хуже откупов.

   Предпослав эту историческую справку, мы обращаемся к соображениям самого Канкрина. Он исходит из той мысли, что прежде всего надо позаботиться, во-первых, об уменьшении в народе пьянства (до одной чарки в день), а во-вторых, оградить чиновников против постоянного искушения. Заметим, кроме того, что он в своих соображениях постоянно ссылается на мнение "публики", приписывающей развитие пьянства среди народа и дешевизну хлеба именно отмене откупов. В устах Канкрина эта ссылка на мнение публики имеет немаловажное значение. Я указывал уже, с каким вниманием Канкрин относился к просителям: он их принимал не только в будни, но и по праздничным дням, отрываясь часто даже от серьезных работ, чтобы выслушивать их. Особенно он любил беседовать с деловыми людьми, с купцами, крестьянами. Лиц, к нему приближенных, удивлял тот факт, что самые интересные для него беседы он, по-видимому, вел именно с людьми, общества которых обыкновенно избегают образованные классы. Кроме того я упоминал уже, что Канкрин в молодости состоял бухгалтером у откупщика и до конца десятых годов много путешествовал по России и исполнял такие поручения, вел такие дела, которые дали ему возможность изучить наш народ. Поэтому его ссылка на "публику" нас убеждает, что он в своих соображениях руководствовался не только своим субъективным мнением, но и мнением многочисленных лиц, которые на практике имели возможность наблюдать сравнительные достоинства откупной системы и казенного управления.

   Он отмечает общее нерасположение к казенному управлению.

   "Ныне, - говорит он, - публика полагает, что возобновлением откупов оживилась бы внутренняя промышленность; многие могли бы поправить расстроенное свое состояние законным образом; корчемство уменьшилось бы надзором откупщиков; вредный класс винопродавцов, поглощающий вместе с чиновниками, вероятно, до 24 млн. руб. в год, уничтожился бы; тогда как прибытки откупщиков всегда были умеренные и доставались в руки, могущие употребить капиталы свои с лучшей пользой" (Невольно тут вспоминается Гоголь, также прекрасно изучивший русскую народную жизнь и пытавшийся двадцать лет спустя выставить в лице Муразова, то есть откупщика, один из немногочисленных положительных типов, встречающихся в его бессмертных произведениях).

   Затем Канкрин, однако, оговаривается и высказывает и тут ту мысль, что "желательнее всего было бы заменить питейный сбор другими налогами, но что ни один из них не может дать столько, сколько дает казне питейный доход, а увеличение существующих налогов может вызвать большие неудовольствия".

   Каковы же, по мнению Канкрина, сравнительные достоинства разных питейных систем?

   "Известно, - говорит он, - что значит акциз в Англии, соединенные пошлины во Франции, бывший в Пруссии акциз и подобные финансовые учреждения в других землях: они почитаются величайшим, но неизбежным злом, и к сожалению сказать должно, что финансы вообще и везде немалой частью основаны на таких доходах, кои в существе своем тягостны, неблаговидны и сопряжены с неприятным фискальством, коим бы лучше не быть, но без коих нельзя обходиться при необходимости столь огромных расходов, коих ныне требует существование государств. Таково несовершенство дел человеческих".

   Останавливаясь на замене казенного управления акцизом, Канкрин признает необходимым "учредить повсеместно вольную продажу вина и оставить этот промысел совершенно свободным и неограниченным, без чего не может быть акциза, и учредить акцизное управление". Но эта система пугает Канкрина; Он предвидит, что пьянство в народе страшно усилится и что все помещики начнут заниматься "шинкарством". Кроме того, он склонен думать, что потребуется громадный штат чиновников для контроля за свободным промыслом и что тем не менее доходы государства сократятся, потому что чиновники не в состоянии будут противостоять искушению брать взятки. Таким образом, ему эта система представляется пагубною во всех отношениях: в народе она разовьет пьянство, в помещиках - безнравственность, в чиновничестве - взяточничество и в конце концов приведет еще к сокращению доходов государства, то есть помешает достижению той главной цели, ради которой устанавливается безнравственный питейный доход.

   Существует еще одна система, то есть "гуртовой платеж по губерниям, состоящий в раскладке настоящего питейного дохода на губернии и в обращении его из косвенного налога в прямой". Эту систему Канкрин также отвергает, во-первых, вследствие трудности справедливой раскладки, а во-вторых, потому, что в случае введения этой системы дело пришлось бы поручить дворянству, а это признается им неудобным.

   "Если, - говорит он, - дворянское управление почитается лучше казенного, то сие происходит именно оттого, что на оное не возложены затруднительные, интересные и маркие дела. Люди всегда одинакового свойства; названиями никто не поправляется, и нередко случалось, что предводители просились в вице-губернаторы. Это - черта нравов".

   Последние слова требуют пояснения. Вице-губернаторы тогда заведовали питейными сборами при казенных палатах. Однажды еще при императоре Александре I съехались в Петербург до двадцати губернаторов, что обратило на себя внимание государя. Тогдашний знаменитый каламбурист А. Л. Нарышкин заметил по этому поводу: "Я хорошо знаю, отчего все эти губернаторы приехали в столицу". "Зачем же?" - спросил государь. - "Всеподданнейше просить Ваше императорское величество обратить их из губернаторов в вице-губернаторов". Действительно, места вице-губернаторов считались до того доходными, что от кандидатов на них не было отбоя. Когда Канкрин вступил в должность, многие вице-губернаторы слетели и были заменены деятелями, лично известными Канкрину своей честностью. Но случалос