Сементковский Ростислав Иванович - Е. Ф. Канкрин. Его жизнь и государственная деятельность

ь, конечно, что и он ошибался, что и его выбор оказывался неудачным. Так, Канкрин назначил вице-губернатором известного нашего баснописца и журналиста Измайлова. Тот, однако, угодил под суд и умер в нищете. С тех пор Канкрин, назначая кого-нибудь в вице-губернаторы, обыкновенно спрашивал его: "Фи, батушка, стихов не пишете?"

   Но мы отвлеклись от основного содержания записки Канкрина. Если спросить себя, почему он высказывался и против акцизной системы, и против казенного управления, и против гуртового платежа по губерниям, то ответ может быть только один: в его душе гнездилось глубокое недоверие к чиновникам, к дворянам и к народу. Он не верил в честность чиновников, в нравственную стойкость дворян, в воздержанность крестьян. Он знал, что, какую бы систему ни ввести, все равно она послужит источником бесконечных злоупотреблений, продажности, лихоимства. Он спрашивал себя только, - какая система более всего ограждает с одной стороны народ, с другой чиновничество и дворянство. Ему хотелось оберечь последних от "интересных и марких дел", - как он выражался, вечно "сражаясь с русским языком, не зная оный фундаментально", но высказывая на своем "штиле" иногда очень глубокие мысли. Восстанавливая откупную систему, он несомненно оберег до известной степени чиновников и дворян от "марких дел". Но оградил ли он крестьян от распространения пьянства? Многие утверждают, что с отменою откупов пьянство в нашем народе увеличилось: на это указывает громадное возрастание питейного дохода. Но мы здесь не вдаемся в оценку откупной системы, - мы хотели только указать на те мотивы, которые заставили Канкрина предпочесть ее другим системам. Отметим еще, что в то время результаты акцизной системы не выяснились настолько, как теперь, что осторожный Канкрин всегда предпочитал известное неизвестному и что наконец при нем откупная система не могла давать таких печальных результатов, как впоследствии, особенно же во время и после крымской войны, когда она вызвала против себя общее нарекание и сделалась крайне непопулярной. Канкрин умел держать откупщиков в руках; он внимательнейшим образом следил за ними и, где только проявлялись злоупотребления с их стороны, он поступал с ними очень строго. Понятно, что только благодаря такому беспощадному контролю откупная система при Канкрине могла до известной степени пользоваться сочувствием общественного мнения, или, как выражался наш министр финансов, "публики".

   Но, тем не менее, в государственном совете на Канкрина сильно косились вследствие восстановления им откупов. Его финансовые мероприятия встречали оппозицию с двух сторон. Восставали против них, во-первых, тогдашние западники, которые ставили себе в образец Англию с ее государственными порядками. Во главе этой партии находился известный Мордвинов, женатый на англичанке и очень склонный переносить английские порядки в Россию. Надо, однако, в то же время заметить, что другие видные деятели, не менее дорожившие опытом более цивилизованных народов, в том числе главным образом Сперанский, не вступали с Канкриным в оппозицию, а напротив высоко ценили его государственную деятельность. Отношения между Канкриным и Сперанским были всегда прекрасные, и взгляды этих двух деятелей по всем государственным вопросам того времени более или менее совпадали. Нам известен только один случай кратковременного столкновения между ними, вызванного реформою местного управления. На составленный Сперанским в 1826 году "проект учреждения для управления губернии" Канкрин сделал довольно существенные замечания, которые вызвали раздраженную реплику со стороны Сперанского. Разногласие обусловливалось преимущественно тем, что Канкрин опасался усложнения губернского делопроизводства, а следовательно, канцелярщины и формалистики, против которых он боролся всю свою жизнь. Правда, резкая и прямая натура Канкрина составляла противоположность с мягкими и уклончивыми приемами Сперанского, - последствие пережитых им невзгод. Поэтому Канкрин иногда называл Сперанского "старым иппокритом", но его уважение к Сперанскому выражалось в том факте, что он не принимал ни одной существенной меры, не подвергнув ее предварительному рассмотрению Сперанского и очень внимательно относясь к его возражениям и замечаниям. Поэтому неудивительно, что биограф Сперанского, Корф, столь высоко ставящий его государственные заслуги, в то же время говорит о "гениальной даровитости" Канкрина и отмечает тот факт, что, если после николаевских времен настала эпоха великих реформ, то в значительной степени благодаря влиянию трех деятелей: Жуковского, Сперанского и Канкрина, - умевших в качестве преподавателей наследника престола, каждый в своей сфере, внушить будущему монарху просвещенные и глубокие взгляды на управление страною.

   Как бы то ни было, в высших, правительственных сферах существовала партия, которая не одобряла деятельности Канкрина. Эта оппозиция происходила со стороны Мордвинова и его сторонников на почве преимущественно теоретической и вызывалась, как я уже упомянул, желанием поскорее приобщить Россию к общеевропейской культуре. Канкрин, конечно, был также приверженцем западных порядков, но его практический ум всегда ясно видел реальные препятствия, встречаемые той или другой реформою; он сперва подготовлял почву для нее, он шел медленно, но верно. Развивая кипучую деятельность, не щадя собственного труда и труда своих помощников, он в то же время как будто шел очень медленно вперед. Мы видели уже, каких блестящих результатов он добился в финансовой области; мы дальше увидим, что и в смысле распространения народного образования он сделал очень много, но в других вопросах, не менее существенных, он мог казаться отсталым человеком, именно вследствие его крайней, иногда даже, быть может, чрезмерной осторожности. Это создавало ему врагов, хотя и немногочисленных, но влиятельных.

   С другой стороны, он наталкивался на оппозицию иного рода. Он страстно, почти фанатично, если в таком деле может идти речь о фанатизме, преследовал взяточничество, должностные злоупотребления, обирание казны. Прилагая всевозможные заботы к тому, чтобы обеспечить материальное положение чиновников (в своем ведомстве он постепенно увеличил их жалованье на 60 %), он в то же время энергически преследовал все незаконные средства увеличения ими своих доходов. Таким образом, он создал себе много врагов в самой администрации и в тех слоях общества, которые привыкли прибегать к нечистым средствам для своих нечистых дел. Особенно среди купечества замечалось нередко сильное нерасположение к Канкрину, к этому "немцу", не понимавшему-де России и губившему ее. Чиновники и купцы подавали друг другу руки и дружно по временам шли против нелюбимого министра финансов. Волна надвигалась снизу и захватывала собою те элементы наверху, которые привыкли смотреть на министра финансов как на щедрого раздавателя казенных денег. Особенно в начале деятельности Канкрина, когда еще не убедились в безграничном доверии, которым пользовался Канкрин у государя, против него велась деятельная и сильная интрига, впоследствии ослабевшая, но тем не менее не унимавшаяся до выхода Канкрина в отставку. Чтобы иллюстрировать нами сказанное, приведем здесь отрывки из донесений тогдашнего директора канцелярии Третьего отделения, M. M. Фока, шефу корпуса жандармов, знаменитому Бенкендорфу. Вследствие событий 14 декабря 1825 года возник "тайный надзор", члены которого доставляли Фоку сведения о настроении общества. На основании этих сведений и составлялись донесения Фока, повергавшиеся на усмотрение императора Николая Павловича. Так, один из корреспондентов пишет:

   "Ничего нет хуже принятой у нас финансовой системы... Если Гурьев начал управление так, что стал действовать противно интересам правительства, то Канкрин постарался увеличить зло, расширив пропасть, над которой стоят наши финансы... Московские купцы во всеуслышание проклинают Канкрина, говоря, что он - причина всех испытанных ими неприятностей, что государь обманут ложными донесениями и что спокойствие до тех пор не будет восстановлено, пока Канкрина не удалят от дел... Настроение умов удовлетворительно только в низших сословиях; далеко нельзя того же сказать о высшем и среднем классе населения. Если послушать, так окажется, что задеты частные интересы некоторых выдающихся личностей. Купечество восстает против финансовой системы Канкрина, падение которого, как уверяют, весьма близкое, не возбудит ни в ком сожаления... Начинили манифест статьями сочинения министра финансов, виды которого далеко не соответствуют видам доброго патриота, что совсем не политично с его стороны, так как он и без того уже пользуется очень дурной славой в обществе, которое он бравирует, не думая, что это никогда не проходит даром".

   Мы видим, следовательно, что против Канкрина велась очень деятельная интрига, но она оказалась безуспешною, потому что блестящие результаты его управления слишком громко свидетельствовали в его пользу. Полное расстройство финансов, вызванное управлением Гурьева, сменилось процветанием. Дефицит был устранен уже в 1824 году; оскудение казны сменилось значительными запасами: у Канкрина всегда были деньги, но расходовать их непроизводительно, без крайней надобности, он никому не позволял; во всех отраслях государственного хозяйства установился образцовый порядок, бесконечное обирание казны было искоренено, государственный кредит России достиг такой устойчивости, такого блеска, что наше отечество могло в случае надобности занимать на европейских денежных рынках деньги на самых выгодных условиях, фонды наши ценились выше нарицательной их стоимости. Государственный деятель, противопоставляющий бездоказательным обвинениям и клевете такие факты, может относиться равнодушно к злобе и шипенью тех, кому он не дает наживаться за казенный счет. В нашей государственной жизни трудно приискать другой пример такого равнодушного отношения ко всем интригам, какой представляет собою Канкрин. Он почти никуда не выезжал, редко с кем встречался вне исполнения своих служебных обязанностей, никогда не бывал в обществе, на балах, обедах, сидел постоянно за работою в своем кабинете, мало того, беспощадно указывал на всякие злоупотребления, всех язвил своим остроумием, своими резкими выходками, его остроты насчет глупости, продажности, бездарности передавались из уст в уста; он нажил себе ими, быть может, еще более врагов, чем своим бескорыстием, своею честностью, своею нетерпимостью к чужим грехам, - и тем не менее он твердо держался на своем посту, никому не удалось столкнуть его с "огненного стула" русского министра финансов, как он сам выражался, вытеснить его из той ответственной должности, которую он занял единственно благодаря своим заслугам и которую он сохранил за собою до окончательного истощения сил также только благодаря своим заслугам.

  

   Только благодаря такому настроению Канкрина, то есть его глубокой вере, что дело будет говорить само за себя и что все направленные против него интриги окажутся вследствие этого безуспешными, ему удалось посвятить себя всецело плодотворному труду, и там, где другие государственные люди думали только о том, как бы разными искательствами навербовать себе побольше сторонников, как бы удачнее подставить ножку сопернику, он, отбросив всю эту недостойную игру, думал только об успешном исполнении принятых им на себя обязанностей. Наряду с приведением финансов России в образцовый порядок его занимал еще другой не менее, по его мнению, существенный вопрос. Смолоду он привык смотреть на мануфактурную промышленность и на горное дело как на наиболее верные источники благосостояния страны. В какой мере этот взгляд на дело оправдывался по отношению к России - другой вопрос. Быть может, при блестящих дарованиях Канкрина деятельность его дала бы еще более видные результаты, если бы он не был так исключителен в своих экономических воззрениях, если бы он оказал такую же просвещенную и неусыпную поддержку земледелию, какую он оказал мануфактурной промышленности. Мы этой стороны дела тут касаться не будем; остановимся только на результатах его забот о мануфактурной промышленности России. В этом отношении Канкрин несомненно заслуживает названия русского Кольбера[*], с которым его связывает и однородность экономических воззрений. Канкрин, как и Кольбер, был убежденным меркантилистом. Он никогда не сочувствовал экономической школе Адама Смита. Он полагал, что воззрения великого творца политической экономии, пригодные для Англии, будут со временем пригодны и для других стран, когда те достигнут такого же промышленного развития, но что государство, находящееся еще в младенческом состоянии, не может с пользою придерживаться принципов, провозглашенных английским экономистом. Покровительство отечественной мануфактурной промышленности, всевозможное распространение промышленного образования, развитие горного дела, успешная добыча драгоценных металлов - вот на что главным образом было обращено внимание Канкрина. Нельзя сказать, чтобы он не заботился о распространении земледельческих успехов. Напротив, он и тут проявлял изумительную деятельность, прилагал всевозможные усилия, чтобы предохранить наши леса от истребления, чтобы содействовать распространению сельскохозяйственных знаний, но все-таки он с особенной любовью посвящал себя делу развития мануфактурной и горной промышленности, и это его настроение ясно проявилось и в результатах его деятельности.

  

   [*] - Кольбер, министр финансов Франции с 1665 года, добивался роста государственных доходов главным образом созданием крупных мануфактур, увеличением вывоза и сокращением ввоза промышленных изделий.

  

   В труде, в котором он изложил опыт, вынесенный им в течение сорокалетней административной практики, в "Экономии человеческого общества", встречается следующее место:

   "Ошибаются те, кто думает, что русская фабричная промышленность существует только благодаря помощи правительства. Промышленность эта сама по себе теперь сильна. Вот уже двадцать пять лет, как не сделано ни одной важной жертвы для поддержания отечественных фабрик. Их процветание было достигнуто другими средствами. С 1823 года приняты всевозможные меры для усовершенствования русской промышленности. Издаются коммерческая газета и мануфактурный журнал; за границей содержатся агенты, чтобы узнавать все новейшие открытия и усовершенствования; заведена правильная выписка узоров из-за границы; привлечены в Россию искусные мастера; учрежден мануфактурный совет с отделениями и корреспондентами; основаны технологический институт и промышленные школы; установлены правильная посылка молодых людей за границу, промышленные выставки в Москве и Петербурге с назначением наград и отличий; учреждены бесплатные школы рисования; издан устав, улучшающий полицейский надзор за работами, и принято много других мер, о которых я умалчиваю".

   Действительно, этот перечень далеко не может, как мы сейчас увидим, считаться полным; но он во всяком случае убеждает, что Канкрин прекрасно понимал невозможность создать цветущую фабричную промышленность при помощи одних таможенных пошлин. В значительной степени содействовав установлению высокого таможенного тарифа 1822 года, он в течение всей своей дальнейшей жизни старался, как он сам выражается, усовершенствовать этот тариф, но не в смысле его повышения, а в смысле устранения невыгодных его сторон. Мы не станем перечислять здесь все перемены, произведенные в этом отношении; мы укажем только на один характерный факт. В одну из своих поездок в первопрестольную столицу он остановился по своему обыкновению в горном правлении на Моховой (ныне архив министерства народного просвещения) и пользовался всякой свободной минутой, чтобы вступать в общение с разными лицами, которые могли ему сообщить полезные сведения. В Москве он, как и в Петербурге, работал целый день, а когда уставал, то надевал шинель военного покроя в рукава, подпоясывался носовым платком, осматривал строения, вникал во все мелочи (заметим, кстати, что сад на дворе архива министерства народного просвещения также обязан ему своим возникновением: он указал его размеры и распланировал его сам), а под вечер в столовой принимал всех, кто имел к нему надобность, причем происходили иногда сцены чрезвычайно характерные. Так, г-н Селиванов, передающий эти подробности из жизни Канкрина, рассказывает, что однажды во время такого приема он при многих свидетелях назвал весьма видное должностное лицо, злоупотребления которого незадолго перед тем обнаружились, прямо "вором". Случилось как-то, что дежурным чиновником при горном правлении был некто Селивановский, сын известного типографщика. Канкрин вступил с ним в беседу и осведомился о том, как идет типографское дело в Москве. Селивановский ему разъяснил, что типографское, а вместе с тем и книжное дело сильно тормозятся высокой пошлиной на типографские краски. Канкрин промолчал, но вскоре за тем соответственная ставка тарифа была значительно уменьшена.

   Мы привели этот факт, чтобы показать, как чутко Канкрин относился к интересам просвещения. И действительно, стоит вспомнить, что он сделал в этом отношении, чтобы понять, что он вовсе не был таким узким протекционистом, каким его обыкновенно изображают. Почти тотчас по вступлении в должность министра финансов он начал разрабатывать план учреждения в Петербурге технологического института. Несмотря на трудность и сложность чисто финансовых его обязанностей, он находил время обсудить во всех подробностях будущую организацию этого учебного заведения, которое признавалось, когда оно возникло, иностранными специалистами образцовым. Цель его очень ясно формулирована самим Канкриным в одном из его писем к Гумбольдту, о которых речь у нас впереди.

   "Война, - писал он знаменитому ученому, - не может удержать меня от учреждения большого практического технологического института. Россия совсем не имеет располагающего средними теоретическими знаниями класса людей, который ей крайне нужен в самых разнообразных отраслях труда".

   Такова была основная мысль Канкрина при учреждении Технологического института. К сожалению, эта основная цель была впоследствии упущена из виду, и теория начала преобладать над практикой. Как бы то ни было, Канкрин с свойственной ему страстностью принялся за осуществление своей мысли. Проходил редкий день, чтобы он не посетил так называемого волынского двора, где было избрано место для института. Он сам составил план постройки и внимательнейшим образом следил за производством работ, радуясь, что ему приходится взбираться все выше и выше по лесам на здания, пока их не подвели под крыши. В то время, как слава русского оружия гремела во всей Европе, Канкрин сооружал свой Технологический институт и радостно отпраздновал день открытия первого созданного им большого учебного заведения.

   Почти с такой же любовью занимался он и устройством Лесного института. Уже в то время Канкрин был глубоко опечален тем явлением, что наши леса исчезают вследствие хищнических наклонностей и отсутствия правильного лесного хозяйства. В своих письмах к Гумбольдту он неоднократно сетует на это, и если в России еще в тридцатых годах положено хотя бы только слабое основание более нормального лесного хозяйства, то несомненно в значительной степени благодаря просвещенной деятельности Канкрина. Сам Канкрин говорил, что время, проведенное им в летние месяцы в Лесном, когда он обдумывал организацию этого второго своего учебного заведения, было лучшим временем в его жизни, потому что организаторские его способности применялись тут к делу, наиболее родственному его душе. Однажды в беседе с другим русским деятелем, трудившимся вместе с ним над промышленными успехами России, он заметил:

   - То, что мы совершим вместе с вами, останется; другие мои труды пропадут: все, мною накопленное, поглотят казармы, крепости и прочее. Тяжело заведовать финансами, когда они основаны на доходах от пьянства. Я похожу на навозного жука; я вожусь в навозе, чтобы создать весь этот блеск, - и Канкрин указал на берега Невы.

   Но, трудясь над созданием Технологического института или проживая в Лесном, он отдыхал душой. Там, в своем Канкринополе, по выражению Плетнева, он обдумывал программу реорганизованного им Лесного института, проектировал необходимые кафедры, наблюдал за постройками, - и вокруг него все окрестности оживали. Прежде трудно было проехать в Лесной, - Канкрин провел к нему прекрасную дорогу и с необычайной заботливостью, с большой любовью дал жизнь этому второму своему детищу.

   Место не позволяет нам подробно выяснить, как он постепенно задумывал и осуществлял все новые учебные заведения. Но мы не можем не представить здесь по крайней мере списка тех заведений, которые обязаны ему своим возникновением или благоустройством и процветанием. Так, кроме Технологического института, созданного им, и Лесного института, также почти им созданного, потому что до Канкрина он представлял лишь намек на учебное заведение со своим развалившимся зданием, без профессоров и вообще сколько-нибудь дельных преподавателей, Горного института, Горыгорецкого земледельческого института, коммерческого училища, мы назовем: воскресные рисовальные школы в Петербурге и в Москве, рисовальную школу для приходящих при Академии художеств с отделениями для девиц и с гальванопластическим отделением (одним из первых в Европе), рисовальные классы при гимназиях, Третью московскую гимназию с техническим отделением и такие же отделения при некоторых губернских гимназиях, технические горные школы, школы торгового мореходства в Петербурге и Херсоне, мореходные классы в Архангельске и Кеми, публичные лекции, посвященные успехам промышленности при всех наших университетах, - словом, Канкрин проявил изумительную деятельность, направленную к распространению технических знаний в нашем отечестве, и нам нечего пояснять, в каком просвещенном духе он действовал в этом отношении. Все новейшие усовершенствования применялись к делу. Так, например, учрежденная им при Академии художеств рисовальная школа для приходящих (впоследствии доверенная обществу поощрения художеств) была обставлена всеми необходимыми принадлежностями для обучения рисованию и другим искусствам, имеющим связь с рисованием, как то: лепка, гравирование на меди и на дереве, гальванопластика, составлявшая тогда совершенную новинку. Мало того, Канкрин понял, какую важную роль в деле быстрых успехов промышленности может играть женщина, и поэтому открывает при школе и отделение для девушек. Это было еще более существенным нововведением. Отметим, кстати, что Канкрин, учреждая немало школ в наших горнозаводских округах, везде также открывал отделения для девушек. Таким образом, мы имеем полное право причислить Канкрина к ревнителям женского образования и расширения сфер женского труда. Но, возвращаясь к учрежденным или преобразованным им многочисленным учебным заведениям, мы должны еще сказать, что Канкрин, так тщательно оберегавший казенную копейку, никогда не скупился на них и, отказывая в деньгах на другие расходы, всегда находил средства для расширения и усовершенствования своих любимых рассадников технических знаний. Поневоле тут вспомнишь слова, которыми он отвечал на упреки в скупости: "Да, батушка, я - скряга на все, что не нужно".

   Но не только путем учебных заведений он старался распространять технические знания. Все, что вело к этой цели, находило в нем самую горячую поддержку. Мы видели уже, что он постоянно содержал агентов за границей, чтобы следить за всеми успехами промышленности, постоянно посылал молодых людей в другие страны для усовершенствования в науках, выписывал из-за границы искусных мастеров для обучения и подготовки у нас техников, устраивал выставки для соревнования между фабрикантами, - словом, пускал в ход все средства, чтобы двинуть русскую промышленность. В этих же видах он постоянно издавал разные сочинения оригинальные и переводные и, не ограничиваясь этим, позаботился об основании журналов и газет, в которых сам деятельно сотрудничал, несмотря на другие сложные свои обязанности. Благодаря его инициативе, под руководством и с пособием от казны издавалась "Земледельческая газета", которую он часто обогащал своими статьями; между ними были такие замечательные, как статья о разделении России на пояса по климату, а также произведения, составившие целое событие в нашей сельскохозяйственной литературе и обратившие на себя внимание во всей Европе. Канкрин распорядился, чтобы годовое издание "Земледельческой газеты" обходилось не дороже рубля. Он желал распространить ее между всеми, кто только умел читать. Редактором ее он назначил бывшего директора Царскосельского лицея Энгельгардта, человека, прекрасно усвоившего себе сельскохозяйственные вопросы, и Канкрин добился того, что в числе корреспондентов газеты было немало крестьян, которые сообщали о результатах своих практических опытов по сельскому хозяйству. Не забудем, что это происходило в тридцатых годах, когда просвещение у нас было еще так мало развито. Факт этот интересен и в другом отношении: он показывает, что Канкрин заботился не только о мануфактурной промышленности, но старался двинуть и земледельческую, и если сделал в этом отношении сравнительно мало, то отчасти и потому, что сознавал бесплодность своих усилий, пока главный тормоз развития земледелия, - крепостное право, - не будет устранен. А как его заботил этот вопрос, видно из одного места его дневников, где он с горечью сознается, что не мог ничего сделать в этом направлении, потому что "один в поле - не воин". "Я старался сделать из русского крестьянина, - говорит он, - по крайней мере наследственного арендатора, но было слишком рано: отдельный человек не может совершить такое дело".

   Что касается до торговли, промышленности и горнозаводства, то само собой разумеется, что он горячо поощрял все издания, поставившие себе целью содействовать их успеху. "Коммерческая газета", "Горный журнал" и другие однородные издания были им основаны или пользовались постоянной его поддержкой. По его инициативе появлялись на русском языке извлечения из лучших статей заграничных журналов. Он не скупился и на средства для поощрения иностранных изданий, разрабатывавших вопросы, интересные с точки зрения успехов промышленности в России. И тут, как почти везде, он проявлял широкий взгляд, вполне сознавая, что промышленные успехи зависят от успехов науки вообще и в особенности от успехов естественных наук. С этой точки зрения мы поймем, почему между Канкриным и знаменитым Александром Гумбольдтом завязались такие тесные дружественные отношения.

   В двадцатых годах у нас возникла мысль воспользоваться платиной как драгоценным металлом для изготовления монеты. Кажется, мысль эта принадлежит самому Канкрину. Он решил обратиться к Гумбольдту, чтобы заручиться опытом, который вынес последний из своего путешествия в центральную Америку, где уже раньше был найден этот металл. В ответном письме на запрос Канкрина Гумбольдт между прочим упомянул о том, что, может быть, ему когда-нибудь удастся посетить Урал, так как "быть в Тобольске составляет мечту его ранней молодости". Как только Канкрин получил это письмо, он с чисто юношеским жаром поспешил к Николаю Павловичу и в восторженных выражениях стал его упрашивать оказать покровительство Гумбольдту и принять расходы по его путешествию на казенный счет. Скупость Канкрина проявилась и тут в несколько неожиданном свете. Государь согласился, и нужно прочесть письма Канкрина к Гумбольдту, чтобы понять, с какой горячностью он принялся за устройство этого дела. Тут вполне выразилась не только его преданность науке, но и горячее желание воспользоваться знаниями и опытом Гумбольдта на благо России. Он обдумывает план путешествия во всех подробностях и старается организовать его так, чтобы Гумбольдту пришлось претерпеть по возможности меньше лишений и неудобств и расположить его к смотру насколько возможно большего числа местностей. Гумбольдту была ассигнована значительная сумма денег. В Берлин ему выслано было 1,2 тысячи червонцев, а по приезде в Петербург выдано на руки 20 тысяч руб. ассигнациями, которые он, впрочем, не все издержал, возвратив из них впоследствии 7 тысяч руб., ассигнованных Канкриным по указанию самого Гумбольдта на путешествие Гельмерсена и Гофмана. Поездка Гумбольдта была обставлена необыкновенными удобствами. На каждой станции его ожидало от пятнадцати до двадцати лошадей. Везде ему приготовлялись самые удобные помещения; где это требовала безопасность, его сопровождал военный конвой; ему представлялись местные власти; в Астрахани его посетили все офицеры местного гарнизона и депутаты от армянского, бухарского, персидского купечества в их живописных костюмах. Как известно, Гумбольдт изложил результаты своего грандиозного путешествия по России (он проехал четырнадцать тысяч пятьсот верст) в своем знаменитом исследовании "Центральная Азия", составляющем богатый вклад в науку, которым она несомненно в значительной степени обязана содействию Канкрина. Сам Гумбольдт останавливался перед издержками и, как видно из его писем, не решился бы принять в преклонном возрасте такое отдаленное и трудное путешествие, если бы не поощрение нашего министра финансов. Гумбольдт это сам признает в следующих прочувствованных выражениях: "Вам я обязан, - пишет он Канкрину с Урала в 1829 году, - что этот год вследствие огромного числа идей, собранных мной на громадном пространстве, сделался важнейшим в моей жизни".

   Из переписки Канкрина с Гумбольдтом видно, с каким живым интересом они оба относились к исследованию Урала и Алтая и какие чувства взаимного уважения их одушевляли. Оказалось, что предположения Канкрина относительно минеральных богатств по большей части вполне оправдались, и Гумбольдт констатирует это, удивляясь прозорливости Канкрина. Оба они жалуются на истощение лесных богатств, особенно печалится об этом обстоятельстве Канкрин и пишет: "Печальное лесное хозяйство побудило меня расширить Лесной институт, чтобы подготовить лесных хозяев для горнозаводских округов. Но все хорошее двигается медленно, дурное летит". И в том же письме мы находим следующее характерное для Канкрина место: "Вы давно, конечно, знаете о переходе через Балканы... Всякая катастрофа и вообще разрушение поражает человека. Мы знаем, кто разрушил дельфийский храм; его строитель, если не ошибаюсь, нам не известен". Раньше Канкрин писал Гумбольдту, что война не может его удержать от учреждения Технологического института и расширения Лесного. Видно, что Гумбольдт горячо сочувствовал Канкрину. По поводу пожалованного ему в 1829 году графского достоинства Гумбольдт пишет из Сарепты: "Этот внешний блеск будет напоминать потомству достопамятное время, когда под вашим руководством русские финансы процветали, несмотря на грозную войну".

   При личном свидании Канкрин подробно развил великому ученому свои предположения относительно лучшего устройства горнозаводской части в России. Он мечтал о поселении на Урале свободных рабочих, снабженных достаточным количеством земли, в качестве полных ее собственников. В архиве министерства финансов, вероятно, хранится переписка, которая велась по этому поводу между министерством и местными властями. Последние сделали все, что было в их силах, чтобы затормозить благую мысль Канкрина. Даже его железная энергия оказалась недостаточной, чтобы пробить брешь в каменной стене невежества, предрассудков и своекорыстия. Устроить путешествие Гумбольдта, выяснить громадное значение минеральных богатств России было легче, чем устранить условия, препятствовавшие и до сих пор препятствующие вполне успешной их эксплуатации.

   Как бы то ни было, мы видим, с каким уважением относился Канкрин к науке и ее представителям. Между Канкриным и Гумбольдтом установились дружественные, сердечные отношения, не прекращавшиеся до самой смерти Канкрина. О сердечности этих отношений можно судить и по тому факту, что супруга Канкрина, не особенно бойко владевшая немецким языком, писала великому ученому письма на этом языке. "Теперь, - отвечает ей как-то Гумбольдт, - я от вас самой узнал не без гордости, что не только немецкие звуки произносятся вами чисто и красиво, но что вы даже на бумаге удачно справляетесь с трудностями нашего языка". Гумбольдт отпраздновал на Урале шестидесятую годовщину своего рождения. В этот день ему поднесен был подарок - роскошная сабля русского изделия от неизвестного лица. Гумбольдт догадался, что это - подарок Канкрина, и выразил ему благодарность. Вообще Гумбольдт не знал, как и благодарить Канкрина за его внимательное отношение к нему. Канкрина же озабочивало только то, чтобы Гумбольдт не вздумал выразить Николаю Павловичу, как высоко он ценит услуги Канкрина, потому что он устроил все дело так, как будто путешествие Гумбольдта по России состоялось по почину самого государя: он даже просил Гумбольдта в своих письмах к государю никогда не упоминать о нем. Грубый и резкий Канкрин, очевидно, умел при случае быть скромным и деликатным.

  

   Французская революция 1830 года произвела, как известно, сильнейшее впечатление на императора Николая. Он тотчас же хотел приступить к вооружениям, чтобы в союзе с другими правительствами восстановить законный порядок во Франции. Но вмешательство России не состоялось, и мы узнаем из различных источников, что ему главным образом воспротивился Канкрин. Он в почтительных выражениях обратил внимание государя на то, что после громадных жертв на войны с Персией и Турцией Россия нуждается в отдыхе и в сбережениях. Соображения Канкрина повлияли на государя, и новая война была предотвращена.

   Вообще надо заметить, что император Николай относился с чрезвычайным уважением к Канкрину. Нельзя сказать, чтобы он всегда охотно подчинялся его советам. В сохранившихся письменных документах ясно видны следы раздражения, с каким император Николай относился подчас к несговорчивости Канкрина в финансовых вопросах. Государь был озабочен могущественным положением России среди европейских держав, а это требовало значительных денежных жертв, на которые Канкрин по большей части не соглашался. Но в общем советы Канкрина одерживали верх, конечно главным образом потому, что результаты его деятельности говорили сами за себя. Еще в царствование Александра I Канкрин успел в течение двух лет поправить финансы России и ко всеобщему удивлению, по-видимому, навсегда покончить с тем печальным положением, до которого их довели прежние министры финансов. С таким деятелем надо было считаться: он оказывался слишком полезным, чтобы его можно было легкомысленно устранить. Таким образом, отношения между императором Николаем и Канкриным противоречат тому общему представлению, что император лично руководил всеми отраслями управления и не терпел самостоятельного почина со стороны своих помощников. Но Канкрин был действительно единственным государственным деятелем николаевской эпохи, имевшим возможность вполне самостоятельно руководить доверенной ему обширной отраслью управления. Если бы результаты деятельности Канкрина не были так блестящи, если бы его дух бережливости, его гениальная даровитость не преодолевали многочисленных и сложных препятствий, с которыми он встречался на каждом шагу, если бы войны - персидская, турецкая, польская, следовавшие одна за другой через двухлетние промежутки, неурожаи, страшная холера хотя временно поколебали положение русских финансов, то, вероятно, Канкрин немедленно перестал бы быть министром финансов или по крайней мере утратил бы ту самостоятельность, которую он, единственно благодаря своей железной энергии, своему трудолюбию и своей даровитости, сохранил даже тогда, когда физические силы ему, видимо, изменяли. Он сумел сделаться человеком необходимым, вызвать общее убеждение, что без него Россия в финансовом отношении погибнет, как прежде при вступлении его в должность думали, что Россия погибнет вследствие странного, непонятного назначения его министром финансов. Уже в 1840 году Канкрин просился в отставку. Это был не каприз, не кокетство, а настоятельная потребность. Шестидесятисемилетний старик, всю свою жизнь работавший до изнурения сил, чувствовал себя уже неспособным с успехом исполнять свои тяжелые обязанности. "Ах, - писал он в частном письме от 25 августа 1841 года, - почему император не принял в прошлую зиму настойчивой моей просьбы об отставке? Теперь я вынужден жертвовать последними моими силами, и я охотно ими жертвую для страны, но все ведь имеет границы". После этого письма Канкрин еще почти три года заведовал министерством. Здоровье ему решительно изменяло; он то и дело вынужден был ездить за границу для восстановления своих сил. Делами министерства заведовал в его отсутствие его помощник по его инструкциям, и, тем не менее, государь его не только не увольнял, но даже не вмешивался в его министерство, убежденный, что и отсутствующий Канкрин остается надежным министром финансов. Но как только Канкрин вышел в отставку, император Николай уже никому не доверял: как остальные отрасли управления, он взял и финансы в свои руки.

   Мы видим, следовательно, каким огромным влиянием пользовался Канкрин в избранной им сфере деятельности. Интрига против Канкрина велась постоянно, иногда она ослабевала, иногда усиливалась, но враги Канкрина никогда не дремали. Он сам очень хорошо сознавал опасность своего положения, говоря, что сидит на "огненном стуле" русского министра финансов. Тенгоборский, Мордвинов, князь Друцкой-Любецкий, князь Меншиков, Киселев - все это были недоброжелатели или прямо враги Канкрина, по разным соображениям и мотивам подкапывавшиеся под него. С другой стороны, все, кто нуждался в деньгах и имел сильную руку при дворе, старались поколебать положение такого министра финансов, который беспощадно урезывал все незаконные расходы. Однако все эти попытки свергнуть министра ни к чему не приводили, потому что даже при желании заменить его кем-нибудь другим такая попытка должна была казаться слишком рискованной. Император Николай, видимо, понимал, что как ни тяжел и неудобен Канкрин во многих отношениях, лучшего министра финансов он не найдет. Мордвинов писал обстоятельную критику на каждую роспись министра финансов. Руководствуясь благими намерениями, но редко выходя из области чисто теоретической и постоянно требуя довольно рискованных опытов на основании того принципа, что и "казенная копейка должна гореть", он старался доказать, что Канкрин управляет финансами нецелесообразно, что можно было бы достигнуть лучших результатов. Император делал на его записках надпись, что во всей этой критике видно лишь одно "опорочивание министра финансов". Князь Друцкой-Любецкий то и дело доказывал, что финансовая система Канкрина несостоятельна, но он оказывался бессильным заменить ее на практике более целесообразной и дельной. Князь Меншиков не скупился на едкие остроты по адресу Канкрина, и эти остроты переходили из уст в уста при дворе, в столице и по всей России. Меншиков не щадил даже больного Канкрина. Встречаясь на Невском со знакомыми, сообщавшими ему, что известия о болезни Канкрина гораздо благоприятнее, он отвечал: "А до меня дошли самые худые вести: ему, говорят, лучше". Гуляя по набережной Невы и видя, что матросы несут дрова на пароход, предназначенный для отъезда Канкрина за границу, он спрашивает их: "К чему эти дрова?" - "Топить пароход г-на министра финансов". - "Вы бы лучше, - острит Меншиков, - затопили его, когда министр финансов будет на нем". Наконец после отставки Канкрина Меншикову удалось попасть в финансовый комитет вместе с графом Левашовым и князем Друцким-Любецким. Тут великий князь Михаил Павлович отплатил Меншикову за его остроты против Канкрина. "Мы разменяли Канкрина на мелкую монету", - заметил он. Но Меншиков не остался в долгу. "Теперь по крайней мере мы знаем, - ответил он, - что стоит немец в России: двух русских и одного поляка".

   Впрочем, надо сказать, что Канкрин сам умел постоять за себя. Намекая на своих недоброжелателей, он однажды сказал: "Ругают такого-то государственного человека за то, что его встречаешь на всех обедах, балах, спектаклях и что у него нет времени заниматься делами; а я скажу: слава Богу! Другого хвалят: вот настоящий государственный человек; нигде не встретишь его; целый день сидит в кабинете и занимается делами; а я скажу: избави Боже!" Под первым государственным человеком Канкрин, вероятно, подразумевал Меншикова, под вторым - Друцкого-Любецкого. В государственном совете он то и дело сражал своих противников едкими и остроумными выходками. Так, например, министр юстиции, граф Панин, пожелал назначить ко всем начальникам отделений помощников-редакторов на том основании, что у начальников отделений не хватает времени обрабатывать слог, да и не все они хорошие стилисты. Большинство министров отнеслось в государственном совете к этому предложению весьма сочувственно, думая воспользоваться им и для своих ведомств. Но Канкрин, предвидя значительный денежный расход, воспротивился и едко спросил: "Не лучше ли в таком случае назначить самих редакторов начальниками отделений?" Последовал общий шумный протест. Тогда Канкрин сказал: "Несколько лет тому назад Сперанский также потребовал помощников-редакторов. Я ему сказал то, что говорю и вам теперь. Он, как умный человек, согласился со мной, а вы, братушки мои, как себе хотите".

   Понятно, что такими выходками Канкрин увеличивал число своих врагов. Но император Николай по большей части держал сторону Канкрина. В конце концов он занял такое влиятельное положение, так удачно справлялся со своими недоброжелателями и так успешно отражал все покушения на казенный сундук, что в обществе, светских и придворных кругах установилось общее убеждение в невозможности добиться через Канкрина каких-либо подачек из казенных денег. Тогда начали действовать через императора. Очень характерны в этом отношении письма Пушкина к Афанасию Николаевичу Гончарову, деду его жены, Натальи Николаевны. В одном из них он пишет:

   "Осмелюсь повторить вам то, что я говорил Золотову: главное дело - не вооружить против себя Канкрина, а никак не вижу, каким образом вам без него обойтиться. Государь, получив просьбу вашу, отдаст ее непременно на рассмотрение министра финансов; а министр, уже раз отказавши, захочет и теперь поставить на своем. Временное вспоможение (двумя или тремястами тысяч), хотя вещь и затруднительная, но все легче, ибо зависит единственно от произвола государева".

   Такие попытки обойти Канкрина встречались сплошь и рядом, но они по большей части успеха не имели. Канкрин был неумолим, а государь чувствовал, что если будет вмешиваться в дела, то потеряет незаменимого министра, которого, как выразился Кутузов, и за миллионы приобрести нельзя. Но подчас государю было трудно мириться с неумолимостью Канкрина. Так, когда Киселев стал приобретать доверие государя и решено было образовать министерство государственных имуществ, нередко происходили столкновения между государем и Канкриным. Киселев хотел распоряжаться совершенно бесконтрольно доходами с государственных имуществ, а Канкрин этого не допускал. Еще до образования нового министерства начались пререкания. Киселев хотел завладеть домом департамента государственного казначейства, но Канкрин и этому решительно воспротивился, оберегая интересы своих недостаточно обеспеченных чиновников, имевших в этом доме казенные квартиры. На поданной по этому поводу Канкриным записке государь написал: "Заключаю, что не хотите уважить как мне, так и новому моему учреждению".

   Однако в общем, повторяем, государь уступал Канкрину и позволял ему многое, чего он не позволял ни одному из своих приближенных. За громадные услуги, оказанные Канкриным нашему финансовому хозяйству, за бесконечные миллионы, сбереженные им в течение его долголетней деятельности, он получил, как видно из его формулярного списка, два имения в аренду: одно в Курляндии на 50 и другое в Киевской губернии на 12 лет и 30 тысяч десятин в Бессарабии в потомственное владение. Кроме того, ему выдано в разное время деньгами, независимо, конечно, от министерского содержания, 440 тысяч руб. серебром. Сам Канкрин в одном из своих путевых дневников говорит, что он приехал в Россию бедным человеком, а "уезжает теперь из нее если не богатым, то достаточным". Но другие приближенные Николая Павловича награждались щедрее, особенно если принять во внимание, что они не отличались такой безупречной честностью, какой отличался Канкрин. Смело можно сказать, однако, что ни к кому из них Николай Павлович не относился с таким уважением, как к Канкрину. Это уважение проявлялось даже в мелочах. Канкрин почти никогда не выпускал изо рта дешевой сигары отечественного производства или трубки, из которой он курил вакштаф или кнастер. В интимном разговоре с Дибичем, героем турецкой кампании 1829 года, он ему заметил, что его несчастная привычка к табаку очень его стесняет во время докладов у государя. Дибич рассказал об этом Николаю Павловичу, и вот в первый же после этого доклад к Канкрину выходит императрица Александра Федоровна с зажженной свечой в одной руке и с трубкой, набитой кнастером, в другой и, подавая ее Канкрину, говорит: "Церемонии по отношению к такому заслуженному государственному деятелю, как вы, неуместны". С тех пор Канкрин постоянно один курил в присутствии Николая Павловича, который, как известно, сам не курил и терпеть не мог, когда курили в его присутствии. В другой раз, когда Канкрин определил одного из своих сыновей в пажеский корпус, ему было объявлено от имени императора, что его сын принимается туда на казенный счет. По этому поводу сохранилось письмо Канкрина к военному министру Чернышеву, в котором значится:

   "Будучи поставлен щедротами государя императора в возможность пещись сам о воспитании моих детей, я желал бы, чтобы назначенная на воспитание моего сына сумма была обращена для другого, более нуждающегося в таковом пособии".

   Это было как бы ответом на поступок Николая Павловича. Когда сгорел Зимний дворец, Канкрин, чтобы утешить государя и предвидя огромные расходы по отстройке дворца, явился к нему и вызвался выдать из государственного казначейства несколько миллионов, но в то же время просил поручить ему работы, так как он исполнит их дешевле подрядчиков. Государь отклонил предложенные деньги, но Канкрина назначил членом комиссии по отстройке дворца, заметив ему, что он не может доверить своих денежных интересов более надежному человеку.

   Приведем еще для характеристики отношений между Николаем Павловичем и Канкриным следующий документ. Больного Канкрина однажды потревожили ночью для незначительной справки будто бы по высочайшему повелению. По этому поводу государь обратился к Канкрину со следующим письмом:

   "Сегодня только узнал я, любезный Егор Францевич, что нехотя я был причиною одного обстоятельства, которое справедливым образом должно было вас огорчить. Не видав вас столь долго, лишен я был возможности условиться с вами о намерении моем ближе узнать порядок дел департамента государственных имуществ, для чего полагал начало года самым удобным временем. Приказав С. С. Танееву уведомить вас о сем намерении, мне и в мысль не приходило, чтобы для сообщения сего стали вас тревожить без всякой нужды среди ночи, тогда как ничто не мешало исполнить сие в обыкновенное время, но так как начальник отвечать должен за своих подчинен