Соловьев Сергей Михайлович - История России с древнейших времен. Том 14

ымском походе, беглые его люди, пришедши с Дона, разрезали на куски шестилетнего сына его и бросили в воду, именье разорили без остатка.

    Вследствие этих челобитен сделан был допрос атаманам; те отвечали: "Беглые люди из дворцовых волостей и помещичьи и посадские из украинных городов приходят с женами и детьми на Дон. на Хопер и на Медведицу и живут по своей воле, а пропускают их из украинских городов воеводы и приказные люди из взяток, а если б они не пропускали, то не только с женами и детьми, и одному пройти было бы нельзя". Пошли к украинским воеводам и приказным людям государевы грамоты с великим подкреплением, чтоб беглых людей не пропускали за черту, поделали заставы; на Дон пошла грамота, чтоб козаки вперед к себе беглых людей на реку не принимали, и старых посельщиков велено им сбить и выслать на прежнее жилище; воров и убийц крестьян Мосолова велено сыскать и выслать на Коротояк.

    Но как готовы были козаки выдавать беглых - видно из следующего: в конце 1697 года калмыцкий тайша Мункотемир дал знать царицынскому воеводе, что от него бежали на Дон в Паншин городок улусники его, 25 кибиток. Воевода послал сказать паншинскому атаману, чтоб выдал беглых по прежнему царскому указу которым под смертною казнию запрещено было принимать калмыков, чтоб не было никаких задоров и ссор с тайшами. Козаки отвечали воеводскому посланцу: "Калмыцких выходцев не отдадим и отдать нам их нельзя, и вперед их принимать станем; к нам писано из войскового Черкасского городка, чтоб таких уходцев принимать, от погонщиков и от всяких людей оберегать и в обиду никому не давать; царский указ прислан на Царицын к воеводе, а не к нам, у нас такого указа нет, а царицынскому воеводе мы не послушны; и если калмыки придут к нам за своими уходцами войною, то мы их не отдадим и драться за них станем".

    Начиналась усиленная работа, усиленная служба; но многие не хотели усиленно работать и служить, и побеги на Дон усиливаются. В продолжение 95, 96, 97, 98 и 99-го годов воеводы и приказные люди белгородского и севского полков доносят, что полковые, городовые, всяких чинов служилые и жилецкие люди, их дети, свойственники и крепостные люди и крестьяне, не хотя служить государевой службы и податей платить, не хотя быть у строенья морских судов, у стругового дела, у лесной работы, в кормщиках, гребцах, на плотах, бегут в донецкие козачьи городки; в 1699 году из одного Воронежского уезда бежало около 330 дворов. Опять грамота на Дон - беглых не принимать, а старых уходцев сыскать и доставить на прежние места жительства на своих козачьих подводах, потому что "вы тех беглецов принимали без нашего указа".

    Но мало того, что царь требует нарушения основного козацкого обычая, требует, чтоб не принимали новых беглецов и высылали назад старых, он заставляет самих козаков работать для общего дела; Петр взял Азов, закрепил этим реку Дон за Россиею; но с Азовом нужны частые и беспрепятственные сообщения, нужно доставлять туда всякого рода запасы для ратных людей, и вот Петр посылает дворянина Шатнева осмотреть реку Дон от Коротояка вниз до Азова и водяной ход очистить жителями козачьих донских городков, чтоб тою рекою корабельному ходу никакой остановки не было. Остановки бывали разного рода: так, например, в 1698 году кормщики и гребцы, шедшие Воронежем и Доном на судах в Азов с хлебными запасами, бросили суда в козачьих городках и разбежались, а козаки и разных чинов жители развезли хлеб по себе.

    Государь, и такой государь, как Петр, разумеется, не мог равнодушно смотреть на подобные явления, и неудовольствия на великой реке увеличивались: мы увидим следствия, когда недовольные получат вождя.

    С Днепра приходили также тревожные известия.

    В августе 1696 года киевский воевода князь Борятинский отправил к русскому резиденту в Польше дьяку Никитину стародубца Суслова с двумя рейтарами для вестей. Этот Суслов привез Никитину свои вести: "У поляков намерение совершенное, чтоб Украйну к себе превратить, и посылки у них к гетману Мазепе частые: так, нынешнею весною проехал к гетману от короля посланник вместе с греками, будто купец. Начальные люди теперь в войске малороссийском все поляки, при Обидовском, племяннике Мазепы, нет ни одного слуги козака. У козаков жалоба великая на гетмана, полковников и сотников, что для искоренения старых козаков прежние их вольности все отняли, обратили их к себе в подданство, земли все по себе разобрали: из которого села прежде выходило на службу козаков по полтораста, теперь выходит только человек по пяти или по шести. Гетман держит у себя в милости и призрении только полки охотницкие, компанейский и сердюцкие, надеясь на их верность, и в этих полках нет ни одного человека природного козака, все поляки. Прошлого лета Киевского полка козаки в Запорожье полковника своего Мокеевского, за его к ним налоги, чуть не убили. Гетман в нынешнем походе стоял полками порознь, опасаясь от козаков бунта; а если б все полки были в одном месте, то у козаков было совершенное намерение старшину всю побить. Козаки говорят, что если б у них были старые вольности, то они бы одни Крым взяли; а если нынешнего гетмана и урядников-поляков не отменят, то не только что Крым брать, придется быть в порабощении от Крыма и от Польши. Киевского Кирилловского монастыря игумен Иннокентий тайно пересылается с Шумлянским, а в Батурин ездит мало не каждую неделю; из киевской приказной избы ходят к игумену двое подьячих, Налетов и Фатеев, беспрестанно, а игумен присылает к ним запасы, пиво и вино бочка ми". Суслов покончил свои вести словами, что об ином он и говорить не смеет, разве самому великому государю изустно донесет.

    Когда Никитин дал знать об этом великому государю, то Суслова с двумя киевскими подьячими привезли в Москву для допроса Суслов объявил, что львовский шляхтич Попара говорил ему: поляки очень жалеют об Украйне, говорят, что если малая какая смута на Москве сделается, то они пойдут на Украйну и по-прежнему ее к себе присоединят. Другой шляхтич, Буйновский, говорил то же; в пример ставят поляки Пруссию: хотя много лет была за шведами, однако опять перешла к Польше. Попара говорил: очень худо, что на Украйне начальные люди - поляки; если б были русские, то Украйна была бы надежнее. Жалобы на гетмана и начальных людей слышал он в Киевском полку да от Палеевых козаков. Известия, которые Суслов обещал объявить только одному государю, касались того, что в Киеве можно собирать гораздо больше торговых пошлин, чем обыкновенно делается. О намерении козаков побить старшину Суслов слышал от Попары и Палеевых козаков, перешедших с переяславской стороны. О сношениях Шумлянского с кирилловским игуменом слышал во Львове.

    Подьячие объявили, что они бывали у кирилловского игумена очень редко, и то по воеводским делам; в то же время узнали, что игумен Иннокентий умер. Государь велел послать к Мазепе список с речей Суслова, а подьячих отпустить назад в Киев с строгим наказом, чтоб вперед к иноземцам не ходили и вестей не рассказывали. Мазепе написали при этом, что великий государь всем этим слухам поверить не изволил и никакого сомнения не имеет, потому что он, гетман, старшина и все войско служат верно, не щадя здоровья и голов своих; потом, по просьбе гетмана, отправили в Батурин и самого Суслова, давши Мазепе позволение пытать его. В октябре 1696 года Мазепа писал государю о вестях, что у Семена Палея бывают частые присылки от гетмана литовского Сапеги, чего прежде не бывало; Сапега словесно наказывал Палею, чтоб он остерегался Мазепы и не ездил к нему в Батурин. "Послал я в Хвастов тайком человека моего, - писал Мазепа царю, - посланный должен проведать о тамошнем поведении, созывает ли Палей войсковых людей на какую службу; особенно приказал я киевскому полковнику и сотнику, чтоб постоянно держали в Хвастове тайно людей своих для надзора за Палеем, ибо удивительно мне стало, что он теперь не так сердечно со мною поступает, как прежде, не присылает ко мне писем, которые получает от гетманов коронного и литовского, в чем усматриваю некоторую перемену и хитрость. Смею предложить вам, великому государю, чтоб боярин, в Киеве воеводствующий, не велел пускать Палея в Киев со многими людьми, а он привык часто туда приезжать, у него там в нижнем городе и двор свой, который я, приохочивая его к вашей монаршеской услуге, купил ему у чернецов межигорских за 400 золотых на свои собственные деньги". Мазепа узнал также, что новый король польский прислал Палею 4000 золотых червонных на наем козаков: по этой вести гетман разослал грамоты по всем полкам, чтоб никто не смел переходить в польскую сторону. Через месяц Мазепа писал, что приказал киевскому полковнику Мокеевскому посылать в Хвастов дельных людей для наблюдения, что там делается. Один из таких наблюдателей, возвратясь из Хвастова, доносил полковнику, что полчане Палея, пешие люди, пришедшие из-под Каменца Подольского, говорят: "Нехорошо Палей делает, что на две стороны службою своею оказывается; теперь в Польше король новый, богат деньгами, надобно б ему одному верно служить, от него и Палею, и всем нам добрая может быть награда. А если Палей на две стороны колебаться будет, то и ему придет такая же кончина, какая и другим от него была". Добрые люди говорят: "Лучше нам, будучи восточной православной веры, держаться православного христианского монарха"; но таких людей немного, сам Палей каждый день пьян, и когда пьет, то иногда поминает царское имя, а в другой раз пьет за здоровье польского короля. В начале 1699 года Мазепа извещал, что вопреки статьям мирного договора - не заселять запустелых за Днепром городов - в прошлом году заведена слобода в Мошнах, куда осадчики подговаривают и переманивают людей с левой стороны Днепра; тяжесть от кормления ратных людей заставляет многих бежать за Днепр, и таким образом кроме Мошенской слободы заселились еще слободы в Драбовце, Корсуни и Богуславле; устеречь беглецов трудно, потому что нельзя по всему Днепру расставить караулов. Кроме того, побережным жителям восточной стороны нельзя пробыть без лесов западной стороны, но когда они придут туда по дрова, то тамошние осадчики их грабят, отбирают лошадей, возы, топоры, снимают платье. Мазепа просил у государя позволения разорить Мошенскую слободу и перевести поселенцев назад, так как слобода заселена вопреки договору.

    В Сибирской украйне со стороны Китая было покойно. Русские выгодно торговали в Пекине, и в 1698 году Виниус писал Петру за границу, что в Пекине построена русская церковь и многие китайцы крестились. Петр отвечал ему: "То дело зело изрядно. Только для бога, поступайте в том опасно и не шибко, дабы китайских начальников не привесть в злобу, также и езувитов, которые уже там от многих времен гнездо свое имеют; к чему там надобны попы не так ученые, как разумные и подкладные, дабы чрез некоторое кичение оное святое дело не произошло в злейшее падение, как учинилось в Епании". Вследствие этого Виниус велел в Нерчинске у торговых людей, которые приедут из Китайского государства, спрашивать и всячески доведываться о новопостроенной часовне в Китайском государстве, в каком месте и меж какими домами или особно, от домов их китайских в дальнем расстоянии, и китайцы к той церкви для смотрения или слушания приходят ли, и что говорят, хвалят ли? и нет ли какого от них посмеяния и поругания? и к которым церквам, греческого ль закона или к езувитскому костелу, они склоннее, и каковы у той церкви попы и причетники, и в каком искусстве живут, и сколько их, также и народу русского, и какое у той церкви украшение и книг довольство, и умерших христиан где погребают, при той ли часовне или где в поле, и каким служением, явно ли или со опасением тайно, и есть ли кто из китайцев крестились?

    В то время как Петр и Виниус так заботились о православной церкви в Пекине и об отношениях ее к иезуитскому костелу, в Москве вскрылись следствия иезуитского влияния. В 1697 году священник Петропавловской (Адриана и Наталии) церкви в Мещанской слободе донес патриарху Адриану на своего дьякона Петра Артемьева, который после евангелия читал поучение, похвалял в вере поляки, ляхи, литву; прочитал молитву "Отче наш" на амвоне по-римски, приклякнув на колени, и иные некие молитвы прилагая римские: носит он на себе вместо животворящего креста мошонку, а в ней образок Латынина Антония Падвиянина (Падуанского), еретика суща; глаголет исхождение духа св. от отца и сына, исповедовался и приобщался у иезуитов, а с иными иезуитами, из Москвы изгнанными, зело слезно разлучился; освященный собор называет забором, который перескочить хвалится; патриархов называет потеряхами, потому что истинную православную веру потеряли. Боляр и судей безыменно лает и бесчествует но поводу пыток раскольникам: называет этих боляр и судей, стоящих у дыбы в Константиновской башне, немыми учителями, которые вместо евангелия просвещают огнем и вместо Апостола учат кнутом.

    Петр Артемьев был сын одного суздальского священника. Смолоду в нем уже виден был человек нервный, с болезненною впечатлительностию, расстроенным воображением; эти качества должны были усиливаться еще от разврата, как видно из собственных его признаний. Такой-то юноша поступил в школы к греческим учителям Лихудам и с старшим из них, Иоанникием, отправился в 1688 году в Венецию. За границей овладели им иезуиты и обратили в католицизм. Как ловко велось дело при этом обращении, видно из рассказов Артемьева: когда он спрашивал у латынян, чем их римская церковь лучше греческой, ему отвечали, что ничем, римская и греческая церковь равны, только разве в римской церкви люди ученейшие. Молодой человек успокоивался, что все равно, и стремился к ученейшим людям, к книгам, написанным ученейшими людьми; восторженность, страстность и мистицизм некоторых католических писателей как нельзя больше пришлись по душе Артемьеву.

    По возвращении в Россию Артемьев был посвящен в дьяконы к Петропавловской церкви и тут-то обратил на себя внимания своими проповедями и выходками. Патриарх Адриан, человек больной, некоторое время оставил без следствий донос священника, а дьякон между тем приобретал последователей, что было нетрудно в тогдашнее смутное время: "И мнози в след его прелести уклонишася". Между прочими Артемьев был очень вхож в домы строителей Успенской церкви на Покровке, Гурьева и Сверчкова, у которых бывали и латинские священники. Гурьев и Сверчков стали хлопотать у патриарха о переводе отца Артемьева из Суздаля в Москву, именно к их Успенской церкви. Патриарх сначала и слышать не хотел, судя об отце по сыну: "Какого этого дьякона Петра отец? - говорил патриарх. - Не того ли, что за кальвинов, лютеров и папежников стоит? Полно мне принемогается, а то бы он давно был отправлен; да так-то ему не пройдет у меня, потщуся для него нарочито собор собрать; если таков и отец-то, каков сын, то обоих доведется сжечь". Но потом Адриан смягчился и говорил "По отца его давно я думал и сам послать для него же дьяконишка для того, что добрый человек, сказывают, отец у него".

    Добрый человек должен был прийти в отчаяние, получивши в это время писульку от сына. "Батюшка! батюшка! - писал Петр. - Лазил я, лазил в мысленную Христа бездны язву на небо, а ныне лезу, лезу и в Круцификс его, писанный тобою; лезу в ребреную его язву сердцем, гвожжю к рукам его мои руки и, отняв у него уста его, делаю в них своя уста и говорю с ним так по Бернарду: не хощу, господи мой, без язв жити, когда вижу тебя всего в язвах; остави с собою, господи, мне хотя один уголок на кресте, да распнусь с тобою! Слыхал у тебе, что того ради меня нарекл еси Петром, да Петровы теплоты причастник буду, и се не погрешил еси во истину. Яко свежий кал теплехонек есмь, чего ради и явленно проповедахся Петров и кафедры его исповедник".

    Приехав в Москву, отец едва не дал заушину сыну "про ту писульку". А между тем священник Петропавловской церкви подал вторичный донос. Патриарх отослал Петра в Новоспасский монастырь; но Адриана начали торопить окончанием дела, писали ему: "Аще ныне от малых, паче же от единого сына погибели тако явлено внушаемо злочестие латиномыслимое многие в пропасть западную низреяет: а егда малый недуг сей латинства расширится и от многих размножится и растлит все тело, православия глаголю, тогда что будет, разумевай!" Патриарх в июне 1698 года созвал собор, который приговорил расстричь Петра и сослать в Важский монастырь к холмогорскому архиепископу Афанасию. Увещания последнего нисколько не подействовали на заточника, и Афанасий донес патриарху: "Целихом Вавилона и не исцеле, но паче едва сами избавихомся богохранимо от сетей его". В показаниях Петра Артемьева находим любопытные известия о поведении знаменитых учителей его, братьев Лихудов: "Учитель мой большой Иоанникий, приехав из Италии, приезжал по много крат к священникам римским на цесарский двор в слободу и хвалился им быти их мудрования, но прикровен зде за страх, чему они и верили; я же взял книжицу учителеву Мечец всю противну римлянам, показал им цесарянам; они же, пришедшу учителю к ним, показали и лицемерство его обличили; учитель отвечал им, что ту книгу брат его Софроний писал без него, когда он, Иоанникий, был в Италии, что, может быть, и правда, потому что он, Иоанникий, брата своего Софрония гораздо ко всякой правде склоннее и к богу верою теплее".

---

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ПЕТРА I АЛЕКСЕЕВИЧА

    Новое летосчисление. - Причины Северной войны. - Свидание Петра с польским королем Августом и дружба с ним. - Возницын на Карловицком конгрессе. - Украинцев в Константинополе. - Перемирие с турками. - Союз трех держав против Швеции. - Карл XII. - Травендальский мир. - Осада Нарвы русскими. - Поражение русского войска Карлом XII. - Победитель и побежденный. - Деятельность Виниуса. - Движение Шереметева. - Свидание Петра с королем Августом в Биржах. - Русское война и саксонский генерал. - Поражение саксонцев и русских на Двине; его следствия. - Эрестферская победа Шереметева. - Неудовольствия малороссийского войска. - Хлопоты с Запорожьем. - Совет короля Августа опустошить Ливонию. - Исполнение совета. - Действия Апраксина в Ингрии. - Петр в Архангельске. - Появление его и действия в Ингрии. - Море. - Основание Петербурга.

    20 декабря 1699 года в Москве узнали еще новость: приказано вести летосчисление не от сотворения мира, как прежде, а от Рождества Христова, и новый год считать не с 1 сентября, а с 1 января: "Известно великому государю, что не только во многих европейских христианских странах, но и в народах славянских, которые с восточною православною нашею церковью во всем согласны, как волохи, молдавы, сербы, далматы, болгары, и самые великого государя подданные черкасы и все греки, от которых вера наша православная принята, - все те народы согласно лета свои счисляют от Рождества Христова осьмь дней спустя". В знак доброго начинания и нового столетия после молебнов в церквах все должны были поздравлять друг друга с Новым годом; значительные домовладельцы должны были перед воротами поставить украшения от древ и ветвей сосновых, еловых и мозжевеловых и сохранять эти украшения до 7 января; предписано было во время фейерверка и пушечной пальбы на Красной площади, в домах палатных, воинских и купеческих людей стрелять из небольших собственных пушек или мелкого ружья трижды и пускать ракеты, по ночам от 1 до 7 числа зажигать костры и смоляные бочки.

    Так начали в Москве 1700 год, знаменитый в истории Европы началом двух сильных и богатых последствиями войн: за наследство испанского престола на западе и великой Северной войны на востоке: вследствие первой почти на целы и век поникло значение Франции; вследствие второй потеряла свое прежнее значение Швеция и среди европейских держав явилась новая могущественная держава - Россия.

    Мы видели, с каким неудовольствием узнал Петр о намерении союзников своих прекратить войну с турками: он должен был или один взять на свои плечи войну, или заключить мир, который останавливал его на половине дороги. Понятно, что тут же должна была в голове Петра родиться мысль: не удалось на Черном море - надобно утвердиться на Балтийском, что гораздо выгоднее: ближе и к настоящей России, и к настоящей Европе. Но если нельзя было продолжать войны турецкой без союзников, то тем более нельзя было начать без них войну со Швециею, следовательно, и новая война была возможна только при образовании нового союза. Союз был возможен: Швеция во время своей первенствующей роли на северо-востоке вооружила против себя всех соседей. Дания, Польша и Россия были обобраны Швециею при ее воинственных королях - Густаве Адольфе и Карле Х Густаве; ставши вследствие деятельности Густава Адольфа покровительницею северной, протестантской Германии, Швеция изменила этой обязанности противоестественным союзом своим с Франциею против Германии и тем самым проиграла здесь свое значение, которое переходит к Бранденбургу; Бранденбург должен вступить в борьбу со Швециею и за свои и за общегерманские интересы. Во все время пребывания Петра в Пруссии курфюрст бранденбургский приглашал его усильно к союзу против Швеции; но царь, разумеется, не мог согласиться на это, имея на плечах турецкую войну. Теперь же обстоятельства переменились, и Петр, отбитый от Черного моря миром союзников с Портою, сам будет искать союзников для войны шведской, для утверждения на Балтийском море.

    Возвращаясь по вестям о стрелецком бунте из-за границы, Петр в Галиции, близ местечка Равы, встретился с новым королем польским Августом II, и между прочими разговорами была речь у них о взаимной помощи: "Король Август говорил, что много поляков противных имеет, и примолвил, что ежели над ним что учинят, то не оставь меня. Против чего Петр ответствовал, что он готов то чинить, но не чает от поляков тому быть, ибо у них таких примеров не было; но просил его, дабы от своей стороны помог отмстить обиду, которую учинил ему рижский губернатор Дальберг в Риге, что едва живот спасся; что король обещал". Но понятно, что от этого летучего разговора до союза было еще очень далеко: "И так друг другу обязались крепкими словами о дружбе, без письменного обязательства и разъехались".

    Петр во время трехдневного пребывания в Раве был вполне очарован Августом, как часто молодой, не воспитанный для света человек бывает очарован светскими приемами франта, хотя бы этот франт в умственном и нравственном отношении был бесконечно ниже дикого юноши. Петр любил повеселиться, Август умел повеселить - и тесная дружба была заключена между двумя соседями, дружба, продолжавшаяся до тех пор, пока Петр, сильно выросший в беде, разошелся слишком далеко с Августом, сильно понизившимся в беде. По возвращении в Москву Петр щеголял в кафтане и шпаге Августа, не находил слов для восхваления своего несравненного друга. Но сколько понравился ему король, столько же не понравилось безнарядное и бедное королевство Польское. Вскоре после возвращения, на пиру у Лефорта, Петр говорил: "Я было потолстел в Вене от жирной пищи; но нищая Польша сняла опять весь жир". Польский посланник заступился за отчизну. "Удивляюсь, - сказал он, - от чего это так случилось с вашим величеством: я родился и воспитан в Польше, однако отжирел". "Ты отжирел не в Польше, а здесь в Москве", - отвечал царь.

    Какие бы мысли ни занимали Петра о новом союзе, о новой войне, прежде всего нужно было кончить старую войну как можно повыгоднее. Русским уполномоченным на конгресс, имевший окончить турецкую войну, был назначен думный дьяк, теперь уже называвшийся думным советником, Прокофий Возницын. Уполномоченный должен был объявить первую меру - уступку Керчи, потом, если турки не согласятся, ограничиться общепринятым основанием, уступкою того, что уже находилось в руках. Конгресс открылся в Карловиче в октябре 1698 года. Турки всего больше были напуганы немцами, победами императорских генералов и потому желали как можно скорее заключить мир с императором; посредники - послы английский и голландский желали того же самого, потому что императорское войско нужно было им против Франции в предстоящей войне за испанское наследство: поэтому неудивительно, что турецкие уполномоченные скорее всего пришли к соглашению с австрийскими. Возницын думал помешать этому, внушая драгоману Порты, Александру Маврокордато, что Турции стоит только повременить миром до начала неминуемой войны за испанское наследство, и тогда можно будет с успехом бороться с отвлеченною на запад Австриею. Хитрость была слишком простовата: странно было, что русский уполномоченный хлопочет в интересах Турции; западная война могла задержаться вследствие продления войны турецкой, Турции было невмочь противиться, и она спешила воспользоваться предстоящею западною войною для прекращения тяжкой своей войны. В Константинополе боялись оружия императорского, но в то же время очень боялись связи, которая существовала между русским царем и единоверными ему подданными Порты; на эту связь прямо указывала мирная партия в Константинополе как на побуждение к скорейшему заключению мира. Действительно, шли сношения между Валахиею и Москвою при посредстве гетмана Мазепы. Поставленный между двумя огнями, между требованием турок и не менее ненавистных немцев-католиков, господарь искал спасения у православного царя, просил о принятии в подданство и присылке войска в Бессарабию: "Со слезами молим спасти нас от папистов и иезуитов, которые беснуются на православных больше, чем на турок и жидов. Война мирская может когда-нибудь кончиться; а война иезуитская никогда".

    Маврокордато, обыкновенно клявшийся русским послам, что по единоверию радеет великому государю, брал подарки от Возницына и не препятствовал заключению мира между Турциею и Австриею; посредники взяли у Возницына по шубе и также не препятствовали заключению этого мира. Удовлетворивши императора, турецкие уполномоченные хотели вознаградить себя на счет остальных противников и не думали уступать их требованиям. "Трудность с турской стороны неначаемая к нам простерта, также не легко и с нашей к ним, - писал Возницын государю. - Бог ведает - за тем за всем состоится ли у нас с ними мир, а на краткое перемирье отнюдь позволити не хотят; а союзные послы повседневно с ними съезды имеют; и цесарские и веницейские говорят, что они дела свои на мере поставили, также и поляки удовольствованы будут и еще ожидают меня, и, буде я в таковом же намерении пребуду, оставить хотят. Буде туркам Азов и поднепрские города отдать, а хану казна (т. е. продолжать посылать ежегодную казну или дань), то тот мир всегда не ушел. Если б дойтить до Дуная, не только тысячи - тьмы нашего народа, нашего языка, нашей веры, и все миру не желают".

    Не имея возможности заключить мир, Возницын предложил перемирие. Турки не согласились и стали грозить. Тогда Возницын переменил поведение: вместо внушений и подарков употребил твердость, высказал, что не боится войны, и достиг цели: турки заключили перемирие на два года. "Я, - писал Возницын, - учинил только армистициум, или на время унятие оружия; и то по самой нужде, видя, что ты, государь, от турков к миру не удовольствован, а они все (союзники) удовольствованы и тебя оставили. А прежде я их в тот армистициум звал и советовал, чтоб учинили то ныне, а не мир; которые немцы словами, а поляк и письмом в том мне отказали. Не дивно, государь, на немец, потому что они кратким союзом обязаны; дивно на поляка, что он смел то учинить, а всего будучи на дву съездах, дело свое окончил, а на чем, то еще паче дивняе: оставя с тобою, государем, вечный союз, и натруся тем и вечный мир, помирился ни на чем: турки посулили отдать ему Каменец пустой. Выпровадили его и обманули немцы для того, что им нужен и надобен и пожиточен мир; и помирились они без всякого себе отягчения и без уступки всего и заткнули туркам горло другими своими союзники. А с Венеты у немец я чаял крайней дружбы, ажно у них есть тайная антипатия: немцы не хотят того слышать, чтоб Венет брал силу. По правде, государь, немцы знают, как свои дела весть, и сей мир сильною рукою и в потребное себе время сделали. Я сие покорно донесши, паки твоей государевой милости молю: помилуй грешного и убогого своего сироту, а лучше я сделать сего дела не умел".

    Перемирием надобно было воспользоваться или для заключения прочного мира, или для приготовления к успешной войне, которую теперь нужно было вести один на один. Для первого был назначен посланником в Константинополь думный дьяк, теперь также советник, Емельян Украинцев с дьяком Чередеевым; но чтоб помочь Украинцеву в заключении выгодного мира, чтоб показать туркам всю опасность войны с Россиею, Петр отправил своего посланника морем на русском военном корабле; нужно было также показать туркам и крымцам весь русский флот и при этом изведать, на всякий случай, путь к заветной Керчи: с этою целию царь хотел со всем своим флотом отправиться из Воронежа провожать Украинцева до Керчи. Первого адмирала русского флота, Лефорта, уже не было более: он умер в марте 1699 года. На его место генерал-адмиралом был назначен известный нам по Нерчинскому договору боярин Федор Алексеевич Головин, который вместе с этим званием получил в заведование иностранные дела; Головин же был первым кавалером ордена Андрея Первозванного, учрежденного 10 марта 1699 года. Таким образом, Головин получил первенствующее значение между правительственными лицами, значение первого министра, как величают его иностранцы, т. е. значение, бывшее прежде у Льва Кирилловича Нарышкина.

    В апреле 1699 года чрезвычайные посланники Украинцев и Чередеев отправились в Константинополь. Они ехали туда не с пустыми руками, повезли мехов на пять тысяч рублей, полтора пуда чаю, десять пудов рыбья зуба - на раздачу от государевых дел. Ехали на Воронеж, где были у государевой руки, с Воронежа водою до Азова, ехали мимо городов Костенска, Урыву, Коротояка и Дивьих гор; а за Коротояком по обеим сторонам Дона тринадцать вотчин, где городков, сел и деревень жилых нет, только юрты промышленных людей, наезжающих временно для рыбной и звериной ловли, человек по сороку, а владеют они по отдаче из оброку, нанимая у епископа воронежского и в монастырях. От этих вотчин вниз ехали мимо пятидесяти козачьих городков: когда равнялись с городком, выезжали навстречу станичные атаманы и козаки и для почтения в городках была пальба из пушек и мелкого ружья. Когда поровнялись с главным городом Черкасском, то посланники велели провожавшим их солдатам выстрелить первыми из ружей, и на этот выстрел отвечали пушки со всего города; посланники вышли из судов и пошли в соборную церковь, оттуда к атаману Фролу Минаеву; атаман отдал им визит на бударе. Из Черкасска поехали в Азов, из Азова в Таганрог, где в двух верстах от города дожидался их военный сорокашестипушечный корабль "Крепость", капитан голландец Петр фон Памбург. От Таганрога до Керчи посланники шли Азовским морем в государевом морском корабельном и галерном караване, над которым был предводителем и правителем ближний боярин и славного чина св. апостола Андрея кавалер и каравана воинского морского генерал-адмирал Федор Алексеевич Головин; командиром на корабле "Апостол Петр" был сам государь; в караване кроме "Крепости" было девять кораблей, две галеры, яхта, два галиота, три бригантира. В том же караване в четырех морских стругах шел донской атаман Фрол Минаев с пятьюстами выборных козаков.

    Когда караван явился у Керчи, то здешний паша, видимо, испугался, спрашивал, зачем пришел такой большой караван, и присланный из Царя-града пристав настаивал, чтоб посланники ехали в Константинополь сухим путем, через Крым и Буджаки; но Украинцев отвечал: "По указу великого государя велено нам ехать морем на корабле царского величества, а сухим путем ехать нам не велено, да и не для чего, потому что тот путь в дальнем расстоянии; видно, ты, пристав, хочешь везти нас чрез Крым для какого-нибудь вымысла; только нам через Крым ехать не для чего, и до хана крымского никакого дела нам нет, говорить с ним не о чем". Пристав стращал посланников: "Видно, вы Черного моря не знаете, каково оно бывает с 15 августа, не напрасно дано ему имя Черное: бывают на нем во время нужды черны сердца человеческие". "Полагаемся на волю божию, а сухим путем не поедем", - отвечал Украинцев и закончил спор.

    28 августа посланники вышли в море и благополучно достигли Царя-града; невиданное диво - русский корабль торжественно, при пушечной пальбе, вошел в Константинопольскую гавань и стал на якоре против сераля. Первым делом посланников было отправить капитана Памбурга с поздравлением к французскому, английскому и голландскому послам; француз и голландец приняли Памбурга любовно и за поздравление благодарили; англичанин же к себе не пустил, выслал на крыльцо человека и велел сказать, что видеться ему с Памбургом не для чего и сел он теперь за стол обедать. Начали приезжать смотреть диковину; приезжали французы из посольской свиты, приезжал великий визирь и долго ездил около корабля, хвалил и дивился, что корабль так скоро пришел из Керчи в Царь-град, наконец, приезжал сам султан.

    Переговоры начались только в ноябре; посланники предложили статьи: 1) вечный мир или продолжительное перемирие с тем, чтоб каждая сторона удержала то, чем владела в минуту переговоров, следовательно, Россия удерживала за собою все завоевания. 2) Татары не должны тревожить Русские области. 3) Когда Азов, Казыкермень и другие крепости будут в русском владении, то своевольные люди обоих государств уймутся; эти крепости великий государь не для какой-нибудь себе славы в своей стороне держать изволяет, но только для унятия с обеих сторон своевольных людей. 4) Если во время мира козаки пойдут войною на турецкие и крымские места, то вольно их побивать, как злодеев; а когда и походу возвратятся, то по царскому указу учинена им будет смертная казнь; так же будет поступлено взаимно с турецкой и крымской стороны. 5) Дачу, которая прежде бывала крымскому хану и начальным людям, великий государь за многие их неправды велел отставить, и впредь им той дачи не будет. 6) Полон весь освобождается на условном месте разменою. 7) Свободная торговля с обеих сторон. 8) Запорожцам вольно промышлять зверем и рыбок вплоть до днепровского устья. 9) Порубежные ссоры успокоиваются чрез послов. 10) Русские люди свободно ходят на поклонение св. местам, не платя никаких податей. 11) Св. места возвращаются грекам. 12) Православные в турецких областях свободно отправляют свое богослужение.

    Рейс-эфенди отвечал, что первая статья самая трудная, и не ожидали они ее, потому что все другие государи в Карловичах возвратили султану что-нибудь из завоеванного, один русский царь не хочет ничего возвратить. Рейс-эфенди потребовал возвращения Казыкерменя и других приднепровских городков - для удержания хана крымского и всяких татар от своевольничества и для принуждения их к пашне. Посланники отвечали, что эти городки не сдерживают своевольных татар, а, наоборот, укрывают разбойников: до взятия казыкерменского жили в том городе беи, у которых был промысел, что загон за загоном отпускали, и за то великие подарки у татар брали.

    Переговоры затянулись: в три месяца дело не подвинулось ни насколько. 24 февраля 1700 года на одиннадцатой конференции посланники объявили рейс-эфенди медиум, или средок, что государь изволяет Казыкермень и иные городки разорить до основания, а землю пустую уступить султану, чтоб впредь от тех городков недружбы и войны не было. 2 марта на 12-й конференции рейс-эфенди отвечал, что такую малую уступку султан не вменяет в дружбу и в уступку, надобно городки уступить султану в целости, построил их отец нынешнего султана для удержания запорожских козаков, которые выходили на Черное море и разоряли приморские города турецкие. Посланники отвечали, что прежде козаки были у поляков, жили в своевольстве и непослушании и на море хаживали своевольством, а теперь гетманы козацкие и козаки все у государя в верном послушании. "От послов, - доносил Украинцев, - от цесарского, венецианского, английского и голландского не видим мы никакой себе помощи, все они лицемеры и наветники". Иерусалимский патриарх присылал говорить посланникам, что из-за Казыкерменя не стоит начинать войны и чтоб они из-за такого малого дела не препятствовали миру. Хан присылал к султану несколько раз, чтоб Казыкерменя не уступал России, в противном случае будет он татарам вреден: москвичи и козаки могут из него приходить к Перекопи об одну ночь. Серб Савва Рагузинский давал знать Украинцеву, что "послы христианские, которые в Царь-граде, все противны миру нашему, и потому не доведется им ни в чем верить; у всех у них то намерение, чтоб москвичей в дальнюю с турками войну вплесть". Иерусалимский патриарх утверждал также, что, "конечно, римляне, люторы и кальвины не желают, чтоб был мир у великого государя с султаном, и православным христианам они естественные враги".

    На следующих конференциях после долгих споров и выторговывания с турецкой стороны рейс-эфенди наконец объявил, что султан соглашается на срытие днепровских городков и заключение перемирия на 30 лет. Начались новые трудности: турки не хотели писать в договоре новых городков, построенных Петром, - Таганрога, Павловского и Миюса: "Поступают они в договорах весьма лукаво, с великим вымыслом и продолжением, а я от такого их продолжительного и лукавого поступка в беспрестанной пребываю печали и слезах, - доносил Украинцев. - С послами цесарским, английским, венецианским по сие время я не видался, потому что Порта не допускает, и пересылку через дворян с ними имею, только помощи мне от них никакой нет, и не только помощи, и ведомостей никаких, и никакой осторожности мне не чинят, а у них в Галате многие есть ведомости, потому что они живут там во всякой повольности, между себя и с турками беспрестанные имеют конверсации, а ко мне ни с чем не отзываются; только когда я к ним пошлю с здоровьем, тогда и они ко мне против того присылают же, а сами от себя отнюдь ни в чем меня не посещают и у Порты того, чтоб им со мною видаться, с своей стороны не домогаются, отговариваяся мне тем, что если им того у Порты просить, а она им откажет, и в том им учинится только стыд и бесчестье. Послы английский и голландский во всем держат крепко турскую сторону и больше хотят им всякого добра, нежели тебе, великому государю. Торговля английская и голландская корабельная в Турском государстве исстари премногая и пребогатая, и что у тебя, государя, завелось морское корабельное строение и плавание под Азов и у Архангельского города, и тому они завидуют и того ненавидят, чая себе от того в морской своей торговле великой помешки".

    В апреле, после четырех конференций, согласились написать так: поднепрские городки все разорить, и местам, на которых они стояли, быть в султановой стороне пустым, да и всем землям по Днепру от Сечи Запорожской до Очакова быть пустыми же, только на половине между Очаковым и Казыкерменем быть поселению для перевоза через Днепр всяких проезжих и торговых людей, и быть около того поселения окружению с ровиком и крепостцою, селу приличному, а вида городовой крепости, и никакой обороны то окружение в себе не имело бы. Азову городу со всеми старыми и новыми городками и меж теми городками лежащими землями и водами быть всем в державе царского величества, а от Перекопи и от края моря перекопского до первого нового азовского городка (Миюсского) землям быть праздным. От кубанской стороны к Азову турки уступили земли на 10 часов езды; "больше того мы у них вытянуть не могли", - писал Украинцев государю.

    Следовала статья о татарах. Турки объявили, чтоб поминки продолжал царь давать хану по милости своей государской, а не по принуждению, а без этой дачи мир заключен быть не может, султан в таком бесчестии хана не поставит. Относительно статьи о возвращении святых иерусалимских мест грекам турки объявили, что это к государственным делам не принадлежит, во всех делах во всем государстве султан волен, никогда один государь Другому в его делах не указывает, а если потом царь будет просить об этом султана, то, вероятно, султан исполнит царское желание. 28 мая, по многих разговорах и спорах, ханскую дачу турки отставили, а статью о святых местах русские посланники отложили до будущего времени. Дело приближалось к окончанию, как вдруг в июне месяце турки опять заговорили о необходимости срыть новые азовские городки - Таганрог, Павловск, Миюсский; посланники им отказали наотрез и объявили, что дают только месяц сроку для переговоров, после чего иерусалимский патриарх прислал им письмецо: "Рех и глаголю, что сии, яко лукавые, искушают либо что исправят себе угодное, однако ж не верю, чтоб мира не учинили, я так чаю и мню, что не ошибусь". Действительно, 28 июня турки дали знать, что отказываются от своего требования относительно срытия новых азовских кастелей! 3 июля происходила размена статьям, а чрез несколько дней пришел к Украинцеву серб Савва Владиславич Рагузинский и рассказывал, что польский посол Лещинский просил прилежно у турок именем всего сената и всей Речи Посполитой, чтоб они с русским царем не мирились, а заключили союз с поляками и помогли им отыскивать Киев и всю малороссийскую Украйну; а на короля своего Лещинский жаловался, что он великий друг русскому царю и поляки его ни в чем слушать не будут и с королевства его скинут. Но турки ни в чем не послушали Лещинского.

    В то время как Украинцев в Константинополе хлопотал о прекращении войны на юге, в Москве велись деятельные переговоры о начатии новой войны, которая должна была охватить северо-восток Европы. Мы видели, что Швеция успела нажить себе врагов во всех своих соседях. Привести их в союз против общего врага было нетрудно: стоило только явиться энергическому человеку, который из самых сильных личных побуждений решился бы действовать в пользу этого союза, соглашая интересы всех держав. Такой человек явился среди шведских подданных вследствие стремления шведского правительства усилить свои внутренние средства, чтоб поддержать свое первенствующее значение на северо-востоке Европы, чтоб не бояться враждебных соседей. Средства Швеции были вовсе не в уровень с тем значением, какое она приобрела случайно со времен Густава Адольфа, и потому естественно рождалось стремление увеличить их каким бы то ни бы. способом. История Швеции представляет одну выпуклую сторону - постоянную и упорную борьбу королей с сильною аристократиею, причем короли опираются на другие сословия. Король Карл XI, умный и бережливый деспот, умел повести дело так, что сейм отдал ему неограниченную власть и право распоряжаться судьбою низложенной аристократии. Карл XI воспользовался своим торжеством, и посредством знаменитой редукции аристократия была обобрана, лишилась всех земель, которые когда-то были коронными и потом разными способами перешли в частное владение. Редукционная комиссия явилась и в Лифляндии: у здешнего pыцарства отобрали не только земли, пожалованные шведскими к ролями, но и все те земли, которые когда-то, во время самобытно существования Ливонии, принадлежали орденскому капитулу, магистрам и высшему духовенству. Не довольствуясь тем, что у лифляндского рыцарства из 5000 участков осталась только тысяча, Карл XI потребовал, чтоб оно представило несомненные доказательства своих прав на владение и оставшеюся у него землею. В этой беде из рядов рыцарства выдался самый сильный по своей природе человек - капитан Иоган Рейнгольд фон Паткуль. Даровитый, энергический, неразборчивый в средствах, пылкий до бешенства, мстительный, жестокий, Паткуль в Лифляндии и Стокгольме говорил громче всех и лучше всех против обид и притеснений. волновал рыцарство, заставлял его соединять силы для отпора беде, писал от его имени просьбы к королю. Легко понять, какое раздражение этот "беспокойный человек" производил в Стокгольме при дворе королевском и в Риге у генерал-губернатора графа Гастфера, который был ревностным исполнителем королевской воли в Лифляндии. Паткуль был вызван в Стокгольм, обвинен в государственной измене: видя, что дело должно кончиться для него дурно, он убежал в Курляндию, а в Стокгольме заочно приговорили его к смертной казни. Из Курляндии Паткуль ушел в Бранденбург, оттуда в Швейцарию, был во Франции, Италии, на досуге занялся наукою: но кипучая натура Паткуля недолго позволяла ему эти мирные занятия. Паткуль не хотел оставаться изгнанником: так или иначе он должен был возвратиться в Лифляндию, но это было для него невозможно, пока Лифляндия оставалась шведскою провинцией, следовательно, надобно было вырвать ее у Швеции. Говорить о патриотизме Паткуля мы должны с большою осторожностию: Паткуль действовал исключительно в интересах своего сословия, тесно соединенных с его личными интересами. О восстановлении самостоятельности Лифляндии он не мог думать; ему нужно было, следовательно, вырвавши ее у шведов, передать которой-нибудь из других соседних держав. Паткуль остановился на Польше: члена лифляндского рыцарства привлекала форма шляхетской республики, в которой нельзя было ожидать шведской редукции; немца привлекало то, что королем польским был теперь один из немецких курфюрстов. Паткуль явился при дворе Августа II и в конце 1698 и начале 1699 года подал один за другим несколько мемориалов, в которых указывал, как и с кем должно заключить союз для успешного нападения на Швецию и завоевания Ливонии. Паткуль указывал на необходимость и возможность заключения союза с Даниею, Россиею, Бранденбургом. При разделе добычи он больше всего боялся России. "Надобно опасаться, - писал Паткуль, - чтоб этот могущественный союзник не выхватил у нас из-под носа жаркое, которое мы воткнем на вертел; надобно ему доказать историею и географиею, что он должен ограничиться одною Ингерманландиею и Карелиею. Надобно договориться с царем, чтоб он не шел дальше Наровы и Пейпуса; если он захватит Нарву, то ему легко будет потом овладеть Эстляндиею и Лифляндиею. Надобно также уговориться с царем, чтоб при завоевании Ингерманландии и Карелии москвитяне не предавались своей обычной жестокости, не били, не жгли и не грабили. Надобно выговорить у царя деньги и войско, особенно пехоту, которая очень способна работать в траншеях под неприятельскими выстрелами". Паткуль советует действовать в глубочайшей тайне: "да не ведает левая рука, что делает правая"; советует остерегаться поляков, которые будут противодействовать завоеванию Лифляндии как средству к усилению королевской власти; сейм зашумит, и если даже согласится на войну, то в Швеции узнают и примут свои меры; надобно напасть врасплох на Швецию и овладеть Ригою.

    Советы Паткуля были приняты. Усыпляя Швецию дружественными уверениями, Август вел переговоры о союзе с д