Соловьев Сергей Михайлович - История России с древнейших времен. Том 15

им жить, и чтоб письменным паролем и порукою круглою обязались, что им без размены не уйтить и что к злу сему государству не чинить, то позволено им жить в тех местах без караулу. (Слободских (Немецкой слободы) иноземцев каждого народа меж собою перепоручить, а по ком порук не будет, тотчас выслать к городу (Архангельску) и оттоль на кораблях, а ежели из мастеровых по ком поруки не будет, послать в Казань. По дорогам из городов (кроме тех, которые велено крепить), сел и деревень от Серпуховской до Новгородской, зачав от ста верст от Москвы до самой границы, чтоб учинили по прежнему указу приготовление себе, скоту и хлебу заранее, однако ж нихто б до указу домов своих, пашен и всяких промыслов отнюдь не покидал под смертною казнию, а когда случай будет и другой указ о выходе из домов придет, тогда б все в уготованные места со всем вышли. Городы: Серпухов, Можайск, Тверь по возможности укрепить и полисадировать. Серебряные вещи Казенного приказа, патриарши и монастырские и в прочих местах, где оные ни есть, кроме самых старых и диковинок, все переделать в монеты и отнюдь оных денег не давать в расход без особливого указа".

    Вследствие этого указа 7 января 1708 года бояре в ближней канцелярии учинили определение, что "им съезжаться в понедельник, среду и пяток. На Москве у городовой крепости в нынешней зиме быть работе на четырех болверках; со всех чинов жителей к делу московской крепости взять работников, у кого в доме сколько дымов есть, с трех дымов по одному работнику, а у кого дымов в число работников не достанет, и тем людям, складываясь, давать работников. Всяких чинов людям московским жителям, где которые чины ведомы, сказать, чтоб они в нужный случай готовы были все и с людьми".

    Все было приготовлено, чтоб незваные гости встретили пустыню во внутренности государства. В июне Карл выступил из Радошковичей на восток, к Борисову, для переправы через Березину. У Борисова стоял русский отряд, чтоб затруднить шведам переправу; Карл повернул в другую сторону, пошел чрез непроходимые леса и болота и переправился гораздо ниже, под местечком Сапежинская Березина, в пяти милях от местечка Головчина. Шереметев и Меншиков решились задержать неприятеля при переправе чрез небольшую, но болотистую речку Бибич. 2 июля Меншиков писал царю из-под Головчина: "Наша кавалерия, заняв пост подле Головчина и далее, на потребных пасах стала, и потом, для лучшего удержания неприятеля, рассудили мы за благо и пехоту дивизии фельдмаршала Шереметева и генерала князя Репнина сюда ж взять, которые уже пришли, и на том пасе оного (неприятеля), где речка, и болота, и леса, елико возможно, держать будем, ибо оной ныне с нами об одной той речке в виду обретается, и ежели оный станет переправливаться, то, хотя и с некоторым уроном своим, держать его будем, понеже и он принужден будет також своих людей потерять, а к главной баталии нас принудить ему за узкими дороги и переправы трудно; токмо дай вышний, дабы ваше величество к нам вскоре прибыл. А взятые языки сказывают, что все его войско к нам собралось, с которым наша легкая конница, непрестанно переезжая за речку, имеет стравки. Полоняники единогласно сказывают, что в войске его конницы и пехоты больше 30000 не будет и в провианте имеют они скудость, а неприятель хочет идти за Днепр и искать с нами баталии, о которой мы, по указу вашего величества до пришествия вашего, остерегаться по возможности будем и без крайней нужды в оную не вступим".

    3 июля произошла битва при Головчине. Главная русская армия, при которой находились Шереметев и Меншиков, занимала середину; на правом крыле, в трех милях, при Климочах, стояли генералы Алларт и Флюк; на левом, в двух верстах, князь Репнин и в четверти мили от него фельдмаршал-лейтенант Гольц; князь Мих. Мих. Голицын, стороживший движения Шведского корпуса Реншельда, стоял на верховьях реки Бибича, между главною армиею и Аллартом. Узнавши от перебежчика, что Карл намерен напасть на правое крыло, Шереметев и Меншиков особенно усилили последнее, но "неприятель о третьем часу по полуночи, паче чаяния, пошел всею пехотою своею на дивизию князя Репнина, который стоял влево от фельдмаршала Шереметева, за марастом и лесом (у которого за командированными в остатке было около пяти тысяч), и, пришед, неприятель еще в темноту, в туман и дождь, с большею частию артиллерии своей, начал по оном стрелять жестоко, и под тою стрельбою, в самом болотном месте, сделал мосты понтонами и, перешед, пошел во фланг на транжемент князя Репнина, хотя отрезать от коммуникации с нами. Репнин принужден был отступить к лесу, где неприятель на оного жестоко наступил, и по жестоком бою, которого часа три или четыре было, отступя, пришел Репнин в случение к нам без великого урону, а против Шереметева и Меншикова дивизий поставил неприятель в прикрытии за Головчином знатную часть кавалерии, которая такожде являлась к переходу в готовности, а в наступлении на генерала Репнина, перешед, неприятельская кавалерия пошла на кавалерию нашу под командою Гольца, с которым у неприятеля был великий бой пять часов на обе стороны с уроном, и оной, по жестоком отпоре неприятеля, как и мы, не хотя с неприятелем в главную баталию вступить и не имея к тому удобного места, отступили к Днепру, наша дивизия к Шклову, а Гольца к Могилеву, Алларту и Флюку велели идти к Копоси и, переправясь Днепр, разрядя все войска, будем неприятеля еще держать по возможности. Кроме уступления места, неприятелю из сей баталии утехи мало".

    Так донес Меншиков царю о Головчинской битве и ее следствиях. Петр был уже на дороге из Петербурга к армии, когда получил весть об этой битве; на первых порах он написал Апраксину, оставленному защищать новоприобретенный край: "Я зело благодарю бога, что наши прежде генеральной баталии виделись с неприятелем хорошенько и что от всей его армии одна наша треть так выдержала и отошла". Потом, узнавши подробнее дело, Петр написал Меншикову: "Понеже в прошедшей оказии под Головчином дивизии генерала князя Репнина многие полки пришли в конфузию и, не исправя должности своей и покинув пушки, непорядочно отступили, а иные и не бився, а которые и бились, и те козацким, а не солдатским боем, и про сие злое поведение генералу князю Меншикову накрепко розыскать, начиная с первого до последнего, со всякою правдою, не маня, ниже посягая, но истиною, как стать пред судом божиим, ибо должен будет над сим розыском присягу учинить". До нас дошло оправдательное письмо Репнина к государю: "Ежели мне изволите причесть в вину, что у меня не было диспозиции в полках и будто неприятеля не держал и отступил вскоре: и такого поверения о диспозиции у нас никогда не было, а неприятеля мне держать было больше невозможно без сикурсу, и в такое многое время, сколько я неприятеля держал, возможно было с обеих сторон довольное вспоможение мне учинить и неприятеля в конфузию привести; еще ж во всю потребу управлял везде один я, понеже генерал Чамберс, человек уже слабой, а и прочие офицеры, которые тут были, нетокмо бы с ними советовать, и во управлении искусства не все довольного, чего ради слезно прошу, дабы ваше величество божеское милостивое ко мне милосердие показали, понеже, кроме вашего высокого милосердия, предстателя себе не имею". Но уже после этого (5 августа) царь написал Шереметеву, чтоб "учинил крихсрат и по приговору воинского суда исполнил штрафы немедленно".

    На четвертый день после Головчинской битвы, 6 июля, в Шклове был держан военный совет (генеральный консилиум), на котором приговорили: "Понеже неприятель, по ведомости, марширует к Могилеву, а оное место осадить (приготовить к осаде от неприятеля) за пространностию и упреждением неприятельским трудно, того ради приговорено: перебрався на сю сторону Днепра, стать всей кавалерии и конной пехоте по Днепру от Шклова до Могилева и оного (неприятеля) по возможности держать и переправление чрез Днепр боронить, а пехоте всей итить к Горкам с артиллериею и с обозами, а когда невозможность явится оного переправлению чрез Днепр возбранить, и тогда уступать и коннице каждой дивизии куды способнее добрым порядком до Горок, и тамо, соединясь с пехотою, смотреть на неприятельские обороты и, куды обратится - к Смоленску или к Украйне, трудиться его упреждать". Подписались: генерал-фельдмаршал Шереметев, генерал князь Меншиков; министры: граф Головкин, князь Григорий Долгорукий; генералы: Гольц, Репнин, Алларт, Брюс, Рен, Дальбон.

    Карл действительно вступил в Могилев и засел здесь надолго: он дожидался прихода Левенгаупта из Лифляндии с 16000 войска, артиллериею и провиантом; дожидался еще вестей о восстании Малороссии против царя. Петр наблюдал за ним из Горок и с удовольствием видел уменьшение сил неприятеля и опасное положение, в котором он находился вследствие скудости продовольствия. 23 июля царь писал Апраксину: "Иного писать не имеем, только что неприятель стоит в Могилеве по-прежнему тихо и конечно под Головчином потерял половину драбантов своих (которые все офицеры майорского рангу), тако ж генерал Врангель убит и два полковника, прочих офицеров со сто на месте побито (кроме драбантов) и больше тысячи рядовых; ранены генерал от пехоты, также офицеров и рядовых зело много. По вся дни имеем переметчиков от неприятеля не точию иноземцев, но и природных шведов, которые единогласно говорят так, как выше писано, и голод имеют великой".

    Не дождавшись Левенгаупта, Карл в начале августа выступил из Могилева и направил путь к юго-востоку, к Чирикову на реке Соже. Поход был тяжел для голодного войска по опустошенной стране; солдаты сами должны были снимать с поля колосья и молоть их между камнями, а тут еще льют беспрерывные дожди и негде укрыться и высушиться. Явилось необходимое следствие сырости и дурной пищи - болезни, солдаты говорили, что у них три доктора: доктор Водка, доктор Чеснок и доктор Смерть. Узнавши о выходе Карла из Могилева, царь выступил также из Горок в Мстиславль, беспокоя шведов легкими войсками, мешая им переправляться чрез Сожь. Карл повернул на север, к Мстиславлю, навстречу русской армии. Встреча произошла у местечка Доброго, на речке Черной Напе, 29 августа. Видя, что правое неприятельское крыло поотдалилось от корпуса на четверть мили, Петр, по отправлении генерального консилия, двинул на него генералов князя Мих. Мих. Голицына и Флюка. Об исходе дела царь так уведомлял своих: "По двучасном непрестанном огне Голицын и Флюк неприятелей сбили и с 3000 трупом, кроме раненых, положили, знамена и прочее побрали. Потом король шведский сам на сикурс пришел, однако же наши отошли от них, кроме разорения строю (т. е. в порядке). Надежно вашей милости пишу, что я, как и почал служить, такого огня и порядочного действия от наших солдат не слыхал и не видал (дай боже и впредь так!) и такого еще в сей войне король шведской ни от кого сам не видал. Боже! не отъими милость свою от нас впредь".

    Русская армия после сражения при Добром отступила опять к северу; Карл шел за нею несколько времени и опять остановился. Ждал Левенгаупта, Левенгаупт не приходил, а между тем есть было нечего. Матвеев доносил из Гаги: "Из секрета здешнего шведского министра сообщено мне от друзей, что швед, усмотря осторожность царских войск и невозможность пройти к Смоленску, также по причине недостатка в провианте и кормах, принял намерение идти в Украйну, во-первых, потому, что эта страна многолюдная и обильная и никаких регулярных фортеций с сильными гарнизонами не имеет; во-вторых, швед надеется в вольном козацком народе собрать много людей, которые проводят его прямыми и безопасными дорогами к Москве; в-третьих, поблизости может иметь удобную пересылку с ханом крымским для призыву его в союз и с поляками, которые держат сторону Лещинского; в-четвертых, наконец, будет иметь возможность посылать козаков к Москве для возмущения народного". Карл 14 сентября повернул к Украйне; Левенгаупт остался на жертву русским.

    Левенгаупт был у Шклова, когда получил от Карла известие, что он идет в Украйну, и приказание спешить к Стародубу. Это известие было громовым ударом для Левенгаупта и его подчиненных: две реки, Днепр и Сожь, отделяли их от главной шведской армии, и между этими двумя реками стоял царь. 21 и 22 сентября Левенгаупт перешел Днепр у Шклова и начал пробираться тайком на юг; он подкупил жида, и тот уведомил царя, что шведы еще на правом берегу Днепра. Русские начали было переправляться на этот берег, как встретился шляхтич Петрович, который объявил, что шведы давно уже на левом берегу. Петр погнался за Левенгауптом теперь уже по настоящей дороге. 27 сентября он настиг шведов недалеко от Пропойска, при деревне Лесной, 28-го в час пополудни начался кровавый бой и продолжался до вечера; на другой день поскакали курьеры с письмами к Ромодановскому, Апраксину, Долгорукому и другим: "Объявляю вам, что мы вчерашнего числа неприятеля дошли, стоящего зело в крепких местах, числом 16000, который тотчас нас из лесу атаковал всею пехотою во фланг, но мы тотчас три свои регимента швенкель против их учинили и, прямо дав залп, на оных пошли. Правда, хотя неприятель зело жестоко из пушек и ружья стрелял, однако ж оного сквозь лес прогнали к их коннице, и потом неприятель паки в бой вступил и, начав час после полудня, даже до темноты бой сей с непрестанным зело жестоким огнем пребывал, и неприятель не все отступал, но и наступал, а виктории нельзя было во весь день видеть, куды будет; на последи, милостию победодавца бога, оного неприятеля сломив, побили наголову, так что трупом с 8000 на месте осталось (кроме что по лесам от ран померло и калмыки побили); обоз весь, с 2000 телег, 16 пушек, 42 знамя и поле совсем осталось нам. P. S. Генерал Флюк неприятеля бегущего достиг в Пропойску, из которых больше 500 на месте положил, да в плен взяли 45 человек офицеров, 700 рядовых, а потом еще многих непрестанно в наш обоз привозят и сами приходят из лесов; також и достальной обоз с 3000 телег взяли. А достальные шведы побежали вниз по реке Соже и в шести милях вплавь за реку переплыли, за которыми сзади калмыки гнали и зело много побили. Также брегадир Фатсман, который за Сожею с командированными драгуны был, и при переправе оных також многих побили".

    У русских под Лесным из 14000 человек было побито 1111, ранено 2856; у шведов из 16000 по русскому счету взято в плен 876 человек, на месте побитых тел перечтено 8000, но страшная потеря состояла в том, что Левенгаупт явился к Карлу без военных и съестных припасов, на которые была такая надежда в главной армии шведской; наконец, битва под Лесным имела еще то печальное следствие для шведских солдат, что они потеряли прежнюю самоуверенность, тогда как на русских победа под Лесным произвела совершенно другое впечатление: "Сия у нас победа может первая назваться, понеже над регулярным войском никогда такой не бывало; к тому ж еще гораздо меньшим числом будучи пред неприятелем. И по истине оная виною всех благополучных последований России, понеже тут первая проба солдатская была, и людей конечно ободрила, и мать Полтавской баталии как ободрением людей, так и временем, ибо по девятимесячном времени оное младенца счастие произнесла". На севере такая же участь постигла Любекера, который вторгнулся в Ингерманландию и принужден был оставить ее, потерявши 3000 человек, всех лошадей и военные припасы. При таком-то благоприятном обороте дел Петр вдруг узнал об измене Мазепы.

    Мы подробно следили за событиями в Малороссии и видели, в каком странном и печальном состоянии находилась эта страна. Мы видели, как в ней произошел важный переворот, смена землевладельцев. Вместо прежних польских или ополячившихся панов на первом плане явилось войско, козаки, с своими начальными людьми, с своим верховным вождем, гетманом. Войско тяжело налегло на остальное народонаселение, городское и сельское. Началась борьба. Гетманы стали стремиться к увеличению своей власти на счет войска, к наследственности; чтоб не зависеть от шумной войсковой черной рады, хотели упрочить свое положение то посредством Польши, то посредством Москвы и не достигали своей цели; кроме Богдана Хмельницкого, ни один из них не кончил хорошо, постоянно свергались они своими. Начальные люди, войсковые старшины, полковники стремились также упрочить свое положение, стать землевладельцами и приобресть как можно больше власти над земледельческим народонаселением этих земель; полковникам хотелось управлять своими полками, т. е. городами и уездами их, как можно самостоятельнее, не отдавая отчета ни гетману, ни войску, а главное, не отдавая отчета в доходах и расходах. Простым козакам, разумеется, не нравилось это стремление гетмана и старшины; им хотелось поддержать первоначальное, простое, демократическое козацкое устройство, чтобы гетман и старшина, избираемые войском, находились в полной зависимости от него, не смели возноситься над войсковой массою, властительски обходиться с нею. Это демократическое козацкое стремление находило постоянную опору в Запорожье, представлявшем козацкое общество во всей первобытной чистоте: отсюда постоянно раздавались голоса против гетмана - боярина московского, против старшин, которые, вышедши из рядов простых козаков, стремятся стать землевладельцами и рабовладельцами. Неудовольствия и волнения были всегдашние; сюда присоединялось еще неудовольствие горожан, которым тяжко было козацкое иго, которые звали московского воеводу как освободителя от притеснений козацкого полковника. При таких условиях положение гетмана обеих сторон Днепра Войска Запорожского было очень тяжело. Выкрикнутый на шумной раде, он с первого же дня своего гетманства был окружен людьми, которые при первом неудовольствии, при первом сопротивлении гетмана их произволу становились его врагами, искали случая свергнуть его, подмечали его малейшее движение, малейшее слово, чтоб заподозрить его в Москве перед царем. Вот что писал Мазепа Головину 4 октября 1705 года, вступив с войском в Польшу: "Не дай боже исполниться тем поговоркам, которые пронеслись, как скоро я вошел в Польшу, с такими лядскими похвалками, чтоб и одной козацкой ноги назад из Польши не выпустить. Надеяться не на кого, кроме единого бога, ибо силы великого государя далеко, а у референдаря коронного войска мало, с полторы тысячи человек, да и на наши войска надеяться нечего, потому что привыкли они или бегать, или гетмана с старшиною в руки неприятелю отдавать: сделали они это под Вчорайшим, где выдали гетмана своего Наливайко и старшину в руки ляхам; сделали то же и под Кумейками, выдали гетмана Павлюка: в третий раз сделали то же под Боровицею, не хотя терпеть обложения от ляхов". Гетман хорошо знал, какому произволу предаются начальные люди, и должен был смотреть на это сквозь пальцы, чтоб не возбудить против себя неудовольствия между знатью, и в то же время не должен был спускать глаз с Запорожья, куда переносили свои жалобы недовольные простые козаки. А Москва? Довольны ли там? Нет ли туда доноса?

    Старшина, полковники хотели жить по своей воле, распоряжаться в стране, не стесняясь ни войском, ни государством; простые козаки хотели также жить по своей воле, держать в руках начальных людей и, без надзора со стороны государства, кормиться за счет народонаселения, ничего не делая, ничего не платя. Государство не могло сносить долго подобного положения дел. С первых годов подданства беспрестанные безурядицы, смуты, измены со стороны войска и его начальников, постоянные жалобы мирного народонаселения Малороссии на то же войско и его начальных людей, постоянное стремление этого мирного народонаселения высвободиться посредством государства из-под полкового козацкого управления и войти в непосредственное отношение к государству. "Непостоянство черкас", шатающихся между царем, королем и султаном, входит в пословицу в Великой России. Благодаря этому непостоянству затягивается разорительная война с Польшею, начинается опасная война с Турциею, а черкасы все продолжают менять гетманов, все продолжают посылать на них доносы в Москву. Не поверил царь Алексей Михайлович доносу на Выговского, и Выговский изменил; верно, казалось, служил боярин и гетман Брюховецкий - и тот изменил; наученные опытом, доносу на Многогрешного уже поверили, доносу Самойловича поверили или по крайней мере уступили желанию озлобленной на гетмана старшины, и вот стали говорить, что поверили доносам напрасно, оба гетмана свергнуты по. клевете. Русскому правительству не приходилось оставаться долго в таком унизительном положении, быть игрушкой в руках козацкой старшины. Тяжелые обстоятельства времени царя Алексея, Федора Алексеевича и правление Софьи не позволяли русскому правительству думать о преобразовании безурядного быта Малороссии, но с обнаружением самостоятельной деятельности Петра на козаков малороссийских, преимущественно на их начальных людей, напал страх: царь, который с такой энергиею, не знающею препятствий, вводит преобразования в Великой России, неужели оставит Малую при ее прежнем быте? И вот началось для старшины тревожное, мучительное состояние, ежедневное ожидание перемен, при которых уже, конечно, нельзя будет распоряжаться так, как прежде распоряжались.

    В такое-то критическое время гетманом обеих сторон Днепра Войска Запорожского был Мазепа. Ни один гетман не пользовался таким уважением в Москве, как он. Петр знал хорошо затруднительное положение гетмана в Малороссии и тем более ценил способности и усердие Мазепы, умевшего исполнять царские повеления. Мазепа не получил и, конечно, не добивался, как Брюховецкий, сана боярского, нелюбимого в Малороссии и потерявшего свое прежнее значение в Великой России, но Петр сделал гетмана одним из первых кавалеров новоучрежденного ордена Андрея Первозванного; король Август, в угоду царю, прислал Мазепе свой орден Белого Орла. Сановники, управлявшие Посольским и вместе Малороссийским приказом, относились к гетману чрезвычайно почтительно. Столкновение с царским дядею, Львом Кириловичем Нарышкиным, не имело для Мазепы никаких вредных последствий. У Нарышкина была карлица, родом малороссиянка, которая уехала к себе на родину и не хотела возвращаться назад в Москву. Старик сильно разогорчился и с угрозами требовал у Мазепы, чтоб тот выдал ему карлицу. Гетман по этому случаю писал Головину: "Если б та карлица была сирота безродная, не имеющая так много, а наипаче знатных и заслуженных козаков родственников своих, тогда бы я для любви боярина его милости, множество грехов покрывающей, хотя бы и совести моей христианской нарушил (понеже то есть не безгрешно, кого неволею давати или даровати, когда ж она не есть бусурманка и невольница), приказал бы я ту карлицу, по неволе в сани кинув, на двор его милости к Москве допровадить. Но она хотя карлица, возрастом и образом самая безделица, однако роду доброго козацкого и заслуженного, понеже и отец ее на службе монаршеской убит: для того трудно мне оной карлице неволею и насилие чинить, чем бы самым наволок на себя плачливую от родственников ее жалость и от сторонних людей в вольном народе порицание". Карлицу взяли помимо гетмана, который и успокоился.

    Со стороны Москвы бояться было нечего Мазепе: царь любил его, уважал и никаким доносам на него не верил. Несмотря на то, положение гетмана было тяжело, ибо это было положение между двух огней: между требованиями государства, с одной стороны, и между требованиями людей, вовсе не привыкших подчиняться требованиям государства. Петр требовал, чтоб Малороссия приняла одинаковое участие с Великою Россиею в войне шведской; приказывал гетману двигаться в польские владения на помощь королю Августу, требовал козачьих полков в Ингрию, в Лифляндию, посылал их к Паткулю в Польшу, заставлял козаков укреплять Киев. Все это возбуждало сильное неудовольствие, особенно при страхе преобразований; не говоря уже о неудовольствии запорожцев по поводу построения крепости Каменного Затона. Мазепа изворачивался как мог, мог роптать, жаловаться на свое положение, но подчинялся силе обстоятельств и, конечно, умер бы верным слугою царским, если б судьба не привела к русским границам Карла XII.

    Перед глазами старого гетмана, хваставшегося своею опытностию, искусством житейским, окончательно разыгрывалась страшная борьба. На одной стороне был непобедимый король с непобедимым войском, на другой - царь, лучше других сознававший недостаточность своих средств в борьбе, после тяжкого поражения под Нарвою постоянно избегавший встречи с страшным врагом и теперь отступавший перед ним и пославший укреплять старую свою Москву. Какой помощи после того ждать от царя для Малороссии? Может ли эта страна противиться врагу собственными силами и, главное, захочет ли при том сильном неудовольствии на Москву и на царя? Если это неудовольствие выскажется в приход врага, что станется с гетманом, верным слугою царским? Какая же охота погибать и из-за чего? В последнем вопросе заключалась сущность дела. Умей гетман отвечать на него положительно - он остался бы верен России в годину испытания. Но Мазепа, который в Москве считался драгоценным исключением, человеком, преданным царю и царству среди непостоянных, шатающихся черкас, Мазепа вовсе не был исключением; Мазепа не был представителем той массы малороссийского народа, для которой православие было началом, не допускавшим никаких сделок, для которой всякий иноверец был враг, а лях-католик враг непримиримый, для которой мысль о возможности соединения с Польшею была нестерпима: Мазепа был именно представителем этого испорченного поколения шатающихся черкас; мы знаем его воспитание; слуга польского короля смолоду, бедою занесенный на Украйну к козакам, слуга Дорошенка, следовательно, присяжник турецкого султана, потом случайно перекинутый на восточный берег Днепра, слуга гетмана Самойловича и потому присяжник царский, Мазепа так часто переменял присягу, что эта перемена стала ему за обычай, и если он был верен, то только по расчету. Вот почему Мазепа ответил отрицательно на представившийся ему вопрос: из-за чего погибать? Когда нет внутренних могучих побуждений жертвовать всем чему-нибудь, не колеблясь, не рассчитывая, тогда обыкновенно ищут и легко находят причины, почему не надобно жертвовать. При московском подданстве одни только неприятности, неизвестно, придется ли умереть гетманом; честолюбивый фаворит Меншиков под хмельком проговаривается; с помощию шведского короля можно и облегчить положение Малороссии, и устроить собственные дела, а если что-нибудь не так, можно помириться с царем.

    В 1705 году, когда Мазепа стоял лагерем под Замостьем, явился к нему какой-то Францишек Вольский с тайными предложениями от короля Станислава Лещинского; Мазепа, выслушав его наедине, призвал стрелецкого полковника Анненкова, постоянно находившегося при гетмане, велел ему взять Вольского за караул, допросить с пыткою о неприятельских намерениях и потом отослать в оковах в Киев к тамошнему воеводе, а прелестные письма Станиславовы отослал к царю при следующем собственном письме: "Уже то на гетманском моем уряде четвертое на меня искушение, не так от диавола, как от враждебных недоброхотов, ненавидящих вашему величеству добра, покушающихся своими злохитрыми прелестями искусить мою неизменную к в. в-ству подданскую верность и отторгнуть меня с Войском Запорожским от высокодержавной в. в-ства руки. Первое от покойного короля польского Яна Собеского, который шляхтича Доморацкого присылал ко мне с прелестными своими письмами: Доморацкого и письма я тогда же отослал в приказ Малые России. Второе от хана крымского, который во время возвращения от Перекопи с князем Василием Голицыным прислал ко мне пленного козака с письмом, в котором уговаривал, чтоб я или соединился с ним, или отступил от войск ваших и не давал им никакой помощи. Письмо это я тогда же вручил князю Голицыну. Третье от донцов раскольников Капитонов, от которых приезжал ко мне в Батурин есаул донской, склоняя к своему враждебному замыслу, чтоб я с ними ополчился на вашу державу Великороссийскую, обещая, что и хан крымский со всеми ордами придет на помощь: есаула я отослал тогда же для допроса в Москву. А теперь четвертое искушение, от короля шведского и от псевдокороля польского Лещинского, который прислал из Варшавы в обоз ко мне шляхтича Вольского; я приказал расспросить его с пыткою и расспросные речи посылаю ко двору в. в-ства, а его самого, Вольского, для того не посылаю, что дорога небезопасна: боюсь, чтоб его не отбили. И я, гетман и верный вашего царского величества подданный по должности и обещанию моему, на божественном евангелии утвержденному, как отцу и брату вашему служил, так ныне и вам истинно работаю и, как до сего времени во всех искушениях, аки столп непоколебимый и аки адамант несокрушимый, пребывал, так и сию мою малую службишку повергаю под монаршеские стопы". Потом Мазепа перешел на зимние квартиры в Дубно; племянник его Войнаровский с полковником Чернышом находились при государстве в Гродно, а прилуцкий полковник Дмитрий Горленко, в звании наказного гетмана, стоял там же, у Гродно, при армии с двумя малороссийскими полками, своим и Киевским. В это время Мазепа вдруг получает длинное письмо от Горленка, наполненное жалобами на дурное обхождение с козаками великороссийских начальных и подначальных людей; между прочим, Горленко писал, что однажды стащили его и провожавших его с лошадей, которых забрали под подводы, а Иван Черныш прислал к Мазепе копию с царского указа, по которому будто бы два козацкие полка, Киевский и Прилуцкий, посылались в Пруссию для изучения ратного дела и для устроения из них регулярных драгунских полков. Выслушавши эти письма и копию с указа, которые прочел перед ним доверенный его писарь Орлик, Мазепа сказал: "Какого ж нам добра вперед надеяться за наши верные службы? Другой бы на моем месте не был таким дураком, что по сие время не приклонился к противной стороне на такие пропозиции, какие присылал мне Станислав Лещинский!" Спустя несколько времени приезжает в Дубно сам Горленко и рассказывает, что притворился больным и под этим предлогом выпросился из царской армии, подаривши генералу Ренне несколько добрых коней и 300 ефимков; убежал он таким образом, боясь, чтоб не послали в Пруссию и не устроили в драгуны, за что целое войско козацкое возненавидело бы его, Горленка, как человека, который положил начало этому противному регулярному строю.

    Скоро после приезда Горленка в Дубно Мазепа получает приглашение от князя Вишневецкого приехать к нему в Белую Криницу, чтоб быть восприемником его дочери. Мазепа отправился и сблизился там с кумою своею, матерью князя Вишневецкого, по второму мужу княгинею Дольскою, с которою имел дневные и ночные конференции. По возвращении в Дубно Мазепа велел Орлику написать благодарственное письмо княгине, причем послал к ней ключ цифирной азбуки для дальнейшей секретной переписки, и чрез несколько дней получил ответ цифрами: "Уже я послала куда следует с донесением об истинной вашей приязни". В 1706 году будучи в Минске, Мазепа получил еще маленькое цифирное письмо от Дольской, извещавшей, что какой-то король посылает к нему свое письмо. Когда Орлик прочел ему это письмецо Дольской, Мазепа сказал, засмеявшись: "Дурная баба! хочет через меня царское величество обмануть, чтоб его величество, отступя короля Августа, принял в свою протекцию Станислава, помог ему утвердиться на польском престоле, за что обещает подать такие способы, которыми легко может царское величество шведа побить; я уже о том ее дурачестве государю говорил, и его величество смеялся". В Киеве получено новое письмо от Дольской, в котором она просила, чтоб Мазепа начинал преднамеренное дело, чтоб был уверен в скорой помощи от целого шведского войска из Волыни и в исполнении всех своих желаний, на что пришлется к нему ассекурация короля Станислава и гарантия короля шведского. Выслушав это письмо, Мазепа, разъяренный, вскочил с постели и начал бранить княгиню: "Проклятая баба обезумела! Прежде меня просила, чтоб царское величество принял Станислава в свою протекцию, а теперь пишет совсем другое; беснуется баба! Хочет меня, искусную, ношеную птицу, обмануть! Пропал бы я, если б дал себя бабе обмануть; возможное ли дело, оставивши живое, искать мертвого, и, отплыв от одного берега, другого не достичь. Станислав и сам не крепок на своем королевстве, Речь Посполитая раздвоена: какой же может быть фундамент безумных прельщений той бабы? Состарился я, служа царскому величеству, и нынешнему, и отцу, и брату его верно, не прельстили меня ни король польский Ян, ни хан крымский, ни донские козаки, и теперь, при кончине веку моего, единая баба хочет меня обмануть!" Сказавши это, Мазепа сжег письмо и велел Орлику написать ответ: "Прошу вашу княжую милость оставить эту корреспонденцию, которая меня может погубить в житии, гоноре и на субстанции; не надейся, не помышляй о том, чтоб я при старости моей верность мою царскому величеству повредил".

    Долго после этого не было цифирных писем от Дольской, но вот опять пришло письмо: баба ловко закинула сеть на искусную, ношеную птицу! Княгиня писала изо Львова, рассказывала, как она крестила у кого-то ребенка с царским фельдмаршалом Борисом Петр. Шереметевым, вместе потом обедали; она сидела за столом между Шереметевым и генералом Ренне; в разговоре упомянула она случайно имя Мазепы, отозвавшись о нем с похвалою; Ренне сказал ей на это: "Умилосердись, господи, над этим добрым и разумным господином; он, бедный, не знает, что князь Александр Данилович яму под ним роет и хочет, отставя его, сам в Украйне быть гетманом". Шереметев подтвердил слова Ренне. Дольская спросила: "Для чего ж никто из добрых приятелей не предостережет гетмана!" "Нельзя, - отвечал Шереметев, - мы и сами много терпим, но молчать принуждены".

    Птица попалась. Выслушав письмо, Мазепа сказал Орлику: "Знаю я и сам очень хорошо, что они и об вас, и обо мне думают, хотят меня уконтентовать княжением Римского государства, а гетманство взять, старшину всю выбрать, города под свою область захватить и воевод или губернаторов в них поставить, а если бы воспротивились, за Волгу перегнать и своими людьми Украйну населить. Сами вы слышали, чего вам надеяться, когда князь Александр Данилович в квартире моей в Киеве во время бытности царского величества на ухо мне говорил: пора теперь за этих врагов приниматься! В другой раз слышали вы, как тот же Александр Данилович публично княжения себе Черниговского просил, чрез которое стелет путь к гетманству". Расходился старый гетман, припомнил все свои обиды; вспомнил великое себе уничижение и поругание, когда царь в 1706 году послал Меншикова с кавалериею на Волынь, а ему, Мазепе, приказал идти за ним и исполнять его приказания. "Не так бы мне печально было, - говорил Мазепа, - когда бы меня дали под команду Шереметеву или иному какому великоименитому и от предков своих заслуженному человеку". Вспомнил гетман и второе поругание и обман все от того же Меншикова: положил с ним Меншиков на слове - выдать замуж сестру свою за племянника гетманского Войнаровского, но когда потом Мазепа напомнил Меншикову об этом, то он отвечал: "Нельзя, царское величество сам хочет на сестре моей жениться". "Свободи меня, господи, от их господства!" - закончил свои жалобы Мазепа и велел Орлику написать Дольской с благодарностию за приязнь и предостережение.

    Упомянутый Мазепою случай, когда Меншиков шептал ему на ухо об искоренении старшины, происходил таким образом: в 1706 году в Киеве просил гетман царя к себе на обед, после обеда Меншиков, будучи немножко шумен, взял Мазепу за руку, сел с ним на лавку и, наклонясь к нему, сказал на ухо, но так громко, что близ стоявшие старшины могли слышать: "Гетман Иван Степанович, пора теперь приниматься за этих врагов!" Мазепа отвечал ему на ухо, но так громко, что все опять могли слышать: "Не пора!" Меншиков продолжал: "Не может быть лучшего времени, как теперь, когда здесь сам царское величество с главною армиею". Мазепа отвечал: "Опасно будет, не конча одной войны с неприятелем, другую начинать, внутреннюю". Меншиков сказал на это: "Их ли, врагов, опасаться и щадить? Какая от них польза царскому величеству! Прямо ты верен государю, но надобно тебе знамение этой верности явить и память по себе в вечные роды оставить, чтоб и будущие государи ведали и имя твое ублажали, что один такой был верный гетман Иван Степанович Мазепа, который такую пользу государству Российскому учинил". В это время царь встал с своего места, и разговор Меншикова с Мазепою прекратился. Гетман, проводивши царя и возвратившись с старшиною и полковниками во внутреннюю свою комнату, говорил им: "Слышали все? Всегда мне эту песенку поют, и на Москве, и всюду; не допусти им только, боже, исполнить, что думают".

    С этих-то пор начался ропот между полковниками, который все более и более усиливался вследствие военных тягостей. Началась постройка Киево-Печерской крепости; чрез малороссийские города то рекрут ведут в главную армию, то начальные люди едут, то многочисленные обозы движутся; полковники беспрестанно являются к гетману с жалобами, что приставы у крепостного строения козаков палками по головам бьют, уши шпагами обсекают; что козаки, оставивши домы свои, сенокосы и жнитво, терпят на царской службе зной солнечный, а там великороссийские люди домы их грабят, разбирают и палят, жен и дочерей насилуют, коней и скотину и всякие пожитки забирают, старшину бьют смертными побоями. Миргородский полковник Даниил Апостол говорил Мазепе: "Очи всех на тебя обращены, и не дай боже над тобой смерти: тогда мы останемся в такой неволе, что и куры нас загребут". Прилуцкий полковник Горленко говорил: "Как мы за душу Хмельницкого всегда бога молим и имя его блажим, что Украйну от ига ляцкого свободил; так, наоборот, и мы, дети наши и вечные роды душу и кости твои будем проклинать, если нас по смерти своей в такой неволе оставишь". В 1707 году Мазепа поехал к государю в Жолкву, был на военном совете. Неизвестно, чем его там обидели, только после совета не пошел он обедать к царю, и у себя целый день ничего не ел, и говорил: "Если бы я богу так верно и радетельно служил, то получил бы наибольшее мздовоздаяние, а здесь, хотя бы в ангела превратился, не мог бы за службу и верность свою никакой получить благодарности". На другой или третий день приносят письмо Меншикова к компанейскому полковнику Танскому. Мазепа, прочтя письмо, вскочил в бешенстве с своего места, потому что в письме было приказание Танскому идти к Меншикову. "Может ли быть большее поругание, посмеяние и уничижение моей особе? - кричал гетман. - Всякий день князь Александр Данилович со мною видится, всякий час со мною конверсует и, не сказавши мне ни единого слова, без моего ведома и согласия, ордонансы людям регименту моего посылает! И кто же там Танскому без моего указа месячные деньги и провиант выдаст? И как он может без воли моей идти куда-нибудь с полком своим, которому я плачу? А если б пошел, то я б его велел, как пса, расстрелять. Боже мой! ты видишь мою обиду и уничижение". Тут, как нарочно, приезжает иезуит Заленский с предложениями перейти на сторону Карла и Станислава Лещинского, и Мазепа не подвергает его пытке, не отсылает к царю. А между тем неудовольствия между старшиною и полковниками становятся все сильнее и сильнее. Приходит царский указ об устроении козаков наподобие слободских полков; старшина и полковники в отчаянии, только и разговоров, что это переход к устроению в драгуны и солдаты, страшный ропот, собрания у обозного Ломиковского, особенно у миргородского полковника Апостола, советуются о способах, как защитить вольность малороссийскую от насилий московских, читают Гадяцкий договор, заключенный при переходе Выговского на польскую сторону. Мазепа ни в чем не принимает участия, молчит и ждет: искусная, ношеная птица!

    16 сентября 1707 года в Киеве Мазепа получил вместе с письмами от княгини Дольской и письмо от Станислава Лещинского. Взявши это письмо из рук Орлика, распечатавшего конверт, гетман, видимо, испугался, письмо выпало из рук его. "О проклятая баба, погубит меня!" - промолвил он; долго после того сидел молча, задумавшись, наконец сказал, обращаясь к Орлику: "С умом борюсь: посылать ли это письмо к царскому величеству или нет? Завтра посоветуемся об этом, а теперь ступай домой и молись богу, да яко же хощет устроить вещь, может, твоя молитва приятнее моей, потому что ты по-христианству живешь. Бог сам весть, что я не для себя делаю, но для вас всех и жен и детей ваших". Была ночь. Орлик, возвратясь домой, взял два рубля денег и пошел раздавать их монахам и монахиням, нищим, калекам, которые лежали в шалашах и богадельнях печерских, чтоб бог избавил его от беды. Бранили его нищие, когда он ночью стучался к ним в шалаши, думали сначала, что вор. На другой день, 17 сентября, Орлик рано уже был у Мазепы и застал гетмана сидящим в конце стола, и перед ним крест с животворящим древом; увидавши Орлика, Мазепа начал говорить: "Так как теперь перед тобою не могло то утаиться, то пред всеведущим богом протестуюсь и присягаю, что я не для приватной моей пользы, не для высших гоноров, не для большого обогащения и не для иных каких-нибудь прихотей, но для вас всех, для жен и детей ваших, для общего добра матки моей отчизны бедной Украйны, всего Войска Запорожского и народа малороссийского и для повышения и расширения прав и вольностей войсковых хочу то при помощи божией чинить, чтоб вы так от московской, как и от шведской стороны не погибли. А если бы я для каких-нибудь приватных моих прихотей то дерзал чинить, побей меня, боже, и невинная страсть Христова на душе и на теле". Проговоривши это, поцеловал крест и, обратившись к Орлику, сказал: "Надеюсь я на тебя крепко, что ни совесть твоя, ни цнота (добродетель), ни почтивость, ни природная кровь шляхецкая не допустит тебя, чтоб мне, пану и благодетелю своему, изменил; однако, для лучшей конфиденции, присягни". Орлик присягнул, но заметил: "Ежели виктория будет при шведах, то вельможность ваша и мы все счастливы, а ежели при царе, то и мы пропадем, и народ погубим". Мазепа отвечал: "Яйца курицу учат! Или я дурак прежде времени отступить, пока не увижу крайней нужды, когда царь не будет в состоянии не только Украйны, но и государства своего от потенции шведской оборонить. Уже я в Жолкве предлагал царю, что ежели король шведский и Станислав с войсками своими разделятся и первый пойдет в государство Московское, а другой в Украйну, то мы войском нашим бессильным, частыми походами и войною зруинованным, не можем оборониться, и просил царя, чтоб нам хотя 10000 от войск своих регулярных в сукурс дал, но царь мне отвечал: не только десять тысяч, и десяти человек не могу дать, обороняйтесь сами как можете. Это меня заставило послать ксендза Тринитара, капелляна княгини Дольской, в Саксонию, чтоб там, видя мою к себе инклинацию, по-неприятельски с нами не поступали; однако верность мою к царскому величеству до тех пор буду непременно продолжать, пока не увижу, с какою потенциею Станислав к границам украинским придет и какие будут войск шведских в государстве Московском прогрессы, и если не сила наша будет боронить Украйны и себя, то для чего же имеем сами в погибель лезть и отчизну погубляти?" Станиславу Мазепа отвечал 18 сентября, что указа его не может исполнить и что-либо начать по следующим причинам: 1) Киев и другие фортеции в Украйне великими гарнизонами осажены, под которыми козаки, как перепелица от ястребов, не могут головы поднести. 2) Потенция вся царская в Польше, недалеко от Украйны. 3) В Украйне начальные и подначальные, духовные и мирские, как разные колеса, не в единомысленном согласии: одни благоволят к протекции московской, другие склонны к протекции турецкой, третьи любят побратимство татарское, чиня то с природной к полякам антипатии. 4) Самусь с прочими полковниками, по недавних бунтах, опасаясь от войск польских отмщения, едва ли могут склониться к Речи Посполитой: для того надобно прежде стараться войско и целый народ по обеим сторонам Днепра привести к единомыслию. 5) Гетман имеет всегда при себе несколько тысяч войска великороссийского, которое бодрым оком смотрит на все его поступки. 6) Речь Посполитая еще раздвоена. Одно обещал Мазепа: не вредить ни в чем интересам Станислава и войскам шведским.

    Слабый, замешанный в борьбу между сильными, Мазепа искал спасения себе и отчизне, матке Украйне, в хитрости, двоедуший, не хотел разрывать с царем, а между тем на всякий случай сносился с Станиславом. Но эти сношения могли ли оставаться тайною в Малороссии, знаменитой тогда доносами на гетманов? Искусная, ношеная птица, Мазепа знал это очень хорошо и не переставал трепетать с тех пор, как завел сношения с врагами царскими. Орлик знал тайну, и гетман боялся Орлика, говорил ему: "Смотри, Орлик, додержи мне верность! Ведаешь ты, в какой я у царского величества милости, не променяют там меня за тебя; я богат, а ты беден, а Москва гроши любит; мне ничего не будет, а ты погибнешь". Но донес на Мазепу не Орлик.

    Мы уже встречались в нашем рассказе с генеральным судьею Кочубеем, видели, как падало на него подозрение по поводу замыслов свойственника его Петрика. Подозрение оказалось неосновательным, Кочубей продолжал оставаться с прежним значением и даже сблизился, породнился с гетманом: одна из дочерей его вышла замуж за племянника Мазепина, Обидовского; у Кочубея была еще другая дочь, Матрена, крестница гетманская. Мазепа, овдовевши, вздумал жениться во второй раз, несмотря на преклонные лета, и сделал предложение крестнице своей Матрене Кочубеевой. Отец и мать отказали на основании церковного запрещения. Но дочь смотрела иначе на дело: овладела ли девушкою странная, хотя и не беспримерная страсть к старику, стоявшему выше других не по одному гетманскому достоинству, или действовало честолюбие, желание быть гетманшею, - только она позволила себе убежать из отцовского дома в гетманский. Возвратившись назад по настоянию Мазепы, она продолжала с ним переписку. Некоторые письма гетмана любопытны, например: "Мое серденко! Зажурилися, почувши от девки (присланной Матреною) такое слово, же ваша милость за зле на мене маешь, же вашу милость при себе не задержалем, але одослал до дому; уважь сама, щоб с того виросло: першая: щоб твои родичи по всем свете разголосили, же взяв у нас дочку у ноче кгвальтом и держит у себе место подложнице. Другая причина, же державши вашу милость у себе, я бым не могл жадною (никакою) мерою витримати (удержаться), да и ваша милость также, мусели бисмо (должны были бы) изсобою жити так, як малжинство (брак) кажет, а потом пришло бы неблагословение од церкви и клятва, жебы нам с собою не жити. Где ж бы я на тот час подел, и мне б же чрез тое вашу милость жаль, щоб есть на потом на мене не плакала". Другое письмо: "Мое сердце коханое! Сама знаешь, як я сердечне шалене (безумно) люблю вашу милость; еще никого на свете не любив так; мое б тое щастье и радость, щоб нехай ехала да жила у мене, тилко ж я уважав, який конец с того может бути, а звлаща (особенно) при такой злости и заедлости твоих родичов? Прошу, моя любенко, не одменяйся ни в чом, яко юж не поеднокрот слово свое и рученку дала есь, а я взаемне, пока жив буду, тебе не забуду".

    Отослав Кочубеевну домой, Мазепа этим не помешал ее родителям разголосить о похищении и позоре. На упреки отца он отвечал следующим письмом: "Пан Кочубей! Пишешь нам о каком-то своем сердечном горе, но следовало бы тебе жаловаться на свою гордую, велеречивую жену, которую, как вижу, не умеешь или не можешь сдерживать: она, а никто другой причиною твоей печали, если какая теперь в до