ружбы со шведскою державою или нациею, но единственно с королем.
Согласно с этим Модэн только раз был у заведовавшего иностранными делами
сенатора барона Фризендорфа, а вместо того в собраниях при дворе публично имел
постоянные продолжительные разговоры с королевою. Содержание этих разговоров
открылось, когда король снова поднял в сенате вопрос о необходимости созвания
чрезвычайного сейма, прибавив, что если сенаторы и теперь на это не согласятся,
то он откажется от управления государством, ибо он не может выносить вопля
страждущих. Испуганные сенаторы согласились. "Благонамеренные, - писал Остерман,
- меня просили повергнуть их всемилостивейшему ее и. в-ства покровительству и
испросить ее в настоящем их пагубном состоянии неоставлении для сохранения их
вольности", обещая всеми силами сопротивляться насилию, которое им делается.
Вожди противной партии удерживались от разговоров о переменах в конституции, но
агенты их повсюду кричали, что лучше быть под властью короля и руководством
разумного сената, чем под русским игом. Король объявлял, что он особенно не
склонен ни к какой партии, заботится только о всеобщем благосостоянии, но
кронпринц говорил, что он роялистской партии.
В Дании французская партия была слаба; но сам
король вздумал путешествовать, будет во Франции, может подчиниться тамошним
внушениям. В феврале Философов дал знать Панину, что король объявил внезапно
свое намерение предпринять продолжительное путешествие по Европе. Философов
писал по этому случаю: "Получит ли пользу этот молодой и невообразимо
легкомысленный государь от своего путешествия, время покажет; но должно
опасаться, что, будучи столь склонным к своевольным поступкам, не убережется он
от справедливых нареканий, предосудительных его чести и славе". Король
отправился путешествовать, а Философов - в Ахен лечиться, но в июне прервал свое
лечение и отправился в Нейс, чтобы повидаться с ехавшим чрез этот город королем
или, лучше сказать, с Бернсторфом. Он нашел последнего в большом унынии.
"Правда, - говорил Бернсторф, - король до сих пор не сделал никакого
своевольного поступка, но зато и не извлек никакой пользы из своего путешествия;
везде скучал, нигде не хотел видеть ничего любопытного; если для приличия и
должен был что-нибудь осматривать, то делал это без всякой охоты, не обращая
внимания на делаемые ему объяснения; единственное удовольствие находил в том,
чтобы быть наедине со своим фаворитом графом Голком. Фаворит старается мне
вредить: между королем и фаворитом условлено путешествие сократить и, побывав в
Париже, возвратиться домой осенью или в начале зимы. Ежечасно я должен опасаться
еще более безрассудных предприятий от двух таких легкомысленных молодых людей, и
признаюсь, что во все мое семнадцатилетнее министерское правление никогда не
находился я в таком затруднительном положении, и не знаю, как сохранить свою
собственную славу и честь своего государя".
Философов получил приказание сопровождать
датского короля в его путешествии, был с ним в Англии, потом во Франции, откуда
в октябре писал Панину: "Я сделал визит герцогу Шуазелю, но не был им принят и
не слыхал ни слова ни от одного француза. Французский двор смотрит ненавистными
глазами на всех русских и старается испускать свой яд всевозможными средствами,
разными пасквилями и разглашениями против всех наших поступков и предприятий и
против освященной особы нашей государыни". Но если французы не говорили ни слова
с русскими, то говорили много с датчанами. Шуазель убеждал Бернсторфа разорвать
союз с Россиею и соединиться с Франциею, которая не откажет платить Дании
субсидии вдвое против прежнего. Бернсторф отвечал, что союз с Россиею необходим
по положению Дании и для прекращения распрей с голштинским домом. После этого
разговора повели нападение на самого короля. Шуазель был у него наедине два раза
и возбуждал насчет властолюбивых замыслов России, поставляя на вид дела
польские; но король постоянно перебивал его речь разговорами о погоде и других
подобных предметах, так что герцог расстался с ним очень недовольным. Обратились
к фавориту и здесь получили успех: фаворит убедил короля, не сказавши никому ни
слова, дать всегдашний доступ в свои покои приставленному к нему от французского
двора герцогу Дюрасу, чего не имел граф Бернсторф. Так как прямо поправить дело
было нельзя, то Философову оставалось убедить короля, чтобы он то же самое право
дал Бернсторфу и барону Шимельману, человеку, преданному России.
Когда турки объявили войну России, то во
Франции перестали уже ограничиваться пасквилями. Епископ каменецкий Красинский,
приезжавший в Версаль "бросить Польшу в объятия Франции", как он выражался,
отправился в Саксонию, получив от французского двора 200000 ливров и обещание,
что в зиму эта сумма будет увеличена до трех миллионов. Красинский, не въезжая в
Польшу, должен был чрез своих эмиссаров помогать низвержению короля Станислава,
составлению генеральной конфедерации, выбору в короли принца Конде или
саксонского принца Альберта, причем новоизбранный король должен жениться на
австрийской эрцгерцогине. Во Франции набирались офицеры для отправления к разным
польским конфедерациям для обучения повстанцев военному искусству.
Вражда Франции давала большое значение
отношениям к Англии, этой постоянной сопернице Франции. Узнав, что в Англии
вместо министра второго ранга, как до сих пор было, назначен в Россию посол, в
Петербурге сделано было также соответственное распоряжение: вместо полномочного
министра статского советника Мусина-Пушкина назначен был послом генерал-поручик
граф Иван Чернышев. В инструкции новому послу говорилось: "Принятые нами правила
по содержанию собственных наших интересов в независимости приводят нас в такое
положение, что те дворы, которые привыкли господствовать над Интересами других
областей, наполняются против нас завистью, другие же по натуральному из того
резону могут тверже полагаться на дружбу нашу и союз, тем более что империя наша
таких раздробленных и разнообразных интересов как в самой Германии, так и во
всей христианской Европе не имеет, каковы интересы других главных держав; почему
можно заключать, что прочие дворы, которые ни интереса, ни склонности не имеют
заводить себя в дальние хлопоты, а состояние их, однако, требует некоторого
ближайшего соединения с державами, перевес в своих руках имеющими, могут по
обстоятельствам предпочтительнее склоняться к политической системе нашей
империи".
Но этой перемене в значении английского
министра были рады и потому, что могли отозвать Мусина-Пушкина, которого считали
неспособным. По поводу донесения Мусина-Пушкина, которое начиналось так:
"Неотступными почти домогательствами достал я наконец записку о побудительных
причинах прибавочной пошлины на некоторые из благословенной в. и. в-ства империи
вывозимые сюда полотна". По поводу этого донесения Панин написал: "Министерство
и реляции сего министра составлены только из великих слов, как: благословенная
империя, богатая казна, и сему подобных, а не основаны на деле. С лишком 30 лет,
как английский парламент старался и много раз покушался сии столь для здешних
фабрик и торговли предосудительные пошлины на российские полотна и холстину
наложить, однако же через старания здешних разных министров, при лондонском
дворе находящихся, оное до сих пор актом узаконено не было. Теперь же, когда сие
дело последним парламентом вновь начато было, не токмо благовременного
представления во отвращение оного не учинено, но и на здешний вопрос, чего ради
оное в свое время предупреждено не было, ответствовано, что на то отсюдова
особливых указов не было, которых, однако же, ни ожидать благовременно неможно,
ни требовать нужды не было. Само собою разумеется, что всякий министр обязан
интерес своего двора без инструкции предостерегать, и если бы он читал
министерскую архиву своих предместников, то б довольно нашел в оной правил
своего в сем случае поведения".
Чернышев отправился к своему посту через
Пруссию и в Потсдаме представлялся Фридриху II, который говорил с ним о
польских, турецких и английских делах. Относительно польских дел король спросил,
хорошо ли в России знают обо всем, что происходит в Польше; и Чернышеву
показалось, что он в этом сомневается. "Я думаю, - говорил Фридрих, - что вся
Польша по частям скоро будет сконфедерована; все это дело больших господ,
которые боятся открыто вступить в конфедерацию и подпускают туда своих креатур;
неприятно, что это долго протянется, хотя я уверен, что когда-нибудь кончится по
вашему желанию. Конечно, есть причина сомневаться, чтоб турки вмешались в это
дело, но и рассчитывать на них много нельзя, тем более что их сильно подстрекают
другие державы: и потому мое мнение - кончить польское дело как можно скорее, а
этого нельзя сделать иначе как посылкою туда еще войска тысяч до 15 и послать в
Литву, чтобы не возбудить зависти у турок. Я не сумневаюсь, что русское войско и
в том числе, в каком оно теперь, могло бы с успехом вести дела, если бы в одном
месте было; но противники рассеяны, нельзя за ними угоняться. Я по соседству
знаю все их неудовольствия; самое главное неудовольствие происходит за
наложенную на последнем сейме в пользу короля какую-то ничтожную подать, до 6
или 7 сот тысяч, и за отнятие власти у больших чинов". Король раза три повторил,
что надобно послать больше войска в Польшу; и когда Чернышев заметил, что войска
уже прибавлено, то Фридрих отвечал: "Мало!" Граф Финкенштейн, разговаривая с
Чернышевым об Англии, сказал: "Англичане теперь твердо следуют Бютовой системе,
чтоб не вступать ни в какие обязательства с твердою землею. Я не понимаю, какую
имеем и мы все нужду входить в обязательство с ними и мешаться в ссоры их с
Франциею? Пускай обессиливают они друг друга; мы должны наблюдать только то,
чтобы было сохранено равновесие".
Но когда Чернышев приехал в Англию, то
управлявший северным департаментом лорд Рошфор стал уверять его в своем
искреннем и усердном желании провести к концу дело о союзе между Россиею и
Англиею: этот союз он почитает полезным вообще, и особенно полезным в том
отношении, что обуздает горделивую интриганку Францию. Но такое объявление имело
личные основания: Рошфор был страшно раздражен против Франции. Он был перед тем
послом в Париже; когда французы заняли Корсику, английское правительство
поручило ему заявить французскому о неправильности этого поступка, могущего
иметь дурные следствия, на что Англия спокойно смотреть не может. Рошфор сделал
это заявление в такой форме, что герцог Шуазель сказал ему: "Когда объявляют
войну, то делают это с большею учтивостью", - и послал на Рошфора жалобу
английскому министерству, которое отвечало, что не приказывало ему делать
подобного заявления.
Но как ни уверял Рошфор в своей ненависти к
Франции и преданности России, как ни объявлял, что в совете королевском
исправляет более должность русского посла, чем английского министра, Чернышев не
мог убедить его в необходимости дать субсидию Швеции и этим потрясти там
французское влияние. "Все в этом согласны, что надобно дать субсидию, и сумма
субсидии невелика, - говорил Рошфор, - но что же делать, когда у нас решено не
давать субсидий в мирное время и когда члены настоящего министерства, будучи в
оппозиции, настаивали на это решение". После объявления турками войны Англия
предложила свое посредничество в восстановлении мира. Чернышев отвечал, что не
время теперь говорить о посредничестве, императрица ожидает от Англии одной
услуги, чтобы она нас обеспечила и охранила от другого неприятеля, а для этого
вернейший способ - заключение со шведами субсидного трактата; думать о
посредничестве было бы не согласно с достоинством императрицы, так страшно
оскорбленной в лице своего министра Обрезкова. Рошфор сообщил Чернышеву
донесения английского посла в Вене лорда Стормонта, который между прочим
описывал свой разговор с Мариею-Терезиею; она прямо выразилась о войне
русско-турецкой, что это пламя тем для нее беспокойнее и опаснее, что оно
загорелось в ее соседстве. "Я не скрываю, - сказала императрица, - что не могу
желать успеха туркам по многим причинам и не ожидаю этого успеха; я сильно
жалею, что турок вывели из их бездействия. Думаю, что если бы русская
императрица захотела, то было бы еще время воспрепятствовать войне, снизойдя на
некоторые уступки в том, что было сделано в Польше на последнем сейме. Но через
кого начать дело? Через вас нельзя по тесной вашей дружбе с Россиею, через меня
нельзя по тесной моей дружбе с Франциею. Через кого же? А я бы охотно взялась
сделать все, что бы от меня ни потребовали. Я была против избрания Понятовского
в короли; но раз я его признала, то уже сменять не хочу". Кауниц поклялся
Стормонту честью, что австрийцы нимало не участвовали и не участвуют в поднятии
турок против России, что это было бы совершенно противно системе Марии-Терезии и
его, что слух об австрийских интригах в Константинополе распустил прусский
посланник.
Французы побудили Порту к объявлению войны: те
же самые французы заставят и Швецию воевать с Россиею, если возьмут решительный
верх в Стокгольме. Что может быть опаснее войны шведской в соединении с польскою
и турецкою? Поэтому неудивительно, что в Петербурге решились употребить все
средства, чтобы не допустить в Швеции торжества французской партии, которое
должно было иметь следствием ниспровержение настоящей конституции. Решились в
переговорах об английском союзе отказаться от главного требования, служившего
постоянным препятствием заключению договора, решились отказаться от требования,
чтобы Турция была включена в случай союза, и вместо того настаивать на
требовании, чтобы Англия заключила субсидный трактат со Швециею.
Преемник Макартнея лорд Каткарт приехал в
Петербург только в августе 1768 года. Панин произвел на него очень благоприятное
впечатление. "Я редко видел человека, - писал он, - с которым мог бы вести дело
более приятно, безопасно и выгодно". Сильное впечатление произвела на него
Екатерина, о которой он мог отозваться только стихами Виргилия о Дидоне (Talis
erat Dido et. с.). Он писал, что императрица по превосходству своего ума не
может опасаться никого и ничего, что все идет превосходно. В Англии заподозрили,
что лорд несколько увлекается, и указали ему опасности для Дидоны; указали, что
она от важных внутренних вопросов отвлекается внешними делами; указали на
неудовлетворительное положение дел в Польше, что Франция открыто стремится
возбудить неудовольствие Порты и переменить конституцию в Швеции.
С русской стороны скоро приступили к делу.
Сальдерн, недавно возвратившийся в Петербург, дал знать Каткарту, что статья о
союзе против Турции будет выпущена из договора и будет заменена статьею о
субсидиях Швеции. "Значит, мы должны купить союз с Россиею?" - сказал Каткарт.
"Нет, - отвечал Сальдерн, - императрица покупает ваш союз, давая вам даром
систему, приобретенную с издержками, и требуя только, чтобы вы помогали
поддерживать ее; кроме денег, истраченных императрицею в Швеции и Польше при
избрании короля и на поддержку диссидентов, она будет продолжать тратить денег
гораздо больше, чем вы". Каткарт понял и написал своему министерству, что, по
его мнению, можно принять статью. Но ему отвечали, что он должен говорить в
Петербурге то же, что говорили Чернышеву в Лондоне: Англии чрезвычайно трудно
изменить своему правилу - не платить субсидий в мирное время.
Разрыв с Турциею отодвинул на некоторое время
все другие дела на задний план.
ДОПОЛНЕНИЯ К ТОМУ 27
1) Письмо Н. И. Панина к Гервасию, епископу переяславскому,
2 сент. 1768 года.
Вашему прео-ству не может быть безызвестно, что бывшее в
польской украйне возмущение обывателей нашего православного исповедания, которое
войсками е. и. в. только что усмирено, начинает вновь разгораться и что те
обыватели дерзают на самые ужасные крайности. Я не скрою еще от вас, что
дошедшие ко двору е. в. известия гласят, будто все сии беспорядки происходят
отчасти от послабления и попущения в. прео-ства яко епархиального того краю
пастыря и особливо по проискам мотренинского игумна Мелхиседека, о беспокойном
нраве коего мы здесь довольно и предовольно уже сведомы, и что вы еще в
настоящей сумятице изволили разных духовных от мест их отрешить и других к оным
определить, людей нескромных и содействующих общему нестроению. Ваше прео-ство
можете сами себе представить, что сии известия не могут быть приятны двору е. и.
в.; но я не смею подумать, чтобы вы добровольно и умышленно захотели подвигнуть
на себя праведный ее гнев, и для того, не подавая веры всему тому, что на
собственный ваш счет приписывается, хочу только по истинному моему почтению к
сану вашему, равно как и по долгу звания моего, благовременно и благонамеренно
остеречь вас, чтобы ваше прео-ство не только не изволили ни сами собою, ни чрез
подчиненных ваших входить в настоящее волнение единоверных наших в польской
украйне, но чтобы паче яко духовный их пастырь старались всеми силами
уговаривать, увещевать и приводить их к скорейшему пресечению оных и к
совершенному покорению верховной своей власти, т. е. законам Речи Посполитой
польской, которые ее и. в. толь торжественно и свято на последнем варшавском
сейме в вечные времена гарантировать изволила; толкуя им ясно и внятно для
собственного их спасения от предстоящих инако неизбежных бедствий, что всякое в
Польше от обывателей, какой бы они веры ни были, возмущение, нарушая
беспосредственно тишину народную и помянутые всемилостивейшею нашею государынею
гарантированные законы, повреждает само собою и независимо ни от каких
посторонних уважений высочайшее ее в-ства достоинство; что единоверные наши,
приводя сами себя в сие положение и принуждая оным е. и. в. лишить их
высочайшего своего покровительства, которое для них и для самой православной
церкви столь полезно было и впредь быть может, обращают напротив и навлекают на
себя всю тягость праведного ее восчувствования; что они в первое свое волнение
видели оному печальные для себя следствия, когда войска е. и. в. военною рукою
против их действовать стали и когда взятые оною все без изъятия отдаваны были на
казнь польскому суду, которого строгость долженствовала бы их устрашить; что
теперь, если они немедленно не уймутся и не возвратятся в домы и места свои с
тем уже, чтобы, единожды раскаявшись, жить спокойно в тишине и в повиновении
законам и властям отечества своего, в таком случае неминуемо подвергнут себя
новым бедам и новым напастям, ибо войска е. и. в., оставляя всякое другое
упражнение, тотчас на них поведены будут, когда с успокоением их неразлучно
соединено собственное е. в. высочайшее достоинство; и что напоследок, следуя
ныне воле и намерениям е. и. в. яко единой и надежной своей покровительнице,
могут они еще загладить вину свою и сделаться опять достойными всемилостивейшего
ее покровительства.
2) Из письма князя Репнина к графу Н. И. Панину 8 февраля
1768 года.
Прилагаю я при сем копии с указа из Военной коллегии к
генерал-поручику Веймарну и с письма к нему ж от гр. Захара Григорьича
(Чернышева). Нету истинно способа с усердием служить. Ген. Веймарн по
справедливости весьма оскорблен концом сего указа. Если не изволит его
сиятельство, чтобы генерал-поручик, командующий особым корпусом, рассуждал об
тех корпусах войск, кои в соседстве его находятся, то и неможно от него
требовать рассудительного поведения, а кажется, государыня не за то (?) нас
генералами делает, чтобы мы далее носу не глядели и не видали; вина ж ген.
Веймарна вся в том состоит, что он, видя невозможность свой корпус соединить в
случае нужды, представлял на том же точно основании, как и я к в. с-ству писал,
чтобы ему позволено из Литвы войска сюда приближать, а что на их место могут
вступить из Смоленска или из Риги. Можно б его с-ству на сие не согласиться, но
не было нужды, кажется, заслуженному генералу запрещать мыслить, ибо и без
заказу, мне видится, невеликое множество людей в сем упражняются. Мне кажется,
что коль всем государыня изволит на себя брать труд присутствовать в военном
совете, то б стоили того уважения особых корпусов командиры, чтоб их доношения
туда представляемы были и оттоль бы приказывалось, что к ним писать. Чрез сие б
она сама соизволила увидать подлинное состояние всего и недостатки каждого и
оные скорее б повелела исправлять как мать общая всех своих подданных, а не тех
только, которые при лице ее имеют счастье находиться.
3) Из письма князя Владимира Долгорукого из Берлина к гро фу
Н. И. Панину 19 июля 1768 года.
На сих днях приходил ко мне человек и старался чрез меня
проведать, может ли надеяться наследный принц прусский, ежели прибежище будет
иметь к всемилост. государыне, получить от нее взаймы до 300000 талеров, кои
заплачены будут по вступлении его на престол, и для верной надежды, что сия
сумма тогда заплачена будет, принц Генрих, брат королевский, по ее высочеству
поручится и с ним подпишет.
4) Отрывок из письма Сальдерна к Панину для образца:
Berlin le 29 d'Auril 1766: "Il est impossible et il est en
vain, mon digne Protecteur, de vous dire de quelle joie inexprimable mon coeur a
été penetré au moment que j'ai vu Votre signature, cette main si cherie.
L'apostille que V. E. a écrit en main propre, a excité toute ma sensibilité. Ce
sentiment vif et celeste que j'ai si souvent senti à Vos cotés! Que j'ai beni le
moment que Votre coeur a pensé à moi!" В другом письме Сальдерн обращается к
Панину со словами: "Monseigneur, mon Pere et mon Protecteur!"
5) Письмо Екатерины II Фридриху II 14 октября 1767 года:
"En conformité des desirs de V. M. j'aifait remettre aujourd'huil à son ministre
le C-te de Solms la traduction allemende de l'instruction, que j'ai donné pour
la reformation des lois de la Russie. V. M. n'y trouvera rien de nouveau, rien
qu'elle ne sache; Elle verra que j'ai fait comme le corbeau de la fable qui se
fit un habit des plumes du paon. Il n'y a dans cette piéce de moi que
l'arrangement des matieres et par ci par là une ligne, un mot: si on
rassemblait, tout ce que j'y ai ajouté, je ne crois pas qu'il y eu au dela de
deux on trois feuolles. La plus grande partie est tireé de l'Esprit des Lois du
pres, du Montesquieu et du traité des delits et des peines du marquis Beccaria.
Je dois prévenir V. M. de deux choses, l'une qu'elle trouvera differens endroit
qui lui paraitront peut être singuliers je la prie de se souvenir que j'ai due
m'accomoder souvent au present et cependant ne point fermer le chemin a'un
avenir plus favorable. L'autre que la langue russe est beaucoup plus énergique
et plus riche en expressions que l'Allemand et en inversions que le Francois,
preuve de cela c'est que dans la traduction l'on a souvent été obligé de
paraphraser ce qui avait été dit avec un seui mot en Russe et separer ce qui ne
fait, pour ainsi dire, qu'un trait de plume. Qui ont reproché a'cette derniere
langue de manquer de termes ou se sont trompés ou n'ont point su cette langue".