рам, сообщил вполне содержание письма императрицы к прусскому королю в
ответ на предложение посредничества, сообщил прежде, чем оно было известно
Совету и графу Сольмсу, "в доказательство безграничного доверия и внимательности
императрицы". Учтивостям не было конца, но проект союзного договора,
предложенный Каткартом, имел участь предшествовавших. По заключении мира с
турками не предвиделось новой войны, в которой понадобилась бы морская помощь
Англии, а между тем столкновения Англии с Испаниею в Южной Америке легко могли
повести к войне между ними, в которую вовлечена была бы и Россия, если бы
заключила с Англиею союзный договор. Понятно, что это заключение встретило в
Петербурге сильнейшие возражения. Говорили, что Россия блистательным образом
вела войну одна, без союзников, и не должна делать новые усилия и издержки
прежде, чем отдохнет; другое дело, если б предлагаемый договор заключал в себе
все желаемые выгоды, но этого нет. Английская гарантия мирного договора с Портою
обусловлена была посредничеством, а посредничества не желали, тем более что
условия турецкого мира, предлагаемые Англиею, не могли казаться
удовлетворительными. Как видно, громче всех против договора говорил граф Орлов,
действовавший и тут по внушениям Чернышева, как уверял Каткарт; граф Орлов,
писал последний, - честный человек и горячий друг Англии, но он считает себя
русским патриотом. Его устами в Совете говорит оппозиция графу Панину в этом
вопросе, Орлова подзадоривает и одобряет немое большинство, кроме старшего члена
Совета графа Разумовского. Каткарт неуспех своего дела объяснял также внушениями
гостя императрицы принца Генриха. В ноябре Каткарт имел с принцем
продолжительный разговор и очень жалел, что императрица не могла его подслушать:
по мнению Генриха, можно было сказать многое в оправдание турок по поводу
задержания Обрезкова и что его освобождение составляет большую жертву для Порты,
что в случае, если бы мир не состоялся, очевидный и неопровержимый интерес
Англии требует взять сторону Порты против России для предупреждения
окончательной гибели Оттоманской империи и что возрастающая морская сила России
должна обратить на себя внимание, если не возбудит зависть в морских державах.
Впрочем, Каткарт выражал сомнение, высказывал ли принц свои настоящие убеждения
или говорил нарочно, чтоб выведать мнения английского посла.
Год проходил, а решительного ответа со стороны
русского двора на предложение союза не было; и вот Каткарт, по обычаю
посольскому, изображает состояние России в самом мрачном виде: императрица,
по-видимому, не сознает настоящего положения и опасности своих дел; успехи
сделали ее гордою и самонадеянною; министры недостаточно ей помогают, и она
берет слишком много дел на себя и по разным причинам часто прерывается в своих
занятиях. Граф Панин от природы ленив, а в настоящую минуту раздражен и
показывает вид, будто относится ко всему равнодушно, и так как это
обстоятельство совпадает с его природным расположением, усиленным привычками,
ненавистию и, быть может, отчаянием к возможности возвратить прошедшее, несмотря
ни на какую деятельность, то это производит полный застой в делах. Три года
назад он в высочайшей степени обладал доверием императрицы. Влияние это
постепенно ослабевало и особенно упало в последнее время вследствие недостатка
деятельности с его стороны; и я опасаюсь, что он не пользуется больше уважением.
Граф Григорий Орлов ленив и чистосердечен, но доступен ловким и предприимчивым
людям; его время проходит в рассеянии; несмотря на то что он чужд честолюбивых
стремлений, его значение растет по мере упадка значения министров; и так как он
ходатайствует у императрицы за своих друзей, то приобрел славу хорошего
покровителя. Захар и Иван Чернышевы (Иван возвратился из Англии и занимал место
вице-президента Адмиралтейской коллегии) деятельны, ловки, предприимчивы,
способны запутать дело, но не руководить им; они стараются подняться падением
министра. Прочие члены Совета не имеют значения. Вследствие таких отношений
никакое дело не приводится к концу; императрица недовольна, хотя обстоятельства
не дают средств помочь положению; внешние и внутренние дела пренебрежены, и не
принимаются никакие предосторожности против событий, какие могут быть вызваны
временем и будут гибельны или благоприятны, смотря по степени предвидения их.
Императрица стареет; великий князь приближается к совершеннолетию; и не
предпринимается ничего на тот случай, когда он из ребенка сделается наследником
престола, тогда как было раз объявлено, что мать сохраняет корону только до его
совершеннолетия; теперь он по летам почти способен носить корону, по уму он
способен оценить, а по характеру чувствовать и помнить то, что теперь делается.
Ничего не сделано относительно беспорядочного датского двора, ничего
относительно жалкой республики Польской, мало относительно Швеции, не дается
решительного ответа на ясный вопрос Англии относительно союза, вопрос, сделанный
в начале сентября. Мирные переговоры с Портою остановились; ожидается третья
кампания; и кто поручится, что вследствие такого поведения не потребуется и
четвертая? Никто не доверяет главнокомандующему Первою армиею;
генерал-квартирмейстер Баур находится в открытой вражде с ним и пользуется
доверием и милостями императрицы; граф Орлов ненавидим генералами и обожаем
солдатами. Обе армии раздражены; офицеры всех чинов выходят в отставку; люди
измучены болезнями, усталостью и дурным управлением, более разрушительным, чем
неприятельское оружие; рекрутские наборы пагубны для огромной, но малозаселенной
страны. Флот в архипелаге дурно построен, дурно управляется и дурно
уплачивается. Между офицерами раздоры, а между матросами - болезни; Дарданеллы
неприступны; блокада Константинополя бесполезна. Бесконечные расходы, насилия в
Польше; ни одного верного шага к умиротворению; большие расходы и потери от
отлива монеты в Польшу и на флот; никаких средств занять денег в чужих странах,
никаких средств собрать их внутри государства новыми налогами. Казна еще не
истощена, но очень оскудела. Средства банка пересилены, и дела пойдут еще хуже,
так как все подати скоро будут выплачиваться ассигнациями: звонкая монета
истрачена и становится очень редкою. Ввоз монеты из-за границы совершенно
запрещен для избежания чекана короля прусского и других государей, которые
воспользовались бы понижением достоинства русской монеты. В Польше ее берут по
действительной ценности, и потому приходится вывозить ее туда в полтора раза
больше. Россия страдает недостатком людей способных, сведущих и честных,
завистию и ненавистию к иностранцам и неспособностию своих ко всем делам,
гражданским и военным. Между русскими нет согласия, любви, доверия; между ними
господствует недостаток деятельности и одушевления, которые в других странах
побуждают людей недовольных объявлять себя такими, противодействовать мерам, ими
осуждаемым, и не иметь ничего общего с людьми, которых они считают врагами
отечества.
А Екатерина писала Вольтеру как будто в ответ
на депешу Каткарта: "Забавно, что турки уверяют, будто мы не можем долго вести
войну. Если бы страсть не обладала этими людьми, то как могли они забыть, что
Петр Великий вел войну в продолжение 30 лет то с этими самыми турками, то со
шведами, то с поляками, то с персами, а империя не была доведена до крайности:
напротив, Россия из каждой войны выходила более цветущею, чем была прежде; войны
возбуждали промышленность; каждая из них порождала какой-нибудь новый источник,
который давал новую жизнь торговле и оборотам. Если так называемые государи
христианские, держащие сторону мусульман, завидуют успехам этой войны, то должны
винить самих себя: кто им велел возбуждать ее против меня, не предвидя
последствий? В России все идет своим порядком; есть области, где почти не знают,
что у нас два года война. Нигде нет ни в чем недостатка; поют благодарственные
молебны, танцуют и веселятся". Гораздо опаснее, по мнению Екатерины, было
положение Австрии, что видно из секретной записки камер-юнкеру Алексею
Нарышкину, отправлявшемуся в Турин: "Венский двор оказывает, по-видимому, больше
доброжелательности к туркам, смотря завистливым оком на успехи здешнего оружия и
опасаясь, дабы Россия, удержав за собою Молдавию и Валахию, не сделалась чрез то
непосредственным его соседом, отчего могли бы произойти со временем многие ему
заботы в рассуждении живущих в близости его подданных единыя с валахами веры,
ибо венский двор причину имеет опасаться больше здешнего соседства и инфлюенции
в европейских делах, нежели турецкой".
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II АЛЕКСЕЕВНЫ
1771
год
Письмо Фридриха II к императрице Екатерине по поводу мирных
условий с Турциею. - Замечания Екатерины на это письмо. - План кампании 1771
года. - Постройка судов в дунайских княжествах. - Жалобы Румянцева на
неудовлетворительное состояние армии. - Мелкая война на Дунае. - Князь В. М.
Долгорукий - начальник Второй армии на место графа П. И. Панина. - Сношения с
татарами. - Необходимость военных действий против Крыма. - Занятие полуострова
русскими войсками. - Бегство хана Селим-Гирея. - Новый хан Сагиб-Гирей. -
Избавление пленных христиан. - Переговоры с ханом о независимости Крыма и об
уступке крепостей России. - Посольство в Петербург брата ханского калги
Шагин-Гирея и поведение его здесь. - Отношение к ногаям, кабардинцам и кумыкам.
- Окончание Кавказской экспедиции. - Гр. Алексей Орлов в Петербурге. - Его
возражения против приобретения Россиею острова на архипелаге. - Противное мнение
адмирала Спиридова. - Орлов удаляет иностранцев из русской морской службы. -
Действия флота в 1771 году. - Ответное письмо Екатерины Фридриху II относительно
мирных условий с Портою. - Виды Фридриха II на польскую Пруссию. - Роль принца
Генриха в разделе Польши. - Отъезд принца Генриха из Петербурга. - Настаивания
Фридриха II на разделе Польши. - Отношения России к этому вопросу. - Отношения
Австрии к нему. - Разговор Фридриха II с австрийским послом о разделе Польши и
мире России с Портою. - Сношения России с Австриею по поводу турецкого мира. -
Дело о разделе Польши в Императорском совете. - Австрия отвергает русские мирные
условия. - Возражения Екатерины на австрийские объяснения. - Мнение Панина об
уступке Молдавии и Валахии. - Императрица не соглашается с этим мнением. -
Тревожное состояние императора Иосифа. - Отношение венского двора к вопросу о
разделе Польши. - Тугутовский договор между Австриею и Турциею. - Переговоры
между Австриею и Пруссиею. - Решения Совета вследствие враждебности Австрии. -
Фридрих требует, чтоб Россия отказалась от Молдавии и Валахии, и внушает, что
прусская доля из Польши должна быть увеличена. - Постановка прусским королем
условий мира между Россиею и Турциею. - Возобновление переговоров между Россиею
и Австриею. - Австрийские условия мира между Россиею и Портою. - Россия уступает
требованиям Фридриха II и отказывается от дунайских княжеств. - Фридрих торопит
разделом Польши. - Смена русского посла в Варшаве кн. Волконского Сальдерном. -
Действия последнего. - Отношения России к Швеции, Дании и Англии.
Если раздражение, обнаруженное Фридрихом II по
прочтении русских мирных условий, было неискреннее, то, наоборот, вполне
искренне было неудовольствие Екатерины, высказавшееся по прочтении письма
прусского короля от 4 января (н. с.) 1771 года. "Если б зависело от меня, -
писал Фридрих, - я без труда подписал бы мирные условия, требуемые от Порты в.
и. в-ством. В приобретениях ваших я видел бы усиление первого и самого дорогого
из моих союзников, и приятна была бы мне возможность дать ему этот новый знак
моей преданности. Но надобно обращать внимание на множество различных интересов
в таком сложном деле, как мирные переговоры, и потому не всегда можно позволять
себе то, чего желаешь. В этом положении нахожусь и я теперь. Ваше и. в-ство
увидите из нового объявления Порты, сделанного мне и венскому двору, что г.
Обрезков будет освобожден немедленно, как только будет принята статья о
посредничестве. В. и. в-ство спрашиваете меня, каково мое мнение насчет образа
мыслей венского двора. Я имею право думать, что он искренне желает возобновления
мира в своем соседстве и в случае посредничества будет действовать
беспристрастно, однако не согласится на мирные условия, прямо противоположные
его интересам. Внушения Франции до сих пор не поколебали его системы
нейтралитета; но я не поручусь за его поведение в случае продолжения войны". В
мемуаре, приложенном к письму, король заявлял, что он не может сделать никакого
употребления из русских мирных условий ни в Константинополе, ни в Вене из боязни
повредить русским интересам. С одной стороны, новая декларация Порты доказывает
неизменное решение вести переговоры только путем посредничества, до которого
допускаются только Пруссия и Австрия; с другой - король видит невозможность
заставить венский двор принять все русские мирные условия, король опасается, что
сообщение условий побудит Австрию вооружиться против России. Турки ни за что не
согласятся уступить Валахии и Молдавии, не согласятся также, чтоб чужая держава
утвердилась в архипелаге; независимость крымских татар, которых хан может быть
наследником оттоманского престола, встретит величайшее затруднение с турецкой
стороны; и надобно бояться, чтобы Порта, доведенная до крайности, не бросилась в
объятия венского двора и не уступила ему Белград и все свои завоевания в
последнюю войну для приобретения его покровительства и помощи против России.
Австрия скорее решится на войну, чем позволит какое-нибудь изменение в положении
Молдавии и Валахии; наконец, приобретение Россиею острова на архипелаге возбудит
подозрение как в Вене, так и во всех итальянских государствах. Напрасно было бы
надеяться посредством самых обольстительных предложений заставить Австрию
переменить свои взгляды на этот предмет. Все, что русская императрица может
получить, - это две Кабарды, Азов с округом и свободное плавание по Черному
морю.
Прочтя письмо и мемуар, Екатерина написала
Панину: "Моим первым условием было освобождение моего министра. Я думала, что
совершаю великий подвиг умеренности, предлагая план, на основании которого я
хотела вести мирные переговоры, и не думала я найти в прусском короле адвоката
турок. Я не говорю о венском дворе; я не могу думать, чтоб ему приятнее было
иметь соседями турок в Молдавии и Валахии, чем видеть эти области в руках
государя, независимого от трех империй. Было бы желательно, чтоб перестали нам
постоянно показывать вооруженную или поднятую руку Австрии, ибо Россия,
подвергшись нападению, сумеет защититься, она не боится никого. С другой
стороны, мы ведем мирные переговоры с турками, а не с венским двором, с которым
у нас нет войны. Крым дальше от Вены, чем Молдавия и Валахия, а потому о нем не
может быть и речи в переговорах с Австриею, для которой, может быть, выгоднее,
чтобы он не возвращался под власть турок и имел независимого владетеля. Во всех
этих бумагах (письмо и мемуар Фридриха) видно большое неудовольствие, мелкая
зависть и угрозы; но эти угрозы не прямо от него, а все положено на счет
венского двора, но когда увидят, что угрозами ничего не выиграют, то остальное
найдется само собою. Держитесь крепко, и ни шага назад; все обделается как
нельзя лучше, а если увидят, что мы гонимся за миром, получим мир дурной".
Относительно турецкой декларации о посредничестве Австрии и Пруссии Екатерина
заметила: "Правда, Порта может объявлять все, что хочет; правда и то, что ее
объявление не может и не должно предписывать законов русскому двору. Порта,
например, обнаруживает высокомерие невыносимое, требуя, чтоб Россия приняла
посредников именно тех, которых она, Порта, выбрала, и желает сложить вину
удаления от мира на Россию, если та не примет навязанных ей посредников. Но
Россия не может их принять, потому что навлечет на себя большое порицание, если
не сдержит слово пред дружественным государством, пред Англиею, которая дала
столько доказательств дружбы, помогая ее флотом. Однако, чтоб с русской стороны
сделать еще шаг к миру, можно предложить Порте после освобождения Обрезкова
условиться о месте собрания конгресса".
Такое положение дел, разумеется, должно было
иметь сильное влияние на военные действия 1771 года. Ставился вопрос: мир или
война? Дунай уже слыл Рубиконом, толковали, что переход чрез него поведет к
продолжению и усложнению войны, и потом для перехода большого войска через Дунай
нужны были средства, которых под руками не имелось; нужно было построить суда,
на что требовалось время, следовательно, этим годом нечего было думать о
переходе через Дунай. Еще 11 октября 1770 года в заседании Совета императрица
объявила, что надобно помышлять о составлении плана для будущей кампании, и
генерал-фельдцейхмейстер граф Орлов вызвался сочинить план. План был представлен
Совету ровно через месяц, 11 ноября, и состоял в том, чтобы производить строение
судов в обширных размерах, ограничивая военные действия одною обороною занятых
областей; Орлов имел в виду употребить суда не для перехода только через Дунай,
но для нападения на Константинополь, чтоб этим смелым действием принудить Порту
заключить мир на всей воле победителей. Совет одобрил план и рассуждал, что
"потребные по тому приготовления служат на все обороты, какие бы ни случились, и
не токмо не произведут никакого препятства нынешнему состоянию дел, хотя б
начались и мирные соглашения, но и могут еще способствовать ускорению оных и что
по сему полезно произвесть их в действо, усилить притом армии и поставить их в
лучшее пред нынешним состояние. Но чтоб не оставались оные в совершенном
недействии будущего лета, Совет признавал за нужно учинить сильное предприятие
на Крым, если обитающие на сем полуострове татары еще останутся в упорстве и не
пристанут к отложившимся уже от Порты Оттоманской ордам". Но для похода на Крым
должны были употребить Вторую армию, Первой же довольно было охранять Молдавию,
Валахию и Бессарабию. Румянцеву Совет решил предписать что действия Первой армии
предоставляются его собственному усмотрению: пользуясь временем, он должен
снабдить войска всем потребным и привести их в состояние действовать с
твердостию на будущее время; не должен допускать неприятеля переходить на левую
сторону Дуная; наступательные же действия должны ограничиться посылкою за Дунай
некоторых отрядов, если главнокомандующий признает иногда это нужным. Впрочем,
фельдмаршалу оставляли свободные руки пользоваться всем возможным при удобном
времени и случае.
Главною заботою было строение судов. Еще в
конце 1770 года флота капитан Ногаткин осмотрел в Молдавии леса, годные для
этого дела, и начал их рубку. Императрица писала Румянцеву в марте 1771:
"Российская есть пословица: на Бога надейся, да сам не плошай. Весьма, конечно,
желателен мир, но, не видав сему желанию начала, не то чтобы конец, нужно,
несомненно, думать о будущем; в том разуме отправлены к вам морские офицеры для
вымерения рек и осмотра лесов; но то и другое бесконечно будет, если вы да я не
примемся прямо за дело. Построение судов и какие суда строить, в том большая
нужда, если в 1772 году поспешить смелым предприятием конец бед рода
человеческого; и для того прошу вас приказать поскорее сделать какое ни на есть
положение, что строить, где, кем и из чего, - одним словом, разбудить
нерасторопность господ морских, и дайте жизни и живости сему предприятию, дабы
время не ушло понапрасну и чрез то мы бы не были принуждены нести еще несколько
лет тягостное бремя военного пламени". В апреле Екатерина уведомляла
фельдмаршала, что она советовалась насчет постройки судов с искусным человеком,
который в продолжение 53 лет своей морской службы перебывал на всех морях во
всякое время года с английским адмиралом Ноллисом. Искусный человек сделал
чертеж нового рода судов, которые по простоте своей оснастки могут управляться
почти не знающими морского искусства людьми, способны ходить на гребле и на
парусах и могут поднять от 3 до 4 сот человек с провиантом и пушками. "Прошу
теперь всячески стараться, - писала императрица, - чтоб к построению сих судов,
коих, что более, то лучше будет, хотя б несколько десятков, или, лучше сказать,
как успеют, все надобное, как леса, так и работники, доставлены были к верфям.
Что же до такелажа и прочих припасов касается, то они из Тулы и Брянска
доставлены будут до Киева".
А Румянцев жаловался на затруднительность
своего положения, поправить которое блестящими победами вроде Кагульской не было
надежды. Мы видели, что в Совете было решено поставить армию в лучшее пред
прежним положение; и действительно, вице-президент Военной коллегии граф Захар
Чернышев представил, что рекрут назначено почти вдвое больше, чем сколько
требовалось, именно в Первую армию - более 20000 и во Вторую - с лишком 10000
человек, что провианту заготовлено на весь 1771 год, что магазины мундирными и
амуничными вещами наполнены для Первой армии в Киеве, а для Второй - в Севске.
Все это было прекрасно в докладах Совету, но дело было в исполнении, нужно было
скорее доставить на место и рекрут, и провиант, и амуничные вещи. В апреле
Екатерина писала Румянцеву: "Что еще до вас не доставлены ни амуниция, ни
рекруты, о том весьма тужу. Амуниция в Киеве осенью уже была; чаю, что чума
много перевозу препятствовала, а о рекрутах слышу, что их внутри нашей границы
обучали и обмундировывали. К будущему году амуницию теперь уже отправляют в
Киев. Я ни единого вашего письма мимо ушей не пропускаю и всякий раз, что вижу
какое ни на есть от вас требование, всячески стараюсь словом и делом, чтоб вы
всем удовольствованы были и все препятствия отдалены и преодолены бы были, чего
и впредь не упущу продолжать". Это не были милостивые фразы с целью отделаться
от докук фельдмаршала; Екатерина по своей природе не могла не стараться
всячески, словом и делом, удалять препятствия; но ее воле и власти были пределы.
Молдавия и Валахия не могли доставить надлежащего количества продовольствия для
войска; находившиеся при русской армии отряды из турецких христиан, или так
называемые арнауты, опустошали страну не менее турок, так что жители разбежались
по лесам, и выманить их оттуда не было никакой возможности. Надобно было
привозить запас из Польши, что сопряжено было с крайними затруднениями по
недостатку перевозочных средств вследствие того же обнищания стран, занятых
русским войском. Отсюда запоздалость в доставлении необходимых вещей, особенно
для самого отдаленного отряда, действовавшего за рекою Ольтою; здесь генералы
жаловались, что солдаты ходят без сапог, зимою в одних камзолах, им принуждены
были давать половинное количество хлеба, вместо хлеба давали просо, кукурузу,
часто испорченные вследствие долгого лежания в ямах. Для обоза и артиллерии
недоставало лошадей; веревочная упряжь до того перегнила, что на каждых ста
саженях надобно было останавливаться для исправления порвавшихся постромок.
Также в печальном положении находились госпитали: здесь больные страдали от
голоду и холоду вследствие дурного помещения, недостатка дров и необходимой для
приготовления кушанья посуды.
Рекруты подходили медленно, у Румянцева было с
небольшим 50000 войска для защиты Бессарабии, Молдавии и Валахии. Его беспокоило
стягивание австрийских войск к южным границам, хотя сама императрица старалась
рассеять его опасения с этой стороны. Беспокоили Румянцева слухи об уступке
Молдавии и Валахии Порте при будущем мире, что ставило его в самые неприятные
отношения к народонаселению этих стран. В апреле он писал Панину: "Удержание
доброй к нам надежды народов, с нами единоверных, и избавление их,
по-христиански разумея, должны нас влекти (влечь) больше, нежели все другие с
сим несвойственные пользы". В августе он просил удаления из Ясс Господаря Гики,
который отвращал жителей от русских, представляя, что они скоро опять подпадут
власти турок.
В 1770 году левый берег Дуная от Килии до
Виддина был очищен от неприятеля; за турками оставались здесь только две
крепости - Журжу и Турно. В 1771 году русская армия была расположена тремя
отделами: правое крыло под начальством генерал-аншефа Олица оберегало страну
между реками Серетом и Ольтою; левое крыло под начальством генерал-майора
Вейсмана охраняло течение Дуная от Прута до Черного моря; наконец, центр, под
начальством самого главнокомандующего, с главною квартирою в Максименах на
Серете, мог двинуться на помощь правому или левому крылу, смотря по тому, откуда
явится сильное турецкое войско. Но турки не имели возможности явиться на левом
берегу Дуная с сильным войском; да если бы и была возможность, то воспоминание о
Кагуле отнимало охоту у визиря предпринять наступление. Понятно, что австрийский
и французский посланники передавали Порте убеждения своих правительств, что
успех будет на той стороне, которая долее выдержит войну, и что для этого у
Турции более средств, чем у России, что не должно давать русским войскам легких
побед, а надобно истомить их продолжительностию борьбы. Таким образом, Румянцев
не имел средств перейти со всем войском Дунай, турки также этого остерегались, и
весь 1771 год прошел в мелкой войне, в которой участвовали только оба крыла
русской армии. Понятно, что правое крыло должно было прежде всего направить свои
движения на Журжу, чтоб отнять у турок последнее крепкое место на левом берегу
Дуная, лишить их возможности вторгаться отсюда в Валахию. В феврале Журжа была
взята, но в конце мая была обратно сдана туркам по малодушию коменданта майора
Гензеля, артиллерийского офицера Колюбакина и инженера Ушакова. Получив известие
о потере Журжи, Екатерина провела "не весьма веселые дни". Фельдмаршал предал
военному суду офицеров журжинского гарнизона, подавших мнение о необходимости
сдать крепость. По этому поводу Екатерина писала ему: "В рескрипте к вам
написано, чтобы вы поступали с журжинским комендантом и с ним бывшими по всей
строгости законов; но сим имею вам сказать, чтоб вы их смертию не казнили; а
впрочем, накажите их так строго и с таким посрамлением, как вы заблагорассудите;
они всего достойны, но в смерти их обществу нужды нет, ибо поносная жизнь
гораздо более наказания чувствительной душе или душам, нежели смерть". В это
время вследствие смерти генерала Олица правым крылом начальствовал князь Репнин.
Турки, ободренные взятием Журжи, пошли было к Бухарешту, но под этим городом
потерпели от Репнина поражение и принуждены бежать к Дунаю. По этому поводу
Румянцев написал Репнину (14 июня): "С приношением моего поздравления в. с-ству
о победе над гордым сераскером должен я вам из обязательств человека, и премного
вам преданного, изъяснить: во всякое другое время сие бы происшествие могло
знаменитым быть, но теперь всяк, кто вам нелицемерно усерден, скажет, что оно
подвержено критике. Случай такой редок в войнах, чтоб неприятеля заманить в
непроходные пропасти, вам не только то совершенно удалось учинить по своему
желанию (чем одним может только изъясняемо быть выше отступление), но еще
опрокинуть и гнать. Но если вы не пользовались в уготовленной пасти заноженного
неприятеля гнать прямо, если все трудные проходы пробежал он без преследования,
не потеряв ни людей, ни пушек, ни тягостей своих, то вы сами вообразить можете,
как должно судить такое дело со стороны распоряжения и следствий. Все будут
думать, как и я мню, что, если бы в своей одержанной поверхности вы обратили
войска далее вслед за опрокинутым неприятелем, он бы не только претерпел
уголовную погибель, да еще в своем первом страхе оставил бы нам и Журжу. Еще я
не переменяю лучших мыслей и надежды, что в. с-ство на прогнание неприятеля
обратите свои действия".
Репнин отвечал письмом, в котором выражалось
сильное оскорбление, уведомлял о своей болезни, заставившей его сдать команду и
просить увольнения для пользования заграничными водами. На это Румянцев писал
ему (21 июня): "С прискорбностию я получаю ваше уведомление о приключившейся вам
болезни, и не без сожаления я был тогда, как необходимость службы и долг моего к
вам усердия принудили меня сказать вам истину, которая из письма вашего, я вижу,
что вас так властно огорчает, как бы нанесенное в чем-либо от меня насилие. На
многие случаи и на многих приятелей моих я могу послаться, пред которыми я был
иногда в подобном, как и с вами, положении, что они видели напоследок мои
заключения справдившимися, которые сперва почитали себе за нападок. Трудно
всякого убедить на способ, какой каждый человек свой особенный имеет рассуждать
о делах, например, в. с-ство изъемлете себя отвечать за происшествие, а я,
напротив, ожидать повинен, что все у вас происходящее придет на мой ответ; да
если бы не долженствовать никому ответом за следствия, которые происходят от
наших дел, то все бы полководцы воевали беспечно и какая нужда была бы тогда
заботиться кому-нибудь о своих упражнениях? Мне чувствительно, когда я должен
ваши рапорты так, как они есть, представлять двору, ибо увидят из оных, что в.
с-ство в одном описываете своих войск недостатки в амуниции и провианте, в
другом говорите, что в городе Бухаресте сложенная амуниция и пропитание вас
отягощают".
Репнин получил увольнение за границу для
излечения от болезни. Занявший его место генерал Эссен в августе подступил к
Журже, но потерпел неудачу, причем почти все офицеры были убиты или ранены,
нижних чинов выбыло из строя около 2000. Екатерина писала Румянцеву: "В удачных
предприятиях я вас поздравляла; ныне в неудачном случае, когда генерал-поручик
Эссен не успел взять Журжу, но сам с большою потерею остался, я вам также скажу
свое мнение: я о том хотя весьма сожалею, но что же делать? Где вода была, опять
вода быть может. Бог много милует нас, но иногда и наказует, дабы мы не
возгордились. Но как мы в счастии не были горды, то надеюсь, что и неудачу
снесем с бодрым духом. Сие же несчастие, я надежна, что вы не оставите
поправить, где случай будет. Более всего мне прискорбна великая потеря храбрых
людей: еще ни одна баталия во всю войну нам так много людей не стоила. Впрочем,
стараться буду оную наградить и привести армию в наипочтительнейшее состояние,
нежели еще была". Вода действительно явилась там, где была прежде: Эссен взял
наконец Журжу.
Блистательнее шли дела при наступательных
движениях за Дунай левого крыла. В марте генералы Вейсман и Озеров сделали очень
удачный поиск на Тульчу, овладели всеми ее батареями, заклепали 23 пушки, сожгли
8 судов, убили у турок больше 500 человек, не имея при себе ни одного орудия, и
с торжеством отплыли назад в Измаил на своих очень ненадежных судах. В апреле
Вейсман и Озеров сделали поиск на Исакчи, также овладели батареями и сожгли
большие магазины, наполненные хлебом. В мае Потемкин сжег город Цыбры, магазины,
взял 14 больших и 100 малых судов. В июне Вейсман и Озеров опять отправились к
Тульче, овладели всем городом, кроме замка, истребили до 2000 неприятелей. В
октябре Вейсман и Озеров в третий раз приступили к Тульче и заняли замок,
брошенный гарнизоном, который бежал к Бабадагу; русские пошли по его следам и,
не доходя четырехверст от Бабадага, открыли обширный лагерь самого великого
визиря. Удачное действие русской артиллерии заставило визиря отступить от
Бабадага, который достался победителям с большими запасами и был сожжен. В то же
время Милорадович взял Мачин, Якубович - Гирсово. Вейсман кончил поход взятием
Исакчи. В конце октября Первая армия уже была расположена на зимних квартирах;
главная квартира была перенесена в Яссы.
Мы видели, что по петербургскому плану Вторая
армия должна была в этом году предпринять наступательное движение на Крым; чтобы
выговорить важное условие независимости татар, нужно было принудить их
отторгнуться от Порты. Еще в конце 1770 года Вторая армия переменила своего
начальника. Граф Петр Панин не мог равнодушно снести неравенства славы и наград,
которые выпали на его долю в сравнении с главнокомандующим Первою армиею и с
начальником морской экспедиции. Имена кагульского и чесменского победителей
гремели по всей России и Европе; взятие Бендер прошло сравнительно незаметно.
Разумеется, Панин и друзьяего считали себя вправе жаловаться, что, в то время
когда главнокомандующему Первою армиею открыта была возможность переведываться в
чистом поле с толпами татар и турок, причем успех европейского качества над
азиатским количеством был обеспечен, главнокомандующий Второю армиею должен был
осаждать сильную крепость, а было известно, как турки, не выдерживая в чистом
поле против европейских войск, упорно защищаются за стенами крепостей. Но эта
жалоба, на которую обращает внимание история, не имела значения для большинства
современников, которые никак не могли приравнивать взятие Бендер с Кагульскою
или Чесменскою победою, тем более что взятие Бендер дорого стоило и это
производило печальное впечатление. Панин был заслонен Румянцевым и Алексеем
Орловым, подвиг его не был оценен, в его глазах, по достоинству: его не сделали
фельдмаршалом, рескрипт ему был краток и сух; Панин жаловался, что и сподвижники
его не были награждены, как следовало. Панин стал толковать о своей болезни,
наконец подал в отставку; если при этом он надеялся на влияние брата, на свою
незаменимость, то обманулся в надежде: императрицу раздражали претензии на
сравнение с Румянцевым и Орловым; у Паниных были сильные враги, которые
поспешили уверить, что незаменимости нет, и просьба Панина об отставке была
принята; на его место назначен князь Василий Михайлович Долгорукий. Английский
посланник лорд Каткарт, надеявшийся в проведении своего дела преимущественно на
графа Никиту Панина, является органом панинской партии, и потому донесения его
для нас любопытны. "Ее и. в-ство и граф Панин (Никита) в настоящую минуту до
некоторой степени избегают друг друга, - писал Каткарт, - так как генерал Панин
по причине нездоровья подал в отставку. Генерала не произвели в фельдмаршалы. Он
думает, что с армиею его дурно поступали, на его рекомендации не обращено
внимания, его успехи унижены. Он горяч, враги раздражали его и достигли своей
цели". Князя Долгорукого Каткарт называет неспособнейшим человеком, которого
выдвинул Чернышев, чтоб поставить Вторую армию в такую же зависимость от себя, в
какой была Первая, когда находилась под начальством князя Голицына; о Панине же
отзывается так: "Генерал Панин, уважаемый, любимый офицерами и солдатами, по
взятии Бендер, составлявшем цель похода, принужден был выйти в отставку, потому
что не отдали справедливости достойным людям, которых он рекомендовал". Здесь
любопытно выражение, что взятие Бендер составляло цель кампании: так обыкновенно
партии не церемонятся с правдою, когда им надобно возвысить своего и унизить
противника.
Новый главнокомандующий Второю армиею должен
был исключительно иметь в виду Крым; но еще при Панине сношения с татарами были
поручены управляющему Слободскою губерниею ген. - майору Щербинину. Для Панина,
занятого под Бендерами, это было большое облегчение; но Долгорукий взглянул на
дело иначе. Еще в декабре 1770 года, будучи в Совете, он заявил ему о
неудобстве, какое может произойти от того, что переговоры с татарами независимо
от него поручены Щербинину. Совет долго улаживал это дело, наконец решил, чтобы
Щербинин производил сношения с татарами непосредственно, но, в то время когда
начнутся военные действия, должен зависеть от Долгорукого. Последний не был и
этим доволен, он писал Панину: "К крайнему моему сожалению, из высочайшего
рескрипта усмотрел я, что сия негоциация в производство вверена Евдокиму
Алексеевичу (Щербинину), и как сие почитаю я за крайнейшую немилость, и сколь
много сие нечаянное приключение повергает меня в несносную печаль, что не
удостоился получить от ее в-ства сей доверенности. Всепокорнейше и нижайше ваше
сиятельство, как моего отменного благодетеля и патрона, прошу показать мне ваше
в моей горести к утишению одолжение, чтоб сия негоциация была препоручена мне и
избегнул бы я тем не только от собственных своих подкомандных, но и от целого
свету нарекания; если только буду счастлив получить оное, то за верх моего
благополучия поставлю и буду считать, что я получаю руководством вашего
сиятельства". Об этом же писал Долгорукий и самой императрице, которая решила,
чтоб Долгорукий сносился с крымцами, а Щербинин - с отложившимися от Порты
ногаями, но чтоб первый имел и здесь начальническое значение. Долгорукий
успокоился и писал, что сам находит нужду и пользу, чтобы Щербинин был при
татарской комиссии.
Новый главнокомандующий хотел попытаться
уладить дело переговорами. В январе отправился в Крым переводчик Мавроев и за
отсутствием хана Селим-Гирея был принят родным братом его калгою, но потом
посажен под стражу и сидел 22 дня. В советах с вельможами калга объявил свое
намерение и повеление, чтоб впредь не принимать русских посланцев, которые
приезжают для возмущения крымского народа, если кто будет прислан, то брать под
караул и вешать на позор России, что надобно исполнить и над Мавроевым, а
Джан-Мамбет-беева двоюродного брата Мелиса-мурзу и Али-агу, которые приехали
вместе с Мавроевым, сжечь живых. Но один из султанов, Шагин-Гирей, потомок
Хаджи-Гирей-хана, и главный из духовных Казаскер-эфенди подали голос против,
говоря, что если калга своего повеления не отменит, то знал бы, что от гибели
одного человека России и двоих Едисанской орде никакого ущерба не последует, но
когда Крым от Турции помощи не получит, то от России нечего будет ждать милости.
В случае если бы калга не отменил своего намерения, Шагин-Гирей обещал сам
освободить Мавроева из-под караула и в целости препроводить до русских границ.
15 февраля Казаскер-эфенди ночью призвал к себе Мелиса-мурзу и Али-агу и объявил
им, что калга приказал написать в Россию письмо, которое и написано, содержание
его двоякое, т. е. чтоб России не досадить и не навести на себя подозрения
Порты; но он, эфенди, не будет смотреть на такие аллегории и, как писал к
Джан-Мамбет-бею, так и сделает: при наступлении весны выедет в степь и
соединится с Едисанскою ордою. Через два дня после этого Мавроева выслали из
Бакчисарая.
Едисанская орда весною кочевала у Конских Вод;
при переходе через Днепр запорожцы не преминули ее пограбить: и, чтоб успокоить
ногаев, русское правительство должно было заплатить им за пограбленное до 14000
рублей. К Джан-Мамбет-бею приехал старый знакомый Веселицкий, к которому
немедленно явился приятель Абдул-Керим-эфенди и клятвенно уверял в верности и
твердости всех едисанцев, буджаков и Джамбулу ков; объявил, что Джан-Мамбет-бей
и все благонамеренное общество очень желает выбрать в ханы, если императрице
угодно, Шагин-Гирея, который перед этим был воеводою, или сераскир-султаном, над
едисанцами: этот султан не только предан России и навсегда останется ей верным,
но и человек он очень разумный и праводушный. Эфенди прибавил, что мурзы с
крымскими татарами охотно вышли бы к благонамеренным ордам под покровительство
Российской империи, но некоторые из Ширинов, прельщенные подарками и увещаниями
калги, согласились с некоторыми муллами и с Джалим-беем, старшим над Ширинами,
зятем нынешнего хана, чтоб перечить другим; они упирают на одну статью Алкорана,
которая говорит: если мусульманский народ, не видя никакой опасности от меча и
огня, осмелится нарушить свою присягу отступлением от единоверного государя и
передаться иноверной державе, то навеки должен быть проклят; если же предвидится
неминуемая гибель, то нужда закон переменяет и нарушить присягу позволяется.
Поэтому между ними и постановлено до тех пор не отступать от Порты, пока не
увидят крайней опасности от русского войска. Пришел сам Джан-Мамбет-бей и
говорил то же самое о Шагин-Гирее: "Хочу к нему писать, чтобы выехал к нам из
Крыму, потому что с его выездом между крымцами последует великая перемена: из
всех Гиреев один этот султан всем народом любим".
Таким образом, для отторжения крымцев от Порты
нужно было показать им опасность от меча и огня, нужно было предпринять поход во
внутренность их полуострова. 25 мая Вторая армия собралась при речке Маячке и 14
июня овладела Перекопскою линиею, которую защищали 50000 татар и 7000 турок под
начальством самого хана Селим-Гирея. Хан ушел, и крепость Перекоп сдалась. По
словам Долгорукого, русские овладели линиею почти без урона. Кн. Щербатов взял
приступом крепость Арабат; Козлов был занят без сопротивления. К крымцам был
отослан знатный пленник Эмир-хан-ага с увещательным письмом. 22 июня, когда
Долгорукий стоял уже на Салгире, Эмир-хан возвратился вместе с двумя крымскими
вельможами ширинского поколения и привез ответное письмо за рукою и печатью пяти
ширинских князей, 14 знаменитой породы дворян и троих главных духовных лиц. Они
просили пятидневного перемирия; Долгорукий согласился. В четвертый день срока
под вечер приехал от дворянства Азамет-ага с просьбою, чтоб позволено было им
выслать турок из Кафы без всякого для них вреда от русского войска, чтоб
настоящий хан остался в своем достоинстве и чтоб русские войска после подписания
татарами акта о вступлении в дружбу с Российскою империею выступили из Крыма; но
Долгорукий, приметя, что эти их новые затеи употребляются только для выиграния
времени, чтобы дождаться из Анатолии вспомогательного войска, отвечал, что от
данного слова не отступает и что если завтра сановники не приедут с подписанным
актом, то он ударит на турецкое войско при Кафе, а с татарами будет поступать
без пощады, как с неприятелями. Сановники в срок не приехали; приехали два
простых татарина с письмом от ширинских князей и духовенства, которые объявляли
готовность вступить под покровительство императрицы. На вопрос, для чего к сроку
не присланы сановники, посланцы отвечали, что опасались турок и хана, который с
небольшим числом преданных ему татар и Ширин стоит у реки Меньшой Карасу.
Долгорукий велел их спросить: какую надежду полагают они на хана Селим-Гирея,
который старается повергнуть их в крайнее несчастие, советуя не вступать в союз
с Россиею, и может ли он им благодетельствовать по освобождении из турецкого
подданства, когда все его семейство и имение находятся в Румелии? Не могут ли
они из Гиреев найти другого достойного? На это посланцы отвечали, что часто по
году и больше Крым управляется Ширинами и прочими чинами до утверждения Портою
нового хана, следовательно, и теперь на первый случай они могут обойтись без
хана. Долгорукий дал еще 4 дня срока для приезда депутатов и аманатов с
подписанным актом союза.
Но в это время главнокомандующему донесли, что
к туркам под Кафою прибывают подкрепления; Долгорукий при таких обстоятельствах
не счел возможным дожидаться татар: 29 июня он пошел на турецкий лагерь и
овладел им, после чего город Кафа сдался; турки при этом потеряли более 3500
человек. Турки, находившиеся в Керчи, узнав об этих событиях, поспешили отплыть
на судах; и русские заняли Керчь беспрепятственно; то же случилось и с Еникале.
Тут явились крымские посланцы и были приняты холодно. Они наведывались: если
изберут хана, то может ли он сменяться или останется ханом на всю жизнь, и когда
все крепости и пристани заняты будут русскими гарнизонами, то остальная русская
армия останется ли в Крыму? Им отвечали, что хан будет бессменный, что же
касается армии, то это зависит от императрицы. 7 июля приехал к Долгорукому в
лагерь под Кафою знатный татарин Мустафа-ага с письмом от ширинского князя
Джахан-Гирея и Богадырь-аги, которые уведомляли, что крымское начальство, видя
несклонность хана Селим-Гирея к их доброму намерению, по общему рассуждению и
согласию избрало их обоих главными начальниками во всем крымском правлении до
возведения нового хана по высочайшему одобрению императрицы. Мустафа-ага,
который был сын Богадырь-аги, оставался заложником до прибытия послов и
аманатов. 9 июля эти послы и аманаты приехали, приехали и двое депутатов от
владетеля Таманского острова Ахмет-бея, который также отдавался в
покровительство императрицы. Хан Селим-Гирей прислал также письмо с объявлением,
что намерен вступить в дружбу с Россиею; князья, аги и духовенство прислали
письмо, в котором уведомляли, что положили иметь ханом того же Селим-Гирея,
который желает союза и дружбы с Россиею; что же касается бывших при нем
султанов, то они, не соглашаясь на русский союз, сели на суда и отправились в
Царьград. Но хан Селим-Гирей не дождался ответа на свое письмо: сведав о
приближении к Бакчисараю русских войск, назначенных для занятия гаваней
Балаклавы, Бельбека и Ялты, и вообразив, что под видом этого занятия скрывается
намерение схватить его, побежал из деревни Альмы к Ялте, где стояли
заготовленные для него суда, сел на них со всеми своими и отплыл в Румелию. Этот
отъезд хана дал возможность Джахан-Гирею и Богадырь-аге отправиться в
Карасу-Базар, созвать всех Ширин, чиновников, дворянство и духовенство для
подписания и утверждения печатями присяжного листа и для совещания об избрании
хана. 27 июля приехал к Долгорукому из Карасу-Базара ширинский мурза Измаил,
объявил об утверждении вечной дружбы и неразрывного союза с Россиею и подал
подписанный 110 именами присяжный лист; а на другой день приехали два знатных
татарина и объявили об избрании в ханы Сагиб-Гирея, а брата его, известного
Шагин-Гирея, - в калги, племянника их, Батырь-Гирея, - в нурадин-султаны;
посланные от имени всего общества ручались за верность избранных как не имеющих
никакой привязанности к Порте, от которой вовсе отторглись, что подтвердили
клятвою пред целым обществом, с Русскою же империею вступили в вечную дружбу и
неразрывный союз под высочайшую протекцию и ручательство императрицы. Посланные
при этом объявили Долгорукому: на кубанской стороне есть 12 разных родов
татарских между черкесами, абазинцами и ногаями, которые роды издавна зависели
от крымских ханов и теперь обещали остаться нераздельными собратиями, почему
крымское правительство намерено отправить послов для склонения их к вечной
дружбе с Россиею. Некрасовцев, которые, без сомнения, не откажутся соединиться с
ними же, просили оставить в прежних местах и под крымскою властию. Долгорукий
обещал.
Екатерина была очень довольна действиями Второй
армии, которые напоминали прошлогодние блестящие действия Первой армии и флота.
Радость императрицы видна в письме ее к Долгорукову. "Вчерашний день (17 июля)
обрадована я была вашими вестниками, кои приехали друг за другом следующим
порядком: на рассвете - конной гвардии секунд-ротмистр кн. Иван Одоевский со
взятием Кафы, в полдень - гвардии подпоручик Щербинин с занятием Керчи и Еникале
и пред захождением солнца - артиллерии поручик Семенов с ключами всех сих мест и
с вашими письмами. Признаюсь, что хотя Кафа и велик город, и путь морской, но
Еникале и Керчь открывают вход г. Синявину водой в тот порт, и для того они
много меня обрадовали. Благодарствую вам и за то, что вы не оставили мне дать
знать, что вы уже подняли русский флаг на Черном море, где давно не казался, а
ныне веет на тех судах, кои противу нас неприятель употребить хотел и трудами
вашими от рук его исторгнуты". Долгорукий получил Георгиевский орден первой
степени, 60000 рублей денег, табакерку с портретом императрицы; сын его
произведен в полковники.
Легкое дело - покорение Крыма - было кончено,
начиналось самое трудное - утверждение так называемой независимости его.
Несмотря на то что хищнические набеги крымцев на русские и польские, т. е. тоже
русские, окраины, по-видимому, прекратились, в Крыму томилось в неволе немало
русских людей, число их увеличилось после татарского нашествия в начале войны;
кроме русских были христианские рабы из других народов. Торжество русского
оружия в Крыму, разумеется, должно было сопровождаться немедленным освобождением
русских и воо
