и вы о новом
феномене, о русском флоте? - спросил его министр. - Вот и новая морская держава
появилась!" Между членами дипломатического корпуса только и было речей, что о
русской эскадре; удивлялись, как в такое короткое время Россия могла изготовить
20 кораблей, что и Франции было бы трудно. Хотинскому пересказали следующий
отзыв Шуазеля: "Это предприятие романично, но нельзя не признать, что оно имеет
основание и на него хорошо смотрят; дорого оно, и не думаю, чтоб много этим было
сделано, но все-таки это блестящая экспедиция".
Хотинский сообщал также в Петербург и о
поляках, находившихся в Париже, их надеждах, замыслах и разговорах. В Париже в
это время находился эмиссар конфедератов Гамолинский, который подносил от них
принцу Карлу саксонскому польскую корону, но тот отказался от опасного подарка и
только выразил желание получить обратно герцогство Курляндское, почему
конфедераты и решились избрать себе в короли герцога тешенского. В Париже
говорили, что конфедераты намерены провозгласить междуцарствие и прислать во
Францию послом от генеральной конфедераций Вельгурского, который был в России, и
будто король французский обещал принять его со всеми почестями. Виды
конфедератов не ограничивались одною Польшею: им хотелось возмутить Лифляндию;
возможность этого они основывали на сильном неудовольствии тамошнего дворянства
по причине потребованного русским правительством на время войны денежного
вспоможения.
Наконец Шуазель объявил Хотинскому решение
короля насчет русской эскадры: в случае нужных и опасных приключений Франция не
откажет в должной по человечеству помощи и не запретит входа русским кораблям в
свои гавани, так как находится с Россиею в согласии; но корабли должны входить в
гавани по одному, а не целою эскадрою, потому что Франция, имея значительную
торговлю с Турциею, должна ее щадить. Хотинский представил, что этого
недостаточно: если целая эскадра, настигнутая бурею, будет искать спасения в
гавани, то неужели примут только один корабль и дадут погибнуть другим? Герцог
отвечал, что переменить peшения нельзя, таковы морские законы; можно позволить
войти в гавань целой эскадре только той державы, которая находится в союзе с
Франциею. То же будет с русским флотом и в Испании; впрочем, он может найти
убежище от ветров в рейдах, исключая Корсику.
От 1 ноября Хотинский сообщил любопытное
известие: приехал в Париж итальянец граф Томатис, служивший у польского короля
распорядителем придворных зрелищ, и рассказывал, что русские на основании
успехов своих в Турции поговаривают уже о разделе завоеваний, а именно: за собою
оставляют Азов, Таганрог и право свободной торговли по Черному морю; король
польский получит Молдавию и Валахию: но так как венский и берлинский дворы могли
бы этому воспротивиться, то первый получит часть Валахии, которую потерял в
прошедшую войну с турками, а за вторым останется епископство Вармийское. Томатис
уверял, что оба двора уже согласны на это и между Россиею, Австриею и Пруссиею
уже заключен дружественный договор.
Мы видели, что Шуазель считал Данию потерянною
для французского влияния и думал сдерживать ее Швециею; но Дания хотела
сдерживать Швецию, и этого Шуазель не мог сносить равнодушно. Бернсторф дал
знать Философову, что Дания готова принять самые крайние меры для
противодействия французским замыслам в Швеции. Дания обязывалась переслать для
этого в Стокгольм от 100 до 160000 талеров; но Философов хлопотал, чтоб кроме
денег Дания вооружила также флот свой для устрашения Швеции. Узнавши об этом,
герцог Шуазель внушил датскому посланнику при французском дворе, что хотя
Франция не может запретить датскому королю употреблять деньги и угрозы в
настоящих шведских обстоятельствах, однако заблаговременно объявляет, что если с
датской стороны дойдет до прямых действий с Швециею, то как французский, так и
испанский короли спокойно смотреть на это не будут, а примут это за полный
разрыв дружбы и прежде всего займут датские колонии в Америке. В ответ на это в
совете датского короля было решено немедленно же вооружить флот и приготовить к
походу сухопутное войско. Шуазель сделал датскому посланнику формальный запрос,
по каким побуждениям Дания вооружается. "Король, мой государь, - писал Шуазель,
- смотрит на Шведское королевство как на государство независимое, и никакое
другое государство не имеет права стеснять силою шведскую нацию; так, например,
король не думает, чтоб какое-нибудь государство могло действовать в Швеции, как
Россия действовала в Польше". Бернсторф поручил датскому посланнику отвечать на
это, что датский король далек от желания стеснять или беспокоить Швецию и
надеется, что чрезвычайный шведский сейм не будет иметь последствиями
предприятий, которые нарушат спокойствие и самые дорогие интересы Севера и
заставят датского короля исполнить старые обязательства и позаботиться о
безопасности собственных государств. Король в то же время не колеблется дать его
христианнейшему величеству самые положительные уверения, что скромное вооружение
Дании не грозит никакою опасностию ни одному государству в мире, и всего менее
Франции. Датский двор в случае войны с Швециею боялся не столько враждебных
государств - Франции и Испании, сколько союзной Пруссии. От 4 июля Философов
писал Панину: "Совершенное приступление к равномерной нашим обеим операции в
Швеции прусского двора в настоящем времени подачею декларации здесь не
почитается еще нужным, и хотя притом здешний двор, конечно, почитает, что на
случай войны согласие прусского короля с нашими здешним дворами
наисовершеннейшей важности есть, однако, зная притом, что король прусский без
приобретения выгодных для себя аквизиций на сие не поступит, считает для
безопасности и спокойствия своего и всего Севера на будущие времена весьма
важным к усилению сего государя, а особливо размножением его посессий на берегах
Балтийского моря или размножением его властительства в коммерции Польши,
осмотрительными быть и требующими уважения, что не полезнее ли, когда б и
необходимо нужно было к таким договорам с ним поступить, изыскивать ему
удовлетворение хотя бы и от Польши, но не внутрь земли". Таким образом, в
Версали, в Вене, в Копенгагене толковали как о деле естественном и необходимом о
вознаграждении прусского короля на счет Польши. За что? Это определялось
интересами каждого из дворов.
Философов был доволен Бернсторфом, но извещал о
неудовлетворительном положении дел при дворе. "Внутреннее состояние здешнего
двора, - писал он, - начинает несколько мятежнее становиться. Придворные интриги
час от часу размножаются. Главные интриганы: прежний фаворит граф Гольк, мальчик
19 лет; Варнстьет, которого влияние все более и более усиливается; госпожи
Габель и Билоу, две живущие при дворе дамы, из которых каждая стремится быть
королевскою метрессою. К несчастью, король, окруженный такими презренными
людьми, молод и доступен всяким внушениям, а к большему несчастию, министерство
робко: видя, что все упомянутые лица, стремящиеся овладеть королевскою волею, не
мешаются много в государственные дела, министры довольны, что правление в их
руках, и оставляют придворные каверзы без сопротивления. Моя цель состоит в том,
чтоб не допускать французского и шведского министров в придворные интриги, ибо
эти министры стараются привлечь на свою сторону графа Голька".
Но главная борьба у русского министра с
французским по-прежнему происходила в Швеции. 8 января французская партия
распустила в Стокгольме слух, что в России произошла революция. "Злая шайка, -
писал Остерман, - этим своих сообщников так сильно ободряет, что они все больше
и больше выходят из всякой меры; из всего видно, что они начинают играть в самую
отчаянную игру: полковник барон Горн, ездя к сенаторам, с великими угрозами и
нахальством попрекал им их поведение и прославлял поведение королевское". Сенат,
опасаясь отчаянной игры противников во время сейма в Стокгольме, определил
созвать сейм в Норкепинге; тогда из противной партии раздались угрозы, что
Норкепинг, состоящий большею частию из деревянных домов, будет сожжен. Король
объявил, что он не намерен разлучаться с своим семейством и потому сенаторы
должны уступить в Норкепинге приличные помещения для двора и назначить
необходимые для того суммы. Остерман с благодарностию отзывался о дружеском
содействии ему министров английского и датского; но прусский министр Кокцей на
приглашение действовать вместе холодно отвечал, что, быть может, скоро заключен
будет мир между Россиею и Портою, и члены французской партии в Швеции будут
обмануты в своих надеждах.
21 февраля Остерман потребовал от Панина на
сеймовые расходы 207250 рублей, сумму, высчитанную вместе с датским посланником
и благонамеренными шефами. "Все отзывы шефов французской партии, - писал
Остерман, - достоверно доказывают, что их и любезного им двора покушение на этом
сейме есть последнее и самое отчаянное, и если им не удастся достигнуть своей
цели, то благонамеренные останутся надолго в покое, и потому если их игра
отважна, то и с нашей стороны нужна равная оборона. По известному испорченному
здешнему национальному духу трудно заранее ручаться, что мы приобретем
поверхность при начале сейма, но смею удостоверить в одном, что соперники наши
за свою поверхность очень дорого заплатят". В конце марта король, присутствуя в
сенате, требовал, чтоб по случаю вооружения датского флота отправлено было в
Карлскрону приказание оснастить известное число кораблей и фрегатов; Но
сенаторы, кроме двоих, не согласились, представляя, что датское правительство на
запрос шведского дало дружеский успокоительный ответ насчет своего вооружения, и
потому опасно вплетать Швецию во вражду с Даниею; притом же скоро соберется
сейм, и потому всякие меры со стороны сената излишни. Сенатор барон Фризендорф
прямо сказал, что, по его мнению, датские вооружения не имеют в виду ничего
другого, как заступление в случае опасности за шведские вольности или
собственную защиту в случае нападения со стороны Швеции, и так как он не может
приписывать будущему сейму ни одного из тех намерений, то и не видит, чтоб со
стороны Дании могла угрожать какая-нибудь опасность. Это рассуждение так
раздражило короля, что он встал и ушел, не поклонясь сенаторам.
Со стороны Франции предложен был королю
следующий план: 1) король должен опираться на флот; 2) послать секретного
эмиссара в Константинополь с предложением Порте денежной ссуды; 3) окончить сейм
в три или четыре месяца для предупреждения мира России с Турциею; 4) Порта в
своем мирном договоре с Россиею должна поставить в условия шведскую
независимость и принять на себя гарантию новой формы шведского правления.
Чрезвычайный сейм в Норкепинге начался под
самыми неблагоприятными предзнаменованиями для русской партии: ораторы духовного
и крестьянского чина избраны были из приверженцев Франции, ландмаршалом, или
президентом сейма, был избран генерал граф Ферзен большинством 604 голосов
против 372. Первым следствием торжества французской партии было, разумеется,
отнять у русских приверженцев большинство в сенате. Остерман виновницей зла
ставил Англию, которая не прислала в Стокгольм денег, необходимых для
поддержания русской стороны на сейме. Получив известия о норкепингских
происшествиях, императрица написала Панину: "Прикажите Остерману объявлять всем
и каждому, что если останется хотя один швед для защиты свободы, то я его буду
поддерживать. Кроме того, велите сочинить небольшую статью, как бы идущую от.
постороннего человека, велите ее напечатать и отослать туда поскорее для
объявления того же самого".
В мае месяце секретная комиссия отрешила от
должности всех сенаторов (за исключением одного), обвиняя их в том, что они
стремились не советовать, а царствовать в противность основным законам. Главным
двигателем в этом деле был наследный принц Густав, который каждый день публично
на площади толковал с крестьянами, внушая им, кого они предпочитают спасти -
короля или сенат. Сейм из Норкепинга был переведен в Стокгольм. Остерман должен
был признаться, что его денежные приманки остаются бесплодными. Самый видный из
русской партии - Пехлин объявил посланнику, что он ручается только за сохранение
конституции и тишины. Остерман, не вполне доверявший Пехлину за его двойную
роль, писал, однако, что, по всем вероятностям, Швеция не начнет войны с
Россиею, боясь тесной связи последней с Даниею и Пруссиею. Относительно перемен
в конституции французская партия видела в этом щекотливом деле большие
затруднения. Королева требовала, чтоб королю дана была полная власть в раздаче
чинов; но король и наследный принц довольствовались восстановлением в полной
силе конституции 1719 года с исключением навеки статьи, дозволявшей
государственным чинам истолковывать основные законы. Положено было за дело
конституции приняться после решения дела о финансах, и если нельзя будет его
решить, то дополнить сенату в секретных инструкциях и окончить сейм в конце
октября, потому что французский министр объявил своим приятелям, что его
государь далее этого срока не намерен поддерживать свою партию деньгами.
Остерману предписано было от своего двора по
последней мере удерживать конституцию 1720 года. В сентябре посланник доносил,
что бургомистр Кернинг приводит к королеве депутатов мещанского сословия и она
сама склоняет их к своим видам; наследный принц с этою же целью приглашает к
себе к обеду мелкое офицерство; все отсутствующие члены французской партии
созваны к 30 сентября (с. с.), и все известия согласны в том, что около этого
времени положено решить дело о конституции по сильному настоянию королевы и
требованию французского министра. Офицерство приманивалось обещанием по тысяче
плотов за каждый голос и выдачею письменного за королевскою рукою уверения в
повышении каждого одним чином. В начале октября французская партия была смущена
известиями о победе русских над турками, но скоро оправилась и начала
разглашать, что русские победы выгодны для Швеции, ибо отдаляют срок заключения
мира и тем дают шведам больше свободы покончить беспрепятственно свои внутренние
дела. Так говорила сама королева, прибавляя, что в наступающее зимнее время
Россия с своими союзниками не будет в состоянии воспрепятствовать этому
вооруженною рукою, а между тем можно будет принять лучшие оборонительные меры.
Но дело о перемене конституции встретило
сильное сопротивление, так что французская партия сочла нужным войти в сделку с
членами русской, предложив последним ввести некоторое число из них в сенат и
секретную комиссию, лишь бы согласились на усиление королевской власти. Все
старание Остермана, разумеется, состояло в том, чтоб уничтожить эту сделку. Ему
это удалось: русская партия взяла верх в дворянском сословии и привела дело к
тому, что запрещено было поднимать вопрос о перемене конституции; то же решение
последовало в мещанском и крестьянском сословии. Операция стоила
Остерману 450000 талеров медною монетою; благонамеренные получали по 300 талеров
в месяц, операторы же - двойной оклад; чтоб воспользоваться благополучным
переломом и окончить сейм согласно с желанием русского двора, Остерман требовал
еще 150000 рублей.
Мы видели, что благодаря статье о шведских
субсидиях не мог состояться союзный договор между Россиею и Англиею. Россия
хотела, чтоб Англия, если не желает помогать ей в войне турецкой, помогла по
крайней мере деньгами для предотвращения войны шведской. Императрица писала
Чернышеву: "Если бы Англия, давая Швеции субсидии, могла освободить Россию от
второй войны, поджигаемой Франциею, то сделает ли она это? Случай существует,
французская партия ведет к созванию чрезвычайного сейма и к отречению
королевскому; если Англия не даст Швеции субсидий, то можно биться об заклад,
десять против одного, что Швеция будет иметь глупость объявить войну России и
Англия своею несвоевременною бережливостию подвергнет войне империю, которую по
стольким причинам должна считать единственным теперь своим другом и подпорою. Я
думаю, что если мой аргумент будет внесен в парламент, то, несмотря на
сопротивление Нижней палаты, не найдется ни одного доброго англичанина, который
бы не подал голоса за субсидии, и если нация решит не давать, то частные люди
дадут, а если и они не дадут, то с этой минуты я буду думать, что дружба и
вражда Англии - слова бесполезные и лишенные смысла, потому что от них нет
никаких последствий". Но из Англии был один ответ, что парламент не согласится
платить субсидий в мирное время. Екатерина сердилась и в марте 1769 года писала
Чернышеву: "Послушай, барин! Когда ты узнаешь все, что я сделала и затеяла
противу Российской империи неприятеля, тогда ты скажешь, что после Ивана
Чернышева никто более Катерины не любит шум, гром и громаду: не изволь сие
принять за бредню; даром, что меня третью неделю мучит простудная лихорадка и
все на свете флусы, однако я в здоровом уме и твердой памяти и, если нужда
потребует, и с шведами управлюсь, как с клопами, кои кусают с опасностию быть
раздавленными. Твои же англичане уж ужесть радость как неважны и, я чаю, таковы
будут до тех пор, пока французы с гишпанцами на них нападут, чего, дай Боже,
хотя на завтра получения сего письма".
Оставалось склонить Англию к выдаче хотя
какой-нибудь суммы для противодействия французской партии в Швеции.
Когда граф Иван Чернышев представил Рошфору,
что для поправления шведских дел Англия не может послать в Швецию менее сорока
или пятидесяти тысяч фунтов стерлингов, тот отвечал в секретнейшей конфиденции:
"Я еще не знаю, согласятся ли у нас на выдачу такой или какой бы то ни было
суммы, только должен вам открыть одному, что великое затруднение может произойти
в королевском совете по вопросу, кому поверить деньги; Гудрику поверить не
захотят, всем известно, что на руку нечист; он лучший у нас из всех министров,
находящихся при иностранных дворах, ему все поверить можно, кроме денег". Чрез
несколько времени Рошфор объявил Чернышеву, что решено послать приказание
Гудрику израсходовать известную сумму денег для подкрепления благонамеренной
партии в Швеции, но, какую именно сумму, не сказал, из чего Чернышев догадался,
что сумма невелика; Рошфор уверял при этом, что и Франция переслала в Стокгольм
к своему посланнику Модэну только 100000 ливров.
В марте месяце Чернышев сообщил Панину
любопытное заявление Рошфора. "Я знаю подлинно, - говорил Рошфор, - что король
прусский хотя и принял прямое намерение не допускать шведов до войны с Россиею,
но что касается перемены их правления, то не только не вмешивается в это дело,
но, может быть, и жалеть не будет, если в том успеют". В то же время Чернышев
писал: "Зачинаю и я сумневаться, что есть какое-нибудь кокетство между здешним
двором и венским, ибо, читая Рошфору, чтоб его испугать, окончание последнего
Остерманова письма, где упоминается о могущем сделаться предложении относительно
заключения союза между французским, гишпанским и австрийским дворами с Швециею,
он мне на то вдруг индискретным образом болтнул: так австрийцы бы нас обмануть
хотели? Сколь я потом ни старался, чтоб его паки привесть о сем что-нибудь более
сказать, но того сделать не мог".
Чернышев приписывал английскому министерству
неуспех в заключении союзного договора между Россиею и Англиею; он писал Панину:
"Примите за несомненную правду, что, как долго сие министерство на своем месте
пробудет, не должно ожидать никакого твердого предприятия, которое бы хотя мало
Францию раздражить могло, ибо, если до того доходить будет, не удержит оно своих
мест, для сохранения которых все сделать готовы". А Рошфор прямо объявил
Чернышеву, что он считает прусского короля виновником того, что союзный договор
между Россиею и Англиею не был заключен: Фридрих II чрез своего министра
старался всюду разглашать в Лондоне, что было бы безрассудно с английской
стороны давать какие-нибудь субсидии Швеции. В конце августа Чернышев объявил
Рошфору об отправлении русской эскадры в архипелаг. Рошфор не мог удержаться,
чтоб не сказать: "Какое смелое предприятие! Как бы я желал, чтоб мы были теперь
в войне с Франциею: два соединенных флота наделали бы прекрасных вещей!"
Чернышев также не удержался, чтобы не поразгорячить англичанина. "Если бы
здешнее министерство было поспокойнее дома, - сказал он, - то англичанам можно
было бы приобрести теперь какое-нибудь владение в архипелаге, как французы
овладели Корсикою, и, утвердившись в архипелаге, англичанам можно было бы
уничтожить выгодную французскую торговлю в Леванте; Англия может иметь в России
сильную помощницу не только на твердой земле, но и на море, когда русский флот
попривыкнет быть и в здешних морях". "Как ошибаются те, - отвечал Рошфор, -
которые думают, что русский флот не может оказать нам помощи в случае нужды!" Но
когда английский посол при русском дворе лорд Каткарт сообщил своему
министерству о существовании в Петербурге проекта образования из Крыма, Молдавии
и Валахии независимых государств для ограждения от Турции, равно как из
Финляндии независимого великого герцогства для ограждения от Швеции, то Рошфор
отвечал ему, что такой план не вполне соответствует умеренности петербургского
двора, нежеланию расширять свои границы; легко усмотреть, что такие независимые
государства в сущности будут в полной зависимости от России. Рошфор сделал
Каткарту замечание, чтоб он не очень увлекался удивлением к высокому характеру
русской императрицы и некоторых ее министров, а предполагал бы в них известную
долю честолюбия.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II АЛЕКСЕЕВНЫ
1770
год
Действия против турок в дунайских княжествах. - Движения
генерала Штофельна. - Жалоба Румянцева на недостаток войска; ободрительное
письмо к нему императрицы. - Негодование Екатерины на генерала Штофельна за
сожжение городов и деревень. - Объяснения Румянцева относительно Штофельна,
состояния Молдавии и Валахии и состояния русского войска. - Движение Румянцева
из Подолии в дунайские княжества. - Чума. - Смерть Штофельна. - Записка гр.
Григория Орлова о движении к Варне и Константинополю. - Осторожность Румянцева и
переписка его с императрицею. - Победы Румянцева при Ларге и Кагуле. - Торжество
в Петербурге. - Осада и взятие Бендер гр. П. И. Паниным. - Переговоры его с
татарами о восстановлении их независимости. - Ногайские орды отказываются от
турецкого подданства. - Состояние русского флота, прошедшего в Средиземное море.
- Неудача Морейской экспедиции. - Истребление турецкого флота при Чесме. -
Восторг Екатерины. - Переписка Орлова с европейскими консулами в Смирне. -
Дальнейшие движения русского флота. - Странности на Кавказе; Тотлебен и
Чоглоков. - Желание мира в Петербурге. - Политика Фридриха II. - Вопрос о
разделе Польши. - Так называемый проект Линара. - История вопроса о разделе
Польши. - Иосиф II, Кауниц и Мария-Терезия. - Второе свидание Фридриха II с
императором Иосифом и Кауницем в Нейштадте. - Политический катехизис. - Захват
Австриею польских земель. - План Иосифа относительно России и Турции. - Письмо
Фридриха Екатерине с предложением посредничества. - Отстранение Россиею
посредничества и принятие добрых услуг. - Русские условия мира. - Приезд в
Петербург принца Генриха прусского; впечатление, произведенное им здесь. -
Негодование Фридриха на отстранение Россиею посредничества. - Разговоры принца
Генриха с Екатериною, Паниным и Сальдерном; переписка его с братом. - Письмо
Екатерины к Фридриху с сообщением мирных условий. - Притворный ужас прусского
короля по прочтении этих условий. - Вести из Польши о планах раздела. - Разговор
принца Генриха с императрицею и гр. Чернышевым об австрийском захвате. - Письмо
Генриха к брату, что тот может безопасно занять в Польше Вармийское епископство.
- Дела польские; помощь Франции конфедератам. - Мнение Дюмурье о последних. -
Станислав-Август поднимает голову; его переписка с Екатериною и разговоры с кн.
Волконским. - Старания Волконского о реконфедерации; в Петербурге не соглашаются
на эту меру. - Отношения России к Швеции, Дании и Англии.
В Петербурге толковали об условиях мира,
которого сильно желали; но турки не были доведены до крайности прошлогоднею
кампаниею, не просили мира, который следовало купить новыми тяжкими усилиями,
новыми победами. "Победа - враг войны и начало мира; победою истребляется война
и прокладывается путь к миру", - записала Екатерина. "Повторяю, - писала она
Вольтеру, - мудрая Европа одобрит мои планы только в случае их удачи. Вы
сравниваете план экспедиции в Средиземное море, который несправедливо мне
приписывают (я предоставляю себе назвать автора плана, когда последний удастся),
с предприятием Аннибала; но карфагеняне имели дело с колоссом, бывшим во всей
своей силе, тогда как мы имеем пред собою слабый призрак, все части которого
разваливаются при первом прикосновении". Видя, что Порта не намерена делать
мирных предложений, Екатерина надеялась, что народ может побудить к этому
султана, и писала Румянцеву: "В Леванте, сказывают, все готово к свержению ига
нечестивого. Я чаю, поумножится еще у турок сумятица, если вы распустите
неприметно слух до них, что их бешеный султан не хочет миру, которого бы он
получить мог, если бы хотел; ибо вам известно, что Россия никогда не желала
войны, но всеми силами всегда обороняться будет, как самый опыт доказывает, из
чего последовать может легко и падение Турецкой империи".
Мы видели, что в 1769 году русские войска
заняли оба дунайских княжества с их главными городами; но невыгода положения
заключалась в том, что русские силы были разбросаны на большом пространстве,
тогда как у турок оставались две крепости - Журжа и Браилов. Еще в конце 1769
года генерал-поручик Штофельн начал делать приготовления ко взятию Браилова, что
очень занимало Екатерину, которая по карте видела важность места и не могла
скрыть от Румянцева своего беспокойства, почему Браилов так долго не в русских
руках, неужели главнокомандующий не считает его необходимым для обеспечения
пребывания русской армии летом в Молдавии. В самом начале года турки
предупредили Штофельна: значительный отряд их двинулся из Рущука на Фокшаны,
чтоб разрезать русские силы между двумя главными городами княжеств - Бухарестом
и Яссами; генерал-майоры Подгоричанин и Потемкин с незначительными сравнительно
силами разбили неприятеля после чрезвычайно упорного сражения. Но еще прежде
донесения о победе при Фокшанах имя этого местечка было упомянуто в другом
печальном донесении: в его окрестностях появилась моровая язва, и враждебные к
России газеты уже толковали, что русское войско будет ею истреблено. "Весною, -
писала Екатерина Вольтеру, - чумные воскреснут для битв".
Нападение неприятеля на Бухарест было отбито;
но Штофельн после удачной битвы с турками принужден был отступить от Браилова,
найдя укрепления его слишком сильными; при отступлении он выжег 260 селений с
целию отнять у неприятеля возможность опять напасть на Фокшаны. По известию, что
снова опасность грозит Бухаресту от Журжи, Штофельн перешел сюда, поразил турок
под Журжею, сжег этот город и 143 селения; пространство по Дунаю на 250 верст,
от Прута до Ольты, было совершенно опустошено опять с целию предохранить
Бухарест от нового нападения.
В этих движениях прошли два первых месяца 1770
года. Румянцев все стоял в Подолии и писал императрице, что давно перешел бы в
Молдавию, если бы там не было недостатка в провианте и фураже, которые надобно
было отправлять туда из Подолии и для небольших отрядов, там действовавших.
Румянцев сильно жаловался, что Браилов остался в турецких руках, что у турок
много и войска, и запасов, а у русских мало и того и другого. Екатерина ободряла
главнокомандующего. "Как теперь Журжа взята, - писала она, - то не сомневаюсь,
что сие вам подаст средства обратить в пользу новое истребление неприятельской
толпы. Браильской же замок уже, кажется, не стал важен, быв, так сказать,
окружен нашими войсками и постами. Более всего меня беспокоят трудности в
заведении магазинов в покоренных землях; Бога для употребите всевозможные
способы, чтобы вам ни в чем недостатка не было; кажется, в Валахии несколько
хлеба еще быть может; у молдавцев же, когда они из гор и закрытых мест
возвратились и в домах живут спокойно, а наши войска дисциплину содержат, то по
крайней мере у них лошади и волы, быть может, способны к возке провианта, кои с
нашим обыкновенным хорошим распорядком к тому не бесполезны будут; они же то,
спасая себя, делать обязаны, ибо турки грозят их истребить; и вы не оставите им
о том растолковать. Бесчисленные силы турецкие в будущей кампании весьма щотны
будут, потому что разбежавшиеся прошлою кампаниею войска казаться не будут.
Азиатцы остаются дома против грузинцев; с визирем же теперь не более было, по
известиям, как тысяч до сорока, кои уже частию разбиты под Фокшанами, Браилом и
Журжею. Магазейны же их, не подумайте, чтобы также чрезвычайно знатны были; у
них беспорядок во всем дошел до высшей степени; прошлого года они много хлеба
имели из Валахии, которого вы им ныне не дадите".
Донесение Румянцева о действиях Штофельна
сильно возмутило Екатерину. "Упражнения господина Штофельна в выжигании города
за городом и деревень сотнями, признаюсь, что мне весьма неприятны, - писала она
Румянцеву. - Мне кажется, что без крайности на такое варварство поступать не
должно; когда же без нужды то делается, то становится подобно тем делам, кои у
нас исстари бывали на Волге и на Суре. Я ведаю, что вы, так как и я, не находите
удовольствия в подобных происшествиях. Пожалуй, уймите Штофельна: истребления
всех тамошних мест ни ему лавры не нанесут, ни нам барыша, наипаче если то суть
христианские жилища. Я опасаюсь, чтоб подобный же жребий не пал на Букарест и
пр.: предлог, что держаться нельзя, и там быть может. Вы видите из всего сего,
что я вам чистосердечно отсылаю свои мысли, оставляя, впрочем, вам сделать ни
более ни меньше как благоразумная осторожность, и лучшее ваше военное искусство
и знание вам на ум положат, имея к вам совершенную доверенность, что вы все то
сделаете, что к пользе службы и дел, вам вверенных, служить будет. Статься
может, что по моей природной склонности более к созиданию, нежели к истреблению,
я сии неприятные происшествия слишком горячо принимаю; однако я почла за нужное,
чтоб вы совершенно знали образ моих мыслей".
Румянцев действительно дал знать императрице,
что "не находит удовольствия в подобных происшествиях", но старался оправдать
Штофельна, которым он очень дорожил. С этой целию он еще прежде писал графу
Григ. Григ. Орлову: "Благодарю наипризнательнее за советы, которые преподаете
мне в своих примечаниях. Отложите, милостивый граф, и мысли, чтоб наши
изъяснения были мне не инако как милостивым руководством. Прошу дать мне опыт
своего чистосердечия, т. е. уведомить меня в дружескую конфиденцию, как наши
нынешние победы приемлются, не в рассуждении меча, но в рассуждении огня. Я по
вашим словам заключаю, да и сам, конечно, того мнения, что пожигать селения, а
паче здания великолепные есть обычай воюющих варваров, а не европейцев. Но с
другой стороны, надобно представить ту особливость, что настоящая война в себе
имеет, в которой иные меры и иной образ, как во брани в других частях Европы. Те
ли обычаи свойственны нашему неприятелю, что европейцам? Он дышит зверством во
всех делах; селения, что в иной войне пользовали бы, ради таких выгод здесь на
тот конец нельзя никак обратить, потому что неприятель ежели не успеет со всеми
своими пожитками убраться, то сам оные истребляет, чтоб нам ничто не
доставалось. А ежели оставлять в целости селения хоть пустые, то должно в
опасности быть, чтоб оные не заразил неприятель, не знающий человечества, лютою
язвою, что он нередко предпринимал на гибель рода человеческого". Получив
приведенное письмо Екатерины, Румянцев писал ей: "Поистине настоящая война имеет
вид того же варварства, каково обычайно было и нашим предкам, и всем диким
народам, почему и трудно соблюдать меры благости против такого неприятеля,
которого поступки есть одна лютость и бесчеловечие. В продолжение прусской войны
скоро мы узнали, сколь были вредны для нас самих производимые пожоги и истощения
края, в коем войну вели, и потому, подражая противным, переменили мы свои старые
обычаи на лучшее; а против турок воюя, примеры их варварства столь ожесточают и
наши войска, что выходят сии из всякой против них пощады. Ген. - поручик фон
Штофельн, сколько мне самому свойства его известны, конечно бы, не предал огню
неприятельские обиталища, если б был в состоянии обратить оные в свою пользу или
же бы мог инако обессилить против себя неприятеля. Целость сих селений послужила
бы утвердиться наилучше туркам на сем берегу Дуная и производить с помощию того
на разорение Валахии и к утомлению наших войск непрестанные предприятия; но
теперь отняты способы их армии перебраться на сию сторону Дуная, поелику в
опустошенных местах на сем берегу ничего они не отыщут потребного для движения,
что самое и приносит доселе спокойство границам обоих покоренных княжений и
нашим в оных пребывающим войскам. Военный сей резон меньше отяготил жителей,
которые по объявлению завременно все свои перенесли с собою пожитки в Валахию и
Молдавию и при сожжении утратили только одни стены своих жилищ, нежели то
тиранство, коими удручали их турки; а притом жилища сожженные по большей части
населяли магометане, кои в приближении наших войск перебрались 38 Дунай. При
всем том я ген. - поручику фон Штофельну примечу высочайшее и человеколюбивое
соизволение в. в-ства, дабы впредь сообразоваться оному".
В Совете 11 марта были предложены два
соизволения императрицы: 1) Молдавия и невыжженная малая часть Валахии уже не
сколько месяцев в наших руках, но о их правлении, сборах и прочее еще ничего не
положено, и все люди, кои там в диване (правительственном совете), или инако
губернаторами, или и другие, дела отправляют по турецкой аукторизации, а не по
нашей. Если сие не противно порядку, то по крайней мере не сходно с
благопристойностью. Итак, надлежит рассуждать и самым делом положить, как бы там
от сего времени, чего я от Совета требую. 2) Чтоб предписано было
главнокомандующему генералу, дабы молдавцы и волохи разоряемы не были; чтоб
чинено было им как подданным здешним правосудие и вспоможение и чтоб
распределены были там по провинциям генералы для управления оных. Совет
рассудил, что рассмотрение этих дел должно оставить до тех пор, пока все этих
провинций депутаты приедут в Петербург; тогда, выслушавши их сделать
распоряжения; кроме того, надобно прежде приискать людей, способных занять там
правительственные должности.
Но Екатерина, требуя установления русского
управления в дунайских княжествах, имела в виду правильный сбор податей, которые
хотя сколько-нибудь могли бы облегчить тягость военных издержек для России. Она
писала Румянцеву: "Прошу мне сказать, неможно ли молдавские или валахские доходы
употребить в число экстраординарных расходов, ибо сказывают, что более трех
миллионов туркам было дохода с сих княжений; и хотя я и ведаю, что ныне столько
быть не может, однако думаю, что хотя б и один миллион бы был, то бы оный
заменил несколько забот князю Вяземскому". Ответом было любопытное письмо
Румянцева от 25 марта (из Лятычова): "Радел я всегда о получении и умножении
доходов в облегчение казне в. и. в-ства с княжений Молдавского и Валахского.
Молдавия чрез долгое пребывание великого числа турок и татар, которые в ней
ничего не щадили, истощена или выжата со всех своих достатков. Народ не только в
нищете, но и питаться чем не имеет. Когда войска наши туда вступили, коих
необходимость заставила брать и последнее, то крайность сия заставила меня
обнадежить молдаван, что подати денежные, т. е. поголовная с земледельцев, им
оставляются, а только бы провиант и фураж, лошадей и волов давали. Постановление
это отменить нельзя; генерал фон Штофельн пишет: "Ежели на обывателей денежные
подати наложить, чрез то оные и пуще расходиться станут. Город Яссы и прочие
места пусты останутся. Валахия также истощила все свои достатки на содержание
турецкой армии. Земли по Дунаю, где больше всего хлебопашество происходило,
турками все выжжены, жители забраны в плен или скрылись в горы". В молдавский и
волошский диваны посадил я членов по избранию от депутатов и по удостоению от
генерала ф. Штофельна; надзирание за делами в первом генерал-майору Черниевичу,
а во втором ген. - майору Замятину вверил; и последний означает по февраль
сборов в приходе 62759 левов, из коих за расходом на наши войска и жалованье
волонтерам остается 9269 левов. Для надзирания за сборами приставлены офицеры,
ибо казначеи земские, следуя своему обыкновению, а особливо пользуясь нынешним
замешательством, корысть, как видно, предпочитают всякому будущему блаженству.
Молдавия и Валахия снабдевать нас провиантом отнюдь не в состоянии, и доселе все
содержание войска получали чрез подвоз из здешних магазинов. Но и польский сей
край испражнен до основания: не расходами пропитание вычерпано, но непорядком,
что в прошедшую кампанию трава и хлеб истреблены наибольше на корне, лошади и
скот гибнут без корму. Вступя в Молдавию, буду я, наверно, иметь на три месяца
пропитания, а в течение того времени не перестанут подвозы следовать из вновь
наполняющихся магазинов. Эти неудобства еще станет у меня способов преодолевать,
но следующим недостаткам я помогать не в силах. Армия поднесь не имеет рекрут,
требуемых на укомплектование полков, поднесь не доставлены в великом количестве
потребные ей вещи. С моей стороны в подлежащие места внесены требования, посланы
офицеры к принятию, но ничто не предуспело. От вашей прозорливости не может быть
скрыто, что у нас иной вид и счет на бумаге, а иной на деле и служивым людям, и
всему им подобному. В минувшую войну пехотные полки редко более 1000 людей под
ружьем имели, а теперь едва половину против того. Иные армии, познавши, сколь
удобнее для службы вообще и в вооружении и содержании дешевле легкий всадник,
пересадили часть большую своей кавалерии на легких лошадей. Мы, проводя войну
противу немецкой кавалерии на самых малых русских лошадках и употребляя противу
их одних казаков, подражать взялись тому, что другие оставили, и к отягощению
службы и великому казне убытку почти всю свою кавалерию на тяжелых лошадей и с
тяжелою и дорогою амунициею посадили. И сколь мало имеет оная способности
действовать против настоящего нашего неприятеля, в прошедшую кампанию явными
опыта ми доказалось. Где больше рекрут, там, конечно, больше больных В чужих
армиях больным служат особливого звания люди, а не солдаты, а без всякого на сие
счету и примечания определяя людей военных, остается половина оных в ружье, а
другой половине ружья только в тягость. Не могу молчать, но решусь сказать
следующее: вам потребен комиссариат, который бы все, что только в войске вашем
надобно, приготовлял с выгодою, исподволь, все бы делал хорошо, прочно и в свое
время к полкам доставлял. А полкам строить себе одеяние и всем снабдеваться
некогда, им во время военное должно быть одетым и снабженным летом и зимою, ибо
время не удерживает военных действий. Потребны в войска инспекторы, чтоб
надзирали и над прочностию вещей, приготовляемых от комиссариата, и на весь
порядок. Вследствие новых штатов для армии войско в. и. в-ства знатным числом
умалено, а казны ни в комиссариате, ни в полках не сбережено; ниже служба
ощущает возвышение, как и полки, паче кавалерийские, при украшениях своих, даже
до излишества, не делаются от того исправнее для прямой службы, поелику
полковники больше стали пещись о прикрасах их, чем о пользе оной".
Тяжелое впечатление производило письмо
Румянцева: главно командующий мрачно смотрит на свое положение, будет медлить
дожидаться подкреплений, улучшений; если и выступит, то не с таким духом идут на
победы; Фабии нужны против Аннибалов, а не против турецкого визиря и крымского
хана с их нестройными толпами; против варваров нужно смелое, стремительное
движение только оно одно даст победу, а победа необходима: она даст мир в
котором Россия очень нуждается. Несмотря, однако, на недостатки своей армии, на
необходимость оставить часть войска в польских владениях для безопасности тыла и
магазинов от конфедератов, Румянцев выступил с зимних квартир 23 апреля к
Хотину, где устроен был мост для переправы через Днестр. Вследствие сильных
дождей русское войско пришло к Хотину только 12 мая и 15-го перешло Днестр в
числе около 39000 человек, считая с больными, тогда как турки выставляли 200000
войска. "Иду с армиею за Днестр, - писал Румянцев, - и походом моим прямым по
сей стороне Прута стараюсь в неприятеля вложить больше мыслей, чем суть прямые
мои силы, и прикрывать недостаток оным видом наступательных действий".
Непроходимые от дождей дороги представляли страшные препятствия, так что
Румянцев мог двинуться из-под Хотина только 25 мая. Поход был тяжелый. "Здешний
климат, - писал Румянцев, - попеременно то дождями обильными, то зноем
чрезмерным нас тяготит, ибо в ясные дни, коих и немного было, при самом почти
солнечном всходе уже жар величайший настает, которого на походе солдаты, паче из
новобранных рекрут, снести не могут, а ночи, напротив, холодом не похожи на
летние". Поход тяжкий, а впереди солдата ждала не славная смерть на поле битвы,
а смерть в госпитале от чумы. Поэтому Румянцев решился идти по сей стороне
Прута, местами малообитаемыми, где не было еще опасности от чумы. В Яссах от
чумы умер в конце мая генерал Штофельн, и место его занял хорошо известный нам
князь Ник. Васил. Репнин. Румянцев доносил о смерти Штофельна в таких
выражениях: "Сие приключение смущает меня несказанно, как потеря благоразумного
полководца из рабов в. и. в., который из усердия наивеличайшего к службе вашей
пожертвовал собою, держась тех мест, от коих я ему многократно и для собственной
его безопасности приказывал удалиться, однако ж считал я на несколько нужным его
там бытие по снисхождению на просьбы жителей и для ободрения их упования на
покровительство в. и. в.".
Отошедши 131 версту от Хотина, Румянцев
встретил новое препятствие: местность явилась несходною с описанием, сделанным
зимою генерал-квартирмейстером Медером. "Зимою клали их (местности) на план,
видно, понаслышке, а не по очевидному примечанию, - писал Румянцев, - и теперь
во извинение тому представляют, что им нельзя было со всякою точностию сию
страну осмотреть по нападкам, в оной происходившим тогда от татар".
Главнокомандующий решил дожидаться, пока новый генерал-квартирмейстер Баур, на
которого он вполне полагался, узнает местности обстоятельнее и укажет самые
удобные дороги, "ибо натура столько необычайных высот с глубинами здесь
поместила, что нет удобности к извороту, а способы отовсюду предстоят быть
заперту". Кроме того, Румянцев отошел на слишком большое расстояние от Второй
армии и тем открывал неприятелю свою левую сторону. Главнокомандующий Второю
армиею гр. Панин остановился пред чумою. В начале мая он прислал в Петербург
спросить, переходить ли ему с армиею за Днестр, если Румянцев не будет в
состоянии стать не только у Дуная, но и пред Яссами для воспрепятствования
туркам подать помощь Бендерам, и даже в случае желаемого движения Первой армии
переводить ли Вторую за Днестр и начинать ли осаду Бендер прежде минования
жаров, если чума усилится. Совет решил предписать Панину идти к Бендерам, потому
что об этом подходе уже разнеслись слухи и отложить его будет бесславно. Как в
Петербурге были смелее, чем на Днестре, и требовали самых энергичных мер для
скорейшего достижения мира, видно из записки графа Гр. Орлова, которую он читал
в Совете 17 мая: по мнению Орлова, после взятия Бендер нужно было отправить
корпус пехоты к Варне, чтоб овладеть этим городом, и потом морем переехать к
самому Константинополю, чтоб получить скорый и славный мир. Менее пылкие члены
Совета отвечали, что с этим надобно погодить, прежде надобно отобрать сведения о
судах, какие можно достать на Днестре, о запорожских лодках, называемых дубами,
как далеко они ходят в Черное море и можно ли им пройти безопасно мимо Очакова;
кроме того, прежде посылки пехотного корпуса к Варне надо, чтоб Румянцев
утвердился на Дунае и заложил в нем магазины.
А Румянцев находил страну, занятую в прошлом
году русским войском, слишком обширною и решил очистить Бухарест. Екатерина,
уведомляя его о движении Панина, писала: "Я уповаю, что и вы не только не
замедлите своим походом и прибытием к тому месту, которое вы предограждением
быть почитаете произведению предприятия на Бендеры, но и в случае всякое
вспомоществование в том чинить не оставите. Ваше усердие и ревность меня в том
удостоверяет не меньше, как и в том, что вы, конечно, такие меры примете, чтобы
оказавшееся в некоторых местах поветрие со всевозможною предосторожностью
пресечено было и войско бы никакого вреда от того не чувствовало. Вы сами
довольно знаете, сколько нужно распространение оружия нашего над вероломным
неприятелем, чтобы поражением его с вашей стороны все в разных местах мною на
него предприятия с пользою облегчить можно было и всеми образы принудить его к
постановлению желаемого мира. Сожалительно, что вы прежде времени оставляете
Букарешт; но я надеюсь на помощь Божескую и искусство ваше в военном деле, что
не оставите сего наилучшим образом удовлетворить и произвести такие дела,
которые приобретут вам славу и докажут, сколь великое усердие ваше к отечеству и
ко мне. Не спрашивали римляне, когда, где было их два или три легиона, в коликом
числе против их неприятель, но где он: наступали на него и поражали, и
немногочислием своего войска побеждали многособранные противу их толпы; а мы
русские; милости Божеские за правость нашу в сей войне с нами. Я вас имею
над войском командиром; храбрость войска известна; итак, о благополучнейших
успехах моля Всевышнего, надеюсь на его покровительство".
"Я осмеливаюсь, - отвечал Румянцев, - и теперь,
и вперед отвечать не словами, но делом, что я всегда поспею и ничего не упущу в
предположениях, что сопряжены с возложенною на меня должностию. Труды настоящие
и действия, что производят войска в. и. в., мне вверенные, собою дали бы примеры
мужества самим римлянам, если бы тех веки позже нашего наступили". Ответ был
действительно дан делом.
В первых числах июля Румянцев встретил большое
турецко-татарское войско при впадении реки Ларги в Прут; неприятелей было тысяч
до 80; но главнокомандующий объявил, что "слава и достоинство наше не терпят,
чтоб сносить присутствие неприятеля, стоящего в виду нас, не наступая на него".
Наступление произошло 7 июля, и неприятель потерпел полное поражение, оставивши
на месте битвы более 1000 тел, тогда как у русских было убито только 29 человек
и ранено 61. "Вы займете в моем веке несумненно превосходное место предводителя
разумного, искусного и усердного, - писала Екатерина Румянцеву, - за долг
почитаю вам отдать сию справедливость и, дабы всем известен сделался мой образ
мысли об вас и мое удовольствие об успехах ваших, посылаю к вам орден св.
Георгия I
