енным образом, то я и теперь, возобновляя и
подтверждая прежнюю мою к вам, светлейший хан, дружбу и удовлетворяя долгу и
законам оной, буду с вами продолжать беседу мою не в лице, однако ж, министра,
но по доброжелательству моему к вам, с полным чистосердечием и доверенностью.
Нет и не было еще почти никогда ни одной области и державы при своем начале
вдруг на степени того величия и могущества себя зревших, в какой потом многие из
них чрез продолжение времени нашлись действительно, и не меньше правда и то, как
нередко и самые знаменитейшие в свете империи и государства долженствуют иметь
политические уважения, коим соображаясь, сколько по нужде, столько ж и по
дальнейшему предусмотрению, жертвуют иногда некоторыми выгодами и преимуществами
для приобретения лучших и прочнейших или же по крайней мере для сохранения и
утверждения своего и в настоящем положении. Сие неоспоримое и примерами всех
веков доказанное правило, по моему мнению, есть достаточно уменьшить заботу с
стороны вашей светлости в рассуждении касательства турецкого до города Суджука,
лежащего на супротивном берегу от Крыма и отделенного немалым и моря
пространством, и убедить вас, напротив того, взирать на то с меньшим духа
беспокойством". Указав на тo, что при всех переговорах никогда не было и помина,
чтоб Суджук или абазинцы принадлежали к татарскому владению, Панин продолжает:
"При окончании сих обеих статей, касающихся до города Суджука и абазинцев,
маловажных в сравнении приобретенных выгод существенных, я с удовольствием вновь
себе представляю превосходную разность настоящего татарского состояния пред их
прежним. Тогда они были рабы постороннего народа, служили ему животом и кровию,
имели то, что им оставить хотели их господа, были невольные стражи их границы и
первою жертвою неприятеля; теперь сами господа, сами собственного своего покоя и
безопасности содетели и сами пользующимися и трудами своими, утверждены будучи в
независимом настоящем положении священными двух империй обязательствами и
залогами и имея полную и ласкательную надежду видеть участь свою от часу лучшею
собственным своим поведением, свойственным народу вольному. Сие краткое
начертание довольно разрешает учиненный вашею светлостию вопрос резиденту
Константинову о разности одного состояния пред другим при участвовании и ныне
Портою Оттоманскою в Крыме в делах, до закона магометанского только
принадлежащих".
Генералы, командовавшие русскими войсками в
Польше. доносили, что в этой стране все спокойно; то же самое доносил и
Штакельберг, но он указывал на образование австрийской партии, с которой не
следует спускать глаз. Партия французская, которая постоянно существовала в
Польше, теперь соединилась с русскою; и вождь ее Мокрановский доказал свое
усердие к России, будучи маршалом на сейме 1776 года. В декабре 1779 года этот
самый Мокрановский сообщил Штакельбергу, что гр. Вержень советует ему
предупредить всех друзей Франции, как они должны быть осторожны относительно
прельщений составить партию против России, ибо это единственное государство,
заинтересованное в сохранении Польши. Мокрановский уверял, что это внушение со
стороны французского министра основано на известии о проекте императора Иосифа
перемешать карты в Польше. Штакельберг, извещая Панина о проезде австрийского
посла графа Кобенцля, отправлявшегося в Петербург, пишет, что. несмотря на всю
сдержанность Кобенцля, он, Штакельберг, проник цель его пребывания в Варшаве. По
вечерам Кобенцль принимал к себе людей, наиболее враждебных русским интересам,
сам тайком посещал мелких придворных, которые хотя сколько-нибудь пользовались
доверием короля, дал пенсию аббату Гиджиотти, который, заведовая итальянским
департаментом, имел случай часто видеть короля. В последнем Штакельберг был
уверен, что не поколеблется от австрийских внушений: Станислав-Август так
отдался России, что не может безопасно вернуться назад, кроме того, граф
Ржевусский не теряет его ни на минуту из виду. Летом 1779 года австрийский
поверенный в делах при польском дворе поднял тревогу относительно пограничных
споров между Россиею и Польшею в приднепровской степной Украине. Штакельбергу
удалось достать донесение этого поверенного в делах своему двору; донесение
выяснило виды австрийского правительства.
Что же касается видов прусского правительства,
то Фридрих II в августе писал своему послу при петербургском дворе: "Вывод
русских войск из Польши - такое дело, которое заслуживает величайшего внимания.
Если они будут выведены, то это совершенно снимет узду с австрийских интриг.
Новая война, бесконечно важная для наших обоих дворов, будет следствием, и
существование польского короля станет так непрочно, что нельзя будет отвечать за
него ни на одну минуту. Все эти соображения так важны, что не могут избежать от
проницательности русского министерства, и я надеюсь, что ее и. в-ство найдет в
них могущественное побуждение для оставления достаточного корпуса войск в этом
государстве". В то же время Фридрих в своих депешах, которые показывались
русскому министерству, говорил о движении австрийских полков в Нидерланды, о
намерении венского двора вмешаться в войну между Франциею и Англиею и приводил с
этим в связь отправление посланником в Россию графа Кобенцля, человека, по
словам короля, хитрого, интригана. "Очень может статься, - писал Фридрих, - что
Кобенцля выбрали нарочно для возбуждения русского двора против меня. Одно верно,
что везде я замечаю распоряжения, выражающие закоренелую вражду венского двора
ко мне. Укрепляются в Богемии, на границах силезских и саксонских". В сентябре
новые внушения со стороны Фридриха. "Я утверждаюсь все более и более в мысли, -
писал он, - что одна из главнейших целей австрийских интриг состоит в сближении
с русским двором и здесь венский двор имеет прямые интересные виды. Думают, что
он метит на польский престол для одного из своих принцев, когда поднимется
вопрос о новых выборах, и для этого старается издалека привлечь на свою сторону
Россию. Я предполагаю, что это возбудит и в последней такое же негодование,
какое я чувствую: едва только Австрия успела потерпеть поражение в своих
гибельных намерениях относительно Баварии, как уже затевает новые планы против
Польши, старается со временем присоединить ее к владениям своего дома. Столько
примеров алчности доказывают только, как опасно прислушиваться к ее внушениям, и
я надеюсь, что по признанной мудрости русского двора он отправит Австрию с ее
химерическими идеями, диаметрально противоположными как общим интересам Пруссии
и России, так и поддержанию польской свободы и конституции. Этот новый замысел
даст России почувствовать, как я был прав, советуя ей не выводить своих войск из
Польши. Этим она очистила бы для Австрии совершенно свободное поле для сплочения
своей партии, для подчинения беспокойных польских голов всему тому, что она
сочла бы нужным предложить им". Подобные внушения из Берлина продолжались до
конца года. Фридрих писал, что он с удовольствием примет участие в мерах,
которые высокая мудрость императрицы признает нужными для удержания стремлений
Иосифа II. Для убеждения Екатерины в том, какую беспредельную цену придает он ее
дружбе, Фридрих послал орден Черного орла двухлетнему внуку ее, великому князю
Александру Павловичу. Грозя честолюбивыми замыслами Иосифа, Фридрих внушал, что
в Польше уже существует сильная австрийская партия, составленная из самых
значительных лиц под предводительством князей Адама Чарторыйского и
Любомирского; что Иосиф рассчитывает на два события, которые развяжут ему руки
для начатия войны, именно: смерть Марии-Терезии, смерть его, Фридриха, и смерть
курфирста пфальского. У Иосифа 260000 войска, с которым он надеется вести
успешно борьбу против целой Европы. Такие громадные средства и непомерное
честолюбие императора заставляют Фридриха, пока есть досуг, принять вместе с
своими союзниками меры, чтоб Пруссия не стала добычею алчности и ненависти
двора, который не преминет распространить свои чувства и на позднейшее потомство
его, Фридриха. Поэтому (в депеше от 2 ноября н. с.) король предписывает своему
послу предложить русскому министерству войти в соглашение с Пруссиею для
предупреждения взрыва австрийских махинаций.
15 мая (н. с.) Мария-Терезия писала своей
сестре и кузине (soeur et cousine) императрице всероссийской: "Я знаю, что
обязана заботам в. и. в-ства столько же, сколько и стараниям христианнейшего
короля моего союзника, приятным событием восстановления мира, подписанного в
Тешене 13 числа этого месяца, и поэтому я считаю своею обязанностью известить в.
и. в-ство прямо об этом как можно скорее, равно как засвидетельствовать живую
признательность за новый знак дружбы, который вам благоугодно было оказать в
этом случае. Это меня очень тронуло, я приношу вам искреннейшую благодарность и
сильно желаю получить возможность взаимно выразить все мои чувства к вам".
Еще в самом начале года, когда только являлась
уверенность в мирном окончании баварского дела, Вержень говорил кн.
Борятинскому: "Я вам откроюсь как министру посредствующей державы и прошу, чтоб
сказанное мною осталось между нами: если б я был на месте кн. Кауница, то ни под
каким видом и ни для чего на свете не отступил бы от права Австрии на Лузацию;
правда, что это наследство очень отдаленно, но венскому двору всего ждать можно.
Прусский король настаивает на это для своих интересов, ибо как скоро Саксония
получит право распоряжаться этою провинциею, то прусский король непременно
вынудит промен на французские маркграфства, а чрез это владения его получат
самое выгодное округление; Саксония будет обессилена и стеснена, Богемия станет
открыта, так что прусский король вступит в нее с войском прежде, чем в Вене об
этом узнают. Я думаю, это должно быть важно и для всей Европы, чтоб прусский
король не так усиливался; пусть каждый приведет себе на память состояние Пруссии
в 1740 году и сравнит его с нынешним, как оно выросло по кускам". Опасность от
усиления Пруссии, которая заставила Францию переменить свою политику после
силезских войн, оставалась главным предметом французской политики и теперь, а
следовательно, во всей силе оставалось желание сблизиться с Россиею.
Доказательством этого сближения служило поведение французского посланника в
Константинополе; на двойное посредничество в баварском деле в Версале имели
полное право смотреть как на благодетельный результат сближения, ибо Россия,
сдерживая Австрию, сдерживала также и Пруссию, которая должна была согласиться
на известные уступки в пользу венского двора. Гр. Морепа говорил кн.
Борятинскому: "Христианнейшее величество почитает за особливое себе удовольствие
быть в согласии с такою великою и премудрою монархинею не только из взаимных
интересов, но также из личного почтения к ее и. в-ству. Франция и Россия со
времен Петра Великого несколько раз были готовы заключить дружеские и торговые
договоры, но всегда встречались препятствия; ее и. в-ство - достойная и истинная
наследница всех великих дел и замыслов Петра; ей и предоставлено довершить
недоконченное. Здесь можно сказать нашу пословицу: что отложено, то еще не
потеряно". - "Императрица, сколько я знаю, - отвечал Борятинский, - питает к
королю дружественные сентименты; а что Россия и Франция не всегда были в добром
согласии, то причиною Франция: сколько она против нас во все времена
интриговала, это всем известно". - "Я с вами согласен, - сказал Морепа, - и не
понимаю, как наше министерство не видало настоящих своих интересов. По-моему,
нет еще двух других держав, которые бы имели столько побуждений быть в согласии,
как Россия и Франция. Надеюсь, что теперь прежнее мнение о нас в России
уничтожится: поведение нашего посла в Цареграде может служить императрице
удостоверением, как чистосердечны чувства его христианнейшего в-ства к ней". Тут
Морепа улыбнулся и продолжал: "Мы, французы, находимся в странном положении:
чужие дела приводим к желаемому концу, а своего собственного окончить не умеем".
В это самое время Вержень был обеспокоен
планами прусского короля. Посланник Фридриха II барон Гольц заговаривал с ним,
нельзя ли на предстоящем соглашении по поводу баварских дел уступить прусскому
королю право променять так называемые франконские маркграфства (Аншпах и
Байрейт), имевшие достаться Пруссии, на какие-нибудь другие владения. Наконец
Гольц открылся и кн. Борятинскому, объявивши прямо, что его государь хочет
променять маркграфство на Лузацию (Славянские Лужичи), принадлежавшую Саксонии,
для лучшего округления своей государственной области; Гольц просил Борятинского
поговорить с Верженем, который не соглашается, предъявляя претензии Австрии на
ту же Лузацию. Но Вержень отвечал Борятинскому: "Чем больше я об этом деле
думаю, тем больше предвижу невозможности его исполнить, и венский двор от своего
права никак отступить не может. Вашему двору своего союзника, прусского короля,
можно будет от этого воздержать или по крайней мере постараться отклонить".
В марте месяце кн. Борятинский сообщил Верженю
знаменитую декларацию русского двора о защите торговли русской, датской и
шведской; Борятинский ждал заявления благодарности, но вместо того услыхал от
французского министра горькие упреки. "Я нахожу эту декларацию, - говорил
Вержень, - неясно выраженною и почитаю несоответствующею прежним дружеским
уверениям, данным Россиею французскому двору. В декларации оказывается больше
пристрастия к Англии: если бы Россия вела торговлю активную и назначила эскадру
для оберегания своих купеческих судов, то мы не только не сделали бы на это
никакого возражения, но еще были бы очень довольны, ибо желаем, чтоб все
торгующие державы свою торговлю защищали. Но ваша торговля пассивная и ее в
Немецком море производит почти одна Англия, следовательно, и эскадра ваша будет
для защиты ее торговли. Если ваш двор делает эту декларацию с единственною целью
показать себя совершенно нейтральным между нами и англичанами и желает только,
чтоб при русских берегах, портах и паражах суда всех наций имели защиту, то на
это скажу, что прежде вашей декларации даны уже от нас самые строгие приказания
всем французским судам наблюдать всевозможную осторожность у берегов нейтральных
держав. Но в вашей декларации сказано, что вы будете защищать торговлю от
Северного мыса, в таком случае мы вам делаем возражение. Моря - элемент вольный,
и границ на них никто не предписывает. Мы это доказали относительно вас в
последнюю турецкую войну: вы в океане и Средиземном море везде с своими судами
не только ходили, но и брали всякие призы, даже забирали и наши суда, о чем дела
еще до сих пор не совсем решены. Мы могли бы тогда по этому вашему объявлению
почитать часть названных морей нам принадлежащими; Средиземное море удобнее
разделить между окружающими его державами, чем Немецкое, которое не имеет
пределов. Неоспоримо, что все приморские державы присвоивают себе воды, но на
самое малое расстояние и защищают суда от корсаров только тогда, когда последние
гонятся за ними под пушки береговых крепостей и батарей. Если французские
корсары приблизятся к вашим берегам или под пушки ваших крепостей, то имеете
право по ним стрелять, и мы же их еще обвиним. Если же случится, что французский
корсар будет в нескольких милях от русских гаваней в Балтийском море или будет в
Немецком море и станет гнаться за неприятельским кораблем, ваши военные суда не
имеют права ему препятствовать, ни дать неприятельскому кораблю за собою
защищаться, и французский корабль, взяв приз, может беспрепятственно входить с
ним в ваши гавани. Я не знаю, какая цель вашей декларации. Вы сами знаете, что
наших корсаров в Немецкое море ходит очень мало, следовательно, с нашей стороны
ваша торговля не потревожится; если ж бы их ходило и много, то, мне кажется, вам
было бы это еще прибыльнее, потому что Англия в настоящем ее положении все
нужные вещи для вооружения кораблей должна брать из ваших гаваней; так, чем бы
больше мы их побрали, тем больше был бы расход на ваши произведения". Министр
закончил свои слова повторением, что не очень понимает смысл декларации и просит
ее истолкования. Борятинский отвечал, что смысл декларации довольно ясен: Россия
объявляет себя нейтральною, но желает, чтоб ее собственная и непосредственная с
нею торговля могла производиться спокойно. Что же касается до пользы той или
другой воюющей стороны, то русская декларация скорее в пользу Франции, чем
Англии, потому что французская торговля больше терпит от множества английских
корсаров. Но Вержень настаивал на своем, что декларация выгоднее англичанам,
потому что они почти одни производят торговлю с Россиею; настаивал, что
декларация должна быть разъяснена, чтоб между Россиею и Франциею не было никаких
недоразумений и подозрений.
В сентябре Вержень говорил Борятинскому: "Ваше
свободное мореплавание из Черного моря в Средиземное может быть полезно и для
непосредственной торговли между Россиею и Франциею. Вы не можете себе
представить, как бы много мы взаимно выиграли при непосредственной торговле от
одного только перевоза, за который мы переплачиваем англичанам и голландцам.
Первые годы мы несколько бы и потеряли, потому что не имеем у вас такого
твердого фундамента в конторах; но если бы мы были уверены, что вы с нами
заключите торговый договор на равных условиях с английским, то надеюсь и даже
могу отвечать, что многие здешние самые знатные капиталисты заведут у вас
конторы и в то же время восстановят прямой курс деньгам между Парижем,
Петербургом и другими торговыми городами обоих государств. Россия в торговле
должна держаться одного из двух планов: или производить ее с теми державами, с
которыми заключены торговые договоры, или со всею вселенною без малейших
политических обязательств. В первом случае надобно иметь обязательства не с
одною державою исключительно, но со многими или по крайней мере с такими двумя,
которые между собою в соперничестве по интересам и географическому положению и
которые имеют равную нужду в одних товарах, отчего вы будете продавать их
несравненно дороже, ибо одна держава у другой будет перекупать, особливо в
военное время. Во втором же случае надобно, чтоб ваши гавани были отворены во
всякое время для всех народов в мире и чтоб законы, права и пошлины были без
исключения для всех равны".
Известный Димсдаль написал императрице, что
назначенная ему пенсия доставляется ему очень беспорядочно, деньги, ему
присланные, русское посольство в Лондоне издерживает на свои нужды, священник
посольства, отец Самборский, занял у него же, Димсдаля, 250 фунтов для русских
студентов в Англии, терпящих крайнюю нужду. Вследствие этого письма гр.
Мусин-Пушкин получил рескрипт: "С крайним неудовольствием известились мы от
нашего лейб-медика барона Димсдаля, что он за два года не получал определенной
ему от нас пенсии, хотя она к вам за все минувшие годы давно уже с излишеством
доставлена была. Таковое удержание или обращение в собственную пользу денег,
имеющих свое особливое и точное назначение, возбуждает в нас справедливое
удивление". Следствием этого удивления было перемещение Мусина-Пушкина из
Лондона в Стокгольм, а Симолина - обратно из Стокгольма в Лондон (в половине
июля), В инструкции Симолина прямо говорилось, что теперь при заботливом
состоянии Англии, находящейся в войне с американскими колониями, Франциею и
Испаниею, не может и существовать вопроса о союзе с нею. "Вам известно, -
говорилось в инструкции, - что мы с некоторого времени обязаны благодарностью
Франции за добрые услуги при Оттоманской Порте для окончательного уничтожения
распрей, продолжавшихся от самого почти заключения Кучук-Кайнарджийского мира;
не менее обязаны мы Франции за готовность и доверие, с какими она посредничала
вместе с нами при разбирательстве распрей по поводу баварского наследства. Таким
политическим сближением с нами Франция отворила дверь к дружеским сношениям с
Россиею и восстановлению доброго согласия, продолжение которых будет для нас,
конечно, очень приятно и для дел наших полезно". Поэтому Симолину
предписывалось, не нарушая нисколько дружественных отношений в Англии, которой
интересы существенно сходны с русскими относительно сохранения покоя на Севере и
выгодных торговых связей, не показывать, однако, ни малейшего пристрастия к
Англии в предосуждение Франции, а изъявлять при всяком случае желание видеть как
можно скорее окончание настоящей войны между Англиею, Франциею и. Испаниею.
В Петербурге думали, что теперь вопрос о союзе
с Англией не может существовать, но в Лондоне думали иначе; и новый английский
посланник Гаррис предложил Панину заключение оборонительного союза безо всякого
ограничения, т. е. со включением и Турции в случае союза. В записке, пересланной
26 ноября, Гаррис говорил: "Из поведения наших врагов мы с бесконечным
прискорбием видим, что нет никакой надежды к достижению столь желанного нами
мира: обширность их вооружений, смелость предприятий, особенно коварные
средства, употребляемые ими, чтоб повредить нам во мнении различных дворов,
обнаруживают решительное намерение осуществить свои обширные планы, обнаруживают
честолюбие безмерное, которое должно обратить на себя внимание каждого государя,
желающего сохранить свою независимость. Мы уже употребили невероятные усилия;
быть может, мы в состоянии употребить еще более чрезвычайные; но сомнительно,
чтоб в одиночестве, без подпоры, без союзника мы могли бы сопротивляться
страшной силе, соединенной против нас. Одна императрица может предписать ей
закон: великое имя, которым она пользуется в Европе, могущество ее империи,
перевес в общей системе, который она приобрела и который так умеет поддержать,
доставляют ей силу, принадлежащую ей исключительно. Если бы она в своей мудрости
нашла средства доставить нам мир, то мы поспешили бы отдать ей в руки наши
интересы. Но если бы наши враги отказались от всяких благоразумных предложений,
то мы смеем надеяться, что ее и. в-ство примет тон более решительный, употребит
данную ей богом силу, что посредством представлений твердых и решительных не
остановит войну, грозящую разрушением европейской свободе. Я предлагаю новый
проект союзного договора, заключить который имею полномочие. Правда, что
Великобритания получит первая выгоды от этого договора, но Россия получит не
меньшие впоследствии".
"Императрица очень огорчена, - отвечал Панин, -
что не может согласить образ своих мыслей и желания ускорить мир предложениями
лондонского двора. Императрица убеждена, что меры, предлагаемые ей лондонским
двором, вместо ускорения мира произведут действие, совершенно противоположное.
Что касается союзного договора, то императрица убеждена, что от справедливости
короля не скроется, что и заключение оборонительного договора вовсе не идет ко
времени действительной войны, и особенно настоящей войны, причина которой всегда
исключалась из союзов между Россиею и Англиею, не касаясь их европейских
владений".
Для России очень важно было предотвратить войну
между Англиею и Нидерландами, почему петербургский двор и предложил лондонскому
свое посредничество, но предложение не было принято. По этому случаю Симолин
получил рескрипт: "Чем большее доброжелательство старались мы постоянно
оказывать к делам и истинным интересам короля и народа великобританского, тем
прискорбнее было нам узнать из ваших донесений о решительном отказе королевском
в принятии особенного нашего посредства в новой войне Англии с Республикою
Соединенных Нидерландцев. Междоусобную войну обеих морских держав считаем мы
крайне вредною для всей Европы вообще и для России и для них самих в
особенности, потому что война их может вконец и навсегда разрушить
существовавшую между ними политическую связь, которая одна обуздывала
превосходные на твердой земле силы бурбонского дома; Республика Голландская
может потерями своими и ненавистью за них к Англии быть поставлена в
необходимость предать себя в руки версальскому двору и привязаться надолго к его
системе. Русская торговля, до сих пор большею частью на чужих судах
происходящая, подвергается неизвестности и стеснению". Ввиду таких вредных
последствий от войны Англии с Голландиею Симолину было предписано продолжать
свои представления о необходимости мира. В этих представлениях должны были его
поддерживать посланники шведский и датский.
В начале года шведский посланник в Петербурге
Нолькен получил от русского министерства ноту: ее и. в-ство, усматривая, что
плавание по Северному морю, в краях, ограниченных русскими, датскими и шведскими
берегами, требует непосредственного покровительства с ее стороны, равно как со
стороны Дании и Швеции, тем более что прошлого года американский корсар взял или
уничтожил много кораблей, плывших в Архангельск или из этого города, тревожа
таким образом торговлю, для которой эта часть моря исключительно назначена
природою, решилась следующею весною приказать выслать в эти моря к Северному
мысу эскадру своих линейных кораблей и фрегатов, которые должны защищать
торговлю и мореплавание, удаляя всякого корсара, какой бы нации он ни был.
Нолькен отвечал, что король его желал бы, чтоб императрица дала этому
покровительству более широкие размеры, тем более что самые сильные притеснения
шведский флаг терпит не столько у берегов своего королевства, сколько на других
различных морях европейских, где шведские купцы торгуют под покровительством
договоров и народного права. Нолькен имел поручение от своего двора согласиться
с русским министерством насчет декларации, которую Россия и Швеция должны подать
воюющим державам, чтоб этим подтвердить полное согласие, царствующее между
государями России и Швеции. Доверие короля к императрице так велико, что он не
может скрыть своих справедливых жалоб на лондонский двор и на английских
арматоров, стесняющих торговлю нейтральных держав вопреки договорам. Король
надеется, что императрица поддержит шведские представления при лондонском дворе.
Густав III предлагал по этому поводу заключить
договор между Россиею и Швециею, но Екатерина уклонилась от договора, выставляя
на вид, что его заключение непременно возбудит сильное внимание как в Англии,
так и во Франции; она пригласила шведского короля охранять свои берега эскадрою,
равною по числу судов с русскою, так чтоб обе эскадры составляли цепь,
содействуя в случае нужды друг другу в охранении всех иностранных судов без
исключения. Король велел назначить для этой цели десять линейных кораблей и
четыре фрегата.
Датский двор отнесся к русскому в самом начале
года, что шведский двор настаивает на заключении с ним конвенции относительно
взаимного вооружения морских сил. В Копенгагене решили дожидаться мнения
петербургского двора; но гр. Бернсторф в разговоре с русским поверенным в делах
Чекалевским высказался, что такая конвенция между Россиею, Даниею и Швециею в
настоящих обстоятельствах может принести большую пользу, заставить еще больше
уважать их флаг и даст полную безопасность их торговле. И датскому двору из
Петербурга был такой же ответ, как и шведскому относительно конвенции, и такое
же предложение вооружить эскадру для провожания торговых судов на северных
морях; приглашение было принято.
1780 В самом начале 1780 года во французской, венской газете
напечатано было известие, что греческие купцы, приехавшие из Татарии (Крыма),
рассказывают о построении в Херсоне пяти новых больших кораблей; русские
говорят, что это купеческие корабли, но знатоки утверждают, что для обращения их
в военные стоит только их вооружить и посадить на них войско. Рейс-эфенди при
свидании с секретарем русского посольства Пизани в марте месяце прочел ему это
газетное известие и спросил, правда ли это, "По силе трактата, - продолжал
рейс-эфенди, - не позволено русским кораблям такой величины плавать по Черному
морю, которое принадлежит Порте". Когда Пизани передал эти слова Стахиеву, тот
на другой же день отправил его к рейс-эфенди с ответом, что ни от двора, ни из
Херсона он не получал никаких известий о строении кораблей, но он думает, что
это те самые суда, которые нужда заставила строить вследствие минувших
сомнительных обстоятельств между Россиею и Портою, надобно же их достроить!
Величина торговых кораблей однажды навсегда определена в последней конвенции, и
потому Порта может быть покойна, что условие точно будет наблюдаемо, и может
жаловаться только в случае действительной неустойки. Злое внушение, что для
превращения этих кораблей в военные недостает только пушек и войска, напрасно
тревожит Порту, ибо на этом основании можно всякую лодку считать военным
кораблем. Наконец, хотя бы строящиеся корабли и действительно были военные, то
они, как и турецкие, сгниют без употребления в своей гавани, если Порта
постоянно будет сохранять мир; а Россия с своей стороны, конечно, никогда не
подаст повода к его нарушению. Рейс-эфенди, казалось, доволен был ответом.
Получив донесение Стахиева об этих разговорах, Екатерина написала
собственноручно: "Ответ на сие не труден: миролюбие российской императрицы всему
свету известно, строить же в своих пределах никому запретить неможно, что к
Стахиеву написать для поставления единожды навсегда в заграде от всяких нынешних
и будущих интриг. В начале прошедшей войны Россия не имела ни единой лодки на
Черном море, а при заключении мира с лишком шестидесят разных судов на той воде
имела, чрез что доказывается, что строение или построение морских судов во время
мира есть дело равнодушию принадлежащее, ибо в мире опасности нету, а в военный
случай большая держава всегда способы сыщет. На новизны же рейс-эфенди ответ
готовый, нам тоже и об них сказывают, но мы, любя мир и зная такое же
расположение и в Порте, нимало тому веры не даем. О моем свидании с императором
написать истину и изъяснить всю невинность того свидания".
Но прежде русского министерства об этом
свидании дали знать Порте другие, выставляя его вовсе не невинным. От 6 мая
Стахиев писал, что английский посол Енсли сообщил Порте, что главная цель
свидания - согласиться насчет установления в Польше наследственного правления, и
прусский поверенный в делах Гафрон по указу своего государя дал знать, что
следствием свидания будет союзный договор, почему Фридрих II считает своею
обязанностью предостеречь Порту. Стахиев чрез свои каналы разведал об этих, по
его словам, "ядовитых откровениях", разведал, что на объявление английского
посла рейс-эфенди не обратил никакого внимания, но, напротив, прусское возбудило
его беспокойство и заставило спросить французского посла, что к нему пишут об
этом свидании; тот отвечал, что оно представляется невинным и не должно наносить
ни малейшего беспокойства Порте. Но турки не вполне успокоились: они были
уверены в миролюбивых расположениях России, но боялись императора, думали, что
он ищет тесного союза с Россиею только для того, чтоб начать придираться к
Порте.
Вместо резидента Константинова назначен был в
Крым известный нам Веселицкий в качестве чрезвычайного посланника. Шагин-Гирей
встретил нового посланника просьбами: давно уже он, хан, задумал для собственной
безопасности и приведения татар в лучший порядок учредить у себя один или два
регулярных полка из иностранцев по образцу войска европейских государей, но без
позволения императрицы, великой и надежной своей покровительницы, приступить к
этому не хотел. А теперь представился к тому удобный случай: граф Викентий
Потоцкий прислал к нему майора Траяновского, рекомендуя как искусного и честного
офицера, который обязывается набрать из поляков и немцев регулярный полк.
Относительно этого предприятия хан будет ожидать совета и позволения
императрицы. Вторая просьба состояла в следующем: хан принял в службу
подполковника Деринга, который строит новый монетный двор, и уже все машины и
инструменты привезены для битья монеты; для этого на первый случай нужно 50 пуд
серебра и 300 пуд свинца, так не угодно ли будет императрице разрешить вывоз
этого количества означенных металлов из России, что общим постановлением
запрещено. Обе просьбы были исполнены, причем Веселицкий объяснил, что, конечно,
хан волен в области своей предпринимать все то, что найдет нужным к лучшему
устройству своего владения. Хан был в восторге и открыл Веселицкому "движения
своего сердца", как тот выражался. Эти движения сердца состояли, во-первых, в
том, что хан просил поместить его в Петербургский полк, хотя бы на первый случай
капралом, а потом удостоивать дальнейшим производством. Во-вторых, хан
намеревался выписать из Румелии двоих родных племянников своих и, если признает
в них правительственные способности, отправить для воспитания в Петербург.
В-третьих, многие крымские чиновники, верные хану, поручают ему в
покровительство детей своих с тем, чтоб он воспитал их, как ему угодно, таких
молодых людей наберется от 30 до 40 человек, и хан намерен отправить их всех в
Петербург для помещения в гвардейские полки. Наконец, хан просил императрицу
пожаловать ему русский орден. Посреди этих движений сердца в начале октября
ханский чиновник на Кубани прислал донесение, что турецкий комендант
Сулейман-ага, приехавши в крепость Суджук, беспрестанными подсылками старается
все ногайские орды отторгнуть от власти Шагин-Гирея; Сулейман уверял их, что
они, равно как и черкесы, не имеют ничего общего с Крымом, который слывет теперь
вольным и принадлежит по-прежнему султану, и потому в скором времени к ним
прислан будет особый хан из Константинополя, а если до того времени кто-нибудь
пожелает для большего спокойствия и выгод переселиться в Анатолию или Румелию,
то будет отправлен до желаемого места на султанских судах и султанском иждивении
и по приезде выгодно помещен и снабжен всем нужным. Касайской ногайской орды
мурза Салман-шах-оглу прельстился этими предложениями и, подговоря весь свой
аул, состоящий из 130 семей, явился к Сулейман-аге с просьбою отправить его в
Румелию, что действительно и последовало. Хан немедленно объявил Веселицкому,
что прибегает к императрице, прося защитить его от этих оттоманских интриг,
имеющих целью разрушить созданное Россиею в Крыму положение дел.
В январе месяце у себя на вечере Кауниц подошел
к кн. Голицыну и после краткого разговора о разных предметах спросил, известно
ли ему о внушениях, которые прусский король делает не только при русском, но и
при других дворах, особенно при французском и испанском, будто Австрия старается
в Польше возбудить смуту и разрушить установленную там политическую систему,
поднимая поляков против намерений императрицы и увеличивая свою партию всеми
средствами, т. е. не только представлениями и советами, но и деньгами. Когда
Голицын ответил, что ничего не знает, то Кауниц начал говорить с большим
воодушевлением: "Нашему двору удивительно и прискорбно слышать о таких на себя
нареканиях с прусской стороны, нареканиях, совершенно неосновательных; все это
имеет одну цель - произвести холодность и недоверие между обоими императорскими
дворами. Наш двор нимало не вмешивается и не намерен вмешиваться в польские
дела, потому что от этого не видит для себя никакой пользы; уверяю вас в этом не
как министр, но как князь Кауниц, как простой честный человек и прошу донести о
моих словах ее и. в-ству. Русскому послу в Варшаве всего лучше должно быть
известно, производится ли там с нашей стороны какое-нибудь движение". Но
Штакельберг именно доносил, что движение производится, и Голицын не вследствие
слов Кауница, а по своим наблюдениям и соображениям старался успокоить его.
В одно время с донесением о разговоре Кауница
Голицын писал о своем свидании с императором Иосифом, который посетил его на
даче в Пратере. Между прочим Иосиф спросил его, не имеет ли он от своего двора
известий о путешествии императрицы в Белоруссию и Малороссию, о котором
объявляется в разных газетах. Когда Голицын ответил, что знает об этом также
только из газет, император сказал: "Я бы желал через вас увериться в этом и в
таком случае желал бы найти такое место, где бы мог иметь честь и удовольствие
лично познакомиться с ее и. в-ством и выразить перед нею чувства высокого
уважения, каким я издавна преисполнен к монархине, которой превосходные душевные
качества становятся все известнее и славнее во всех частях света. От ее в-ства
зависит назначить место и время для свидания; следующею весною я намерен
побывать в Галиции и Лодомерии и не пощажу ни труда, ни времени приехать оттуда
в то место, которое укажет императрица. Я при этом не имею никаких политических
видов и ни малейшего намерения вступить с ее в-ством в переговоры о каком-либо
государственном деле".
Вержень пред Борятинским постоянно рассыпался в
похвалах вооруженному нейтралитету. "Этот поступок императрицы увенчивает ее
славное царствование, - говорил он, - дай боже одного, чтоб вся Европа поняла
прямой вид человеколюбивой и прозорливой вашей монархини; должно признаться, что
во всех премудрых делах ее величества первым правилом полагается наблюдение
достоинства, правосудия и твердости. Мы с своей стороны всегда почитали, что
добрая дружба с Россиею для взаимных интересов очень полезна, но настоящие
дружеские теперь с вами сношения почитаем еще более приятными в царствование
великой вашей монархини; и, как бы вы часто ни повторяли об истинной дружбе
моего государя к императрице, вы не выскажете всего; я вам скажу и более: вся
нация чрезвычайно довольна настоящею дружбою нашею с вами. Я не знаю, как думают
другие державы и правящие делами их министры, но я могу отвечать за короля и за
всех нас, что наше первое желание - видеть прекращение военных бедствий. Я
желаю, чтоб мы заключили мир, согласный с достоинством Франции; но если б король
пожелал получить от этого мира такие выгоды, которые бы повели в политике к
чувствительному перевесу в нашу сторону, то я первый буду просить его величество
определить другого на мое место, ибо думаю, что в интересе Франции не искать
новых приобретений, а держаться в своих пределах и стараться об одном, чтоб
установить настоящее в политике равновесие, доставить всем и самим себе
свободное мореплавание и торговлю. Весь свет, надеюсь, в том согласится, что
Англия тиранствует на море и считает себя владычицею этого вольного и
общественного элемента; все народы в том интересованы, чтоб низложить это иго;
если же мы возьмем поверхность, то свет только переменит тиранов, т. е. вместо
англичан будут французы. Но виды наши далеки от этого; мы в этом случае держимся
одинаковых мнений и правил с русскою императрицею: мы желаем правосудия, чтоб
каждый народ свободно пользовался прибылью от своих произведений. Ее и. в-ство
последнею декларациею всему свету открывает глаза относительно этой неоспоримой
истины". Словами не ограничивались: с русскими судами приказано поступать с
отменною осторожностью и давать в нужных случаях всякое вспомоществование. Это
распоряжение возбудило большие толки в публике: люди, враждебные министерству,
говорили, что не следовало делать такого отличия для России, потому что это
будет досадно прочим нейтральным государствам, особенно участвующим в защите
торговли. Но все другие единогласно отзывались, что такой знак уважения короля к
императрице не только уместен, но и вся вселенная должна бы следовать этому
примеру в вознаграждение за вооруженный морской нейтралитет, "Одним словом, -
писал Борятинский Панину, - имя ее величества произносится всеми с восторгом, ее
почитают владычицею мира, от нее ожидают восстановления спокойствия и блаженства
роду человеческому".