оих местах" и пр.), также г.
Сергеевичу много хлопот. При исследовании о вече ему нужно было скрыть то, что
слово это
вече имеет обширное значение; теперь относительно рода ему
надобно показать, что слово
род имеет обширное значение, значит и
происхождение, и народ, но из этого ничего не выходит, ибо оно означает также и
то, что мы разумеем под именем рода. Видя это, г. Сергеевич решается на
отчаянное средство и говорит: "Каждый полянин мог иметь свой род
единственно в смысле семьи". Но где доказательства? Их нет. Разве принять
за доказательство непосредственно следующие слова автора: "Общее владение
братьев и других родственников могло встречаться и в древнейшие времена. Есть
даже основание думать, что тогда оно должно было встречаться чаще, чем теперь.
При отсутствии развитой правительственной власти частному человеку для
самосохранения необходимо было вступать в какие-либо частные союзы; союз с
родственниками представляется самым естественным". Смысл кажется ясен:
обстоятельства времени были таковы, что условливали необходимо стремление к
родовому союзу, к его поддержанию; следовательно, каждый полянин мог иметь свой
род
единственно в смысле семьи!
Неумолимый летописец преследует нас с своим родом. Говоря об
усобицах, возникших между славянами по изгнании варягов, он говорит, что род
встал на род и "Воевати почаша сами на ся". Как же рассуждает г. Сергеевич?
"Восстали, - говорит он, - не разные роды один на другого, а члены одного и того
же рода (т. е. происхождения), дети - на родителей, братья - на братьев. Это
только применение к явлениям своего времени хорошо известных летописцу слов
евангелиста Марка: предаст же брат брата на смерть и отец чада, и восстанут чада
на родители и убиют их". Г. Сергеевич забывает, что летописец никак не мог иметь
в виду слов евангелиста, ибо хорошо знал, что побуждало к такой страшной
усобице, о которой говорится в евангелии, и хорошо знал, что причиною усобицы
между славянами было отсутствие правды, а это условие не могло повести к тому,
чтоб восставали чада на родителей и убивали их; отсутствие правды ведет именно к
тому, что отдельные роды в своих столкновениях прибегают к самоуправству, решают
дело оружием.
Есть еще любопытные примеры обращения г. Сергеевича с
источниками. Летописец говорит следующее об Андрее Боголюбском: "Выгна Андрей
епископа Леона из Суздаля и братью свою погна Мстислава и Василька и два
Ростиславича сыновца своя, мужи отца своего переднии. Се же створи хотя
самовластец быти". Г. Сергеевич говорит: "Самовластец употреблено здесь по
отношению к другим князьям, внукам и младшим сыновьям Юрия, оно означает
собственно единовластителя, в противоположность разделению волости между
несколькими князьями, не заключая в себе никакого указания на самый характер
власти". Конечно так, если пропустить слова: "Мужи отца своего переднии", как
делает г. Сергеевич, но если оставить эти слова, то выйдет, что князь,
изгоняющий влиятельных бояр, стремится не к единовластию, а к самовластию.
Притом, как хорошо известно г. Сергеевичу, мнение о самовластии Андрея
Боголюбского основано не на одном приведенном месте летописца: о характере
Андрея свидетельствуют князья-современники, которые жалуются, что Андрей
обращается с ними не как с родственниками, а как с подручниками; наконец, о
характере Андрея свидетельствует смерть его, побуждения, которые заставили убийц
решиться на свое дело, неслыханное прежде на Руси.
Под 1174 годом летописец говорит: "Приглашася Ростиславичи к
князю Андрееви, просяче Романови Ростиславичу княжить в Киеве". Г. Сергеевич
говорит: "Можно подумать, что Андрею принадлежит право раздавать русские
княжения. Из предыдущего мы видели, что Андрей как князь сильной Владимирской
волости мог в союзе с другими князьями овладеть Киевом и ограбить его, но и это
только в том случае, когда на его стороне было более союзников, чем на стороне
киевского князя. Лучшего же права он не имел. Обращение к нему Ростиславичей
есть не что иное, как предложение ему союза, одною из целей которого
долженствовало быть доставление киевского стола Роману. Подобное же выражение
находим еще под 1202 годом: "Слися к свату своему, к великому князю Всеволоду, -
говорит Роман Мстиславич своему тестю Рюрику, - и аз слю к нему и молимся ему,
дабы ти Киев опять дал", т. е. дал в силу того фактического преобладания,
которое принадлежало сильному владимирскому князю, а не в силу верховного
права". Мы не слыхивали, чтоб делались предложения о союзе в виде мольбы о
пожаловании чего-нибудь, но дело не в этом. Г. Сергеевичу хочется доказать, что
в древней Руси признавалось только право сильного, а не какое-нибудь другое
лучшее право. С этою целью он заботливо исключает все известия о том, что
князья признавали это лучшее право. Так, он не упоминает о том, что Ростиславичи
не признавали за Андреем одно право сильного, что они признавали это право и за
собою, потому что вооружились против Андрея; но за последним они признавали еще
другое право - право родового старшинства, по которому они считали его себе
отцом и обращались к нему так: "Мы называли тебя отцом себе, мы до сих пор
почитали тебя, как отца, по любви". Такое же право было и за великим князем
Всеволодом, который сам свидетельствует о своем праве, говоря Ростиславичам: "Вы
назвали меня старшим в своем Владимировом племени".
Что признавалось это право, по которому князья должны были
занимать столы не захватом, а вследствие родового старшинства, неопровержимым
свидетельством служат приведенные в летописи слова великого князя Ярослава I
сыну его Всеволоду: "Аще ти подаст Бог приять власть стола моего, по
братьи своей с правдою и не с насилием, то да ляжеши у гроба моего". Как же
г. Сергеевич разделывается с этим местом летописи, которое он спрятал в длинном
примечании, где говорится о завещаниях московских князей? "Так как это место, -
говорит г. Сергеевич, - находится в посмертной похвале Всеволоду, написанной
очень дружественной ему рукой, то скорее надо думать, что оно сочинено самим
летописцем для оправдания совершившихся событий". Но отчаянное средство помочь
не может: если бы даже и позволительно было предположить, что летописец
неизвестно для чего выдумал слова Ярославовы, то его свидетельство нисколько не
теряет своего значения, ибо он мог высказать только представление о правде,
какое господствовало в современном ему обществе.