ез убийства, совершенного тою или другою стороною; наконец
явно была высказана угроза, что Генрих будет свергнут с престола, если не станет
лучше исполнять своих обязанностей. Генрих не привык к этим обязанностям во
Франции и жаловался, что поляки из королей хотят низвести его до звания
парламентского судьи; кроме лени, страсти к пустым забавам Генриху было трудно
заниматься делами еще и потому, что он не знал ни по-польски, ни по-латыни;
кроме своего языка знал только немного по-италиански и потому сидел как немой в
Сенате и думал только о том, как бы скорее вырваться из него; целые ночи
проводил без сна в пирушках и в карточной игре, проводил все время с своими
французами, убегая от поляков; щедрости и расточительности своей не знал меры,
во дворце был такой беспорядок, такая бедность, что иногда нечего было
приготовить к обеду, нечем накрыть стол. В таком положении находился Генрих,
когда получил весть о смерти брата, Карла IX, причем мать, Екатерина Медичи,
требовала, чтоб он как можно скорее возвращался во Францию. Не успевши затаить
этого известия, король объявил об нем сенаторам; те отвечали, что надобно
созвать сейм, который один может позволить ему выехать из государства; но Генрих
знал, как медленно собирается сейм, не надеялся даже получить его согласия на
отъезд, слышал о враждебных ему движениях во Франции и тайно ночью убежал за
границу.
По отъезде Генриха в Польше не знали, что
делать: объявлять ли бескоролевье или нет? Решили бескоролевья не объявлять, но
дать знать Генриху, что если через девять месяцев он не возвратится в Польшу, то
сейм приступит к избранию нового короля. В Москву поспешили отправить от имени
Генриха послов с известием о восшествии его на престол и вместе с известием об
отъезде во Францию, причем будто бы он поручил панам радным сноситься с
иностранными государями. Иоанн отвечал, что уже отправил в Польшу гонца своего
Ельчанинова с требованием опасной грамоты для послов, которые должны ехать к
Генриху поздравлять его с восшествием на престол; что Ельчанинов будет
дожидаться возвращения короля, а у панов радных не будет: государь ссылается
только с государем, а паны - с боярами; если же прежде была ссылка между ним,
Иоанном, и панами, то потому, что у них не было короля и они присылали бить
челом, прося его или сына его на господарство, но теперь есть у них король, мимо
которого с панами ссылаться непригоже. Ельчанинову долго было дожидаться
Генриха; он дождался сейма, во время которого пришел к нему тайно ночью
литовский пан, староста жмудский, и говорил: "Чтобы государь прислал к нам в
Литву посланника своего доброго, а писал бы к нам грамоты порознь с жаловальным
словом: к воеводе виленскому грамоту, другую - ко мне, третью - к пану Троцкому,
четвертую - к маршалку Сиротке Радзивиллову, пятую - ко всему рыцарству, прислал
бы посланника тотчас, не мешкая; а королю Генриху у нас не бывать. Я своей вины
пред государем не ведаю ни в чем, а государь ко мне не отпишет ни о каких делах
и себе служить не велит; нам безмерно досадно, что мимо нас хотят поляки
государя на государство просить, а наша вера лучше с московскою сошлась, и мы
все, литва, государя желаем к себе на государство. Если мы умолим бога, а
государя упросим, что будет у нас в Литве на государстве, то поляки все придут к
государю головами своими бить челом; а государю известно, что когда у нас прежде
был король Витовт, то он всегда жил в Вильне; и теперь нам хочется того же, чтоб
у нас король был в Вильне, а в Краков бы ездил на время; но государь как будто
через пень колоду валит". Далее староста говорил, что Литва, согласно царскому
желанию, хочет избрать императорского сына, но поляки хотят выбрать приятеля
султанова; говорил, что им трудно принять условие относительно наследственности
короны в потомстве царя; но если они милость и ласку государскую познают, то от
потомства его никогда не отступят, хотя бы и другой народ не согласился; потом
еще жестоко людям кажется то, что государь говорит о Киеве и Волынской земле и
что венчать его на царство будет митрополит московский. Из поляков Яков
Уханский, епископ гнезненский, прислал Ельчанинову образцы грамот, какие царь
должен прислать к духовенству, панам, ко всему рыцарству и к каждому пану в
особенности; в общих грамотах Иоанн должен был просить об избрании, обозначить в
грамоте, что он не еретик, а христианин, крещен во имя св. троицы, что поляки и
русские, будучи одного племени, славянского или сарматского, должны, как братья,
иметь одного государя. Замечательны образцы грамот к некоторым вельможам;
например, к одному царь должен был написать: "Ты меня знаешь, и я тебя знаю, что
у тебя большая сума (калита); я не калиты твоей хочу, хочу тебя иметь своим
приятелем, потому что ты умный человек на всякие дела, умеешь советовать так,
что не только калита, но и сундуки будут".
Иоанн находился в затруднительном положении: с
одной стороны, тяжело ему было унизиться до искательства, неверен был успех и
затруднительно положение в случае успеха; с другой - неприятно было и видеть
себя обойденным, особенно когда выбор падет на человека нежеланного, с которым
надобно будет опять начинать войну за Ливонию. Выслушавши донесение Ельчанинова,
царь приговорил послать гонца Бастанова к панам с требованием опасной грамоты
для больших послов. Бастанов доносил, что, по всем слухам, литовская Рада хочет
выбирать московского государя; папский нунций доносил в Рим, что вельможи ни под
каким видом не хотят московского царя, но народ показывает к нему расположение;
в другом письме доносил, что московского государя желает все мелкое дворянство,
как польское, так и литовское, в надежде чрез его избрание высвободиться из-под
власти вельмож. Узнавши от Бастанова о возможности успеха, Иоанн велел
немедленно отпустить в Польшу посланника Новосильцева с грамотами к Уханскому, к
краковскому архиепископу и светским панам; в грамоте к Уханскому царь уверял,
что веры и почестей духовенства не порушит, самому Уханскому обещал большие
награды, если его старанием будет избран в короли: "Мы тебя за твою службу
почестями и казною наградим; дай нам знать, какого от нас жалованья хочешь, и мы
станем к тебе свое великое жалованье держать". Но одних обещаний частным лицам
было мало; Иоанн ни слова не говорил, отказывается ли он от прежних своих
условий, а на сейме не хотели слышать ни о каких других условиях, кроме тех, на
которых был избран прежде Генрих; кроме того, Новосильцев был посланником
легким и потому не мог так действовать, как действовали уполномоченные
других соискателей. Эти обстоятельства опять произвели то, что сторона
московская, особенно между поляками, упала и выдвинулись вперед две стороны:
сторона вельмож, которые хотели избрать императора Максимилиана, и сторона
шляхты, хотевшей избрать Пяста, т. е. кого-нибудь из природных поляков или по
крайней мере не австрийца, не кандидата стороны вельможеской.
В ноябре 1575 года начался избирательный сейм;
приступили прежде всего к выслушанию послов иностранных. Послы императорские от
имени своего государя предлагали в короли сына его, эрцгерцога Эрнеста,
превозносили достоинства этого князя, говорили, что вследствие частого обращения
с чехами он легко понимает их язык, легко поэтому может научиться и по-польски,
а прежде чем научиться, будет употреблять язык латинский, которым владеет
совершенно свободно и который у поляков во всеобщем употреблении; выставляли на
вид выгоды Эрнестова избрания, вследствие которого Польша вступит в союз с
Австрийским домом, владетелями германскими, италианскими, королем испанским и,
наконец, с царем московским. После императорских говорили послы брата
Максимплианова, эрцгерцога Фердинанда, также превозносили достоинства своего
государя, его военное искусство, знание чешского языка, обещали, что Фердинанд
будет вносить в Польшу большую часть доходов своих, именно 150000 талеров
ежегодно, и еще 50000 талеров на поправку и постройку пограничных крепостей,
приведет и сильные полки немецкой пехоты для отражения неприятеля. Посол
шведский начал свою речь увещаниями сейму употребить все усилия для войны с
Москвою, обещая, что шведский король с своей стороны употребит для этой цели
третью часть податей; для прекращения же споров за Ливонию между Польшею и
Швециею предлагал, чтоб поляки уступили Швеции свою часть Ливонии, а король
шведский откажется за это от всех своих претензий: от денег, которые польское
правительство взяло у него взаймы и уже четырнадцать лет не платит, от приданого
своей жены, не отданного еще ей, от денег и земель, следующих ей по наследству;
или пусть Польша отдаст свою часть Ливонии навеки в ленное владение шведскому
королевичу Сигизмунду, которому отец отдаст и свою часть этой страны. Потом
посол приступил к главному вопросу: предлагал избрать или короля своего, Иоанна,
или, что для последнего будет одинаково приятно, избрать в королевы сестру
покойного Сигизмунда-Августа, Анну; приводил в пример англичан, которые, поручив
правление королеве Елисавете, достигли наивысшей степени благоденствия; говорил,
что только одним этим способом уладятся дела польские и шведские, ливонские и
московские; будет крепкий союз между двумя соседними государствами, будет у них
мир с турками, татарами и Германиею, москвитяне будут изгнаны из Ливонии,
нарвская торговля, столь вредная для Польши и столь выгодная для Москвы,
прекратится; королева Анна, зная язык и обычаи народные, могла бы выслушивать
каждого и всякому оказывать справедливость, не была бы из числа тех, которые
сидят на троне глухими и немыми и презирают обычаи польские (намек на Генриха);
все права и привилегии были бы подтверждены. А если бы тут же сейм назначил
наследником королевы Анны единственного сына шведского короля и по матери
единственную отрасль Ягеллонова рода, Сигизмунда, знающего в совершенстве языки
польский и шведский и достаточно латинский, италианский и немецкий, тогда король
и королева шведские ничего не пожалели бы для сына своего, который явился бы в
Польшу с значительною суммою денег для шляхты. Еще прежде, в 1574 году, после
бегства Генриха, султан присылал грамоту с требованием, чтоб поляки не выбирали
австрийца, который необходимо вовлечет их в войну с Портою; пусть выберут
кого-нибудь из своих, например Яна Костку, воеводу сендомирского; а если хотят
из чужих, то короля шведского или Стефана Батория, князя седмиградского. Посол
от Батория явился на сейм и после обычного исчисления доблестей своего князя
приступил к обещаниям: сохранять ненарушимо права панов и шляхты, сообразоваться
во всем с их волею; заплатить все долги королевские; обратно завоевать все
отнятое Москвою, для чего приведет свое войско; сохранять мир с турками и
татарами; лично предводительствовать войсками; прислать 800000 злотых на военные
издержки, выкупить пленную шляхту из земель русских, захваченную в последнее
татарское нашествие. Наконец, выступил посол от Альфонса II, герцога
феррарского, который, между прочим, обещал снабдить Краковскую академию людьми
учеными, привести в Польшу художников и содержать их на своем жалованьи,
воспитывать в Италии на свой счет пятьдесят молодых шляхтичей польских.
Московских послов не было - никто не восхвалял достоинств Иоанна, никто не
говорил о его обещаниях.
Раздвоение, соперничество, господствовавшие
между вельможами и шляхтою в Польше, выразились на сейме; 12 декабря австрийская
партия, состоявшая преимущественно из вельмож, провозгласила королем императора
Максимилиана, а 14 шляхта провозгласила королевну Анну, с тем чтобы она вышла
замуж за Стефана Батория. Австрийская сторона имела большие надежды
восторжествовать над стороною противною, потому что Литва и Пруссия
преимущественно держались Максимилиана; но в начале сам император повредил
своему успеху медленностию: когда явились к нему послы польские от стороны, его
избравшей, с известием об избрании, то он стал толковать с ними о перемене
условий, на которых был избран, условий Генриховых, требовал, чтоб в эти условия
по крайней мере внесены были два слова: по возможности (pro posse), говорил, что
некоторые статьи касаются не одного его, но всей Империи и что так как
вследствие двойного избрания он не может без помощи оружия сделаться королем
польским, то не может ни на что решиться один; предлагал, чтоб для примирения
обеих сторон королевою оставалась Анна, но мужем ее и королем был назначен сын
его, эрцгерцог Эрнест, вместо Батория. По всему было видно, что старик
Максимилиан, и в молодости не отличавшийся большою энергиею, охладел к желанию
получить польский престол, когда видел, что надобно добывать его оружием. Так же
медленно вел он и переговоры с Москвою, которой интересы были теперь тесно
связаны с интересами Австрийского дома. Мы видели что союзы, заключенные между
Москвою и Австриею против Польши при Иоанне III и сыне его Василии, кончились
ничем; при Иоанне IV сношения возобновились по поводу дел ливонских: в 1559 году
император Фердинанд I писал Иоанну, чтоб он не воевал Ливонии, принадлежащей к
Священной Римской империи, и возвратил завоеванные уже места; Иоанн отвечал, что
если цесарь захочет быть с ним в любви и братстве, то пусть пришлет великих
послов, с которыми обо всех делах договор учинится. Великие послы не приезжали,
и, несмотря на то, мы видели, что Иоанн требовал от поляков и Литвы избрания
австрийского эрцгерцога в короли; это требование царя объясняется требованием
султана не выбирать императора или его сына; враждебные отношения Австрии к
Турции обеспечивали Московское государство в том, что между Польшею и Турциею не
будет заключено союза и что польский король из Австрийского дома, опасаясь
постоянно Турции, будет искать московского союза, для которого не пожалеет
Ливонии. В июле 1573 года приехал в Москву императорский гонец Павел Магнус с
грамотою, в которой Максимилиан II предлагал Иоанну соединенными силами
противиться возведению на польский престол Генриха французского; гонец
рассказывал о Варфоломеевской ночи, которая очень опечалила его государя:
"Король французский воевал с королем наваррским и умыслил злодейским обычаем,
чтоб с ним помириться; помирившись, сговорил сестру свою за наваррского короля,
и тот приехал на свадьбу, и с ним много больших людей приехало; тут король
французский зятя своего, наваррского короля, схватил и посадил в тюрьму, и
теперь сидит в тюрьме, а людей его, всех до одного, с женами и детьми, в ту же
ночь побил и сказал, что побил их за веру, что они не его веры; побил и своих
людей, которые одной веры с королем наваррским: всего в то время побил до
100000. Всем христианским государям пригоже о том жалеть и кручиниться, а с тем
злодеем французским не знаться. А вот теперь французский король брата своего
отпускает на Польское королевство по ссылке с турецким султаном, и от того
цесарю кручина. Цесарю хотелось, чтоб на Короне Польской был или сын его, или
государь московский и у них была бы по старине любовь и братство; а приговорил
цесарь, чтоб государство поделить: Польскую Корону - к цесарю, а Литовское
Великое княжество - к Московскому государству - и стоять бы им заодно против
турецкого и против всех татарских государей. А если королевич французский будет
на Короне Польской, то с турецким у них будет союз, а христианству будет большая
невзгода и пагуба". Иоанн отправил в Вену гонца Скобельцына выразить императору
всю готовность свою стараться о том, чтоб Польша и Литва не отошли от их
государства; о Варфоломеевской ночи писал: "Ты, брат наш дражайший, скорбишь о
кровопролитии, что у французского короля в его королевстве несколько тысяч
перебито вместе и с грудными младенцами: христианским государям пригоже
скорбеть, что такое бесчеловечие французский король над стольким народом учинил
и столько крови без ума пролил". Скобельцын возвратился безо всякого ответа, с
жалобами на дурное обхождение с ним гонца императорского Павла Магнуса; скоро
приехал и последний с жалобами на Скобельцына, обвинял его в том, что он не
хотел взять цесаревой грамоты, о самом цесаре говорил невежливо: "На языке-то у
него сладко, а у сердца горько", вел себя неприлично. Царь велел позвать
Скобельцына к ответу, и тот во всем оправдывался: например, грамоты
императорской он не захотел взять потому, что в ней Иоанн не был назван царем.
Иоанн отписал императору, что вследствие его жалоб он положил опалу на
Скобельцына, но при этом дал понять, что вина последнего и правота Павла Магнуса
вовсе в его глазах не доказаны: "Мы велели ближним своим людям Скобельцына
расспросить перед твоим гонцом Павлом, и Скобельцын сказывал, что Павел взял у
него в долг 400 ефимков, а отдал только 138 и много бесчестья ему делал, а
потому и взводит на него такие дела. Нашим гонцам на обе стороны пригоже таких
дел вперед не делать и до нас кручин не доносить, чтоб от их бездельных врак
между нами братской любви порухи не было". Потом приезжали в Москву другие гонцы
с извинениями, что Максимилиан за большими недосугами не мог условиться с царем
насчет дел польских; эти извинения очень сердили Иоанна; сердило его и то, что
вместо послов являлись от императора купцы, хотевшие выгодно поторговать в
Москве. Наконец в декабре 1575 года явились великие послы Иоган Кобенцель и
Даниил Принц. Пристав, провожавший их, доносил государю о речах толмачей
посольских, взятых в Польше: "Литовским людям не хотелось послов чрез свою землю
пропускать, но, боясь цесаря, пропустили, а слово об них в Литве такое: идут
послы от цесаря к московскому государю на совет, чтоб им заодно промыслить и
Литовскую землю между собою разделить". Иоанн хотел дать понять послам, как
поздно они приехали, как неприлично было императору в продолжение столь долгого
времени, при столь важных взаимных интересах, присылать одних гонцов да купцов;
он велел остановить послов в Дорогобуже, куда явились боярин Никита Романович
Юрьев, князь Сицкий и дьяк Андрей Щелкалов с таким наказом от царя: "Приехавши в
Дорогобуж, устроить съезжий двор и, сославшись с цесаревыми послами, съехаться с
ними на этом дворе и спросить их от имени государя, за каким делом присланы они
от цесаря? Если послы откажутся объявить, зачем они присланы то понуждать их к
тому, несколько раз с ними съезжаться и говорить им: "Не дивитесь, что государь
велел вас на дороге спрашивать, не давая вам своих очей видеть, всякое дело
живет по случаю: прежде не бывало, чтоб послов на дороге спрашивали о деле, но
не бывало прежде и того, чтоб такие ближние люди ездили так далеко говорить с
послами о деле; случилось так потому, что от государя вашего, цесаря
Максимилиана, приезжали к государю нашему торговые люди, а сказывались
посланниками и гонцами; государь наш велит им почесть оказывать как пригоже
посланникам и гонцам, а посмотрят - так это гости, торговые люди! Вот почему
теперь государь и послал нас, ближних своих людей, спросить вас, какие вы люди у
цесаря и по прежнему ли обычаю приехали?" Послы отвечали, что такие речи им
очень прискорбны и что они не могут передать цесаревых речей никому другому,
кроме самого великого государя; если торговые люди назывались посланниками и
гонцами, то цесарь велит их за то казнить, а они, послы, ближние люди у цесаря и
приехали за тем, чтоб подтвердить прежний союз, уговориться и о литовском деле,
и о всяком христианском прибытке. Максимилиан прежде писал, что ему нельзя
вступить в переговоры с московским государем за великими недосугами; Иоанн,
узнавши об ответе Кобенцеля и Принца, послал им такую грамоту: "Вы бы о том не
поскорбели, что мы вам теперь очей своих вскоре видеть не велели, потому что у
нас много дела, были мы в отъезде; а как приедем в Можайск, то сейчас же велим
вам быть у нас".
Содержанием посольских речей были два
требования, чтоб Иоанн содействовал избранию эрцгерцога Эрнеста в короли
польские и великие князья литовские и чтоб оставил в покое Ливонию. "Избрание
Эрнеста в короли, - говорили послы, - будет очень выгодно твоему величеству: ты,
Эрнест, цесарь, король испанский папа римский и другие христианские государи
вместе на сухом пути и на море нападете на главного недруга вашего, султана
турецкого, и в короткое время выгоните неверных в Азию; тогда по воле цесаря,
папы, короля испанского, эрцгерцога Эрнеста, князей имперских и всех орденов все
цесарство Греческое восточное будет уступлено твоему величеству и ваша
пресветлость будете провозглашены восточным цесарем". Иоанн велел сказать
послам, что на основании прежних предложений со стороны императора на престол
польский должен быть возведен эрцгерцог Эрнест, но Литва должна отойти к
Московскому государству. Послы отвечали, что этому статься нельзя, ибо у Короны
Польской с Великим княжеством Литовским крепкое утвержденье, чтоб друг от друга
не отстать и быть под одним государем; что же касается до Киева, то эрцгерцог
Эрнест, как будет избран в короли, для братской любви уступит его вместе с
другими немногими местами царю, ибо и цесарю известно, что Киев искони царская
отчина; о Ливонии же цесарь велел нам только помянуть а много о ней не велел
говорить; просим только, чтоб государь ваш не велел воевать Ливонии до приезда
других больших послов императорских князей удельных и великих людей. Иоанн велел
отвечать послам, и в ответе этом высказалось сомнение относительно цесаревых
обещаний: "Если между государями такое дело начинается о союзе, вечном братстве
и дружбе, то надобно, чтоб это было крепко и неподвижно. У нашего государя в
обычае: кому слово молвит о братстве и о любви, и то живет крепко и неподвижно,
инако слово его не живет; не так бы случилось, как с Владиславом, королем
венгерским; заключил он союз с цесарем и со многими немецкими государями,
захотели стоять против турецкого султана, а как на него пришел турецкий, то
цесарь и немецкие государи ему не пособили, выдали его, и турки рать его побили
и самого убили. Пусть бы все союзные Максимилиану государи, папа римский, короли
испанский, датский, герцоги, графы и всякие начальники прислали к нашему
государю послов вместе с цесаревыми и утвердили бы докончанье - стоять всем на
всех недругов заодно". Послы отвечали, что цесарь скорее кровь на себе увидит
или государства своего лишится, чем слову своему изменит. После этих переговоров
Иоанн отпустил послов с такими речами к императору: "Хотим, чтоб брата нашего
дражайшего сын, Эрнест, князь австрийский, был на Короне Польской, а Литовское
Великое княжество с Киевом было бы к нашему государству Московскому; Ливонская
же земля изначала была наша вотчина, и нашим прародителям ливонские немцы дань
давали, да, забыв правду, от нас отступили, и потому над ними так и сталось;
Ливонской земле и Курской (Курляндии) всей быть к нашему государству, да и
потому Ливонской земле надобно быть за нами, что мы уже посадили в ней королем
голдовника (подручника, вассала) своего Магнуса: так брат бы наш дражайший,
Максимилиан цесарь, в Ливонскую землю не вступался и этим бы нам любовь свою
показал; а мы Ливонской земли достаем и вперед хотим искать. К панам польским
пошлем, чтоб они выбрали в короли Эрнеста князя, а к литовским - чтоб оставались
за нами; если Литва не согласится отстать от Польши, то пусть и она выбирает
Эрнеста; если же и Польша и Литва не согласятся иметь государем ни нас, ни
Эрнеста, то нам с цесарем Максимилианом над ними промышлять сообща и в неволю
приводить". То же самое должен был говорить Максимилиану и отправленный к нему
царский посол князь Сугорский, о Ливонии же должен был прибавить: "Государю ни
за что так не стоять, как за свою вотчину, Лифляндскую землю".
Но Кобенцель и Принц вели переговоры с
московскими боярами, когда владения Ягеллонов поделились уже, только не между
Иоанном и Эрнестом, а между Максимилианом и Баторием. С вестию об избрании
Максимилиана и Батория приехал к царю из Литвы московский гонец Бастанов; но он
доносил что в Литве многие не надеются, чтоб кто-нибудь из избранных утвердился
на престоле, а думают, что царь еще может взять верх над обоими; так, приходил к
Бастанову каштелян минский Ян Глебович и говорил: "Чтоб государю послать раньше,
не мешкая, к панам радным и к рыцарству? А тем у нас не бывать ни одному на
королевстве, вся земля хочет государя царя". То же самое говорил ему и молодой
Радзивилл, сын воеводы виленского. Литовская Рада отправила посольство к Иоанну
с объявлением, что избран Максимилиан по приказу царскому; возвратился
Новосильцев; он тоже доносил, что царь мог бы иметь успех, если б действовал
скорее и решительнее; когда он отдал царскую грамоту с жалованным словом Яну
Ходкевичу, то последний сказал ему: "Только бы государь такие грамоты прежде к
нам прислал, то давно был бы избран. Государь домогался от нас опасных грамот на
своих послов; но я приказывал с Ельчаниновым, чтоб государь отправлял послов
скорее и без опасных грамот: опасные грамоты потому не посланы, что к ним все
паны радные прикладывают свои печати, но из панов одни служат вашему государю, а
другие его не хотят и потому опасными грамотами волочат, печатей своих не
прикладывают; услыхавши о гонце Бастанове, я думал, что он едет к нам с
грамотами, с жалованным словом и указом, но он приехал ни с чем; мы уже поневоле
выбрали Максимилиана; Максимилиан-цесарь стар и болен, и мы тебя затем держим,
что ждем от цесаря присылки, думаем, что он откажется от престола; ляхи обирают
на государство Обатуру (Батория) и к нам уже в другой раз присылают, чтоб мы его
выбрали; но нам ни под каким видом Обатуру на государство не брать. Обатура -
турецкий посаженник, и как нам отдать христианское государство бусурманам в
руки? Ты едешь к полякам, так сам увидишь польскую правду: они ни за что не
пошлют с тобою опасной грамоты на государевых послов, а я царю-государю рад
служить всею своею душою, только бы государь у нас вольностей наших не отнял,
потому что мы люди вольные". То же говорил и Николай Радзивилл на тайном
свидании с Новосильцевым, а шляхтич Голубь говорил: "Паны за посулы выбирают
цесаря и Обатуру, но рыцарство всею землею их не хочет, а хочет царя; паны
радные увязли в посулах и сами не знают, как быть".
Паны действительно находились в затруднительном
положении, выбравши двух королей; их вывели из этого затруднения медленность
Максимилиана и быстрое движение Батория, который, подтвердивши все предложенные
ему условия, 18 апреля 1576 года уже имел торжественный въезд в Краков, а 1 мая
короновался. Максимилиан в апреле 1576 года писал к царю: "Думаем, ты давно уже
знаешь, что мы в прошлом декабре с великою славою и честью выбраны на
королевство Польское и Великое княжество Литовское, думаем, что вашему
пресветлейшеству то будет не в кручину". Иоанн отвечал: "Мы твоему избранию
порадовались; но после узнали, что паны мимо тебя выбрали на королевство Стефана
Батория, воеводу седмиградского, который уже приехал в Краков, короновался и
женился на королевне Анне, и все паны, кроме троих, поехали к нему. Мы такому
непостоянному разуму у панов удивляемся; чему верить, если слову и душе не
верить? Так ты бы, брат наш дражайший, промышлял о том деле поскорее, пока
Стефан Баторий на тех государствах крепко не утвердился; и к нам отпиши с скорым
гончиком, с легким, как нам своим и твоим делом над Польшею и Литвою промышлять,
чтоб те государства мимо нас не прошли и Баторий на них не утвердился. А тебе
самому хорошо известно: если Баторий на них утвердится из рук мусульманских, то
нам, всем христианским государям, будет к великому убытку". Но Максимилиан,
вместо того чтоб промышлять вместе с царем над Польшею, сердил только его
просьбами не трогать убогой Ливонии, тогда как Иоанн, наоборот, видя, что в
Польше сделалось не так, как он желал, решился во что бы то ни стало покончить с
Ливониею.
Мы видели, что здесь кроме поляков Иоанн должен
был воевать и с шведами, занявшими Ревель. После неудачной осады этого города
Иоанн в конце 1571 года сам приехал в Новгород, приказавши полкам собираться в
Орешке и в Дерпте для войны со шведами в Эстонии и Финляндии. Но прежде ему
хотелось попробовать, не согласятся ли шведы, испуганные его приготовлениями,
уступить без войны Эстонию. Для этого он призвал шведских послов и предложил им
не начинать войны до весны будущего года, если король Иоанн пришлет других
послов в Новгород, с ними 10000 ефимков за обиду прежних московских послов,
ограбленных во время восстания на Эрика, 200 конных воинов, снаряженных по
немецкому обычаю, пришлет также рудознатцев, обяжется свободно пропускать в
Россию медь, олово, свинец, нефть, также лекарей, художников и ратных людей.
Послы подписали эту грамоту; говорили, что король во всем исправится и добьет
челом; необходимым условием мира Иоанн поставил отречение короля от Эстонии;
кроме того, требовал, чтоб король заключил с ним союз против Литвы и Дании и в
случае войны давал ему 1000 конных и 500 пеших ратников; наконец, требовал, чтоб
король включил в царский титул название шведского и прислал свой герб для
помещения его в герб московский; царь оправдывал себя пред послами относительно
требования королевы Екатерины от Эрика: "Мы просили у Эрика сестры польского
короля, Екатерины, для того чтоб нам было к повышению над недругом нашим,
польским королем: чрез нее хотели мы с ним доброе дело постановить; а про Иоанна
нам сказали, что он умер и детей у него не осталось". Все эти требования
относительно титула и герба были не иное что, как запросы, считавшиеся
необходимыми в то время; от них запрашивающий легко отказывался, смотря по
большей или меньшей твердости, оказываемой противною стороною; тон этих
запросов, разумеется, соответствовал значению тех государств, к которым
обращались с запросами; мы видели, какие формы допускались в сношениях с Швециею
и Даниею: челобитья, пожалование и т. п. Но эти формы давно уже
оскорбляли королей шведских; понятно, как должен был оскорбиться король Иоанн
запросами царя, особенно при сильной личной ненависти его за дело о Екатерине.
Он не отправил новых послов для заключения мира; мало этого, орешковский
наместник, князь Путятин, доносил государю, что выборгский королевский наместник
писал ему непригоже, будто бы сам царь просил мира у шведских послов. Иоанн
отвечал на это королю такою грамотою: "Скипетродержателя Российского царства
грозное повеление с великосильною заповедию: послы твои уродственным обычаем
нашей степени величество раздражили; хотел я за твое недоуметельство гнев свой
на твою землю простреть, но гнев отложил на время, и мы послали к тебе
повеление, как тебе нашей степени величество умолить. Мы думали, что ты и
Шведская земля в своих глупостях сознались уже; а ты точно обезумел, до сих пор
от тебя никакого ответа нет, да еще выборгский твой прикащик пишет, будто нашей
степени величество сами просили мира у ваших послов! Увидишь нашего порога
степени величества прощенье этою зимою; не такое оно будет, как той зимы! Или
думаешь, что по-прежнему воровать Шведской земле, как отец твой через перемирье
Орешек воевал? Что тогда доспелось Шведской земле? А как брат твой обманом хотел
отдать нам жену твою, а его самого с королевства сослали! Осенью сказали, что ты
умер, а весною сказали, что тебя сбили с государства. Сказывают, что сидишь ты в
Стекольне (Стокгольме) в осаде, а брат твой, Эрик, к тебе приступает. И то уже
ваше воровство все наружи: опрометываетесь, точно гад, разными видами. Земли
своей и людей тебе не жаль; надеешься на деньги, что богат. Мы много писать не
хотим, положили упование на бога. А что крымскому без нас от наших воевод
приключилось, о том спроси, узнаешь. Мы теперь поехали в свое царство на Москву
и опять будем в своей отчине, в Великом Новгороде, в декабре месяце, и ты тогда
посмотришь, как мы и люди наши станем у тебя мира просить".
Король отвечал на это бранным же письмом, писал
не по пригожу. Тогда Иоанн в конце 1572 года вступил в Эстонию с 80000 войска;
Виттенштейн был взят приступом, при котором пал любимец царский, Малюта Скуратов
Бельский; пленные шведы и немцы, по известиям ливонских летописцев, были
сожжены. Овладевши Виттенштейном, Иоанн возвратился в Новгород, а к шведскому
королю отправил новое письмо: "Что в твоей грамоте написана брань (лая), на то
ответ после; а теперь своим государским высокодостойнейшие чести величества
обычаем подлинный ответ со смирением даём: во-первых, ты пишешь свое имя впереди
нашего - это непригоже, потому что нам цесарь римский - брат и другие великие
государи; а тебе им братом назваться невозможно, потому что Шведская земля тех
государств честию ниже. Ты говоришь, что Шведская земля - вотчина отца твоего;
так дай нам знать, чей сын отец твой, Густав, и как деда твоего звали, и на
королевстве был ли, и с которыми государями ему братство и дружба была, укажи
нам это именно и грамоты пришли. То правда истинная, что ты мужичьего рода. Мы
просили жены твоей Екатерины затем, что хотели отдать ее брату ее, польскому
королю, а у него взять Лифляндскую землю без крови; нам сказали, что ты умер, а
детей после тебя не осталось; если б мы этой вашей лжи не поверили, то жены
твоей и не просили; мы тебя об этом подлинно известили, а много говорить об этом
не нужно: жена твоя у тебя, никто ее не хватает, и так ты для одного слова жены
своей крови много пролил напрасно; и вперед об этой безлепице говорить много не
нужно, а станешь говорить, то мы тебя не будем слушать. А что ты писал нам о
брате своем, Эрике, что мы для него с тобою воюем, так это смешно: брат твой,
Эрик, нам не нужен, ведь мы к тебе о нем ни с кем не приказывали и за него не
говаривали; ты безделье говоришь и пишешь, никто тебя не трогает с женою и с
братом, ведайся себе с ними, как хочешь. Спеси с нашей стороны никакой нет,
писали мы по своему самодержавству, как пригоже". Приведя из договорных грамот с
Густавом Вазою место: "Архиепископу упсальскому на том руку дать за все
королевство Шведское", Иоанн продолжает: "Если б у вас совершенное королевство
было, то отцу твоему архиепископ и советники и вся земля в товарищах не были бы;
землю к великим государям не приписывают; послы не от одного отца твоего, но от
всего королевства Шведского, а отец твой в головах, точно староста в волости. О
печати мы к тебе для того писали, что тебе хочется мимо наместников с нами
самими ссылаться, но даром тебе этого не видать; а если хочешь из-за этого кровь
проливать, про то ты знаешь. Твоего титула и печати мы так запросто не хотим:
если хочешь с нами ссылаться мимо наместников, то ты нам покорись и поддайся и
почти нас, чем пригоже; тогда мы тебя пожалуем, от наместников отведем, а даром
тебе с нами ссылаться непригоже и по государству, и по отечеству; без твоего ж
покорения титула твоего и печати не хотим. В прежних хрониках и летописцах
писано, что с великим государем самодержцем Георгием Ярославом на многих битвах
бывали варяги; а варяги - немцы, и если его слушали, то его подданные были. А
что просишь нашего титула и печати, хочешь нашего покорения, так. это безумие;
хотя бы ты назвался и всей вселенной государем, но кто же тебя послушает!"
Русские воеводы продолжали военные действия в
Эстонии: взяли Нейгоф и Каркус; но в чистом поле, как почти всегда, по
недостатку военного искусства они не могли с успехом бороться против шведов,
хотя и малочисленных: близ Лоде они потерпели поражение от шведского генерала
Клауса Акесона Тотта. Весть об этом поражении и о восстании черемис в Казанской
области заставила Иоанна снова предложить мир королю шведскому. С этим
предложением отправлен был гонец Чихачев. Король, думая, что привезенная им
царская грамота написана в прежнем тоне, не хотел брать ее от гонца, велел
прежде взять ее вельможам и прочесть. Но в наказе послам прежде всего
говорилось, чтоб не отдавать грамоту никому, кроме самого государя, вследствие
чего произошли сильные споры между Чихачевым и шведами. "Приехал ты в нашего
государя землю, так и должен исполнять нашу волю, что нам надобно", - говорили
шведы. "Приехал я в вашего государя землю, а волю мне исполнять царского
величества, своего государя, а не вашего", - отвечал Чихачев. Шведы грозили, что
не дадут ему съестных припасов; гонец отвечал: "Пусть умру с голоду: одним мною
у государя не будет ни людно, ни безлюдно". Шведы говорили ему: "Ты это сделал
негораздо, что ехал без королевской опасной грамоты; сам знаешь, что государь
твой нашему государю большой недруг, такой, какого еще не бывает; государя
вашего короля хотел извести, государыню нашу королеву хотел к себе взять, землю
повоевал, два города взял, послов наших бесчестил да писал к нашему государю
грамоту неподобную, такую, что нельзя слышать и простому человеку; и над тобою
государь наш сделает то же, если не отдашь нам грамоты своего государя". Чихачев
не дал. Тогда один из шведов ударил гонца в грудь, примахивал к шее обухом и
топором, кричал: "Отсеку голову!" - и бранил непристойными словами. Чихачев
сказал ему: "Если б я, царского величества холоп, сидел теперь на своем коне, то
ты бы меня, мужик, так не бесчестил, умел бы я тебе ответ дать; а я сюда не
драться приехал". Стали гонца и людей его обыскивать, раздевали, разували, все
искали царской грамоты, но не нашли; перешарили все вещи, разломали сундуки с
образами, образа раскидали по лавкам и, уходя, пригрозили гонцу: "Уже быть тебе
на огне, если грамоты не отдашь". Но угроза не подействовала, и король принял
Чихачева, сам взял от него грамоту; после приема вельможи приехали потчивать
гонца и говорили: "Теперь грамоту государь твой написал не по-старому, можно
между государями делу статься, а король думал, что письмо будет по-старому".
Чихачев был задержан; король писал Иоанну, что он задержал гонца и не отпустит
его до тех пор, пока царь не отпустит двоих шведских толмачей, задержанных им от
прежнего посольства; писал, что не пришлет великих послов, опасаясь, чтоб и с
ними не поступлено было так же, как с прежними, а что послы от обоих государей
должны съехаться на границе для мирного постановления. Иоанн отвечал, чтоб
король присылал великих послов, потому что на рубеже послам ни о чем нельзя
уговориться: "А нашего гонца тебе держать было незачем: толмачей мы оставили в
своем государстве поучить учеников, и один умер, а другой учит двоих учеников
шведскому языку и живет без всякой нужды; прежде ваши толмачи русской грамоте в
нашем государстве учивались, и только что толмач твой отделается, мы его к тебе
и отпустим". Король отвечал прежнее: "Не хотим к тебе великих послов посылать,
потому что ты, мимо опасной грамоты, дурно обошелся с нашими послами; ты
разрушил мир, ты и должен отправить к нам послов, а не хочешь, вышли их на
границу. Ты пишешь, что толмачи учат твоих русских ребят, но мы отправили их с
нашими послами для нашего дела по нашему наказу, а не у подданных твоих детей
учить; если хочешь русских детей учить шведскому языку, то, как будет мир,
договорись об этом с нашими наместниками выборгскими, а против всякой правды не
задерживай наших слуг". Толмач отослан был на размен, и князь Сицкий отправился
на рубеж, на реку Сестру, куда с шведской стороны приехал адмирал Флеминг.
Начали спор, где послам вести переговоры; Флеминг требовал, чтоб вести их на
мосту, в шатрах; Сицкий отвечал, что таких великих дел на мосту не делают, и
настоял, чтоб швед перешел на русский берег реки. Мира заключить не могли; царь
требовал Эстонии и присылки 200 человек шведов нарядных для войны с Крымом и за
это уступал королю право сноситься прямо с ним; но король требовал последнего
безо всяких уступок с своей стороны; заключили только перемирие на два года (от
20 июля 1575 до 20 июля 1577 года) между Финляндиею и Новгородскою областью,
дело же об Эстонии должно было решиться оружием, если король не поспешит
отправить своих великих послов в Москву для заключения мира; в договорной
грамоте употреблены были прежние выражения: король бил челом царю.
Это странное перемирие объясняется желанием
Иоанна сосредоточить все свои силы в Ливонии, не развлекаясь войною в других
местах. Он не оставлял прежнего плана - сделать из Ливонии вассальное
королевство, выдал племянницу свою, Марию Владимировну, за Магнуса, но дал
последнему только городок Каркус и не дал вовсе назначенных в приданое за Мариею
денег, потому что измена четверых иностранцев, находившихся в русской службе и
пользовавшихся особенным расположением Иоанна, - Таубе, Крузе, Фаренсбаха и
Вахтмейстера - сделала царя подозрительным: он боялся, чтоб Магнус на русские
деньги не нанял войска, с которым стал бы действовать против русских. Немедленно
по заключении мира со шведами московские войска явились под Пернау и овладели
им, потерявши на приступах 7000 человек, по известиям ливонских летописцев;
воевода Никита Романович Юрьев обошелся очень милостиво с жителями Пернау,
позволил им со всем добром выйти из города и, чего не могли тут захватить с
собою, то взять после. Гелмет, Ермис, Руэн, Пуркель сдались русским тотчас по
завоевании Пернау. В начале 1576 года 6000 русских вторглись снова в Эстонию;
Леаль, Лоде, Фикель, Габсаль сдались им без выстрела; жители Габсаля вечером
после сдачи затеяли пиры, танцы; русские удивлялись этому и говорили: "Что за
странный народ немцы! Если бы мы, русские, сдали без нужды такой город, то не
посмели бы поднять глаз на честного человека, а царь наш не знал бы, какою
казнию нас казнить". Эзель был опустошен; Падис сдан после однодневной осады;
шведы тщетно покушались взять его снова.
В генваре 1577 года 50000 русского войска
явилось под Ревелем и расположилось здесь пятью лагерями; у осаждающих было три
орудия, стрелявшие ядрами от 52 до 55 фунтов; 6 орудий стреляли ядрами от 20 до
30 фунтов; четыре стенобитных орудия бросали каменные массы в 225 фунтов; из 15
орудий стреляли ядрами от 6 до 12 фунтов; при каждом орудии находилось по 700
ядер; но если по тогдашнему времени этот наряд и считался значительным, то в
Ревеле было его в пять раз больше, притом осажденные приняли все меры против
пожаров, которые должны были произойти от стрельбы осаждающих; удалены были все
удобовозгорающиеся предметы; кроме того, что каждый житель должен был сторожить
свой дом днем и ночью, отряды беспрестанно разъезжали по ночам, смотрели, не
упало ли где раскаленное ядро; составлен был отряд из 400 крестьян под
предводительством Иво Шенкенберга, прозванного Аннибалом, сына ревельского
монетчика; эти храбрецы вместе с шведскими и немецкими ландскнехтами делали днем
и ночью беспрестанные вылазки. После полуторамесячного безуспешного
обстреливания русские сняли осаду и удалились. По уходе московских войск в
Ревеле объявлена была свобода всем ратным людям идти опустошать русские владения
в Ливонии, и вот поднялись все уличные бродяги, даже калеки, на добычу;
ограбленные крестьяне присоединились к толпам грабителей, чтоб грабить свою же
братью.
Летом сам царь выступил в поход из Новгорода,
но вместо того, чтоб идти к Ревелю, как думали, направил путь в польскую
Ливонию; правитель Ливонии Ходкевич не решился с своим малочисленным войском
противиться Иоанну и удалился. Город за городом сдавались царю и его воеводам, с
одной стороны, королю Магнусу - с другой. Но скоро между ними возникло
неудовольствие: Магнус стал требовать, что уже время ему, названному королю
ливонскому, войти во владение всеми местами, которые заняты были русскими; но до
Иоанна доходили уже вести о сношении Магнуса с польским королем и герцогом
Курляндским, и потому на требование Магнуса он отвечал: "Хочешь брать у нас
города - бери: мы здесь от тебя близко, ты об этих городах не заботься: их и без
тебя берегут. Приставов в твои городки, сколько бог помощи подаст, пошлем, а
деньги у нас - сухари, какие случились. Если не захочешь нас слушать, то мы
готовы, а тебе от нас нашу отчину отводить не следовало. Если тебе нечем на Кеси
жить, то ступай в свою землю за море, а еще лучше сослать тебя в Казань если
поедешь за море, то мы свою вотчину, Лифляндскую землю, и без тебя очистим".
Велев своим воеводам занять города, которыми овладел Магнус, и приблизившись к
Вендену, где находился сам ливонский король, Иоанн приказал ему явиться к себе;
Магнус отправил к нему сперва двоих послов, но Иоанн велел их высечь и отослать
назад в Венден. Жители этого города умоляли Магнуса, чтоб не раздражал царя
дальнейшим бесполезным сопротивлением, ехал бы к нему сам и умолил за себя и за
них. Магнус поехал в царский стан, впустивши прежде русских ратных людей в
город, но замок не был сдан. Увидавши Иоанна, Магнус бросился перед ним на
колени и просил о помиловании. "Если б ты не был королевским сыном, - отвечал
ему Иоанн, - то я бы научил тебя, как мне противиться и забирать мои города".
Магнуса отдали под стражу. В это время немцы, укрывшиеся в Венденском замке
начали стрелять; одно ядро чуть-чуть не задело самого царя; тогда Иоанн
поклялся, что не оставит в живых ни одного немца в Вендене. Уже три дня
продолжалась осада замка; осажденных видели, что далее защищаться нельзя, и
решились взорвать себя на воздух, чтоб не ждать мучительной смерти и не видать,
как татары будут бесчестить их жен и дочерей. Духовенство одобрило это решение,
и 300 человек, большею частию благородного происхождения, заперлись в комнате,
под которую подкатили четыре бочки пороха; приобщившись святых таин, зажгли
порох и взлетели на воздух. Жители города испытали то, от чего осажденные в
крепости избавились добровольною смертию.
Овладевши еще несколькими местами, Иоанн
окончил поход, в Дерпте он простил Магнуса, опять дал ему несколько городов в
Ливонии и право называться королем ее; Магнус отправился в Каркус к жене, Иоанн
- через Псков в Александровскую слободу. Но с отбытием царя дела пошли иначе в
Ливонии. Шведы напали на Нарву, поляки явились в южной Ливонии и брали здесь
город за городом, взяли даже Венден, несмотря на отчаянное сопротивление
русских; Магнус передался полякам. Осенью 1578 года русские воеводы осадили
Венден, но после трех неудачных приступов сняли осаду, заслышав о приближении
неприятельского войска. Поляки напали на них вместе со шведами; татарская
конница не выдержала и обратилась в бегство, русские отступили в свой лагерь и
отстреливались там до самой ночи; четверо воевод - князь Иван Голицын, Федор
Шереметев, князь Андрей Палецкий и дьяк Андрей Щелкалов, воспользовавшись ночною
темнотою, убежали с конницею из стана; но воеводы, которым вверен был наряд, не
захотели покинуть его и были захвачены на другое утро неприятелем; пушкари не
отдались в плен: видя, что неприятель уже в стане, они повесились на своих
орудиях. При этом поражении погибло четверо воевод, четверо было взято в плен;
всего, по счету ливонских летописцев, русских погибло 6022 человека из 18000.
Следующий, 1579 год долженствовал быть решительным для Ливонии; Иоанн готовился
к новому походу; в Псков уже привезли тяжелый наряд, назначенный для осады
Ревеля, но этот наряд получил другое назначение: враг явился на русской почве.
Мы видели, как Стефан Баторий быстрым движением
предупредил медленного Максимилиана и короновался в Кракове; Литва, Пруссия,
державшиеся Максимилиана, не видя со стороны его ни малейшего движения, должны
были признать королем Стефана; упорно стоял за Максимилиана только один Данциг
по особенным причинам: в конце царствования Сигизмунда-Августа жители Данцига
были оскорблены распоряжениями польского правительства, нарушавшими их права и
выгоды; лица, наиболее участвовавшие в этих распоряжениях, были самыми сильными
приверженцами короля Стефана, отсюда нерасположение жителей Данцига к
последнему, от которого они не надеялись ничего для себя хорошего; они объявили,
что до тех пор не признают Стефана королем, пока не будут подтверждены их права
и пока не будет сделано какого-нибудь соглашения с императором. Известие о
смерти последнего привело их в большое затруднение; но, надеясь на проволочки
сеймов, они решились продолжать борьбу уже теперь во имя одних своих прав, стали
нападать на смежные с их городом шляхетские земли, разорять католические церкви.
Дело могло быть решено только оружием, и Баторий осадил Данциг. Волнения
противной стороны, неприятности на сейме, наконец, осада Данцига заставляли
Батория до времени не разрывать с Москвою. В июле 1576 года он отправил к Иоанну
послов Груденского и