емногие люди, и те не слыхали, как литовские люди в город вошли, а большие
ворота были не замкнуты. Польские и литовские люди пошли с Вологды 25 сентября;
и теперь, господа, город Вологда жженое место, окрепить для осады и наряд
прибрать некому; вологжане, которые убежали, в город сходиться не смеют; пришел
с Белаозера воевода Образцов с своим полком и сел на Вологде, но его никто не
слушает, друг друга грабят: так вам бы, господа, прислать на Вологду воеводу
крепкого и дьяка; а все, господа, делалось хмелем, пропили город Вологду
воеводы".
С другой стороны, приходили в Москву вести, что
Ходкевич хочет прислать врасплох отряды и провести запасы осажденным в Китай и
Кремль. Воеводы стали думать, как бы не пропустить поляков, и велели всей рати
плести плетеницы и копать большой ров на Замоскворецком полуострове, от одного
берега реки до другого; сами воеводы стояли попеременно день и ночь, наблюдая за
работами. Еще в половине сентября Пожарский послал в Кремль грамоту:
"Полковникам и всему рыцарству, немцам, черкасам и гайдукам, которые сидят в
Кремле, князь Дмитрий Пожарский челом бьет. Ведомо нам, что вы, будучи в городе
в осаде, голод безмерный и нужду великую терпите, ожидаючи со дня на день своей
гибели, а крепит вас и упрашивает Николай Струсь да Московского государства
изменники, Федька Андронов с товарищами, которые сидят с вами вместе для своего
живота. Вам самим ведомо, в прошлом году (по сентябрьскому счету) Карл Ходкевич
был здесь со всем своим войском, пан Сапега с великим собранием, а в Москве
польские люди сидели с Зборовским и другими многими полковниками, войска
польского и литовского было тогда много: но мы, надеясь на милость божию,
польских и литовских людей не побоялись. Теперь же вы сами гетманов приход
видели, и как гетман от нас отошел, а мы еще и не со всеми людьми были. Гетмана
в другой раз не ждите: черкасы, которые были с ним, покинули его и пошли в
Литву; сам гетман ушел в Смоленск, где нет никого прибылых людей, сапежинское
войско все в Польше. Ведаете сами, какая в Москве неправда сталась от Жигимонта
короля да от польских и литовских людей: и вам бы в той неправде душ своих не
погубить, такой нужды и голоду за неправду терпеть нечего, присылайте к нам не
мешкая, сберегите головы ваши и животы ваши в целости, а я возьму на свою душу и
у всех ратных людей упрошу: которые из вас захотят в свою землю, тех отпустим
без всякой зацепки, а которые захотят Московскому государю служить, тех пожалуем
по достоинству". Ответом был гордый и грубый отказ, несмотря на то что голод был
ужасный: отцы ели детей своих, один гайдук съел сына, другой - мать, один
товарищ съел слугу своего; ротмистр, посаженный судить виновных убежал с
судилища, боясь, чтоб обвиненные не съели судью.
Наконец 22 октября козаки пошли на приступ и
взяли Китай-город. В Кремле поляки держались еще месяц; чтоб избавиться от
лишних ртов, они велели боярам и всем русским людям выслать своих жен вон из
Кремля. Бояре сильно встужили и послали к Пожарскому Минину и всем ратным людям
с просьбою, чтобы пожаловали, приняли их жен без позору. Пожарский велел сказать
им, чтобы выпускали жен без страха, и сам пошел принимать их, принял всех честно
и каждую проводил к своему приятелю, приказавши всем их довольствовать. Козаки
взволновались, и опять послышались среди них обычные угрозы: убить князя
Дмитрия, зачем не дал грабить боярынь?
Доведенные голодом до крайности, поляки
вступили наконец в переговоры с ополчением, требуя только одного, чтоб им
сохранена была жизнь, что и было обещано. Сперва выпустили бояр - Федора
Ивановича Мстиславского, Ивана Михайловича Воротынского, Ивана Никитича Романова
с племянником Михаилом Федоровичем и матерью последнего Марфою Ивановною и всех
других русских людей. Когда козаки увидали, что бояре собрались на Каменном
мосту, ведшем из Кремля чрез Неглинную, то хотели броситься на них, но были
удержаны ополчением Пожарского и принуждены возвратиться в таборы, после чего
бояре были приняты с большою честию. На другой день сдались и поляки: Струсь с
своим полком достался козакам Трубецкого, которые многих пленных ограбили и
побили; Будзило с своим полком отведен был к ратникам Пожарского, которые не
тронули ни одного поляка. Струсь был допрошен, Андронова пытали, сколько
сокровищ царских утрачено, сколько осталось? Отыскали и старинные шапки царские,
которые отданы были в заклад сапежинцам, оставшимся в Кремле. 27 ноября
ополчение Трубецкого сошлось к церкви Казанской богородицы за Покровскими
воротами, ополчение Пожарского - к церкви Иоанна Милостивого на Арбате и, взявши
кресты и образа, двинулись в Китай-город с двух разных сторон, в сопровождении
всех московских жителей; ополчения сошлись у Лобного места, где троицкий
архимандрит Дионисий начал служить молебен, и вот из Фроловских (Спасских)
ворот, из Кремля, показался другой крестный ход: шел галасунский (архангельский)
архиепископ Арсений с кремлевским духовенством и несли Владимирскую: вопль и
рыдания раздались в народе, который уже потерял было надежду когда-либо увидать
этот дорогой для москвичей и всех русских образ. После молебна войско и народ
двинулись в Кремль, и здесь печаль сменила радость, когда увидали, в каком
положении озлобленные иноверцы оставили церкви: везде нечистота, образа
рассечены, глаза вывернуты, престолы ободраны; в чанах приготовлена страшная
пища - человеческие трупы! Обеднею и молебном в Успенском соборе окончилось
великое народное торжество подобное которому видели отцы наши ровно через два
века.
Трубецкой поселился в Кремле, на дворе
Годунова, куда для совещаний приезжал к нему Пожарский, поместившийся на Арбате,
в Воздвиженском монастыре. Козаки по-прежнему не давали им покоя, все требуя
жалованья; они позабыли, говорит летописец, что всю казну во многих городах
выграбили; однажды ворвались они в Кремль, крича, что побьют начальных людей,
дворяне остановили их, и едва между ними и дворянами не дошло до боя. А между
тем схватили каких-то подозрительных людей; оказалось, что то были вяземские
дети боярские, отобрали у них грамоты, из грамот узнали, что в Вязьме сам король
Сигизмунд...
Когда в Варшаве узнали, что дела идут плохо в
Москве для поляков, то нашлось много людей, которые сложили всю вину на короля,
упрекали его в медленности, в неуменье пользоваться обстоятельствами, требовали,
чтоб он как можно скорее шел к Москве и поправил дело, но никто не указывал, с
какими средствами, с каким войском королю идти к Москве. Король, однако, пошел;
в августе он приехал в Вильну и ждал войска, но войско не являлось ниоткуда,
потому что у короля денег не было; кое-как набрал Сигизмунд три тысячи немцев,
из которых составил два пехотных полка, и отправился с ними к Смоленску, куда
прибыл в октябре месяце. Он надеялся, что конница, или рыцарство, находившееся в
Смоленске, примкнет к нему но получил отказ; он созвал коло и в горячей речи
умолял войско следовать за ним, но все понапрасну. Грустный король двинулся из
Смоленска с одною своею немецкою пехотою, а тут еще печальное предзнаменование;
только что он хотел проехать в ворота, называвшиеся Царскими, как затворы
сорвались с петель, упали и загородили дорогу; король должен был выехать в
другие ворота. Впрочем, некоторым из рыцарства стало стыдно, что отпустили
короля своего с горстью наемников в землю неприятельскую, и 1200 человек конницы
нагнали короля на дороге в Вязьму; в этом городе он соединился с Ходкевичем и
пошел осаждать Погорелое Городище; здесь сидел воеводою князь Юрий Шаховской,
который на требование сдачи отвечал королю: "Ступай к Москве; будет Москва за
тобою, и мы твои". Король послушался и пошел дальше. Подступив под
Волок-Ламский, он отправил к Москве отряд войска под начальством молодого Адама
Жолкевского: с ним отпущены были князь Данила Мезецкий, товарищ Филарета и
Голицына по посольству, и дьяк Грамотин, которые должны были уговаривать
москвитян к покорности Владиславу. В Москве, когда узнали о приближении короля,
то на воевод напал сильный страх: ибо ратные люди почти все разъехались, выйти
навстречу к неприятелю было не с кем, сесть в осаде также нельзя, потому что не
было достаточно съестных припасов. Несмотря на это, решили помереть всем вместе,
и когда отряд Жолкевского приблизился к Москве, то его встретили мужественно и
прогнали. При этой схватке был взят в плен поляками смольнянин Иван Философов;
Жолкевский велел расспрашивать пленника, хотят ли москвичи королевича взять на
царство, людна ли Москва и есть ли в ней запасы? Философов отвечал решительно,
что Москва и людна и хлебна, и все обещались помереть за православную веру, а
королевича на царство не брать; то же самое Философов повторил и перед самим
королем. Действительно, ни один город не сдавался, ни один русский человек не
приезжал в стан бить челом королевичу. Потеряв всякую надежду овладеть Москвою,
Сигизмунд хотел по крайней мере взять Волоколамск и велел приступать к нему
жестокими приступами; воеводами были здесь Карамышев и Чемесов, но от них,
говорит летописец, мало было промыслу в городе, весь промысел был от атаманов -
Нелюба Маркова и Ивана Епанчина; под их начальством осажденные бились на
приступах с ожесточением, едва не схватываясь за руки с неприятелем, и на трех
приступах побили много литовских и немецких людей. Король, видя и тут неудачу,
снял осаду Волока и пошел назад; тут были новые потери в его маленьком войске от
голода и холода. Князь Данила Мезецкий убежал от короля с дороги и, приехав в
Москву, объявил, что Сигизмунд пошел прямо в Польшу со всеми людьми.
Как силен был прежде страх, нагнанный
приближением Сигизмунда к Москве, так сильна была теперь радость, когда узнали
об его отступлении от Волока. Дело очищения государства казалось конченным.
Пришла весть, что и враг внутренний потерпел неудачу; Заруцкий с воровскими
козаками вышел из Михайлова и взял приступом Переславль Рязанский; но Михайла
Матвеевич Бутурлин разбил его наголову и принудил бежать.
Отступление Сигизмунда дало досуг заняться
избранием царя всею землею. Разосланы были грамоты по городам с приглашением
прислать властей и выборных в Москву для великого дела; писали, что Москва от
польских и литовских людей очищена, церкви божии в прежнюю лепоту облеклись и
божие имя славится в них по-прежнему; но без государя Московскому государству
стоять нельзя, печься об нем и людьми божиими промышлять некому, без государя
вдосталь Московское государство разорят все: без государя государство ничем не
строится и воровскими заводами на многие части разделяется и воровство многое
множится, и потому бояре и воеводы приглашали, чтоб все духовные власти были к
ним в Москву, и из дворян, детей боярских, гостей, торговых, посадских и уездных
людей, выбрав лучших, крепких и разумных людей, по скольку человек пригоже для
земского совета и государского избрания, все города прислали бы в Москву ж, и
чтоб эти власти и выборные лучшие люди договорились в своих городах накрепко и
взяли у всяких людей о государском избранье полные договоры. Когда съехалось
довольно много властей и выборных, назначен был трехдневный пост, после которого
начались соборы. Прежде всего стали рассуждать о том, выбирать ли из иностранных
королевских домов или своего природного русского, и порешили "литовского и
шведского короля и их детей и иных немецких вер и никоторых государств
иноязычных не христианской веры греческого закона на Владимирское и Московское
государство не избирать, и Маринки и сына ее на государство не хотеть, потому
что польского и немецкого короля видели на себе неправду и крестное преступленье
и мирное нарушенье: литовский король Московское государство разорил, а шведский
король Великий Новгород взял обманом". Стали выбирать своих: тут начались козни,
смуты и волнения; всякий хотел по своей мысли делать, всякий хотел своего,
некоторые хотели и сами престола, подкупали и засылали; образовались стороны, но
ни одна из них не брала верх. Однажды, говорит хронограф, какой-то дворянин из
Галича принес на собор письменное мнение, в котором говорилось, что ближе всех
по родству с прежними царями был Михаил Федорович Романов, его и надобно избрать
в цари. Раздались голоса недовольных: "Кто принес такую грамоту, кто, откуда?" В
то время выходит донской атаман и также подает письменное мнение: "Что это ты
подал, атаман?" - спросил его князь Дмитрий Михайлович Пожарский. "О природном
царе Михаиле Федоровиче", - отвечал атаман. Одинакое мнение, поданное дворянином
и донским атаманом, решило дело: Михаил Федорович был провозглашен царем. Но еще
не все выборные находились в Москве; знатнейших бояр не было; князь Мстиславский
с товарищами тотчас после своего освобождения разъехались из Москвы: им неловко
было оставаться в ней подле воевод-освободителей; теперь послали звать их в
Москву для общего дела, послали также надежных людей по городам и уездам
выведать мысль народа насчет нового избранника и окончательное решение отложили
на две недели, от 8 до 21 февраля 1613 года. Наконец Мстиславский с товарищами
приехали, приехали и запоздавшие выборные, возвратились посланники по областям с
известием, что народ с радостию признает Михаила царем. 21 февраля, в неделю
православия, т. е. в первое воскресенье Великого поста, был последний собор:
каждый чин подал письменное мнение, и все эти мнения найдены сходными, все чины
указывали на одного человека - Михаила Федоровича Романова. Тогда рязанский
архиепископ Феодорит, троицкий келарь Авраамий Палицын, новоспасский архимандрит
Иосиф и боярин Василий Петрович Морозов взошли на Лобное место и спросили у
народа, наполнявшего Красную площадь, кого они хотят в цари? "Михаила Федоровича
Романова" - был ответ.