Соловьев Сергей Михайлович - История России с древнейших времен. Том 9

ских, еретических; многие о православной вере и о людях Московского государства непригожие и хульные слова в собственноручных письмах твоих объявились, в жизни твоей многое к христианской вере неисправленье и к измене шаткость также объявились подлинными свидетельствами: ты людям своим не велел ходить в церковь, а которые пойдут, тех бил и мучил, говорил, что молиться не для чего и воскресение мертвых не будет: про христианскую веру и про святых угодников божиих говорил хульные слова; жить начал не по христианским обычаям, беспрестанно пить, в 1622 году всю Страстную неделю пил без просыпу, накануне Светлого воскресенья был пьян и до света за два часа ел мясное кушанье и пил вино прежде Пасхи, к государю на праздник Светлого воскресенья не поехал, к заутрене и к обедне не пошел. Да ты же промышлял, как бы тебе отъехать в Литву, двор свой и вотчины продавал, и говорил, чтоб тебе нарядиться по-гусарски и ехать на съезд с послами; посылал ты памяти к Тимохе Луговскому и Михайле Данилову, чтоб тебя с береговой службы переписали на съезд с литовскими послами. Да ты же говорил в разговорах, будто на Москве людей нет, все люд глупый, жить тебе не с кем, чтоб тебя государь отпустил в Рим или в Литву: ясно, что ты замышлял измену и хотел отъехать в Литву, если бы ты в Литву ехать не мыслил, то зачем было тебе двор свой и вотчины продавать и с береговой службы переписываться на литовский съезд? Да у тебя же в книжках твоего сочинения найдены многие укоризны всяким людям Московского государства, будто московский народ кланяется св. иконам по подписи, хотя и не прямой образ: а который образ написан хотя и прямо, а не подписан, тем не кланяются, да будто московские же люди сеют землю рожью, а живут все ложью, приобщенья тебе с ними нет никакого, и иные многие укоризненные слова писаны на виршь (стихами): ясно, что ты такие слова говорил и писал гордостью и безмерством своим, по разуму ты себе в версту никого не поставил, и этим своим бездельным мнением и гордостью всех людей Московского государства и родителей своих обесчестил. Да в твоем же письме написано государево именованье не по достоинству: государь назван деспотом русским, но деспота слывет греческою речью - владыка или владетель, а не царь и самодержец, а ты, князь Иван, не иноземец, московский природный человек, и тебе так про государское именованье писать было непристойно: за это довелось было тебе учинить наказанье великое, потому что поползновение твое в вере не впервые и вины твои сыскивались многие; но по государской милости за то тебе наказанья не учинено никакого, а для исправленья твоего в вере посылан ты был под начал в Кириллов монастырь, в вере истязан и дал обещанье и клятву, что тебе вперед православную веру, в которой родился и вырос, исполнять и держать во всем непоколебимо, латинской и никакой ереси не принимать, образов и книг латинских не держать и в еретические ученья не впадать. И государи, но своему милосердному нраву, милость над тобой показали, из Кириллова монастыря велели взять тебя к Москве и велели тебе видеть свои государские очи и быть в дворянах по-прежнему".

    Образцом учености московских грамотеев описываемого времени может служить спор по поводу катехизиса Лаврентия Зизания. Лаврентий Зизаний Тустановский, протопоп корецкий, в феврале 1627 года привез в Москву книгу свою Оглашение и бил челом патриарху Филарету, чтоб ее исправить. Патриарх начал исправление изменением заглавия книги: вместо Оглашения он назвал ее Беседословие, на том основании, что под именем Оглашения уже известна книга Кирилла Иерусалимского, а под одним именем многим книгам быть нелепо; о других статьях, которые найдены несходными с русскими и греческими переводами, патриарх велел поговорить с Зизанием богоявленскому игумену Илье да Гришке от книжные справки (справщику типографии), говорить велено любовным обычаем и со смирением нрава. Разговор происходил на казенном дворе, в нижней палате, перед государевым боярином князем Иваном Борисовичем Черкасским и думным дьяком Федором Лихачевым. Между прочим Илья и Гришка говорили Зизанию: "У тебя в книге написано о кругах небесных, о планетах, зодиях, о затмении солнца, о громе и молнии, о тресновении, шибании и перуне, о кометах и о прочих звездах, но эти статьи взяты из книги Астрологии, а эта книга Астрология взята от волхвов еллинских и от идолослужителей, а потому к нашему православию не сходна". Зизаний: "Почему же не сходна? Я не написал колеса счастия и рождения человеческого, не говорил, что звезды управляют нашей жизнию; я написал только для знания: пусть человек знает, что все это тварь божия". Илья и Гришка: "Да зачем писал для знания? Зачем из книги Астрологии ложные речи и имена звездам выбирал, а иные речи от своего умышления прилагал и неправильно объявлял?" Зизаний: "Что же я неправильно объявлял? Какие ложные речи и имена звездам выбирал?" Илья и Гришка: "А разве это правда, говоришь: облака надувшись сходятся и ударяются и от того бывает гром, и звезды называешь животными зверями, что на тверди небесной!" Зизаний: "Да как же, по-вашему, писать о звездах?" Илья и Гришка: "Мы пишем и веруем, как Моисей написал: сотворил два светила великие и звезды, и поставил их бог на тверди небесной светить по земле и владеть днем и ночью, а животными зверями Моисей их не называл". Зизаний: "Да как же эти светила движутся и обращаются?" Илья и Гришка: "По повелению божию. Ангелы служат, тварь водя". Зизаний: "Волен бог да государь святейший кир Филарет патриарх, я ему о том и бить челом приехал, чтоб мне недоумение мое исправил, я и сам знаю, что в книге моей много недельного написано". Илья и Гришка: "Прилагаешь новый ввод в Никифоровы правила, чего в них не бывало; нам кажется, что этот ввод у тебя от латинского обычая; сказываешь, что простому человеку или иному можно младенца или какого человека крестить". Зизаний: "Да это есть в Никифоровых правилах". Илья и Гришка: "У нас в греческих Никифоровых правилах нет, разве у вас вновь введено, а мы таких новых вводов не принимаем". Зизаний: "Да где же у вас взялись греческие правила?" Илья и Гришка: "Киприан митрополит, когда пришел из Константинограда на русскую митрополию, то привез с собою правильные книги христианского закона, греческого языка, правила, и перевел на славянский язык, божиею милостью они пребывают и до сих пор безо всяких смутков и прикладов новых вводов, да и многие книги греческого языка есть у нас старых переводов, а которые теперь к нам выходят печатные книги греческого языка, то мы их принимаем и любим, если они сойдутся с старыми переводами, а если в них есть какие-нибудь новизны, то мы их не принимаем, хотя они и греческим языком тиснуты, потому что греки теперь живут в великих теснотах, в неверных странах, и печатать им по своему обычаю невозможно". Зизаний: "И мы новых переводов греческого языка книг не принимаем же; я думал, что в Никифоровых правилах в самом деле написано, а теперь слышу, что у вас этого нет, так и я не принимаю; простите меня, бога ради; я для того сюда и приехал, чтоб мне от вас здесь лучшую науку принять". Илья и Гришка: "Скажи нам, что еще с нами об этой книге хочешь говорить?" Зизаний: "Всегда рад я с вами беседовать, а книгу государского жалованья я всю прочел, прилежно трудился при вас и без вас и много просвещения душе своей приобрел; дивлюсь великой премудрости православного государя патриарха: какой разум, какой смысл, какую великую богодарованную премудрость имеет в себе! Как он, государь, такую большую книгу в такое малое время сочинил! Воистину бог действует в нем". При этих словах Зизаний начал прижимать книгу к груди и любезно всюду ее целовать. Разговор этот описан Гришкою справщиком.

    Самым плодовитым писателем Михаилова царствования был князь Семен Шаховской. Он писал и летописи, и похвальные слова святым, и каноны, и разные послания. Потерявши три жены одну за другой, он женился в четвертый раз, но его развели; тут он написал два умильные послания - одно к патриарху Филарету, другое к тобольскому архиепископу Киприану, с просьбою, чтоб позволили ему опять жить с женою, выставляя свою молодость, невозможность жить без жены. В числе его сочинений находится длинное письмо к шаху Аббасу от имени патриарха Филарета; в письме этом автор увещевает шаха креститься, но не принимать христианства от папы, ибо, как пронесся слух, шах принял к себе ксендза. Многоглаголивый там, где вовсе это не нужно, Шаховской до крайности краток в том сочинении своем, которое при больших подробностях одно могло бы иметь для нас важное значение, именно в своих записках. Шаховской был начетчик, грамотей, владел книжным языком, писал и виршами, но внутренних достоинств сочинения его не представляют никаких; они страдают тем же недостатком, каким страдает вообще наша древняя литература с XVI века преимущественно - старанием выражаться как можно красивее, кудреватее, подбирать слова и фразы за отсутствием мыслей.

    Этим недостатком страдают и некоторые летописи. Так, не чужда ему официальная летопись Смутного времени, составленная при царе Михаиле и изданная под именем Рукописи Филарета, патриарха московского. Эта летопись важна для нас в том отношении, что она черновая, с помарками: из нее мы можем видеть, какие известия о Смутном времени хотели сохранить в официальной летописи, составлявшейся в Михаилово царствование, и какие считали нужным уничтожить, какие, наконец, особенно хотели распространить и изукрасить. В избрании Шуйского первоначально было написано так: "Мая 19 день приидоша на Крайнево место, глаголемое лобное, весь синклит царского величества, митрополиты, и архиепископы, и епископы, и архимандриты, и игумены и всяких чинов люди Московского государства, и собрашася весь народ от мала же и даже до велика и нача глаголати о том, дабы разослати грамоты во все окрестные грады Московского государствия, чтобы изо всех градов съезжались в царствующий град Москву вси народи для ради царьсково обирания и да быша избрали в соборную апостольскую церковь патриарха, кого бог благословит. Народи же отвещаху: наперед же патриарха да изберетца царь на царство, и потом патриаршеское избрание произвольно будет им великим государем; власти же, боляра ж и ту стоящие людие начаша глаголати между собою: яко им князем Васильем Ивановичем Шуйским избави бог люди от прелести вражия и богопроклятого оного еретика расстриги, ему же ныне подобает и царьский престол восприяти. Сия ж слышавше, и народи вси воздвигаша гласы свои, да будет над ними надо всеми сий князь Василей Иванович, утверждают крепце совет сей и нарекоша его государем себе царем и великим князем всея Руси". Это известие показалось не довольно изукрашенным; почли нужным вложить в уста народа более витиеватую речь, и потому после слов: "Народи же отвещаху" зачеркнуто и внесена другая речь народа: "Яко напреди да изберется самодержавный царь, иже может наше сокрушение исцелити и раны обезати, нанесенные богопопустною язвою неблагочестного еретика и зловонного вепря, иж озоба виноград, богом насажденный. И сего аще господь царя открывает нам, якож древле Саула Израилю, и той убо да изведет патриарха пастыря богом снабдимой церкви. И угодно бысть сие слово и начаша голаголати: яко убо обличитель и посрамитель нечестивого богопротивника Гришки Отрепьева бысть благородный князь Василей Иванович Шуйский, иже и до смерти мало не пострада от плотоядного того медведя, и за избавление российского народа живота своего не пощаде; еще же и отрасль благородного корени царьского исчадия великих государей российских; и сего ради, многого ради мужества и благородия, да вручено будет ему царьствия Российского скипетродержание. И егда услышась сие речение в собравшемся народе, абие вси народи предстоящии ту, яко по некоему благовещению или с небесе шумящу, или от земли возглашающу, воздвигоша гласы своя великими жрелы, яко аще рещи и земли противу возглашати, бе бо собранных всех бесчисленное сочетание и место необреташсь им, все ж единогласно глаголюще: "Да будет царьствуя над нами царь и великий князь Василий Иванович, иже избавивый нас от належащие пагубы свирепого еретика Гришки Отрепьева. И так всем советом избраша на Российское самодержавство благочестивого царя Василия".

    После известия о вступлении князя Скопина-Шуйского в Москву первоначально были помещены слова: "Царь же Василей наполнися зависти и гнева и не возлюби его за сию бывшую победу, якож и древле Саул позавиде незлобивому Давыду, егда уби Голиафа, и ноюще Саулу в тысящах, а Давыду во тмах, тако и сему князю Михаилу Васильевичу победную песнь приношаху и о избавлении своем радовахуся. Оле зависти и рвению, в колико нечестие и погибель поревает душа благочестивых и во ад низводит и бесконечному мучению предает". Это место зачеркнуто.

    Кроме этой официальной летописи дошли до нас другие летописи, сказания и хронографы, заключающие в себе известия о Смутном времени; большая часть этих летописей составлена в царствование Михаила, и потому теперь время обратиться к ним, посмотреть, как в первой половине XVII века, тотчас после смут, высказалось в тогдашней исторической литературе сознание об этих великих и страницах событиях. Прежде всего, разумеется, мы должны обратиться к вопросу, как представлялись причины Смутного времени?

    При рассматривании общего характера нашей летописи мы заметили, что летописцы смотрят на все народные бедствия как на божие наказание за грехи народа. Этот взгляд не изменился и в описываемое время, особенно у летописцев, принадлежавших к духовному званию. Вот почему самозванцы и смуты, ими произведенные, являются как божие наказание за грехи, как следствие нравственного падения жителей Московского государства: "Премилостивый и премудрый человеколюбец бог наш, не хотя создания своего до конца потребить, видя человеческое поползновение ко греху, всячески отвращая нас и отводя от всяких неподобных студодеяний, многие и различные беды и напасти посылает на нас грозными знамениями, яростно устрашая нас и запрещая нам с милостивым наказанием; были на нас беды многие, пожары, нашествия иноплеменников, голода, смертоносные язвы и междуусобное нестроение; потом всех бед нам горчайшее - прекратил бог у нас царский корень. Мы же грешные это наказание божие ни во что вменяли, и более еще к своим злым делам уклонились, к зависти, гордости, от неправды не отстали, но набольшую пагубу поострились, бог же, видя наше неисправление, навел ради грехов наших сугубое наказание: как в древности навел бог окаянного Святополка на Русскую землю, на убийство братии его, так и на нашу православную христианскую веру, на Московское государство навел этого окаянного Гришку; не хотел бог нас наказать ни царями, ни королями, не хотел отомстить за праведную кровь царевича Димитрия никакими ордами; но взял в Русской земле прах от земли - этого окаянного чернеца Гришку". Здесь выставляются общие грехи всей земли; Борис Годунов не выделяется, не выставляется как грешник, по преимуществу навлекший своими дурными делами бедствия на родную землю, и убиение царевича Дмитрия выставляется как общий земский грех. Здесь, следовательно, мы имеем дело с общелетописным представлением, которое не занимается ближайшею связью между явлениями, не занимается рассматриванием того, как, по закону вечной правды, в грехе, в дурном деле уже заключаются гибельные его следствия, заключается наказание, как в обществе, способном сносить неправду, деятели стараются достигать своих целей путями неправыми, и этим самым еще более развращают общество; как в обществе, допустившем неправду, встает смута, смешение чистого с нечистым и клятвы с благословением. Общелетописному воззрению верен и знаменитый Авраамий Палицын; но у него подле народа, казнимого за нравственное падение, является на первом плане Годунов, которого безнравственные меры, распоряжения и нововведения возбуждают всеобщую ненависть и способствуют нравственному падению народа; у Палицына встречаем указание и на причину Смуты в неправильном отношении сословий, встречаем указание на характер народонаселения прежде-погибшей Украйны. Палицын, выставивши сильное участие Годунова в нравственном падении народа, которое вызвало наказание божие, сводит согласно с прежде приведенным летописцем, играя противоположностью могущества Борисова и тем орудием, которым было разрушено это могущество: "Много и другого зла в нас делалось, и когда мы уверились в спокойствии и твердости управления Борисова, тогда внезапно пришло на нас всегубительство: не попустил бог никого от тех, которых остерегался царь Борис, не встал на него никто от вельмож, которых роды он погубил, ни от царей чужеземных; но кого попустил? смеху достойно сказание, плача же великого дело было!" Наконец известный нам хронограф причину гибели Борисовой и начало смут прямо указывает в отношениях Бориса к вельможам, которых он ожесточил. Итак, в исторической литературе нашей XVII века сталкиваются три воззрения на причины Смутного времени: воззрение, что народ был наказан за грехи без выделения личностей, особенно греховных; то же воззрение с указанием на такую личность; наконец воззрение, ограничивающееся одними личными отношениями, - отношениями Годунова к вельможам.

    Все известия приписывают смерть царевича Димитрия Годунову; но потом, приступая к описанию Смутного времени, некоторые летописцы, как мы видели, не выставляют Годунова главным виновником бедствия: его грех сливается с массою грехов народных. Один Палицын, говоря о смерти царевича Димитрия, старается как бы ослабить степень участия в ней Годунова разделением этого участия между другими лицами и указанием причины преступления не в властолюбии Годунова, но в той опасности, которая грозила и Годунову, и другим от Димитрия: "Царевич Димитрий, приходя в возраст, смущается от ближних своих, которые указывают ему, как он обижен чрез удаление от брата; царевич печалится и часто в детских играх говорит и действует против ближних брата своего, особенно же против Бориса. Враги, ласкатели, великим бедам замышленники, вдесятеро преувеличивая, рассказывают об этом вельможам, особенно Борису, и от многие смуты ко греху его низводят, краснейшего юношу насильно отсылают в вечный покой". Этот взгляд на дело тем важнее для нас, что Палицын в другом месте очень неблагосклонно отзывается о Борисе, приписывая ему порчу нравов и вредные нововведения. Самыми сильными выходками против Бориса отличается автор сказания о Смутном времени; он в то же самое время обличает в себе ревностного приверженца Шуйского, и таким образом указывает источник ненависти своей к Годунову, который у него является убийцею Димитрия, убийцею царя Феодора и многих других, похищающих царство лукавством и неправдою; появление самозванца есть прямо наказание божие Годунову за его вопиющие преступления: "Видев же это, всевидящее недреманное око - Христос, что неправдою восхитил Борис скипетр Российской области, восхотел ему отомстить пролитие неповинной крови новых своих страстотерпцев, царевича Димитрия и царя Феодора Иоанновича и прочих неповинно от него убиенных, неистовство его и злоубийство неправедное обличить и прочим его радетелям образ показать, чтоб не ревновали его лукавой суровости; попустил на него врага, главню, оставшуюся от Содома и Гомора, или непогребенного мертвеца, чернеца, ибо чернец, по слову Иоанна Лествичника, прежде смерти умер, обретши себе келию место гроба". Это сказание отличается особенным красноглаголанием; таково, например, описание двух битв Борисовых воевод с самозванцем; описание первой: "Войско с войском скоро сходится: как две тучи, наводнившись, темны бывают к пролитию дождя на землю: так и эти два войска сходятся между собою на пролитие крови человеческой, как гром не в небесных, а в земных тучах пищальный стук: был вопль и шум от голосов человеческих и оружный треск такой, что земля тряслась, и нельзя было расслышать, что один говорил другому; брань была престрашная, как на Дону у великого князя Димитрия с Мамаем". Очевиден образец красноречия, который имел перед глазами наш автор, - Сказание о Мамаевом побоище. Описание второй битвы: "Как ясные соколы на серых утят, или белые кречеты носы чистят ко клеванию и остры когти к вонзению в плоть, крылья расправляют и плечи натягивают убийству птичному: так воеводы, поборники православной христианской веры, с христолюбивым своим войском против сатанина угодника и бесовозлюбленного его воинства в брони облачаются" и проч.

    К Борису некоторые летописцы равнодушны, другие с восторгом отзываются о его достоинствах, хотя и указывают на недостатки, бывшие причиною его погибели; некоторые, писавшие, очевидно, под влиянием духа партии, сильно чернят его память. Вообще летописцы снисходительнее к Шуйскому, хотя большинство из них смотрит на него как на человека, поторопившегося взять в свои руки верховную власть и оказавшегося неспособным удержать ее; некоторые, впрочем, безусловно превозносят его. Но относительно Лжедимитрия все отзывы согласны не в пользу его. Это явление понятно: никто не сочувствует палачу потому только, что он исполнитель справедливого приговора над преступником: не могли сочувствовать и предки наши орудию кары небесной за грехи целого народа или одного Годунова; и люди, коснувшиеся (впрочем, очень слегка, очень боязливо) вопроса о подстановке, не разделяя общего мнения о сверхъестественных причинах появления Лжедимитрия, могли не сочувствовать его личности и поступкам, уже не говоря о том, что не хотели высказывать этого сочувствия. Большинство, как проговорился Палицын, любило Лжедимитрия; но люди из большинства обыкновенно не записывают своих мнений; притом же большинство было напугано страшными словами, страшными отзывами, которые повторялись людьми, имеющими высший авторитет, людьми знающими, разумными, а большинство, особенно в то время, было более всего способно поверить этим отзывам и напугаться ими, вследствие чего могло даже возненавидеть прежнего любимца, когда было объявлено и утверждено, что он был еретик и чернокнижник. Откуда же взялось это представление о еретичестве Лжедимитрия? Ежедневный опыт учит нас, что люди, не получившие посредством образования, посредством науки привычки идти навстречу явлениям новым, непонятным, вступать с ними в борьбу и, наконец, одолевать их как древнего сфинкса разгадкою их загадок, - такие люди всякое явление, выходящее из ряда обыкновенных, приписывают действию таинственных, сверхъестественных сил; кроме уже того, что самозванец являлся орудием врага рода человеческого, как виновник смут и бедствий, он являлся таким еще как друг иноверцев, как вводитель чуждых обычаев, как человек, не сообразовавшийся с принятыми, освященными уставами и обычаями. Слово ересь в то время имело обширнейшее и часто превратное значение, ибо значение религиозное, вечное, неизменяемое, божественное придаваемо было и тому, что не имело ничего общего с ним, придаваемо было форме, внешнему, изменяемому; то, что в самом деле было ересью, какое-нибудь неправильное, нелепое толкование места св. писания, основанное на непонятном, искаженном месте церковного писателя, не казалось ересью; но страшною ересью являлось нарушение принятого, освященного древностию обычая: оно производило могущественное, тяжелое впечатление, нарушало весь строй жизни, не давало покоя, порывало священную связь с отцами умершими, являлось греховным восстанием против их памяти, против их жизни. При отсутствии духовного простора, при господстве внешнего, формы, при неразвитости духовных, настоящих, самых крепких основ народности, однообразие, сходство внешнего, формы, служили единственною связью между членами общества, членами народа. Эта неразвитость внутренней, духовной народной связи, неразвитость народности вообще производила то, что человек, порвавший внешнюю связь с своим народом, разрывал с ним окончательно; так окончательно разорвали с отечеством те молодые люди, которые были отправлены при Годунове за границу; князь Хворостинин также не хотел оставаться в России; слышали мы и опасения князя Ивана Голицына: "Русским людям служить вместе с королевскими людьми нельзя ради их прелести: одно лето побывают с ними на службе, и у нас на другое лето не останется и половины русских лучших людей, не только что боярских людей, останется кто стар или служить не захочет, а бедных людей не останется ни один человек". Понятно, следовательно, почему общество преследовало всякое нарушение отцовского обычая как измену, и так как внешнее, формы, имело религиозное значение, а русский народ своим вероисповеданием разнился от других европейских народов, отделить же сознательно правды своего вероисповедания от внешнего, форм, не мог, не мог понять, что православие не имеет ничего общего с бородою, употреблением телятины в пищу и т. п., то всякое изменение своего внешнего, изменяемого, на чужое внешнее, изменяемое же, считалось изменением основного, существенного, религиозного, считалось необходимо ересью, грехом; да и действительно, как мы видели, люди, изменявшие внешнее, одним этим не ограничивались опять по недостатку сознания об отдельности внешнего от внутреннего, существенного от несущественного, по привычке все это смешивать; русский человек, выехавший за границу, одевшись в иностранное платье, принявши чужие обычаи, изменял с тем вместе и вере отеческой, ибо о вере этой он ясного понятия не имел, она в его представлении неразрывно была соединена с обычаями, внешностями, от которых он отказался, и вследствие этой-то неразрывной связи, отказавшись от одного, он не мог не отказаться от другого.

    Таким образом объясняется нам, почему Лжедимитрий является в современных литературных памятниках как еретик и чернокнижник, орудие темной, адской силы: он изменил древним обычаям, окружил себя чужими, иноверцами, еретиками, хвалил чужое, смеялся над своим; он явился слишком рано еще, именно столетием раньше; люди, которые могли не оскорбиться его поведением, не составляли в это время даже и меньшинства, - они составляли исключение; притом же впоследствии открыли, что он был самозванец, обманщик, обольститель, следовательно, необходимо орудие духа лжи и обольщения: наконец явился неведомо как, достигнул царства изумительными, чудесными для большинства средствами. Сам Палицын, бесспорно разумнейший из тогдашних грамотеев, говорит, что Лжедимитрий был чернокнижник, еще в молодости навыкший чернокнижию. Впрочем, свидетельство о чернокнижии Лжедимитрия можно принимать и буквально: при умственной неразвитости людей того времени таинственные знания, книги, в которых они заключались, имели неотразимую прелесть для молодых людей, живых, у которых сильно работали мысль и воображение, которые хотели узнать побольше того, что могли им предложить тогдашние мудрецы - нечернокнижники; очень легко могло быть, что в руках пылкого, пытливого Отрепьева видали и запрещенные книги, какие-нибудь Аристотелевы врата.

    Если Лжедимитрий был еретик и чернокнижник, то, разумеется, с таким же характером, и даже еще в сильнейшей степени, явилась жена его Марина, еретица, воруха, латынской веры девка, луторка и калвинка. Сочетание трех последних отзывов об одном и том же лице, - сочетание, встречаемое в писаниях тогдашних грамотеев, - разумеется, поражает нас теперь; но предки наши не обращали внимания на различие исповеданий; они употребляли эти три названия - латынец, лютер и калвин как бранные, говоря о всяком чужом, о всяком западнике. Требование перекрещивания от людей других христианских исповеданий, переходящих в православие, всего лучше объясняет нам дело, всего лучше показывает нам, какое сильное впечатление производило на наших предков слово - чужой: это магическое слово отнимало способность находить в человеке другого христианского исповедания что-либо сходное, находить общую основу и вместе определять, какое из этих исповеданий ближе к нашему и какое дальше.

    Что касается представления о других знаменитых деятелях Смутной эпохи, выраженного в современных литературных памятниках, то оно очень неудовлетворительно, очень неясно. Живых людей, с резко определенным образом, мы не найдем ни в Скопине, ни в Ляпунове, ни в Пожарском, ни в Минине, как они представляются в летописях и сказаниях. Рассказываются их внешние подвиги, произносятся похвальные отзывы в общих неопределенных выражениях, идущих ко всякому другому хорошему человеку. От Скопина-Шуйского не дошло до нас ни одного слова, не дошло ни записок, ни писем, ни его собственных, ни людей к нему близких, вследствие чего фигура эта представляется историку покрытою с головы до ног пеленою: можно догадываться, что это что-нибудь величественное, но что именно - не знаем. Точно так же безжизненною представлялась бы нам и фигура другого вождя-освободителя, Пожарского, если бы мы должны были ограничиться одними летописями, если б, по счастию, не дошло до нас описание новгородского посольства к Пожарскому в Ярославль; тут сказал Пожарский несколько слов о себе, о своем положении, о других лицах, - и прорезал яркий луч и осветил, оживил образ! Но все это несколько слов только! Яснее представляется характер Ляпунова уже по самому разнообразию внешней деятельности, не допускающей с начала до конца общих, неопределенных отзывов. В деятельности Минина много темного, недосказанного: тоже таинственный образ! Любопытно, что если в некоторых известиях фигура Минина стирается перед фигурою Пожарского, то в народном представлении, как оно записано в одном хронографе, Минин является исключительным деятелем при освобождении Москвы. Здесь видно явное желание противопоставить его боярину князю Трубецкому, причем лицо Пожарского, как мешавшее силе желанного впечатления, отстранено: "Призвавши бога на помощь, хотя и неискусен стремлением, но смел дерзновением, пошел Кузьма к царствующему граду. В то время стоял с войском князь Дмитрий Трубецкой, и услыхав, что идет Кузьма Минин с войском, отступил прочь, говоря: "Уже мужик нашу честь хочет взять на себя, а наша служба и радение ни во что будет". И сведал келарь троицкий, Авраамий Палицын, что Дмитрий Трубецкой с товарищем своим Прокофьем Ляпуновым (?) прочь отступил от Кремля-города, и приехал келарь в полки князя Дмитрия Трубецкого, начал его молить, что тот мужик пришел к тебе на помощь, а не честь вашу похищать; и едва умолил князя Дмитрия. А в то время Кузьма Минин с своим войском облег город-Кремль, и начал Трубецкой говорить: "Я стою под городом Москвою немалое время, а взял Белгород и Китай; что будет у мужика того, увижу его промысел!" И поехал келарь в полки нижегородские к Кузьме Минину и говорил: "Я едва умолил князя Дмитрия Тимофеевича, а ты, Кузьма Минич, не прекословь ему ни в чем, ополчайся как тебя бог наставит", и отъехал в свой монастырь. На другой день Кузьма отряжает два полка и т. д. Патриарх Гермоген вообще является в лучезарном блеске, и самый блеск этот препятствует различать отдельные черты в образе; только предатель-хронограф нашептывает слова, нарушающие общее впечатление.

    К сказаниям, содержание которых составляют события Смутного времени, принадлежат два сказания, составленные во Пскове. Они замечательны потому, что в них высказались взгляды двух противоположных, враждебных сторон, стороны лучших и стороны меньших людей. В нашей истории, при описании борьбы этих сторон во Пскове, мы держались летописного рассказа именно по его относительному, по крайней мере, беспристрастию, ибо летописец, хотя и сильно вооружается против воеводы и лучших людей, однако не щадит и меньших, когда они начали прикликать с Кудекушею. Но в одном из упомянутых сказаний события представлены так, что поступки лучших людей являются постоянно в хорошем свете, поступки меньших в дурном. Сказание это носит заглавие: "О смятении и междоусобии и отступлении пскович от Московского государства, и как быша последи беды и напасти на град Псков от нашествия поганых и пленения, пожар, глад и откуду начаша злая сия быти и в кое время". В сказании вот как описывается начало Смуты: "Явились в псковских пригородах смутные грамоты от вора из-под Москвы, на прельщение малодушных, и возмутились люди, начали крест ему целовать. В то же время вскоре умер епископ Геннадий от кручины, услыхав такую прелесть; во Пскове люди стали волноваться, заслыша, что кто-то идет от ложного царя с малою ратью. Воеводы, видя такое смятение в народе, много укрепляли его, но не могли уговорить; народ схватил лучших людей, гостей и пометал их в тюрьму, а воеводы послали в Новгород за помощью. В то же время какой-то враг креста Христова распустил слух, что немцы будут во Псков; тогда некоторые мятежники возопили в народе, что немцы пришли к мосту на Великой реке; тут все возмутились, схватили воевод, посадили в тюрьму, а сами послали за воровским воеводою Плещеевым и целовали крест вору, начали быть в своей воле, взбесились и лихоимством разгорелись на чужое имение. Осенью пришли во Псков из Тушинского стана мучители, убийцы и грабители, объявляя малоумным державу его и власть, а эти окаянные воздали хвалу темной державе его, начали хвалиться пред ними своим радением к вору и клеветать на тех богомольцев и страдальцев, которые не хотели преклонить колена Ваалу, на городских начальников и нарочитых мужей, сидевших в тюрьме; лютые звери извлекли их из тюрьмы и уморили, одних на колья посадили, другим головы отсекли, прочих различными муками мучили, имение их побрали, боярина же Петра Никитича Шереметева в тюрьме удавили и, побравши имение во владычне дворе, по монастырям, у городских начальников и у гостей, отъехали под Москву к своему ложному царю и там после были побиты своими". Это известие о поступке тушинцев очень правдоподобно, но почему его нет у летописца? Летописец Тушину не благоприятствовал, называет безумными тех, которые целовали крест тушинскому царю.

    Опустивши причины народного восстания на лучших людей, - причины, рассказанные у летописца, а именно посажение в тюрьму гонца от козачьего атамана и бегство духовных лиц к неприятелю, автор сказания, после описания большого пожара, говорит: "Чернь и стрельцы начали грабить имение у нарочитых людей и, по наущению дьявольскому, стали говорить: бояре и гости город зажгли! - и начали в самый пожар камнями гнать их, и те побежали из города; а на другой день стали волочить нарочитых дворян и гостей, мучить и казнить и в тюрьмы сажать неповинных, начальников городских и церковный чин". Описавши вторичное торжество меньших людей, летописец прибавляет: "Дал бог, без крови разошлись, а если б воля лучших людей сотворилась, то было бы крови много; которые из них в Новгород отъехали, тех имение переписали, а которые в Печорах и во Пскове крылись, тех имения не переписывали". Совершенно иначе рассказывает дело автор нашего сказания: "Которых отыскали православных неповинных (меньшие люди, победители), тех влекли на сонмище, мучили, в палаты и погреба пустые пометали, которые же из города побежали душою да телом, у этих жен метали в погреба, а потом мучили и смерти предавали, входили в домы их, ели, пили и веселились, имения их по себе разделили; кто был в тюрьме, тот отдал последнее, чтоб откупиться от муки и смерти, у кого же не было что дать, те были замучены или в темнице померли, и жены и дети но миру ходили. Было таких страдальцев, мужчин и женщин, больше двухсот, и страдали они до тех пор, пока не пришел ложный царь и вор Матюшка: он освободил их всех и вместо их заточил их гонителей, и таким образом все приняли возмездие по своим делам". Итак, последний самозванец Матюшка или Сидорка является действующим в пользу лучших людей против меньших. Но в том же сказании вот что говорится об этом самозванце: "Явился вор в Иван-городе, и начали к нему такие же воры и убийцы собираться: из Новгорода - козаки, из Пскова - стрельцы. Псковские граждане отказались принять его, и он приходил подо Псков с нарядом стенобитным и наметным, но граждане крепко против него стали, и он ничего не успел сделать городу. Немцы послали на него войско из Новгорода, и окаянный бежал из-под Пскова. Тогда псковичи, не зная, что делать и куда приклониться, не надеясь ниоткуда получить помощи, положили призвать к себе ложного царя, послали от всех чинов людей бить ему челом, послали повинную. Окаянный обрадовался и пришел во Псков вскоре, и начали к нему собираться многие, которые радовались крови и чужому имению; к тому же он любил поганых, литву и немцев, было гражданам большое насилие и правеж в кормах и во всякой дани, и многих замучили. Псковичи стали тужить. Литва в это время осаждена была в Москве русскими людьми, и прислали оттуда некоторых нарочитых людей дозреть прелести этого новонарекшегося царя, и дозиратели эти, боясь смерти, не обличали его; но потом, найдя удобное время, когда он отослал своих ратных людей под Порхов, сговорились с гражданами, схватили его и свели под Москву". Любопытные подробности встречаем в сказании и о пребывании Лисовского во Пскове: "Псковичи, услыхавши, что пан Лисовский с литвою и русскими людьми стоит в Новгородской земле, в Порховщине, послали к нему бить челом, чтоб шел во Псков с русскими людьми, и он, попленивши Новгородчину, пришел во Псков; его самого пустили в город, а литву поставили за городом на посаде и в Стрелецкой слободе; но мало-помалу начала и литва входить в город, казну многую пропивать и платьем одеваться, потому что было множество у нее золота, серебра и жемчугу, после разграбления славных городов Ростова, Костромы, монастырей Пафнутьевского, Калязинского и других, где они раки святых рассекали, сосуды и образные оклады грабили, было у них также множество пленников, женщин, девиц и отроков. Когда все это они проворовали и проиграли в зернь и пропили, то стали грозить гражданам: "Мы уже много городов попленили и разорили, то же будет от нас и этому городу Пскову, потому что весь живот наш здесь положен в корчме". Граждане, слыша это, пришли к варвару и начали льстивыми словами говорить, чтоб шел на выручку к Иван-городу, который тогда осаждали шведы: "А мы казну соберем и пришлем к тебе", - говорили псковичи. Лисовский согласился, вышел изо Пскова с всеми своими людьми и после только догадался, что псковичи обманули его, но уже было поздно. Наконец в этом сказании находим любопытное известие об отношениях Пскова к Ливонии во время Смутного времени: "Велика милость пречистой богородицы печерской, что только мимо своего дома (Печерского монастыря) не затворила пути к литовскому рубежу в Ливонскую землю, откуда во все это время хлеб шел во Псков, потому что мир великий имели мещане с псковичами; если бы эта земля не подмогала хлебом, то псковичи никак не избыли бы от поганых".

    Теперь обратимся к сказанию, написанному в противоположном духе, в духе меньших людей, в духе собственно псковском, с сильным нерасположением к Москве, ко всему, что там делалось, преимущественно к боярам, их поведению и распоряжениям. Если на известия, заключающиеся в предыдущем сказании, мы сочли себя вправе смотреть подозрительно, подметивши односторонний взгляд партий, то еще с большею подозрительностью должны смотреть на известия второго сказания, ибо здесь встречаем явные искажения событий. Сказание носит заглавие: "О бедах и скорбех и напастех, иже бысть в Велицей России божиим наказанием, грех ради наших, напоследок дней осмого века, а в начале второсотного лета". "Сбылось, - говорит автор, - слово апостола Иоанна Богослова: ангел господень возлил фиалы на землю, в море и на всю тварь, да погибнет, да останется третья часть во всей твари живущих. Не знаю чужих стран, не смею говорить, что там творится, но здесь в великой России все люди знают, что не осталось от этих злых бед и напастей и тысячной доли, потому что, где прежде жило 1000 или 100 человек, там из тысячи едва один остался, и те в скорбях, налогах и бедах от сильных градодержателей и лукавых людей продаются и насилуются". На первых строках, следовательно, мы уже встречаемся с этим знакомым нам припевом псковской летописи, с этою жалобою на воевод, откуда все зло, все нерасположение псковичей к Москве. Сказание обвиняет Шуйского в усилении смуты, потому что, говорит оно, после побед над возмутителями "дьявол разжег царя похотию на блуд; он оставил войско свое, пришел в царство свое, взял жену, начал есть, пить и веселиться". Сказание передает за достоверное об отравлении князя Скопина-Шуйского женою дяди его, Дмитрия Шуйского, которая называется Христиною. О свержении Шуйского рассказывается таким образом: "Однажды люди всех чинов собрались к патриарху Гермогену на совет и говорили: не хотим этого царя Василия видеть на царстве, пошли к польскому королю Сигизмунду, чтоб дал нам на царство сына своего Владислава. Патриарх долго уговаривал их, что и прежде много напасти было от польских людей, когда приходили с Гришкою Отрепьевым, а теперь чего еще надеетесь? только конечного разорения царству и вере? или нельзя вам избрать на царство из князей русских? Князья и бояре отвечали ему: "Не хотим своего брата слушаться; ратные люди царя из русских не боятся и не служат ему". Тогда патриарх, посоветовавшись с боярами и с народом, отправил послов к королю польскому, чтоб дал им сына своего на царство и чтоб королевич крестился по закону греческому. Но поганый король умыслил лесть и сказал: "Как мне вам верить? у вас царь сидит на царстве, а просите у меня сына моего на царство; если приведете царя вашего с братьями сюда, то я дам вам сына моего". Тогда собрались некоторые от боярского рода, изменники и нарушители христианству, любящие поганские обычаи и законы, устремились они в палаты к царю, исторгли у него из рук посох царский, свели с царства, постригли и свезли с братьями к королю под Смоленск. Когда услышал король, что целовали крест сыну его в Москве и на Руси, то поганый умыслил такой ответ послам русским: "Что вы ко мне пришли за сыном? как мне вам его дать? вы одного своего царя убили, другого теперь ко мне как пленника привели: что же сделаете с моим сыном? он вам не единоверец, не русский родом, вы с ним еще хуже сделаете что-нибудь; но если вся Русь целует крест мне, королю, то дам вам сына моего на царство". И послал гетмана, пана Жолкевского, на Московское государство со многими людьми, приказавши ему привести всех людей к крестному целованию на его королевское имя; но в Москве люди этого не захотели и сказали: "Не целуем креста королю польскому". И сбылось на царствующем граде Москве то же, что и на Иерусалиме, который был пленен в самый праздник Пасхи Антиохом. Услыхали об этом некоторые православные на Низу; начальником у них был некто от простых людей, но теплый верою и поборник по христианстве, именем Козьма Минин; собравши множество имения по городам на людях, он нанял войско и передал его князю Дмитрию Пожарскому, и сам с ним. Когда пришли поганые польские люди на князя Дмитрия Пожарского и начали гнать, то дьявол вложил древнюю гордость в князя Дмитрия Трубецкого, не вышел он на помощь брату своему, потому что сам себя считал выше: "Я осадил город", - говорил он; тогда христолюбец Козма пришел в полк князя Трубецкого и начал со слезами молить ратных людей о любви, да помогут друг другу, обещая им большие дары. В этот час воздвижения поднялся у них голос, все как львы заревели, и пошли конные и пешие на поганых". Таким образом, демократическое Псковское сказание отплатило Палицыну за то, что он в своем сказании поставил Минина в такой тени: Псковское сказание подвиг Палицына приписало Минину, не сказавши ни слова о знаменитом келаре, который так любил сам поговорить о себе.

    Об избрании царя Михаила Сказание говорит следующее: "Начальники опять захотели себе царя иноверного, но народ и ратные люди не согласились, и вместо храброго князя Михаила Скопина воздвиг бог второго Михаила нечаемого, которого сам избрал. Как в старину Царь-град очистился Михаилом царем от латин, так теперь на Руси бог воздвиг на царство тезоименитого архистратигу силы его Михаила, кроткого, тихого царя, Христова подражателя. Был царь молод, когда сел на царство, лет 18, но был добр, тих, кроток, смирен и благоуветлив, всех любил, всех миловал и щедрил, во всем был подобен прежнему благоверному царю и дяде своему Феодору Ивановичу. Не было у него еще столько разума, чтоб управлять землею, но боголюбивая его мать, инока великая старица Марфа правила под ним и поддерживала царство с своим родом, ибо отец его был еще тогда в плену у короля польского. Но и тому благочестивому и праведному царю, смирения его ради, не без мятежа сотворил державу дьявол, опять возвыся владеющих на мздоимание, опять стали они насиловать православных, беря их в работу себе. Люди, оставшиеся в живых, начали собираться по городам, выходя из плена литовского и немецкого; но эти окаянные, как волки, забирали их к себе, позабывши прежнее свое наказание, как от своих рабов разорены были, опять на то же устремились, а царя ни во что вменили и не боялись его, потому что был молод. Они его и лестию уловили; когда посадили его на царство, то к присяге привели, что не будет казнить смертию никого из них, роду вельможеского и боярского, но только рассылать в заточение, так окаянные умыслили; а кому из них случится быть в заточении, то друг за друга ходатайствуют. Всю землю Русскую разделили они по своей воле, царские села себе побрали, а царю было неизвестно, потому что писцовые книги в разорение погибли; а на царскую потребу и расходы собирали со всей земли оброки и дани и пятую часть имения у тяглых людей. Послал государь под Смоленск своих государевых воевод, князя Дмитрия Мамстрюкова (Черкасского), да князя Ивана Троекурова, и воеводы эти государевым делом промышляли с раденьем, и едва города не взяли; но бояре этих воевод переменили и других послали, новые воеводы распоряжались уже не так, на них напала литва, осадила их, сделался большой голод; осажденные несколько раз посылали к государю просить хлеба, но бояре этих посланных в тюрьму сажали, от царя таили; тогда ратные люди, не стерпя голоду, отошли от Смоленска прочь и начали свою землю воевать и людей мучить, сердясь на бояр. Таково-то было попечение боярское о земле Русской! Потом пришел шведский король под Псков со многими немецкими людьми и с нарядом; к государю царю много раз посылали о выручке; но всех этих посланников бояре царю не показали, держали взаперти, а государя утешали, говоря, что поганых немного, а в городе людей много, о людской же печали и голоде не сказали ему, а гонцов отсылают назад с радостною вестию, что тотчас государь посылает войско вам на выручку. Царь захотел сочетаться законным браком, и обручена была царица Анастасия Ивановна Хлопова; но враг дьявол научил некоторых сродников, царской матери племянников, остудить царицу царской матери, некоторым чародейством ненависть произвели, разлучили ее с царем и послали в заточение. Когда пришел митрополит Филарет и посвящен был в патриархи, то начал земскими делами управлять и стал говорить сыну о браке: "Хочешь взять за себя дочь литовского короля, этим примиришь его себе, и города, взятые у тебя, отдаст назад". Но Михаил не согласился. Тогда мать и отец посылают к датскому королю сватать дочь его за царя, король отказал: "Прежде брата моего взяли к вам на Русь при царе Борисе, который хотел отдать за него дочь свою Ксению; но как приехал в Москву, то и часу тут не жил, отравою уморили его; то же и дочери моей сделаете теперь". Опять отец и мать стали уговаривать царя жениться, но он отвечал: "Сочетался я браком по закону божию, обручена мне царица; кроме ее другой не хочу взять". Отец хотел послать за нею, но сказали ему, что она испорчена, неплодна и больна; долго разведывали, кто так сделал над нею? Нашлись окаянные дети Михайлы Салтыкова, два брата, царевой матери племянники, Борис да Михайла, повинились, что сделали это из боязни, что их удалят от царева лица, и сана своего лишатся; осудили их на заточение, а на смерть не осудили но причине родства с царем, отец же их умер в Литве. Потом послали докторов к царице; доктора ее вылечили, и патриа