евича Димитрия, также, что, невзирая
на всю неприязнь Бориса Годунова к его роду, он всегда старался снискать
его приязнь. Не меньше его хитрость, проницательный разум и дальновидность
являются в учинении заговора против Расстриги, и с какою твердостию, остроумием
и прозорливостию сие исполнил, ибо и в самом жару толь опасного действия
предусматривал, что Польская Республика будет требовать удовольствия за
побиенных поляков и за бесчестие послам; все сие, колико могли допустить
обстоятельства, отвратил. Неизвестно нам подлинно, употреблял ли он какие
происки для получения престола; но думаю, что главный его происк был пред
самым сим учиненная отечеству услуга убиением гнусного самозванца, тирана
и разорителя веры. Но воззрим на его разум в делах управления государства.
Хотя нам остается единый его указ 1607 года о крестьянах, с которого времени
их, перешедших на прежние их жилища, возвращать и какое наблюдение о сем
должно земское благочиние иметь, то и в сем мы обретаем столько провидения,
разума и справедливости, что он, конечно, и просвещеннейшим временам мог
бы честь сделать. Впрочем, поступки его политические в самых трудных обстоятельствах
изъявляют его дальновидность. Заключенные договоры с королем шведским и
требуемая помощь от Швеции показуют, что он проник, коликая есть польза
самого короля шведского Карла IX не допустить польскому королю усилиться
и Россию ослабить. Естьли же, наконец, следствие противное показало, в
том не он, а обстоятельства причиною. Если мы воззрим на его храбрость
и знание военного искусства, то и в сем случае не можем мы не воздать ему
достойной похвалы. Повсюду, где он был употреблен начальником войска, имел
успех. Распределение войск, назначение им мест толь великое искусство показуют,
а особливо во время похода его под Тулу; и оное есть таково в распоряжении
разных отрядов, что может примером искусным нынешним вождям быть. Он, может
статься, почти единый чувствовал в тогдашнее время великое сие и неоспоримое
правило, что без доброго устроения вся храбрость воинов в ничто обращается:
чего ради выбрав из чужестранных писателей и составил ратной устав в 1607
году, который был дополнен царем Михаилом Федоровичем в 1621 году. Что
касается до твердости его духа, то оную он в неисчетных случаях показал.
Наконец, что касается до его благосердия, то если он во всю жизнь свою
сие единое соделал, что присягою своею учинил право Россиянам не быть без
суда наказуемым, и чтоб наказание единого виновного на род его не простиралося,
за сие бы единое достоин он был вечной хвалы. Одним словом: кто возмет
на себя труд сличить сие мое начертание с его историею, тот ясно усмотрит,
что сей государь был мудр, продлителен, храбр, искусен в политических и
военных делах и что сердце его склонно было к милосердию. Но он был несчастен,
а несчастие не токмо лишило его способов полезное что для государства соделать,
но и самого свело в монахи и потом в плен, где и скончался".
Таким образом, Щербатов не дает характеру Шуйского, в
таком благоприятном свете выставленному, никакого влияния на обстоятельства:
вследствие несчастных обстоятельств Шуйский не мог сделать ничего полезного,
несмотря на свои достоинства. У Карамзина характер Шуйского представлен
гораздо удовлетворительнее: он уже дает видеть читателю, хотя и не совсем
ясно, влияние характера и поведения Шуйского на ход событий: "Василий,
льстивый царедворец Иоаннов, сперва явный неприятель, а после бессовестный
угодник и все еще тайный зложелатель Борисов, достигнув венца успехом ков,
мог быть только вторым Годуновым лицемером, а не героем добродетели, которая
бывает главною силою и властителей и народов в опасностях чрезвычайных.
Борис, воцарясь, имел выгоду: Россия уже давно и счастливо ему повиновалась,
еще не зная примеров в крамольстве.
Но Василий имел другую выгоду: не был святоубийцею; обагренный
единственно кровию ненавистною и заслужив удивление Россиян делом блестящим,
оказав в низложении самозванца и хитрость и неустрашимость, всегда пленительную
для народа. Чья судьба в истории равняется с судьбою Шуйского? Кто с места
казни восходил на трон и знаки жестокой пытки прикрывал на себе хламидою
царскою? Сие воспоминание не вредило, но способствовало общему благорасположению
к Василию: он страдал за отечество и веру! Без сомнения, уступая Борису
в великих дарованиях государственных, Шуйский славился, однакож, разумом
мужа думного и сведениями книжными, столь удивительными для тогдашних суеверов,
что его считали волхвом; с наружностию невыгодною, даже с качествами вообще
нелюбезными, с холодным сердцем и чрезмерною скупостию, умел, как вельможа,
снискать любовь граждан честною жизнию, ревностным наблюдением старых обычаев,
доступностию, ласковым обхождением. Престол явил для современников слабость
в Шуйском: зависимость от внушений, склонность к легковерию, коей желает
зломыслие, и в недоверчивости, которая охлаждает усердие. Но престол же
явил для потомства и чрезвычайную твердость души Васильевой в борении с
неодолимым роком: вкусив всю горесть державства несчастного, уловленного
властолюбием, Шуйский пал с величием в развалинах государства! Василий
(говорит летописец) нарушил обет свой не мстить никому лично, без вины
и суда. Оказалось неудовольствие; слышали ропот. Никто не дерзнул спорить
о короне с Шуйским, но многие дерзали ему завидовать и порочить его избрание
как незаконное. Самые усердные клевреты Василия изъявляли негодование:
ибо он, доказывая свою умеренность, беспристрастие и желание царствовать
не для клевретов, а для блага России, не дал им никаких наград блестящих
в удовлетворение их суетности и корыстолюбия. Заметим еще необыкновенное
своевольство в народе и шаткость в умах: ибо частые перемены государственной
власти рождают недоверие к ее твердости и любовь к переменам: Россия же
в течение года имела четвертого самодержца и не видала нужного общего согласия
в последнее избрание. Старость Василия, уже почти шестидесятилетнего, его
одиночество, неизвестность наследия также производили уныние и беспокойство".
Здесь вместе с влияниями характера Василиева на события
показано влияние и некоторых других обстоятельств. У Щербатова на эти обстоятельства
обращено более внимания: там он обращает внимание на закон 1592 года, на
голод, бывший в царствование Годунова.
Критики, рассматривающие "Историю государства Российского"
преимущественно с точки зрения художественной, справедливо предпочитают
XII том всем предшествовавшим: события, здесь рассказанные, такого рода,
что давали обильную пищу таланту автора. С точки зрения научной XII том
теперь нам кажется слабее предшествовавших, потому что у нас много новых
материалов, объясняющих удовлетворительнее эпоху; но статья наша не может
иметь целию указание отношений "Истории государства Российского" к настоящим
средствам нашей науки, ибо мы имеем дело не с современным сочинением. Карамзин
остановился на событиях 1611 года; но взгляд свой на последующие события
он высказал в особой статье (О древней и новой России); в этой статье для
нас важнее всего именно взгляд автора на отношение между древнею и новою
Россиею. Вот этот взгляд: "Царствование Романовых, Михаила, Алексия, Феодора,
способствовало сближению Россиян с Европою как в гражданских учреждениях,
так и в нравах, от частных государственных сношений с ее дворами, от принятия
в нашу службу многих иноземцев и поселения других в Москве. Еще предки
наши усердно следовали своим обычаям; но пример начинал действовать, и
явная польза, явное превосходство одерживали верх над старым навыком в
воинских уставах и в системе дипломатической, в образе воспитания или учения,
в самом светском обхождении, ибо нет сомнения, что Европа от XIII до XIV
века далеко опередила нас в гражданском просвещении. Это изменение делалось
постепенно, тихо, едва заметно, как естественное возрастание, без порывов
и насилия. Мы заимствовали, но как бы нехотя, применяя все к нашему и новое
соединяя со старым. Явился Петр. В его детские лета самовольства вельмож,
наглость стрельцов и властолюбие Софии напоминали России несчастные времена
смут боярских; но великий муж созрел уже в юноше и мощною рукою схватил
кормило государства, он сквозь бурю и волны устремился к своей цели: достиг
- и все переменилось. Этою целию было не только новое величие России, но
и совершенное присвоение обычаев европейских. Потомство воздало усердную
хвалу сему бессмертному государю и личным его достоинствам и славным подвигам.
Он имел великодушие, проницание, волю непоколебимую, деятельность, неутомимость
редкую; исправил, умножил войско; одержал блестящую победу над врагом искусным
и мужественным; завоевал Ливонию, сотворил флот, основал гавани; издал
многие законы мудрые; привел в самое лучшее состояние торговлю, рудокопни;
завел мануфактуры, училища, академии; наконец, поставил Россию на знаменитую
степень в политической системе Европы. Говоря о превосходных его дарованиях,
забудем ли почти важнейшее для Самодержцев дарование: употреблять людей
по их способностям? Полководцы, министры, законодатели не родятся в такое
или такое царствование, но единственно избираются; чтоб выбрать, надобно
угадать; угадывают же людей только великие люди - и слуги Петровы удивительным
образом помогали ему на ратном поле, в сенате, в кабинете. Но мы, Россияне,
имея пред глазами свою историю, подтвердим ли мнение несведущих иноземцев
и скажем ли, что Петр есть творец нашего величия государственного? забудем
ли Князей Московских: Иоанна I, Иоанна III,- которые, можно сказать, из
ничего воздвигли державу сильную и - что не менее важно - учредили твердое
в ней правление единовластное? Петр нашел средства делать великое. Князья
Московские приготовили оное".
В этих словах всего яснее высказывается отношение Карамзина,
как историка, к его предшественникам. В продолжение XVIII века громадный
образ Петра долго закрывал собою образы своих предшественников, всю древнюю
русскую историю: не по мнению только несведущих иноземцев, Петр был творцом
нашего величия государственного; русские и самые сведущие были того же
мнения и сочинениями своими утверждали его у современников и у потомства.
Стоит вспомнить Ломоносова, его осьмую оду:
Ужасный чудными делами,
Зиждитель мира искони
Своими положил судьбами
Себя прославить в наши дни:
Послал в Россию человека,
Каков неслыхан был от века.
Сквозь все препятства он вознес
Главу победами венчанну,
Россию, варварством попранну,
С собой возвысил до небес.
Или в четвертой оде строфу, начинающуюся словами: "Воззри
на труд и громку славу". Это оды; а вот и слова прозаика, собирателя материалов
Крёкшина: "Егда же благослови Бог из тьмы возсияти свету и возсияти в сердцах
сынов российских, даровал свету Петра Великого... Ты (обращается к Петру)
нас от небытия в бытие привел; мы до тебя были в неведении и от всех порицаемы
невеждами, ничтоже имущи, ничтоже знающи. Ты нас просвети и прослави славою,
сотвори искусными в полезных знаниях, разума, мужества, храбрости, премудрости.
До тебя все нарицаху нас последними, а ныне нарицают первыми".
Но во второй половине века уже возникла мысль об отношениях
древней и новой России, об отношениях деятельности Петра Великого к деятельности
его предшественников; возник вопрос: действительно ли свет воссиял только
с царствования Петра? Действительно ли русские до Петра занимали последнее
место? Действительно ли были достойны презрения? Болтин поставил себе целию
доказать противное, и вследствие этого Карамзин в XIX веке мог сказать:
"Мы, Россияне, имея перед глазами свою историю, скажем ли, что Петр есть
творец нашего величия государственного? Забудем ли Князей Московских: Иоанна
I, Иоанна III?" Легко понять, какое важное значение в нашей исторической
литературе имело возбуждение этого вопроса: между древнею и новою Россиею
перекинут был мост; Петру Великому нашлись предшественники, узнали, как
приготовлялось дело Петра: "Еще предки наши усердно следовали своим обычаям,
но пример начинал действовать - и явная польза, явное превосходство одерживали
верх над старым навыком, в воинских уставах, в системе дипломатической,
в образе воспитания или учения, в самом светском обхождении". Но здание
науки строится долго и с трудом великим; тот же Карамзин, который, вследствие
трудов предшественников своих, мог перекинуть мост между древнею и новою
Россиею, найти Среднюю Историю - от, Иоанна III до Петра Великого,-
тот же самый Карамзин увеличил пропасть, отделявшую древнюю русскую историю
от средней, порвал всякую связь между деятельностию Иоаннов московских
и предшественников их; "забудем ли Князей Московских: Иоанна I, Иоанна
III,"которые, можно сказать, из ничего воздвигли державу сильную?"
Не согласившись назвать Петра творцом величия России, Карамзин не усумнился
назвать творцом величия России Иоанна III, потому что об отношениях древней
и средней истории не поднимался вопрос ни до него, ни в его время; мысль
о значении Иоанна III, как творца величия России, была наследована Карамзиным
от его предшественников и развита им с особенною любовию именно под влиянием
вопроса, поднятого в исторической литературе Болтиным: при стремлении восстановить
значение древней русской истории желалось найти в ней лицо, которое бы
можно поставить на одинаковой высоте с главным деятелем новой истории и
даже еще показать превосходство главного героя древней истории пред главным
героем новой.
Таково было отношение "Истории государства Российского"
к источникам и к трудам предшествовавших историков. Теперь мы должны обратиться
к другому вопросу: каково было отношение "Истории государства Российского"
к последующим трудам по русской истории? Только при решении этого вопроса
можно будет понять все великое значение разбираемого творения.
[15]"Московит".
1856 г., 1.
[16]Теперь
эта летопись уже не имеет означенного у Карамзина .
[17]Потому
что точно так же определяется у Курбского и монастырь, в который отправился
Иоанн па богомолье после болезни: "монастырь, сто миль от Москвы лежащий".
[18]В
статье "Писатели русской истории XVIII века".