йте все; отдайте ей письмо (Кречинского,- Л. Л.),
ступайте за границу, да пусть она за Кречинского и выходит" (99).
Лидочка мечтает встретиться с Кречинским и хотя бы своей смертью
смягчить его, заставить вернуться на путь добра.
В доме Муромских происходят трогательные сцены, свидетельствующие о
гуманных человеческих отношениях, которые существуют между страдающими под
властью бюрократов людьми. Отношения эти недоступны пониманию их
мучителей-чиновников.
Характерна сцена, рисующая, как близкие и друзья отдают Муромскому все
свои сбережения, чтобы помочь ему откупиться от "антихриста действительного
статского советника" (108). Все жертвуют всем, что имеют, от чистого
сердца. Приказчик Иван Сидоров заявляет Муромскому: "Что же, батюшка, мы
люди простые; коли уж пошло на складчину - ну и даешь, сколько сердце
подымет. Мое вот все подняло: что было, то и подняло" (166).
Герои прекрасны и человечны, и их взаимоотношения самих их умиляют и
радуют. В ответ на самоотверженный поступок Ивана Сидорова Муромский,
тронутый, говорит ему: "Добрый же ты человек... хороший человек".
Идеализация взаимоотношений помещика и крепостного, элементы которой
можно обнаружить уже в "Свадьбе Кречинского", особенно ярко проявилась в
"Деле". Рассказывая о допросах, учиненных чиновниками крепостным
Муромского, Атуева сообщает, что все крестьяне горой стали за своих
помещиков. Один только дворовый Петрушка захотел использовать следствие для
мести помещику. Но он рисуется как мерзавец, исключение, выходящее из ряда
вон: "...выбрался один злодей, повар Петрушка, негодяй такой; его Петр
Константиныч два раза в солдаты возил - этот, видите, и показал: я,
говорит, свидетель!" (95).
Иван Сидоров, благодарный помещику за его доброе отношение к нему -
"мужику", заявляет: "...я, батюшко, вас люблю, я у вас пристанище нашел; я
ваши милости помню и весь ваш род. Для вас я готов и в огонь и в воду - и к
Ваалову-то идолу и к нему пойду <...> А кумир-то позлащенный, чиновник-то,
которому поклониться надо!" (106).
Вся жизнь канцелярий и ведомств неразумна и жестока. Уже в первом
действии, происходящем в квартире Муромского, автор драмы создает образ
зловещего механического мира бюрократии. Этот образ возникает из рассказов
Атуевой, Ивана Сидорова и письма Кречинского.
Появление "подсыла" от чиновников в доме Муромского - Тарелкина -
сопровождается водевильной сценой погони за ним кредиторов. Вместе с ним в
дом Муромского врывается фантастический бесчеловечный быт канцелярий и
ведомств.
Трагизм драмы "Дело" основан на том, что бюрократическая машина
мучает, терзает и убивает живых людей, фарс чиновничьего государственного
управления влечет за собой страшную трагедию человеческих личностей.
Сатирические, гротескные сцены, происходящие в канцелярии, выражают
существо бюрократической администрации, механистичность и глубокий
аморализм ее системы, созданной для подавления живой души человека. Конец
третьего действия, когда чиновники, принесшие бумаги на подпись,
забрасывают действительного статского советника Варравина ворохами дел,
сцены спора Варравина с экзекутором Живцом, разговоры Варравина и Тарелкина
во втором, третьем и пятом действиях и другие эпизоды драмы, изображающие
жизнь канцелярий и ведомств, исполнены бескомпромиссного отрицания.
Содержащиеся в этих эпизодах водевильные трюки не смешны, ибо они передают
реальную и опасную для страны тенденцию подчинения "бумажной" логике,
логике бюрократического формализма всей жизни.
В драме "Дело" много обличительных монологов. Непосредственно в зал
обращены гневные речи Нелькина, Ивана Сидорова и Муромского. Эти монологи
не похожи на красноречивые выступления героев либеральных комедий. В пьесах
либеральных обличителей монолог идеализированного героя - чиновника нового
типа - знаменовал собою начало "перерождения" общества, освобождения его от
старого зла.
Речи героев "Дела" - крик отчаяния и протеста, обращение к обществу,
которое несет свою долю ответственности за вакханалию насилия,
злоупотреблений, терзающих страну.
Сопротивление, "бунт" личности, человеческое достоинство которой
попирается, в драме Сухово-Кобылина трактуется как трагический и
возвышенный момент жизни общества. Драматург провозглашает право рядового
человека на протест и на разоблачение, предание гласности деяний
правительственной администрации.
В разговоре с бездушным князем - тайным советником (очевидно,
министром), поглощенным заботой о собственном благополучии, Муромский
пытается напомнить о справедливости, гуманности, любви к отечеству,
служебном долге - напрасный труд; и он обличает "пилатову расправу"
чиновников над населением, обвиняет правительственную администрацию,
бесстрашно раскрывает темные дела чиновников.
Весь ход действия в драме "Дело" показывал, что попытки "лояльными"
путями, обращаясь из одной в другую бюрократические инстанции,
воздействовать на чиновников, разоблачить злоупотребления - безнадежны.
Несостоятельна и вера в заступничество царя - главы бюрократов,
руководителя чиновничьего "воинства", ибо он "их и напустил" на граждан.
В драме "Дело" Иван Сидоров говорит знаменательные слова:
"...светопреставление уже близко <...> а теперь только идет репетиция" (108). В
комедии "Смерть Тарелкина" изображается "светопреставление", "репетицией" к
которому были сцены, изображающие бюрократическую машину в "Деле".
"Смерть Тарелкина" рисует мир бюрократии, подчиняющий своим законам
всю жизнь общества.
Последняя сцена драмы "Дело" является как бы прологом к "Смерти
Тарелкина".
Если в течение всей драмы "Дело" на первый план выдвигался конфликт
между представителями правительственной бюрократии и их жертвами, то здесь
после уничтожения жертвы - смерти Муромского - впервые изображается
противоречие внутри бюрократического лагеря. Место гневных монологов врагов
бюрократии здесь заступает обличение зла устами представители этого зла -
Тарелкина. Сами угнетатели угнетены, создатели зла в мире ненавидят мир за
это зло. Характер трагизма последней сцены "Дела" также предвосхищает
заключительную пьесу трилогии. Элементы фарса и трагедии здесь
взаимопроникают, образуя "проклятый водевиль, к которому страшным образом
примешалась отвратительная трагедия" (слова из комедии "Тени"
Салтыкова-Щедрина). [10]
В последней пьесе трилогии - "комедии-шутке" "Смерть Тарелкина" нет
уже деления героев на "людей" и "нелюдей", преследуемых и преследователей,
как это было в предыдущей драме. Все герои этой пьесы снова равны, но равны
не своей человечностью, а своей бесчеловечностью: "людей нет - все демоны",
по выражению Тарелкииа. Бюрократическая машина давит здесь уже не только
людей, но и свои "механические части".
Сюжет пьесы базируется на абсурдной формально-бюрократической логике
этого мира; людей и реальной жизни нет; вместо людей фигурируют бумаги,
вместо жизни - канцелярское ее изложение и схоластические законы. Так как
"умерший" Тарелкин (в действительности же - положенное Тарелкиным в гроб
чучело) "совершенно законным образом в землю зарыт" (232), то не может быть
сомнения в действительной его смерти; с другой стороны, так как приходит
бумага о смерти Копылова, то документ, предъявляемый Тарелкиным,
оценивается, по выражению Расплюева, как "вид умерший" (именно вид умерший,
а не человек) (230). Таким образом, мысля бюрократически, легко прийти к
фантастическому выводу о "беспаспортном вурдалаке". Поменяв свои документы
на документы Копылова, Тарелкин в соответствии с логикой чиновников сам на
глазах у публики превращается в Копылова.
Гротеск и фантастика "Смерти Тарелкина" имеют двойной смысл. С одной
стороны, они подчеркивают безумный, фантастический характер законов жизни
департаментов и канцелярий, с другой - выражают мысль писателя о
бесчеловечности чиновников, призраков-упырей, сосущих кровь из живых людей.
Следуя за А. К. Толстым, показавшим в фантастической повести "Упырь"
(1841) светское общество, в котором "приняты" и пользуются уважением упыри,
Сухово-Кобылин рисует чиновников, в среде которых орудует целая "шайка"
упырей, сосущих кровь и имеющих при себе "яд жесточайшей силы".
Даже смерть в среде бюрократии оказывается чудовищным подлогом,
совершается "наперекор и закону, и природе" (слова Тарелкина). В этом мире
искаженных отношений, карьеризма, цинизма, стяжательства и лжи закономерно
находят себе место Расплюев.
В "Смерти Тарелкина" получает дальнейшее развитие мысль драматурга о
безгласности и покорности жертв произвола как о страшном зле, влекущем за
собой роковые последствия.
Свой гнев драматург обрушивает не только на чиновников, творящих
беззакония, но и на их безгласные жертвы. Бессмысленно покорные,
принимающие побои и издевательства как должное дворник Пахомов и прачка
Брандахлыстова, с готовностью дающий взятку чиновникам-вымогателям купец
Попугайчиков и помещик Чванкин, соединяющий гонор с полной беспомощностью,
вызывают не столько сочувствие, сколько негодование и горький смех
Сухово-Кобылина.
Рисуя покорность, отсутствие протеста против насилия, безволие и
ограниченность страдающих от бюрократии лиц, Сухово-Кобылин в "Смерти
Тарелкина" изображает каждый случай притеснения не как трагедию страдающего
человека, а как абсурдный, отвратительный фарс, имеющий в общественном
плане трагическое значение. "Смерть Тарелкина" искаженно, гротескно
отражает ряд мотивов "Дела". Недаром и Тарелкин и Варравин в комедии
неоднократно определяются как "оборотни". Мотив козней мертвецов-оборотней
является одним из кардинальных мотивов пьесы. Чиновники-бюрократы
превращают в мертвечину все, к чему прикоснутся. Под видом капитана
Полутатаринова бюрократ Варравин приписывает себе героическое военное
прошлое, затем и Расплюев уподобляет свои "подвиги" на полицейском поприще
героизму на поле боя - эти мотивы пародируют военные воспоминания
Муромского в "Деле".
Попав в руки Варравина, Тарелкин сравнивает сам свое положение со
страданиями Муромского. "Ох... людей морили... Вот вы теперь меня морите... ох
<...> Муромского уморили <...> всю кровь высосали" (255).
Эпизоду складчины, во время которой чиновники тащат друг у друга из
бумажников деньги на похороны Тарелкина ("Смерть Тарелкина"), противостоит
складчина в доме Муромских ("Дело").
Даже угроза "освидетельствования" во врачебной управе, с помощью
которой Варравину и Тарелкину удается сорвать огромный куш с Муромского в
драме "Дело", в "Смерти Тарелкина" обращается против самого Варравина.
"Смерть Тарелкина" явилась логическим завершением трилогии
Сухово-Кобылина. Эта комедия, названная министром внутренних дел Валуевым
"сплошной революцией", противостояла либеральной литературе, восхвалявшей
реформы в области администрации, уничтожившие якобы все злоупотребления.
Трилогия Сухово-Кобылина вошла в число художественных произведений,
наносивших наиболее чувствительные удары по бюрократии - главной опоре
правительственной реакции. Документальная точность произведений драматурга,
во многом опиравшихся на реальные факты, органически сочеталась с
фантастикой, передающей "нечеловеческий", антигуманный, зловещий характер
системы, во власти которой находится каждый гражданин Российской империи.
Беспощадная сатира Сухово-Кобылина была по своей природе лирична. Если
многие авторы 60-х гг. (Мельников-Печерский, Салтыков-Щедрин, Писемский и
др.) часто раскрывали козни бюрократии устами самих бюрократов, наблюдающих
механизм работы канцелярий и ведомств "изнутри", Сухово-Кобылин увидел и
осмыслил те же явления глазами жертвы, страдающей и бьющейся в тенетах
бюрократической паутины. Его лирическая сатира выражала отчаяние и взывала
к совести общества.
[1] Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 12. М., 1956, с. 451, 452.
[2] О настроениях Сухово-Кобылина в молодые годы см.: Рудницкий К. А.
В. Сухово-Кобылин. Очерк жизни и творчества. М., 1957, с. 25-30.
[3] Письмо к Н. И. Надеждину от 18 марта 1835 г. (цит. по кн.: Козмин
Н. К. Николай Иванович Надеждин. Жизнь и литературная деятельность. СПб.,
1912, с. 492).
[4] Цит. по кн.: Рудницкий К. А. В. Сухово-Кобылин, с. 181.
[5] Сухово-Кобылин А. В. Трилогия. М., 1955, с. 115. (Ниже ссылки в
тексте даются на страницы этого издания).
[6] Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 34. М.. 1952, с. 93.
[7] См.: Гроссман Л. Театр Сухово-Кобылина. М.-Л., 1940, с. 62-68.
[8] Рус. старина, 1910, кн. 5. с. 284-285.
[9] См.: Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в 20-ти т., т. 9. М., 1971,
с. 496, 497.
[10] Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в 20-ти т., т. 4. М., с. 401.