Суворин Алексей Сергеевич - А. С. Суворин в воспоминаниях современников

Разумеется, мои статьи в "Новом Времени" стали предметом нападок противников моего взгляда. Но я сознавал, что стою за правду. После процесса лучшее полтавское общество прислало мне нечто вроде адреса, где благодарили меня за истинное освещение дела, затуманенного громкими речами адвокатов и лживыми показаниями разных свидетелей.

   Но лучшей моей наградой были слова А. С. Суворина. При личном свидании он сказал мне буквально следующее:

   - Я читал ваши корреспонденции из Полтавы и должен сказать, что вы переубедили меня. Я более не подозреваю г-жу Комарову и думаю, как и вы, что Комарова убили братья Скитские...

   Этот эпизод касается истории конченной и забытой. Младший Скитский, выйдя из тюрьмы, пил "мертвую" и скоро умер. Жив ли Степан Скитский, не знаю, но мне известно, что он, очутившись на свободе, не мог найти места в Полтаве и уехал... чуть ли не в Америку. А сам на суде давал клятву, что задачей его жизни будет разыскание истинных убийц Комарова! Что же, нашел ли он их в стране янки?

   Кровь честного русского общественного деятеля А. Я. Комарова, желавшего истребить дурные консисторские нравы и искоренить взяточничество, до сих пор вопиет к небу. Убийцы его официально не обнаружены. Пусть же Господь покарает виновных, если люди были лишены возможности отыскать их...

   Однажды А. С. Суворин разбранил меня за небрежный фельетон о Солдатенкове. Действительно, после смерти этого интересного москвича я, торопясь и боясь опоздать, послал только небольшую заметку о деятельности этого "московского особняка", как принято у нас называть крупных деятелей.

   Перейдя к другим темам, А. С-ч спрашивал:

   - Отчего вы совершенно не касаетесь биржи? У вас, в Москве, биржевиков и биржевых зайцев легионы. Биржа - пульс большого города. Я сам когда-то писал о бирже. По-видимому, вы далеки от этого учреждения. Пожалуй, оно вам и непонятно, как было непонятно сначала и мне. А вы побеседуйте с Крестовниковым, с биржевыми дельцами. Присмотритесь к внешней стороне биржевой деятельности. Она вас и поразит, и захватит. Это прямо какой-то кишащий котел. Не надобно залезать в трясины специальностей биржевого дела. Это чересчур сухо, а вы типы-то, типы рисуйте! Биржа даст вам удивительные фигуры. Вы умеете описывать людей. Попробуйте же московскую биржу, прошу вас...

   Нужно ли приводить другие примеры суворинского отношения к сотрудникам? Я тщательно припоминаю всякие указания А. С-ча и не могу найти ничего такого, что говорило бы о ненужности, о неправильности подобного внушения, устного или письменного. Все было кстати, все вразумляло и помогало.

   Суворин, весь погруженный в тысячи дел, за всеми следил из Петербурга и каждому из нас, постоянных сотрудников, давал "приказы но полку". Прочтите "Письма Суворина к В. В. Розанову". Там есть яркое подтверждение моих слов.

   Интересуясь всяким замечательным явлением жизни, Суворин особенно интересовался московскими театрами, сам знал их до тонкости. Если я - очень редко, как помнится, но все-таки опаздывал с отчетом о какой-нибудь новинке, А. С-ч уже торопил меня, иногда письмом, иногда телеграммой: что же не сообщаете о такой-то пьесе? Он требовал быстроты в присылке рецензий.

   - Хорошо бы вам, - говорил он, - давать отчеты о пьесе по телефону! Зато какой эффект: на другой день в Петербурге читают отчет о пьесе, шедшей накануне в Москве!

   Это было бы, конечно, недурно. Я и передавал иногда в "Новое Время" краткую корреспонденцию по телефону о какой-нибудь сенсационной пьесе, но отчет более подробный приходилось посылать по почте.

   Будучи знатоком и любителем театра, издатель "Нового Времени" мало уделял внимания искусствам изобразительным.

   Понимал ли А. С. Суворин в художестве, в живописи? Помню, он высказывался в том смысле, что ему нравится "Христианская цирцея в римском цирке" Генриха Семирадского. А по-моему, это очень безвкусная, вымученная и не реальная картина. Тело обеспамятевшей, замученной девушки, привязанной к спине дикого быка, написано и не ахти как хорошо, и, главное, неверно. Разве таким оно должно быть после гоньбы быка по арене? Вообще эту картину Суворин хвалил напрасно. Она не стоила этой похвалы. Но живопись Суворин чрезвычайно любил.

   Однажды я сопровождал А. С-ча в Третьяковскую галерею. Кажется, тут был и Чехов, и еще кто-то. Суворин ходил и восхищался шедеврами русской школы. При этом его замечания были верны, а взгляд очень зорок.

   - Как потемнели тона "Березовой рощи" Куинджи! - говорил он. - Но что за талант! Сколько у него неожиданных красок, разнообразия, поэзии!

   Картину Репина "Иван Грозный убивает своего сына Иоанна" все хвалили, но, помнится, трактовку сюжета Суворин не одобрял. Это я потому запомнил, что сам не люблю это полотно, залитое излишним обилием крови и вообще возбуждающее гадливость. У Репина талант титана, и мы счастливы, что живем одновременно с таким великим русским художником, но иногда у этого прекрасного артиста-художника проскальзывает незваная гостья - тенденция... она-то совсем и не нужна Репину!

   Что же сказать еще о Суворине как о редакторе?

   Я только что написал, что счастливы все, кто является современниками гигантов-Репиных. По отношению к А. С. Суворину скажу также: счастлив тот журналист, кто поработал у такого гиганта-редактора, как Суворин! Я это счастье испытал, и имя "А. С. Суворин" для меня священно.

   Этот старый руководитель "Нового Времени", как Борей, с белыми власами и седою бородой, потрясал умы читателей и учил всех нас добру, чести, стойкости, борьбе за право и правду. Он давал сотрудникам свободу за их искренность. Он был образован, многознающ, полезен, добр, доступен, справедлив, милостив. Перестройте теорию, скажите, что это был крикун, вспыльчивый брюзга, бесхарактерный человек... Все это, может быть, в нем было, но в дозах меньших. Главное Суворина - его положительные качества. Он был редактор мудрый, опытный и обладал проницательностью, перед которой не спасала никакая маска. Он от своего сотруднического хора требовал верного пения и фальшивых нот не выносил.

   Это редактор-образец, пример, достойный подражания, редактор - друг и брат, редактор, отечески относящийся к вам в минуту ваших падений и заблуждений.

   Пробыть несколько лет в распоряжении такого редактора - это все равно, что прослушать курс лекций талантливого профессора.

   Суворин-редактор - колоссальная статуя, повитая лавровым венцом, и никто не может сказать, что его венец надет не по праву.

   Многих редакторов можно упрекнуть в чем-нибудь - А. С. Суворина никто не дерзнет оскорбить даже малейшим упреком.

   Ибо, как редактор, - А. С. Суворин безупречен.

    

   XIV

    

   Чехов перед смертью

    

   Бегут быстротечные годы! - говорит великий Гораций. Давно ли, кажется, я знал Ан. П. Чехова как милого и веселого Антошу Чехонте, как начинающего и талантливого сотрудника "Нового Времени" и автора его первых прелестных лирических рассказов в стиле Тургенева? А годы шли да шли. Менялись и люди, и обстоятельства.

   - Вот уж у меня издана целая стопка книг! - говорит Чехов, указывая на этажерку. - Не успеешь оглянуться - вторым Николаем Александровичем Лейкиным очутишься... Он мне сегодня письмо прислал и, по обыкновению, страшно хвастается, что его купец Иванов восемнадцатым изданием вышел... А знаете, как он издает свои книги? По 200, по 250 экземпляров! Разделит 2000 книг на десять частей, вот у него и сразу десять изданий. Преподнес он и мне это "восемнадцатое издание"... Надпись - вроде как на могильной плите: "Антону Чехову - Николай Лейкин". Не люблю я. знаете, этого господина... Как увидал, так и невзлюбил. Когда я в первый раз в Петербург приехал и познакомился с Билибиным [024], представьте, на чем мы сошлись? - оба сразу, как бы сговорившись, начали ругательски ругать Лейкина! (Чехов засмеялся).

   - Ну, разумеется, Лейкин человек не без недостатков, - сказал я, так же, как и все сотрудники "Осколков", знавший цену их редактора, - но вас-то, Антон Павлович, он очень любит... Ведь вы начинали в "Осколках"!

   - Полноте! Кого он в жизни любил, кроме денег? Вспомните, как он по-жидовски платил мне, вам, Грузинскому!.. Вот Пальмин умер - дал ли он хоть рубль на похороны? Фефела Ивановна (сожительница поэта Пальмина) ко мне подходила и жаловалась: ничего, говорит, не дал! Я ей шепнул: подайте, говорю, на Лейкина жалобу генерал-губернатору...

   - А мне Лейкин на похоронах Пальмина говорил, что после него осталось 13 000 рублей, и что их Фефела-то и подтибрила!

   - Видите, видите, какой враль! Ну, откуда у Пальмина могло быть столько денег? Это от стихов-то! Нет, Фефела многим не поживилась... Кстати, как ее по-настоящему-то звали?

   - Пелагея Евдокимовна, - отвечал я.

   - А Пальмин называл ее Фефелой... Помните, Н. М. как мы его перевязывать ездили?! И нам эта самая Фефела 30 копеек на чай дала! [025]

   Чехов расхохотался, но, как это с ним часто случалось, внезапно опять насупился и проговорил:

   - Ну а печение книг a la Лейкин все-таки я приостанавливаю!

   - Почему же, Антон Павлович? Ведь книги книгам рознь.

   - А потому, дорогой мой, что вообще надо экономить запасами, отпущенными нам природой! Кроме того, уж если писать, то писать что-нибудь значительное... роман, например, в нескольких частях.

   - У меня есть один знакомый, некто Стрижевский, - сказал я. - Тот спит и видит, чтобы вы написали роман в юмористическое тоне, вроде "Записок пикквикского клуба"!

   Чехов подумал и усмехнулся.

   - Знаете, что я вам ответил бы, будучи... Григорием Мачтетом?

   -Что же?

   - Я бы спросил с важной миной: скажите, это не тот Стрижевский, который со мною сидел в Петропавловской крепости? Нет? Виноват, извиняюсь...

   Автор этих воспоминаний, встретившись с тогда еще здравствовавшим Г. А. Мачтетом, вспомнил шутливые слова Чехова и сделал опыт (даже фамилию ту самую употребил!). И вот что буквально спросил Мачтет:

   - Скажите, это не тот Стрижевский, что был заключен в Петропавловской крепости?

   Больших усилий стоило мне сохранить серьезную физиономию.

   "Ах, Чехов, Чехов! - думал я. - Мастер ты подметить курьезную струнку ближнего..."

   Скажу кстати, что рядиться в тогу "когда-то потерпевшего от политики" - эта манера до сих пор у многих осталась.

   Относительно сочинения романа вроде диккенсовских "Записок пикквикского клуба" Чехов сказал:

   - Пусть-ка ваш Стрижевский сам попробует...

   И, еще немного помолчав, произнес вразумительно:

   - Короленко почти совсем сошел со сцены... Я еще держусь, но... Знаете, это хорошо, пока никого нет! А народись новый писатель, сильный, оригинальный, тогда нам, уже достаточно набившим оскомину читателю, - мат! Вот почему не надо печь книги, как кулебяки, а рассказы, как блины...

   Как видите, это был Чехов, но не тот, что в начале своей радужной карьеры. Задумчивость и хмурость уж начали омрачать этот, недавно беззаботный, а ныне переставший нежно улыбаться симпатичный лик. Время брало свое. Та усмешка счастья, когда писатель творил и был доволен собою, пропала бесследно. Чехова томило желание создать что-нибудь очень крупное, но это крупное, увы, не создавалось. Тысячи читателей - поклонников Чехова, сотни Стрижевских от всей души желали ему блестящих писательских перспектив, но...

   - Подите-ка, попробуйте сами! - раздавалась в ответ фраза писателя, может быть, погружающегося в свои тайные и невеселые соображения.

   То был период начала писаний Чехова в "Русской Мысли", период, на мой взгляд, самый печальный и неудачный.

   Известие об ухудшении здоровья Антона Павловича, и ухудшении настолько резком, что больного отвезли в клинику профессора Остроумова, поразило меня чрезвычайно. Никто не думал, что Чехов так серьезно, так опасно нездоров. Я с нетерпением ждал, чтобы Чехов вышел от Остроумова, чтобы сейчас же навестить старого товарища. Это, однако, случилось не скоро. Кажется, после клиники Антон Павлович уехал в свое имение Мелихово, потом за границу, и только поздно осенью или даже зимой мы встретились. Чехов сильно изменился, был сморщен, очень исхудал. Особенной худобой поражали его ноги.

   - В клинике меня прескверно кормили! - сказал он мне. - Вот бы вам тиснуть в "Новом Времени" про что: про московские клиники! Уж если меня, писателя и при этом врача, питали неудобоваримой дрянью, что же дают простым смертным?

   - А вы бы, Антон Павлович, протестовали! - сказал я.

   - Говорил, протестовал! Смеются: вы, говорят, очень избалованы... Я, знаете, даже про вас поминал, говорю: надо будет московскому корреспонденту "Нового Времени" сообщить о ваших порядках... А они все в шутку сводили: попробуйте, говорят, мы вас лечить хорошо не станем... А я, знаете, с большим удовольствием читал ваш фельетон о московских больницах. Прекрасно, ярко, доказательно... Так их и надо щелкать!

   - Городской голова на меня Суворину донос [026] за это послал: просит опровергнуть, не называя, откуда идет опровержение, - заметил я.

   - А Суворин что?

   - А Суворин мне препроводил этот ответ и пишет, что если я стою на твердой почве, то есть прав и ратую за действительно обиженных больных, то без стеснения должен продолжать свое дело, невзирая на доносы городских голов.

   - Молодчина Суворин! - сказал Чехов. - Вот этим он хорош, своих зря не выдаст... У вас говорится в фельетоне о поэте Епифанове. Кто это? Где писал?

   - Кажется, в "Московском Листке".

   - Это он-то вытерпел больничную пытку?

   - Он, он.

   - И чахоткой болен? Гм... Чехов промолчал и проговорил:

   - Вот что, Н. М., вы передайте ему от меня 15 рублей... А летом я буду в Ялте и поговорю там с врачами. Может быть, удастся перетащить его туда... Там ему будет отлично!

   Я от души поблагодарил Чехова и с былым восторгом поглядел на него.

   - Вы слышали, у меня в клинике Лев Толстой был? - спросил Чехов.

   - Да, слышал.

   - Ну, батенька мой, как там все забегали, когда увидали Толстого, как заметались!

   Чехов хотел мне рассказать про Льва Николаевича, но тут появились новые посетители, мужчины и дамы. Я стал прощаться.

   Года за полтора до смерти А. П. Чехова я собирался к нему по одному делу. У меня было к Чехову поручение от третьих лиц, весьма щекотливое. Я долго отказывался и, вероятно, не скоро пошел бы к Антону Павловичу, тем более, что тот хворал и мало кого принимал.

   Но Чехов сам позвал меня, прислав "открытку" с кратким текстом:

   "Где вы? А. Чехов".

   Я все-таки медлил. Чужое дело жерновом висело у меня на шее. Я знал, что и Антону Павловичу оно настолько же будет неприятно, как и мне. Наконец я собрался.

   Чехов в то время жил на Спиридоновке, в доме Бойцова, во флигеле, на дворе. Я не знал, примут ли меня, потому что ходили слухи о том, что визитеры страшно надоедают и утомляют Чехова. Однако меня сейчас же попросили в кабинет к хозяину, но предварительно посоветовали обогреться в гостиной.

   Я, помедлив, вошел... В небольшой комнате как будто никого не было, и я остановился, думая: куда же девался хозяин? Все было тихо.

   - А, Николай Михайлович! - вдруг раздался слабый и знакомый голос. - Что это вы запропали?

   Я оглянулся и только тут рассмотрел, что глубокое кресло, стоящее близ письменного стола, не пустое: на нем сидел А. П. Чехов.

   Боже! Это была тень Чехова! Как он исхудал, умалился, изболелся! Как обострилось это милое, симпатичное лицо, как высохла вся фигура когда-то стройного и даже плечистого юноши-Чехова! Где его волны волос, как у Антона Рубинштейна? Где живой взгляд светло-карих глаз? Нечто бессильное и глубокоскорбное отпечаталось на всем Чехове. Подобной страшной перемены я совершенно не ожидал, не приготовился к ней.

   Ах, как глупа и неуместна показалась мне моя деловая миссия к Чехову! Было бы преступлением утруждать хотя лишним словом эту угасающую жизнь. И все, что созидало досаду, неудовольствие, рознь - все исчезло, как дым. Осталась одна безграничная любовь к старому товарищу-писателю. Но к этому чувству присоединилось другое: острое и пронизывающее сожаление.

   - Как поживаете? - послышался опять тихий голос Чехова.

   Я хотел ответить, но вдруг почувствовал, что губы мои дрожат и я не в силах вымолвить хотя бы одно слово.

   В давнопрошедшие годы, в ранней юности, я однажды был в гостях, куда приехал покойный музыкант Порубиновский. И он начал играть на скрипке. В первый раз я слушал талантливого артиста. И хотя скрипка не была его постоянным инструментом, он умел из него извлекать особенные звуки. Меня эта мелодия нежданно и властно охватила и сковала; я сидел, жадно слушая, а дивные и мощные звуки впивались мне в душу, в сердце; они медленно неслись ввысь, делаясь все тоньше, нежнее; и с этими звуками шли к горлу слезы; они проступали сквозь ресницы, капали на дрожащие руки...

   И вот, увидав Чехова, больного, умирающего, гаснущего, исчезающего от нас, я почувствовал эти звуки, зовущие рыдания, я готов был упасть в истерике, мне хотелось ломать себе руки и кричать: нет, нет, нет! - протестуя против близости смерти человека.

   А он, болящий и слабый, не замечал моего волнения, не видел моего расстроенного лица. Минуты две продолжалось это нестерпимое положение, пока я справился и мог что-то вымолвить, вроде того, что я пришел повидаться, но могу сейчас же уйти, если Антон Павлович занят.

   - А вот именно сейчас я ничем не занят, - отвечал Чехов. - Дома никого нет... Сижу и думаю, не поехать ли прогуляться, в Петропавловский парк? Что, холодно на дворе?

   - Не особенно. Погода отличная.

   - Гм... Сейчас, пожалуй, поздно... Знаете что? Погуляем в парке завтра. Приезжайте туда часам к 12. Я вам, как женщине, рандеву назначаю (он улыбнулся бледной улыбкой, и все лицо его изрезалось морщинками).

   Я поспешил изъявить согласие.

   - Как ваши дела с Сувориным? - спросил Антон Павлович.

   Я боялся обременять его разговорами и еще раз осведомился, не мешаю ли я.

   - Нисколько. Я очень рад, что вы зашли. Расскажите мне, почему это в "Новом Времени"...

   Тут Чехов начал толковать о новых сотрудниках названной газеты, о ее нововведениях и т. п. Затем, после некоторой паузы, как бы нечаянно спросил:

   - Скажите, Николай Михайлович, вы верите в будущую жизнь?

   Я удивился и медлил ответом.

   - Впрочем, вы, наверное, человек божественный, отвергаете революцию, думаете, что Суворин - пророк своего отечества, а Буренин - первый русский критик. Вы в рай попадете, а вот мы в аду гореть будем...

   Он помолчал и мечтательно проговорил:

   - Однако Гамлет сказал: "Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам..." Я не раз думал, что это - невежество Шекспира, более 300 лет назад сказавшего такую фразу, или что-то вещее? Лев Толстой все отвергает, а сам пишет, что смерть есть воскресение! Даже такой гигант сомневается... Н-да! Вот и поворачивайся на обе стороны...

   Я с содроганием слушал Чехова. Все эти слова звенели мне предсмертными стонами организма, разрушаемого беспощадной болезнью. Сердце мое стало биться с такою болью, что я крепко прижал к груди левую руку. От болезненного этого ощущения дух захватывало.

   А Чехов тихо продолжал:

   - Ум человеческий трезв, пока здорово и цело естество. Если, например, сердце изжито и пусто, ему ничто не поможет: ни религия, ни медицина! Я всегда был реалистом, но... Кстати, вы, Николай Михайлович, видели когда-нибудь привидение?

   Я вспомнил "Черного монаха", этот рассказ Чехова, полный бреда, и отвечал:

   - Нет, не видал, Антон Павлович!

   - Жаль! Я бы хотел потолковать с человеком, испытавшим что-нибудь сверхъестественное... Только мне надо правдивого человека! Если бы тут *** был, он бы нам десяток случаев привел, и все это было бы сочинением. Он всегда лжет. Это его главная специальность.

   Чехов опустил голову. Как грустна, как тяжела для меня был эта поза! Она врезалась в мою память, и я всегда ее помню. Так, не поднимаясь, он все сидел, и мне казалось, что это маленький, беспомощный ребенок, и нет той любящей матери, которая могла бы теперь развеселить, утешить и облегчить его от тяготы болезни!

   Я сидел, глядя на него, потрясенный, и говорил про себя одно и то же слово:

   - Прощай! Прощай! Прощай! Пора была уходить. Я было встал. Чехов уловил мое движение.

   - Вы что, Николай Михайлович?

   - Мне пора домой, Антон Павлович.

   - Погодите... Можете позже написать фельетон в "Новое Время"...

   - Завтра, значит, мы встретимся в Петропавловском парке?

   - В парке? А, да! Разумеется... Погодите, что я хотел вам сказать?

   И вдруг, опять улыбнувшись бледной улыбкой, Чехов спросил меня:

   - Скажите, как фамилия К-ского?

   - Да именно так, как вы сказали, - ответил я с недоумением, - К-ский.

   - А вот и нет: его настоящая, по паспорту, фамилия - К-хес!

   Чехов поглядел на меня. На миг заблестело на этом страдальческом лице нечто былое, связанное с воспоминанием о веселом юморе, о брызгах живого чеховского остроумия, о нашей прошедшей молодости, о невозвратных днях наших первых литературных выступлений...

   И быстро все это погасло, как свеча, задутая незримыми устами.

   Я стал прощаться. Я пожал руку Антона Павловича, она была холодна, как гипсовая. Это прикосновение, это погасшее лицо бесценного человека, этот последний, померкший взгляд разбили мои нервы...

   Я надевал в передней свое пальто, стараясь заглушить рыдания, просившиеся наружу, я не видел, куда мне идти, я вышел - и долго стоял на крыльце, не зная, что со мной и куда мне нужно было ехать...

   Это было последнее мое свидание с Антоном Павловичем.

   В 1904 году тяжко больного Чехова увезли в Германию, и там, среди тевтонских безразличных и холодных физиономий, вдали от родины и милых мест погас этот светоч честной русской литературы.

   Чехов не первоклассный талант. Но он, что называется, работал на совесть, никого не обманывая, не создавая умышленно дутых героев, не прибегая к ухищрениям, какие вошли в моду в русской беллетристике после его смерти. Он дал все, что мог. Его труды не дают ему титула великого писателя, но что Чехов - большой писатель, конечно, все согласятся. Он, однако, не шел одной дорогой, а разбрасывался. Юмор и маленькие рассказы он оставил, хотя в них-то он и был мастер своего дела. Серьезность дальнейших его произведений не выиграла в глубине. Театр увеличил его популярность, но его пьесы есть только добросовестные потуги создать что-нибудь значительное. Чехов, если хотите, не оправдал надежд наших литературных стариков: Лев Толстой прямо говорил, что лучшее у Чехова - это его небольшие, полные юмора и меткости рассказы; драм Чехова великий писатель совсем не признавал; А. С. Суворин, если не ошибаюсь, кому-то высказывал, что Чехов был прекрасным цветком литературного русского сада, но среди цветения его постигла какая-то незаметная хворь, остановившая его рост.

   Весьма нехорошо отозвалось на здоровье Чехова торопливое сочинение пьес, которых добивался от него Художественный театр.

   Нужен сильный талант и большой срок времени, чтобы написать если не выдающуюся, то хотя бы умную, занимательную и сценическую пьесу. Необходимо быть прирожденным драматургом - если не Островским, то хотя бы только Виктором Крыловым. Сцена имеет свои требования, свои особенности, свои условия. Но даже выдающиеся русские драматурги своих драм и комедий, по выражению Чехова, "не пекли, как кулебяк". Толстой, Писемский, Островский... сколько трудов положили они на обработку своих шедевров!

   Так ли поступал Ан. П. Чехов, не обладая при этом выдающимися способностями драматурга? Увы, мы здесь видим обратное. Чехов спешил с пьесами. Он надламывал себя, стараясь сказать "новое слово", но не сказал его. Упорно, как в юные годы, он работать не мог. Злой недуг не позволял ему этой усиленной траты энергии.

   Пьесы Чехова сопровождались, как будто, успехом. К сожалению, это было до известной степени маревом. Успех создавало популярное имя больного автора, полное отсутствие таланта в пьесах других авторов того времени и, наконец, те великие ухищрения постановок гг. Станиславского и Немировича, какие были приняты новой публикой театров за какие-то "сценические откровения". Все это было пуфом, воздушным замком. И чеховские пьесы, и постановки Художественного театра- не откровения.

   На пьесах для названного театра Чехов надорвал свои последние силы - и скорбно почил вне пределов своей родины...

   А. С. Суворин, узнав о смерти Чехова, того цветка, пересаженного с его гряды неумелыми руками, - написал горячую статью, посвященную памяти Антона Чехова. Статья эта известна всем.

   Мне Суворин телеграфировал, прося заказать дорогой серебряный венок и возложить его на гроб писателя. Чехова хоронили торжественно, всей Москвой, какая только была в это время налицо.

   Впоследствии, увидавшись с Сувориным и рассказывая ему о встрече и похоронах, я услышал от него фразу:

   - Москва умеет ценить людей. Чехов стоил общих слез и сожалений. Беда в том, что он не так, как бы следовало, распорядился при жизни и своим дарованием, и здоровьем.

    

   XV

    

   Юбилей "Нового Времени"

    

   В среду 28-го февраля 1901 года было отпраздновано двадцатипятилетие "Нового Времени".

   Вышел замечательный N 8.982 "Нового Времени" с портретами всех деятелей и сотрудников газеты: А. С. Суворина, А. А. Суворина, М. А. Суворина, В. П. Буренина, К. А. Скальковского, В. В. Гея, А. Н. Маслова (Бежецкого), В. К. Петерсена (А-та), А. Н. Молчанова, М. М. Иванова, В. С. Россоловского., Н. С. Кутейникова, С. Н. Шубинского, Д. Н. Кайгородова, С. С. Татищева, В. С. Кривенка, О. И. Булгакова, Е. Л. Кочетова (Русского Странника), Ф. В. Вишневского (Черниговца), Л. К. Попова (Эльне), В. Г. Авсеенка, Я. А. Плющика-Плющевского, В. В. Розанова, В. С. Лялина (Петербуржца), Ф. Е. Ромера, С. И. Смирновой, И. Л. Леонтьева (Щеглова), К. М. Фофанова, С. Н. Сыромятникова (Сигмы) и мн. др.

   К этому времени ан. П. Чехов окончательно перебрался, в смысле литераторства, в Москву, и его портрета нет среди наиболее выдающихся сотрудников "Нового Времени". Отсутствует А. В. Амфитеатров (Old Gentleman), по разным "обстоятельствам" принужденный покинуть "Новое Время", отказавшее этому журналисту сводить личные счеты с артистами на своих страницах.

   Были помещены портреты сотрудников, не доживших до юбилея: М. П. Федорова, А. П. Коломнина, М. А. Загуляева, А. А. Дьякова (Жителя), С. Н. Терпигорева (Атавы) и К. И. Кавоса.

   Юбилей с датой "25" - многое значит для газеты. Это целая четверть века, а так как жизнь политического газетного органа считается жизнью, выражаясь по-старинному, как под Севастополем, то и выходит, что "Новое Время" прожило как бы целый век. Сколько историй, сколько интересных статей, полемики, кар от администрации, скорпионов от различных цензур! И не перечтешь!.. Юбилей этот мог бы пройти во всех отношениях хорошо. Сотрудники съехались отовсюду: из далеких провинций и даже из-за границы: из Берлина явился Н. К. Мельников-Сибиряк (в нынешнюю войну томящийся у немцев в плену), из Парижа - П. Н. Дубенский (Вожин), ныне уже умерший, и др.

   Юбилей с внешней стороны прошел весьма блестяще. Обычные аксессуары юбилея: массы гостей, депутаций, речей, поздравлений, телеграмм - всего этого было в изобилии; в театре был спектакль с концертом-апофеозом в честь "Нового Времени".

   Все это, действительно, удалось на славу. Но не было главного: объединения сотрудников. Это сразу обнаружилось. Я с грустью увидал печальное лицо А. С. Суворина. Он был явно не в духе. А как мог бы порадоваться создатель всего благополучия, которое сверкало вокруг на юбилее газеты! И как хорошо бы почтить этого высокоталантливого руководителя именно общим миром, дружеским и теплым друг к другу отношением... Но в этот юбилейный год произошло что-то, расстроившее и души, и сердца.

   Между тем публика так и стремилась на юбилей. Театр не мог вместить всех, желавших полюбоваться апофеозом "Нового Времени". У А. С. Суворина в Петрограде было столько искренних поклонников, что дай Бог любой знаменитости сцены иметь этакое количество обожателей. Видеть знаменитого автора превосходных "Маленьких писем" желали многие читатели "Нового Времени".

   С П. Н. Дубенским, парижским корреспондентом "Нового Времени", приехал из Франции некто г. Варгунин. Он прямо заявил, что едет на родину не столько из-за родины, сколько из-за А. С. Суворина.

   П. Н. Дубенский недолго сотрудничал в нашей газете. По виду богатырь, он, однако, страдал неизлечимой болезнью. Года через три после юбилея "Нового Времени" он, уж больной и едва двигающийся, покончил жизнь самоубийством. Для "Нового Времени", по-моему, это была большая потеря: Дубенский имел талант журналиста, знал военное дело (раньше он служил полковником генерального штаба, если не ошибаюсь) и, кроме того, был русским в хорошем значении этого слова. Он интересно и беспристрастно корреспондировал с процесса Дрейфуса.

   И все-таки на этом юбилее было не то, что должно быть. Главные сотрудники глядели невесело...

   То ли дело, припоминаю, как душевно и сердечно прошел один из "Касьянов", отпразднованных в доме Алексея Сергеевича и Анны Ивановны Сувориных!

   Я попал случайно, приехав в Петербург по редакционному делу, и тут же мне вручили приглашение на обед к Суворину.

   Я не забуду этого хорошего дня. Во-первых, обедали чисто по-русски: с шести часов вечера до четырех часов утра. Сотрудники в квартире Суворина, напоминая пчел в улье, ходили группами; остроумные фразы так и скрещивались; ведь кто собрался-то: сотрудники самой талантливой газеты! Весело шутили, острили, насмешничали; обед начался в двух залах: в большой председательствовал сам А. С. Суворин, в малой - на первом месте восседала А. И. Суворина с молоденькой дочкой А. А. Сувориной (ныне известная артистка) и сыном Б. А. Сувориным. Мы, молодые сотрудники, ютились за этим столом. Было очень непринужденно, просто. Снессарев с Дубровским устроили пари: первому завязали глаза, и он, пробуя вино, угадывал, красное это или белое. Снессарев, очевидно, мог бы служить римским дегустатором у самого Нерона: он безошибочно угадывал вино, и Дубровский проиграл ему 25 рублей (по пяти рублей за пробу).

   - Он видит! - кричали в шутку. - Сквозь платок видит!

   - Полноте, господа! - объяснял Л. К. Попов. - Здесь просто психология помогает...

   Многие стали пробовать угадывать "по психологии" и напутали ужасно.

   Я на этом обеде познакомился впервые с К. С. Тычинкиным, который подговаривал соседей просить меня сказать речь.

   - Из Москвы приехал, пусть покажет московское искусство красноречия! - говорил он.

   - Куда уж нам, московским вахлакам, - отбояривался я, действительно, не понимая, что я могу сказать на этом дружеском обеде, кроме разве одного: "Милые, хорошие, как вы все любезны, как вы мне все нравитесь!"

   Кормили нас на убой, восхитительными блюдами, шампанским - заливали. Когда обед кончился, начался сущий греческий "симпозион". Около Анны Ивановны находились Евгения Константиновна Суворина (жена А. А. Суворина). Их окружали Сыромятников, Розанов, Коялович, Черниговец и другие, а В. П. Буренин сидел в отдалении, на диване, и что-то смешное рассказывал супруге М. А. Суворина, Е. И. Сувориной.

   - Виктор Петрович, вы что же это? - вдруг возвысила голос Анна Ивановна.

   - А что такое?

   - Вы меня покинули! Извольте сесть со мной рядом.

   - Простите, я с дамой.

   - Вот это мило! Ваша дама - моя невестка, я старше и имею в этом случае преимущество. Все смеялись.

   - Нет, не признаю этого права! - спорил В. П. Буренин.

   - Господа-сотрудники, что же это такое? - комически спросила Анна Ивановна. - Неужели вы дадите в обиду вашу издательницу?!

   - Василий Васильевич, предоставьте сюда Виктора Петровича силой! - сказала Евгения Константиновна. - Михаил Михайлович, помогите ему...

   - Ну-ка, попробуйте! Попробуйте! - подзадоривал их В. П. Буренин.

   Сотрудники разводили руками.

   - Трудно!

   - Тогда я москвича попрошу! - воскликнула Анна Ивановна. - Ну-ка, матушка - Белокаменная, выручай!

   - Вам угодно по доброй воле идти? - спросил я, улыбаясь.

   - Это что такое? Московский детинушка... не подходи!

   - Не сдавайтесь, Виктор Петрович! - ободряла нововременского критика Е. И. Суворина.

   Я схватил Виктора Петровича за плечи, быстро поднял с дивана и бурей - домчал, заставляя бежать взятого в плен Виктора Петровича к Анне Ивановне, и даже усадил его на диван. Дамы рукоплескали.

   - Вот она, Москва-то!

   Я думаю, никто не посетует на меня за приведенный эпизод празднуемого Сувориным Касьянова дня. Тем более, что это прошлое, минувшее. Этот товарищеский обед и вечер, знаменующий зенит славы А. С. Суворина, отошел в вечность. Умер Суворин - и отлетела душа объединенной семьи литераторов и сотрудников.

   В тот Касьянов день я был молод, здоров, полон надежд на будущее, и мне казалось, что Касьяновы дни никогда не прекратятся...

   Не то было на юбилее "Нового Времени". Я уж говорил, что Суворин глядел каким-то больным, нахмуренным. Прежде, бывало, он встречал меня приветливо и всегда осведомлялся об Антоне Павловиче Чехове. Теперь он даже и не спросил про недавнего любимца. Он сказал:

   - У вас в Москве начался съезд актеров, и отсюда разные говоруны с М. Г. Савиной поехали. Вы им не верьте, этим краснобаям. М-в, я убежден, будет говорить одни глупости...

   - Что услышу, то и напишу, Алексей Сергеевич. Не прибавлю, да и не убавлю.

   - Ох, уж эти мне актерские съезды! Дела от них ни на грош, а пустозвонства на сто тысяч целковых... Как толкуют актеры насчет Великого поста, вы не знаете?

   - Они почти все за прекращение спектаклей. Говорят, что рассуждения о шестинедельном голодании - одни фразы, что нужно же в году иметь один перерыв в полтора месяца, чтобы съехаться на свою вольную биржу и устроить дела. Кроме того, съезды в московском бюро им полезны хотя бы потому, чтобы "пообразоваться", так сказать, узнать столичные веяния, поглядеть новые пьесы, словом, они за отдых в посту...

   - Что ж, это резонно. Знаете, вы, голубчик, поговорите на эту тему с разными актерами повиднее, да и пишите нам. Это любопытно и даже, для актеров, чересчур умно... Вы зачем в Петербург приехали?

   - Как зачем? А юбилей-то...

   - Ах, да, юбилей! Черт их знает, зачем они юбилей какой-то затеяли. Это все Снессарев поджигает... А впрочем, я рад...

   Суворин поднялся. Ему что-то хотелось спросить, но, кажется, он задал другой вопрос:

   - Что там, в московском книжном магазине, вы не знаете, что делается? Говорят, беспорядки, упущения...

   - Не знаю, - отвечал я, - впрочем, управляющий Бладасов приехал на юбилей, он, вероятно, к вам явится...

   - Как, и Бладасов приехал? Это с которой же стороны он подходит к газетному юбилею? Это, голубчик, однако, черт знает что! Вы ему передайте, чтобы он явился говорить по делу. Ему надо уметь торговать, а не юбилеи справлять. Литератор какой, скажите на милость!

   Я уж и не рад был, что упомянул о Бладасове, Юбилей настал и протек, как я уже говорил, шумно. Суворин не оживлялся. Он был все время насуплен. Съехались мы, сотрудники, сниматься к лучшему фотографу - и опять недовольное лицо А. С. Суворина появилось посреди нас. творя ненастье в настроениях. Долго не могли усесться. Никто не желал сесть на пустые места, в первом ряду.

   - Господа, садитесь же! Вперед пожалуйте;

   - Садись, Сережа!

   - Лучше ты, Николай!

   - У тебя борода, тебе впереди приличнее...

   А. С. Суворин в нетерпении даже палкой стукнул:

   - До каких же мы пор будем располагаться в группу? - с досадой спросил он.

   На другой день я уехал в Москву, на актерский съезд, как всегда, многочисленный, немного шумный, немного бестолковый. Слушал я там М-вых, К-вых и всех других "краснобаев", но, говоря по совести, никаких особенных глупостей в их речах не замечалось. Говорили только чересчур витиевато, как, впрочем, на актерских съездах и полагается.

   Без меня сотрудники "Нового Времени" снимались еще раз, и вторая группа удалась гораздо лучше.

   Недавно, припоминая из прошлого "толикая многая", я с разнородными чувствами глядел на своих сотоварищей. О, скольких здесь теперь недостает! Даже сердце сжимается...

   Иных уж нет, а те далече, Как Сади некогда сказал!

   После юбилея "Нового Времени" налетела гроза и развеяла сотрудническую рать на две части... Мимо, мимо этих волнующих воспоминаний!

    

  
XVI

    

   Юбилей А. С. Суворина

    

   Великолепный старик Суворин, много перестрадавший за свою долгую жизнь, достиг зенита своей славы и отпраздновал юбилей, редкий юбилей, обозначаемый римской цифрой L.

   Пятьдесят лет! Пятьдесят лет литературного, блестящего, славного и честного труда!

   Государь Император Николай II, жалуя А. С. Суворину Свой портрет в золотой раме, соизволил начертать следующие прекрасные слова:

   "Алексею Сергеевичу Суворину, честно проработавшему на литературном поприще в течение 50 лет на пользу родной страны".

   Эти слова русского Царя исчерпывают всю деятельность Суворина: пятьдесят лет честно работал на пользу родной России! Редкая, завидная участь!

   Юбилей этот был торжественно и счастливо отпразднован 27-го февраля 1909 года, и на этот раз ничто не омрачало литературные именины старого писателя. По крайней мере за полгода до юбилея ко мне обратился с письмом К. С. Тычинкин, прося подумать и известить редакцию, как и чем могла бы Москва выразить свое участие в праздновании пятидесятилетия общественно-литературной деятельности Алексея Сергеевича.

   "Мы все в редакции, - писал г. Тычинкин, - озабочены тем, чтобы этот праздник удался как можно лучше. Нужно принять меры, чтобы юбилей порадовал нашего всеми любимого Суворина. О своих планах напишите Михаилу Алексеевичу, а также и мне. Сам я затрудняюсь что-нибудь подсказать вам. Решительно не могу представить, как можно привлечь вашу Белокаменную к юбилейным торжествам. Но привлечь положительно необходимо. Постарайтесь, пожалуйста!"

   Задача была, как видите, не легкая. Но я разрешил ее быстро. Я рассуждал Так:

   - А. С. Суворин - человек известный, уважаемый и любимый. Одно дело - газеты враждебного лагеря, и другое - интеллигентное общество Москвы. Когда шла суворинская пьеса "Вопрос", наши рецензенты уж не знали, как и чем уязвить маститого автора, тогда как публика на первом представлении отнеслась к Суворину очень сочувственно. Таким образом, можно и относительно участия в юбилее обратиться непосредственно к самому обществу Москвы.

   Являлся вопрос: как обратиться, в какой форме?

   И это у меня скомпоновалось сразу.

   - Адрес! - подумал я, - единственный верный путь - это адрес!