Суворин Алексей Сергеевич - А. С. Суворин в воспоминаниях современников

Художественного общества адрес прочла г-жа Миронова.

   От императорского Александрийского театра адрес читал г. Давыдов, тут же стояли г-жа Савина и г. Варламов. Последний, поздравляя юбиляра, по-русски его обнял и поцеловал.

   Императорская русская опера поднесла золотой лавровый венок на бархатном голубом щите. Депутацию составляли гг. Ершов, Тартаков и Филиппов.

   Адрес итальянской оперы читал г. Нардуччи, в депутацию вошли г-жа Л. Кавальери, г. Наварини и г. Гвиди.

   Далее шли:

   Александровский комитет о раненых.

   Общество повсеместной помощи пострадавшим на войне.

   Русское собрание - в составе председателя князя Шаховского, товарища председателя графа Гейдена и трех членов совета.

   Газета "Голос Москвы" (профессор Грибовский и Ф. И. Гучков).

   Газета "Голос Правды" (г. Бобрищев-Пушкин).

   Театральное общество (за вице-президента тайный советник Плющевский-Плющик).

   Библиологическое общество (профессор Ловягин).

   Славянское общество.

   Галицко-Русское общество (председатель граф Бобринский, профессор Кулаковский).

   Газета "Россия".

   Газета "Свет" (редактор г. Комаров и княгиня Бебутова).

   "Московские Ведомости".

   Лига обновления флота (генералом Беклемишевым сообщено постановление о присуждении юбиляру золотой медали лиги).

   Чешский национальный совет.

   Монах-чех Вячеслав, подойдя к юбиляру с большой просфорой, приветствовал его от всех чехов православных стихотворным экспромтом.

   А затем, передавая чувства чехов к русским людям, высказал, что без России не может жить и бороться славянство, а пока жива Россия - будут и славяне. Это он произнес в таком косторженном, энергичном тоне, что наэлектризовал весь зал, и гром рукоплесканий понесся к оратору-славянину.

   Общество востоковедения - председатель генерал-майор Шведов.

   Типография "Нового Времени".

   Театральная школа имени А. С. Суворина.

   Русское окраинное общество.

   Газета "Киевлянин", редактор г. Пихно.

   Петровская колония русского общества печатного дела.

   Вспомогательная касса наборщиков.

   Редакция "Zeitung".

   "Петербургский Листок" - редактор Скроботов, адрес с виньеткою художника Владимирова.

   "Русский Инвалид".

   Газета "Русская Правда".

   Общество поощрения женского профессионального образования.

   Газета "Вечер".

   Общество "Русское Зерно".

   Петровское общество вспоможения бедным.

   Военные журналы (издания Березовского) "Разведчик", "Витязь" и "Вестовой" поднесли юбиляру хлеб-соль на деревянном резном блюде с деревянною солонкой, покрытой полотенцем, в которое вделаны поперечные полосы атласа, на них напечатан текст адреса, картинные заголовки трех изданий и кусочек фельетона "Нового Времени" 1885 г., имеющий отношение к журналу "Разведчик".

   Из депутаций особенно надо выделить две депутации: людей русской старой веры - старообрядцев петроградской Громовской общины и старообрядческого братства св. ап. Петра и Павла.

   От академического союза спб. Политехнического института и от академической корпорации при спб. университете. Адрес последней был украшен университетским знаком.

   Далее шли: состав служащих в учреждениях Суворина, учредивших стипендию в 2 с половиной тысячи рублей в одном из столичных средних учебных заведений имени юбиляра.

   От спб. комитета Красного Креста района Московской заставы.

   От графини Апраксиной, учредившей стипендию имени А. С. в торговой школе наследника Цесаревича и Великого Князя Алексея Николаевича.

   Екатеринославское литературно-просветительное общество в память Гоголя.

   Редакция "Литературного Обозрения".

   Учебный воздухоплавательный парк.

   Общество служащих в книжных и музыкальных торговлях и библиотеках.

   Товарищество Сытина.

   Журнал "Шут".

   Журнал "Осколки".

   Редакция журнала "Обозрение психиатрии, невропатологии и экспериментальной психологии".

   Хор Архангельского.

   Театр "Фарс".

   Литейный театр.

   Народный журнал "Дружеские Речи".

   Редакция "Светлый Луч".

   Словолитня Лемана.

   Переплетная и типография Гаевского.

   Общество служащих в печатных заведениях.

   Общество взаимопомощи служащих в музыкальных магазинах и библиотеках.

   Артель газетчиков.

   Товарищество "Контрагент печати".

    

    

   Вечером в Малом театре, переполненном снизу доверху, состоялся блестящий спектакль, данный в честь А. С. Суворина. Долго не смолкавшие аплодисменты приветствовали появление юбиляра. Представление началось его одноактной пьесой "Он в отставке", мастерски разыгранной г-жой Рощиной-Инсаровой, гг. Давыдовым, Нерадовским и Чубинским. Давыдов в роли отставного министра был великолепен. Автор был неоднократно вызван. Затем шел третий акт "Татьяны Репиной" в исполнении артистов Александрийского театра во главе с создательницей заглавной роли М. Г. Савиной. Артистка сразу захватила внимание зрителей своей художественной, нервной игрой. Очень хороши были М. И. Домашева и г. Долинов-Зонненштейн. Новые овации заставили А. С. Суворина снова выйти на сцену. В дивертисменте пели г. Ершов и г-жи Кузнецова-Бенуа и Лина Кавальери, танцевали г-жи Кшесинская, Павлова 2-я и г. Кусов. Шумный успех сопровождал их художественное исполнение. Г-же Кузнецовой пришлось повторить без конца; она прямо очаровала своим голосом, исполнив с удивительной тонкостью вальс из "Ромео и Джульетты". Удивительно красивой вышла "Русская" в исполнении г-жи Кшесинской и ее кавалера. Г-жа Павлова в своем танце была самой поэзией, едва уловимой мечтой.

   В заключение была поставлена живая картина - поставлена такими мастерами искусства и техники, как Куинджи, К. Маковский и Голике.

   Второй занавес изображал Эртелев переулок с колоссальным домом, где помещается "государство Суворина". На авансцене была представлена картина обычного трудового дня в типографии "Нового Времени".

   Вертелись цилиндры-ротационки, ходил печатный станок, фальцовщицы на первом плане торопливо складывали отпечатанные листы, наборщики набирали у станков, от рабочего к рабочему ходил настоящий метранпаж, корректор судорожно выправлял корректуру.

   Потом занавес с Эртелевым переулком поднялся, и чудесный апофеоз - фантастическая группа красиво расположившихся актеров и статистов в эффектных костюмах - завершил зрелище.

   Лина Кавальери с пылающим факелом в руке увенчивала эту капризно-красивую пирамиду из человеческих тел - красавцев и красавиц, как гений искусства и всепобеждающего знания или - в специальном применении к случаю - символ таланта и энергии, освещающих путь другим.

   Картина вызвала живые аплодисменты. Под гром их закончился спектакль почти ровно в полночь.

   Юбилейный день закончился ужином в ресторане "Медведь". В огромном зале было более 500 человек. Длинные столы, усыпанные цветами, тянулись по средине, а по стене были расставлены маленькие - на десять человек каждый. Шумными долгими аплодисментами встретили А. С. Суворина. Около него, кроме членов семьи, за столом поместились: Н. А. Хомяков, А. И. Гучков, А. С. Ермолов, П. Н. Крупенский, П. М. Балашов, гр. Вл. Бобринский, М. Г. Савина, А. И. Куинджи, Н. Н. Фигнер, кн. Л. С. Голицын, Н. П. Шубинский, М. М. Алексеенко и другие. За другими столами сидело до 80 членов государственной думы, многие видные члены государственного совета - Череванский, М. А. Стахович, А. П. Никольский, Неклюдов... Высшие сановники, выдающиеся военные, множество литераторов, журналистов, большинство участвовавших днем в депутациях.

   Первый тост "по лестному для меня поручению юбиляра" за Государя Императора - провозгласил Н. А. Хомяков. Оркестр отвечал гимном, который и был повторен трижды. Среди певших были г-жа Кузнецова, гг. Ершов, Фигнер, Филиппов, Давыдов и другие артисты. Образовался мощный и стройный хор. Начались речи. В них не было недостатка, но за шумом в большом зале ораторов не всем было слышно. Член государственной думы Н. П. Шубинский произнес речь, которую мы здесь и восстановляем:

   "Глубокоуважаемый Алексей Сергеевич. Мне выпала честь в этот вечерний час выразить вам от себя и моих политических друзей наш искренний привет. Была минута, когда я хотел отказаться сделать это. После тех беспримерных оваций, какими сегодня днем увенчали вас разнообразные представители земли русской, мне показалось, что человеческое слово не в состоянии чем-либо дополнить испытанные вами впечатления. Но мысль моя обратилась к прошлому, к вашей полувековой блестящей деятельности, напоминавшей мне чрезвычайную беспредельность предстоящей темы. С другой стороны, многие из нас ушли бы неудовлетворенными, не сказав вам, почему и за какое время нам особенно дорога ваша деятельность и ваш образ чуткого, могучего журналиста земли русской. Позвольте начать с далеких воспоминаний нашего первого знакомства с вами. Это было очень давно. Я был совсем юношей, вы - журналистом, уже покрытым славой. Это были первые шаги вашей самостоятельной издательской деятельности. Помню ту редкую энергию, то исключительное мужество, какие тогда светились в ваших глазах. Не вне себя вы искали точек опоры, как мыслит теперь огромное большинство, для задуманного вами дела. Только опираясь на свой блестящий публицистический талант, на свою энергию, вы начали рискованное дело издательства. Ожидания ваши оправдались вполне. Хиревшая до вас газета от одного прикосновения вашего таланта, подобно жезлу Аарона, покрылась блестящей листвой. Успех опередил все надежды. Скоро выступила и вторая черта ваших редких дарований - уменье чутко угадывать таланты, притягивать их к себе, объединять в одну мощную силу и тем сообщать несравненный блеск предпринятому вами делу. Недавно скромное газетное издание быстро завоевало господствующую роль в русской журналистике и получило широкое почетное признание и распространение - таковы первые заслуги ваши перед страной. Упрочив издание вашей газеты, вы не замкнулись в нее, вы обогатили русскую жизнь целым рядом других блестящих изданий. Рядом с газетой вы предприняли издание исторического журнала, имеющего широкое признание и большую известность. Драгоценнейшие исторические памятники, изданные вами, восполнили страницы вашего внимания к русской истории. А общие задачи просвещения получили от вас величайшие дары в роде дешевых изданий, доступных самым широким слоям общества.

   Довольно бы и этого для имени славного русского журналиста, но ваша мысль неумолчно стремилась к иным областям человеческого творчества, к сценическому искусству. Его вы обогатили многими страницами вашего вдохновения, в нем вы создали славу лучшим его деятелям, в нем вы создали организацию, которая в истории театра сохранит ваше имя. Здесь к голосу моих приветствий позвольте присоединить голос близкого мне человека, посвятившего всю свою жизнь сценическому искусству, который чтит вас как славного служителя этого дела и друга сценического искусства и его жрецов.

   Конечно, рядом с великими триумфами, какие доставил ваш полувековой подвиг, были великие тернии, какие переживала русская журналистика в недавнее время русской жизни. Кто не помнит той неустойчивости, переменчивости и тех угроз, среди которых весьма недавно протекала жизнь русского журналиста? Едва вспыхнувшая заря относительной свободы мгновенно сменилась долгою и непроглядною тьмой. Чья карающая рука не управляла мыслью, разумом, вдохновением журналиста, иногда полная гнева, опасных угроз, и тут же чуждая нередко понимания тех великих проблем, какие журналистика вносила в русскую жизнь. Но, слава Богу, это пережито. А сегодняшний день к радости торжества только присоединяет мысль, какою ценой досталось оно. Да, тяжелая была эпоха, когда полуслова, намеки, сказанные сегодня, завтра объявлялись преступлением, и наоборот.

   Нужно было много осторожности, энергии, чтобы пройти среди этих подводных скал и удержать любимое дело в полосе относительной безопасности. Многие недосказанные тогда слова стали теперь фактами, и мы склоняем перед вами за эти прошлые усилия нашу благодарную речь.

   Особенно же дорого для нас стало ваше имя в тяжелые смутные дни русской жизни. Еще столь недалеки они. Чтобы разобраться в них, нужно возвратиться к далекому прошлому.

   Все мы с ранних лет жизни воспитывались в идеалах свободы. Свобода воспевалась в прозе, в стихах. На театральных подмостках герои, поучая нас, боролись и умирали за нее. Свобода являлась заветной мечтой, конечной целью наших желаний, нашей обетованной землей. Мы ждали, что придет она, одетая в белые пелены, с лучезарным венцом на голове, и принесет в нашу жизнь все лучшие духовные блага: даст нам мир, спокойствие, общую любовь, братство, справедливость... И мы ужаснулись, когда она явилась перед нами истерзанная, покрытая багряницей, отливавшей пожарами, кровью, когда она принесла нам ужасы гнева, ненависти, насилия и убийств. Мы ужаснулись ей, и в наших глазах мрак печали и ужасов окутал русскую жизнь. Эта тяжелая эпоха имела своих глашатаев, своих герольдов, своих проповедников. Разгоряченные страсти чуть не в первую линию выносили их на арену публичного внимания. Вы не убоялись уступить им минутное торжество, минутное первенство - и стать вместе с нами в ряды отсталых. Вы не разукрасились ни красными флагами, ни зелеными кокардами: вы, как вековой утес, среди величайшей бури остались верны себе. Буря пройдет, море уляжется, и утес по-прежнему будет господствовать над ним. Вы не убоялись тогда сказать слова правды, призвать к порядку, напомнить о великих национальных и исторических основах государственной жизни. Вы были маяком в тяжелую ночь, когда мрак окутал русскую жизнь, когда не было ни святых, ни человеческих законов, которые не попирались бы дерзновенными кликами минутных вдохновителей народных масс. Вы из первых угадали, что, перестав быть целью и сделавшись средством, свобода для блага страны должна стать достоянием народа, подготовленного понять ее - понять не только в смысле огромных прав, какие она несет, но и еще больших обязательств в отношении других, какие налагает она. В руках подготовленного народа всюду свобода источник величайших благополучии; в руках не подготовленных - источник великих горестей и зол. Наши мысли направлены сейчас сделать все доступное нашим силам для подготовки народа к восприятию всех свобод для мирного благополучия и счастья всех людей. Мы чувствуем, что на этом пути вы идете рядом с нами, иногда опережаете нас. Но вы поучаете, а мы делаем. Так и должно быть. И мы верим, что на этом пути вы окажете новые великие услуги нашей стране вашим несравненным талантом, вашим полувековым опытом, вашим великим благоразумием, вашей вдохновенной мудростью. Да процветут ваши силы еще на многие годы для блага и славы родной земли".

   А. С. Ермолов поднял бокал за жену юбиляра Анну Ивановну, член думы Кривцов сказал несколько слов от бывших питомцев воронежского корпуса, М. Д. Челышев предложил тост "за русских матерей, рождающих таких богатырей", как Суворин. Среди речей с эстрады неожиданно раздалось пение "Налейте, налейте бокалы полнее..." Пели Кузнецова-Бенуа и Фигнер. Это было красиво и неожиданно.

   Много еще было тостов, и большинство оставалось в ресторане долго после отъезда юбиляра, который уехал в три часа. Многие оставались до утра, только в восьмом часу опустел зал.

    

    

   После этого дня все ждали, что в газетах появится новое "Маленькое письмо" Алексея Сергеевича, где он так или иначе отзовется на все принесенные ему приветствия и выражения добрых чувств. Но такого письма не последовало. Перо могучего публициста точно сломилось, и он литературно замолк. Теперь из данных о болезни почившего писателя мы узнаем, что вероятною причиною тому была надвинувшаяся на него тяжкая болезнь. Как это теперь установлено, у Алексея Сергеевича Суворина три года назад обнаружилось заболевание голосовых связок.

   Первым врачом, осматривавшим больного, был проф. Симановский, который не нашел в недуге ничего опасного. Следующим врачом был доктор Поляков. Он совершенно разошелся с мнением проф. Симановского и определил начало злокачественного новообразования. После консилиума петербургских врачей А. С. уехал сначала в Берлин к тамошнему знаменитому профессору Френкелю, который констатировал у больного наличие рака гортани. Профессор предложил Алексею Сергеевичу выщипывание образовавшейся опухоли, на что тот не согласился и пожелал посоветоваться с другими европейскими знаменитостями, и прежде всего он поехал в Гейдельберг, к профессору Кальяну, и этот специалист горловых болезней подтвердил диагноз профессора Френкеля и, со своей стороны, сделал предложение удалить оперативным путем больную гортань. И на это предложение не последовало согласия со стороны Суворина, и он предпочел проехать в Эмс к доктору Мюллеру, который применил в лечении терапевтические средства и, между прочим, ингаляцию; но эти методы не давали ближайших добрых результатов, и потому в Эмс был вызван из Франкфурта-на-Майне знаменитый доктор Шписс. Под давлением авторитета последнего Алексей Сергеевич согласился, наконец, на выщипывание злокачественной опухоли, что и начали ему делать в течение полутора месяцев во Франкфурте. Результаты оказались блестящими, и доктор Шписс согласился на возвращение тосковавшего по родине Суворина в Россию. На прощание Шписс заявил ему:

   - Я вам сделал как бы радикальную операцию. Я удалил всю опухоль, и, если бы прежде осматривавшие вас врачи снова посмотрели ваше горло, они нашли бы его совершенно чистым и не поверили бы, что у вас была раковая опухоль. Но я не ручаюсь, чтобы удаленная ныне опухоль вновь не появилась, если вы не будете беречь себя. Поэтому прошу вас непременно через шесть недель вновь ко мне приехать и показаться. Это безусловно необходимо.

   Суворин обещал выполнить наставление спасшего его врача, но, вернувшись в родную стихию и очутившись в водовороте своих дел, позабыл о требуемой осторожности: много говорил, порою, волнуясь, кричал, простужался, засорял ездою по улицам пылью горло. Наконец, он пропустил назначенный срок явки во Франкфурт и, когда с опозданием на две недели прибыл туда, то оказалось уже поздно: опухоль снова появилась, и былая болезнь сделала резкий прогрессирующий скачок. Опять применено было выщипывание, но на сей раз этот метод врачевания не удался, так как горловые ткани оказались сильно воспаленными. Больному грозило удушение, и пришлось сделать трахеотомию, лишившую Суворина речи уже до последних часов его жизни. После этой операции общее, однако, состояние его здоровья стало улучшаться.

   Покойный вновь начал интересоваться газетой, снова начал много читать, много гулять и подолгу беседовал с близкими ему людьми.

   Прожив несколько месяцев во Франкфурте, Алексей Сергеевич пожелал непременно возвратиться в Петербург, куда и вернулся в апреле месяце.

   Пользовавшие Алексея Сергеевича врачи говорили, что могучий организм успешно борется со страшным недугом.

   До конца июня Алексей Сергеевич жил в Эртелевом переулке в своем доме. Он не хотел покидать Петербурга. Но недуг развился, и, по настоянию близких, Алексей Сергеевич переехал в Царское Село на дачу.

   Здесь он почувствовал себя много лучше. Он много гулял, читал и принимал близких, по несколько часов сряду катался в автомобиле. 8-го августа Алексей Сергеевич почувствовал приступ слабости. Прибывшие к нему врачи признали осложнение со стороны легких. К 10 часам вечера Алексею Сергеевичу стало значительно лучше, сознание, несколько омрачившееся во время начала болезни, возвратилось, и он беседовал с окружающими.

   К ночи, однако, находившийся при нем врач заявил, что положение внушает значительные опасения, так как появилась слабость сердечной деятельности.

   Вскоре выяснилась безнадежность положения, и в ночь на 11-е августа знаменитого публициста и общественного деятеля не стало.

   Весть об этой кончине, хотя и не явившаяся неожиданностью для широких кругов русского общества, произвела, однако, и на друзей, и на врагов покойного глубокое впечатление. Все поняли, что отошел в вечность крупный исторический человек, с именем которого тесно связаны были многие и многие страницы отечественной жизни. Выражения скорби семье и редакции "Нового Времени" посылались со всех углов России и заграницы, и по ею пору, когда пишется эта срочная статья, продолжается опубликование соболезнующих телеграмм; газеты продолжают посвящать почившему ряд статей, и общий голос печати, подводящий ей суммарный итог, тот, что Россия понесла тяжелую утрату.

   Бренное тело Алексея Сергеевича уже 11-го августа было перевезено из Царского на квартиру в Эртелевом переулке, и беспрерывные панихиды по почившем "болярине Алексии" стали наполнять своды белого зала. Толпы народа приходили поклониться праху усопшего, свидетельствуя о том значении, которое он имел для этой толпы. Гроб утопал в цветах и зелени, и бесконечные вереницы депутаций, одна сменяя другую, возлагали к подножию катафалка роскошные венки с разнообразными трогательными надписями.

   14-го августа состоялись торжественные похороны, носившие, несмотря на глухое летнее время, величественный характер. Согласно описанию "Вечернего Времени" (N 222), это печальное торжество протекало в следующем порядке.

   Величественную картину представлял собой Эртелев переулок к моменту выноса тела А. С. Суворина.

   Тысячная толпа запрудила тротуар, далеко выдвинувшись на мостовую.

   Среди этих живых стен стояли в два ряда роскошные белые колесницы, сплошь увешанные венками, среди которых и скромные металлические венки от служащих различных учреждений покойного, и драгоценные серебряные венки от разных общественных организаций и высокопоставленных лиц.

   Столь же разнообразна и толпа, запрудившая улицы: тут и жены рабочих в скромных платочках, и артистки разных театров в траурных туалетах; малозаметная фигура разносчика газет с бляхой на блузе рядом с генералом, грудь которого украшена орденами.

   И никто не замечает этой разницы положений и состояний: все стоят, как равные, одинаково желая почтить память почившего.

   Около девяти часов утра в квартиру в Эртелевом переулке, где жил покойный Алексей Сергеевич, стали съезжаться представители печати, театра, общественные деятели и многочисленные почитатели покойного.

   Тут были старейшие сотрудники "Нового Времени", которые вместе с покойным основали газету: В. П. Буренин, Б. В. Гей, Л. К. Попов (Эльне) и некоторые другие.

   Проводить покойного явились все артисты Литературно-Художественного общества (Малого театра).

   Артисты Александрийского театра Юрьев, Корвин-Круковский и многие другие. Редактор "Света" И. А. Баженов и издатель камер-юнкер Г. В. Комаров, редактор "Петербургского Листка" г. Мамонов, редактор "Обозрения театров" г. Осипов, Л. Л. Толстой, известная женщина-врач Волкова, помощник редактора "Исторического Вестника" Б. Б. Глинский, член совета главного управления по делам печати тайный советник Муромцев, главный режиссер Панаевского театра Е. П. Карпов, бывший долгое время главным режиссером Малого театра, писательница Жуковская, А. А. Плещеев, В. А. Прокофьев, А. А. Пиленко, С. И. Смирнова и корреспондент "Times" и "Matin" Вильтон.

   Тут также находился товарищ министра торговли и промышленности тайный советник Барк, командир сотни конвоя Его Величества Тускаев, профессор Кайгородов, главный режиссер Малого театра П. П. Арбатов, директор "Палас-театра" и "Буфф" И. И. Мозгов и уполномоченный этих театров И. Г. Ярон, драматург Островский, известный издатель Голике, сотрудник "Исторического Вестника" К. А. Военский, представитель "Русского Слова" в Петербурге А. В. Руманов, секретарь Союза драматических писателей Б. И. Бентовин, лейб-медик двора Его Величества Л. Б. Бертенсон, поэт В. А. Шуф, корреспондент парижской газеты "Temps" Риве, писательница Загуляева, директор института гражданских инженеров В. А. Косяков, камер-юнкер Высочайшего двора Гарфельд, писательница Гриневская, управляющий книжным магазином "Нового Времени" Кормилицын, редактор "Земщины" Глинка-Янчевский и многие другие общественные деятели и представители литературы и публицистики.

   Тут находились все сотрудники "Нового Времени", редактор М. Н. Мазаев и секретари редакции Н. И. Афанасьев и Н. И. Жухин.

   Распорядительная часть по похоронам была поручена сотрудникам "Нового Времени" Ю. Д. Беляеву, А. И. Ксюнину, П. П. Конради, К. Я. Шумлевичу, сотрудникам "Вечернего Времени" В. С. Зыбину и Ф. И. Молодзинскому, а также представителям типографии: управляющему И. О. Богданову и его помощнику В.М. Терскому.

   Около половины десятого собралась такая масса народу. что было трудно протолкнуться; вся лестница была занята лицами, явившимися отдать последний долг усопшему Алексею Сергеевичу.

   У гроба усопшего Алексея Сергеевича собралась вся семья: вдова покойного Анна Ивановна Суворина, Михаил Алексеевич, Алексей Алексеевич, Борис Алексеевич Суворины, Анастасия Алексеевна Мясоедова-Иванова, внуки покойного и другие члены семьи.

   Началась лития, которую совершали протоиереи Сперанский, Любославский, Орнатский и Антонов при протодиаконе Солярском и двух диаконах.

   Во время литии пел хор Преображенского полка.

   Без десяти десять часов утра лития окончилась.

   Гроб с останками покойного Алексея Сергеевича вынесли на руках: Михаил Алексеевич, Алексей Алексеевич, Борис Алексеевич и Борис Михайлович Суворины и внук покойного капитан Д. А. Коломнин.

   Толпа народа, расположившаяся по всему Эртелеву переулку, обнажила головы.

   За гробом следовали супруга покойного Анна Ивановна, дочь ее Мясоедова-Иванова и другие близкие.

   Число лиц, сопровождавших прах покойного Алексея Сергеевича, все увеличивалось.

   Печальный кортеж растянулся на огромное расстояние.

   В тот момент, когда голова процессии с Жуковской улицы сворачивала на Надеждинскую, хвост процессии был еще у Бассейной.

   За гробом - одиннадцать колесниц с венками.

   В самый последний момент почитатели покойного Алексея Сергеевича проносили венки.

   По дороге к процессии присоединялись многие видные представители петербургской журналистики, литературы и артисты.

   Выйдя на Знаменскую площадь, процессия широким морем разлилась вокруг памятника Александру III. Гроб пронесли правой стороной мимо Николаевского вокзала. На ступенях последнего снизу доверху толпилась публика.

   Тысячные толпы народа стояли по обеим сторонам Невского проспекта и в пересекающих улицах, с живым интересом следя за шествием. Окна домов также во всех этажах были усеяны зрителями. В одиннадцать часов процессия наконец подошла к воротам Александро-Невской лавры - места вечного покоя усопшего Алексея Сергеевича. Количество публики здесь было так велико, что народ проходил через узкие Благовещенские ворота в течение получаса.

   Около лавры огромная толпа. Издали доносится трогательно-торжественный напев "Святый Боже", траурное шествие все ближе и ближе.

   Вот и в лавре.

   Сыновья, сотрудники, друзья вносят гроб в церковь Святого Духа и устанавливают среди церкви на возвышении, утопающем в зелени и цветах, внизу и по бокам располагают те венки, которые присланы прямо в церковь. По толпе проносится говор: сейчас привезен на гроб покойного роскошный венок из белых цветов от Государя Императора.

   У церкви образовалась громадная толпа, всем хочется попасть внутрь, но пропускают только близких, родных и служащих. Начинается литургия, служат архимандрит Макарий, благочинный столичных монастырей, иеромонахи Вячеслав и Александр, при иеродиаконе Романе. Поет полный митрополичий хор, под управлением г. Тернова.

   На отпевании в Александро-Невской лавре присутствовал товарищ главноуправляющего землеустройством и земледелием камергер Д. Н. Любимов.

   В церковь постепенно прибывают писатели: В. П. Буренин, П. П. Гнедич, И. М. Потапенко, А. Т. Аверченко, Б. Б. Глинский, В. А. Мазуркевич, А. Н. Чехов, С. Н. Сыромятников, драматург Острожский, Б. В. Гей, Ю. Д. Беляев, Г. Т. Северцов-Полилов, А. А. Плещеев, В. Я. Светлов, И. А. Гриневская, Н. И. Кравченко, М. М. Иванов, Н. В. Снессарев, В. Е. Рудаков и многие другие; артисты: Ю. М. Юрьев, Ю. В. Корвин-Круковский, Нерадовский, Стронский, В. Ю. Вадимов, Э. А. Миронова и Чижевская; товарищ министра торговли и промышленности Барк; приехали: В. И. Ковалевский, сенатор Бельгард, генерал Винтулов, командир гвардейского экипажа свиты Его Величества контрадмирал граф Толстой, капитан Подгурский, полковник Елец, член городской управы Болиско, сенатор Васильев и многие Другие.

   Только в два часа кончились отпевание и надгробные речи духовенства. Сквозь тысячную толпу с трудом пробивается процессия с прахом почившего, и тело опускается в семейный склеп. За решетку могилы пропускаются только представители семьи и лица, собирающиеся почтить память усопшего надгробным словом. Говорят А. А. Пиленко, член государственной думы Н. П. Шубинский, Н. А. Энгельгардт, Б. Б. Глинский, И. П. Табурно, Н. В. Никаноров (от думской фракции союза 17-го октября), представитель редакции "Times" P. А. Вильтон, наборщик А. Тюхтяев, А. А. Филиппов, сотрудник "Русского Чтения" г. Мисюревич; в заключение произнес свое краткое слово протоиерей Орнатский, приглашая окружающих продолжать дружно дело А. С. Суворина, на благо России.

   В начале четвертого часа печальная церемония кончилась и на фоне голубого неба, утопая в зелени и цветах, возвысился новый белый могильный крест, на котором было начертано историческое имя: "Алексей Сергеевич Суворин".

    

    

   В. В. РОЗАНОВ [008]

   ИЗ ПРИПОМИНАНИЙ И МЫСЛЕЙ ОБ А. С. СУВОРИНЕ

    

    

   Не хочется говорить ничего систематичного. Буду говорить отрывками. Это соответственнее даже лицу, о котором говорю, соответственнее теперешней минуте [009]

   Прежде - человек, физика, фигура. Почти всегда это впечатление: входишь по невысокой лестнице (2-й этаж); открываешь бесшумную дверь; (Василью):

   - Можно?

   - Пожалуйте! Пожалуйте!

   Проходишь из большой передней в темноватый проход между спальной и библиотекой. Библиотека - огромная комната, с огромным столом посередине, на котором лежат книги и "так" и корешком кверху: и около них что-то копошится маленькая, почти крошечная старушка, N., - сестра сотрудника Богачева. Она всегда тут. Имени ее никогда не запомнишь. Но она до такой степени всегда "тут", что ее знаешь давним знанием - и, вместо здорованья, поцелуешь в темя. Она поднимет глаза: это - тихие глаза, и все лицо - умное, просвещенное. Она "убирает" библиотеку Алексея Сергеевича, распределяет по классификации и составляет каталог. Библиотека - великолепна. И огромна, и интересна, - по изданиям, по предметам. Вся почти из истории литературы. Хотя я раз странным образом встретил там "Творения Кирилла Александрийского". Вообще там много по "духовенству": А. С. Суворин по матери - сам из духовных. Идешь, и входишь в полусветлую (сзади) комнату. У самых дверей большой прекрасный портрет Новикова, с этим его пальцем, так характерно отогнутым. Против дверей сейчас же огромный стол с новинками книг и журналов. Сколько раз скажешь, чем-нибудь заинтересовавшись:

   - Алексей Сергеевич, я возьму эту книгу (т. е. в собственность).

   - Возьмите, батюшка.

   Отсюда (из прохода - налево) кабинет, передняя стена которого заменена одним огромным стеклом. Все-таки от множества книг и вещей в кабинете - в нем полутемно, вернее - недостаточно светло. Влево - бронзовый бюст Пушкина, работы князя Паоло Трубецкого, - ему понравившийся на выставке и подаренный сотрудниками. Множество столиков - все заставлено чем-то, в большинстве книгами. Книг - множество, они везде - частью громадные фолианты. Бросается в глаза Шекспир - его любимец. Огромные портреты - его первой жены, умершей дочери (Коломниной), Шекспира, Пушкина, Тургенева и Толстого. Еще чьи-то портреты, множество. Вообще "множественность" всего ложится на душу давящим впечатлением. Слева, на половине длины кабинета - всегда пылающий камин. А вон, дальше, и он.

   Всегда я его помню собственно в единственной позе: спина колесом и он внимательно ушел "в стол" (письменный, перед стеной и окном), читает или (несколько реже) пишет. Если пишет - "Маленькое письмо", но чаще читает лист завтрашнего набора (корректура завтрашнего номера) или корректуру книги печатаемой.

   Очень часто я его заставал почему-то за корректурными листами Пушкина, и тут "сверочные" издания: он копался около строк Пушкина, его выражений, и проч. Пушкин был его Солнцем литературы. Он с ним совершенно никого не сравнивал, никого не приближал к Пушкину. Из множества мелькающих разговоров о Пушкине я мог бы, мне кажется, вывести это впечатление о мотиве такого исключительного отношения к Пушкину:

   "Пушкин все знал и все понимал. В уме его не было ничего дробного, частного и пристрастного. Полная закругленность, полная всеобъемлемость. Столь же замечательно редко его сердце. Пушкин есть полная правда, и у него нет ни одной строки, а в жизни не было ни одного отношения, куда примешивалась хотя бы частица вольной и даже невольной лжи, притворства, ломанья или позы. Величие правды Пушкина заливает все".

   В это определение я не вношу ничего своего, "розановского". Это, по припоминаниям, мелькнуло мне разрозненно в речах Алексея Сергеевича. Я только крупинки смел вместе, в кучку (в определение).

   В Шекспире его поражала колоссальность творческого воображения, Шекспира он ставил гораздо выше Толстого, и умнее, и гениальнее. Я не помню его речей о Гамлете; помню, что как иллюстрации шекспировского гения мелькали у него "Король Лир" и вообще трагедии действия, а не размышления, характеры мощи человеческой, а не человеческого ума.

   Байрона, Шиллера и Гете, - самых имен у него в разговорах со мною не мелькнуло. Как бы их не было. Это или случайность разговоров, или сущность его отношения. Вероятнее первое. Очевидно, однако, что эти "державшие лиру" гении человечества не зачаровали ума его тем неотстанным очарованием, из которого льются невольные, неудержимые речи, - как зачаровали Шекспир и Пушкин.

   Отношение его к Толстому было резко двойственное. Он считал как бы русскою историческою святынею его "Войну и мир", и считал таковою не только за великие художественные качества, но и за душу Толстого в "Войне и мире", т. е. за чувство любви к России в этом великом романе. Здесь, за эту великую любовь к Родине, он поклонялся Толстому до земли. Вне этого исключительного, выделенного отношения к исключительному произведению, лежало - этажом ниже - его отношение к другим художественным произведениям Толстого. Там был алтарь, здесь - обыкновенное литературное отношение, "жилой дом", "базар", суета, печать, литература. Восхищение Суворина было восхищением мастера слова к мастеру слова. Затем, еще ниже этажом, лежало отношение к "общему в Толстом", к его жизни и лицу. Здесь было удивление к силе и разнообразию этого лица, к интересу и сложности этой жизни. Суворин во множестве разговоров около Толстого передал мне очень много конкретного, частного, единичного; слов покойных братьев Толстого, им слышанных; переданных ему разговоров сестры-монахини; Софьи Андреевны и проч. Эти-то единичные рассказы о незаметных, исчезающих штрихах в личности Толстого заключались в конце концов, или обобщались в конце концов, в отрицательное и иногда негодующее отношение к Толстому. Суворин считал его, так сказать, на дне всех глубин, в самом "колодце" души, необъятно честолюбивым человеком, человеком необъятного самолюбия, с каким-то всепожирающим "я", которому он готов был принести в жертву, и фактически принес в жертву, Родину, ее святыни, ее историю, ее заветы. В Суворине же постоянно сквозило это: "Мы все относительны сравнительно с Россией, наше дело - служить ей, а не господствовать над нею". Почти: "самое право наше учить Россию очень ограниченно, и мы должны очень осторожно пользоваться этим правом"... "Мы можем предлагать России, но не можем ничего ей навязывать".

   Опять я здесь "собираю в кучку" то, что мелькало у Суворина. Толстой был, конечно, гений, но и Суворин - очень умный человек, с которым "посчитаться следует". Суворин был со страшно зорким глазом человек, притом с тою особенностью, что он эту "зоркость" никому не навязывал и скорее держал про себя. Но и не это только. Он слишком много "видел на веку" - людей, положений, страстей, грехов. И, видев громадную панораму, ничему (кроме "целокупной России") не отдал души и ума в плен. В resume всех многочисленных бесед о Толстом. у меня осталось впечатление, которое я выражу, сказав то, что у меня не раз мелькало в уме, когда я выходил задумчиво из его кабинета:

   "Как странно!.. В Ясной Поляне - великий отшельник, с непререкаемым во всем свете нравственным ореолом. Здесь... что такое этот "кабинет Суворина": суета, шум, перекрещивающиеся впечатления, разговоры, точно "битва пигмеев" (существо газеты, существо "ежедневности") в вихре всемирной растолченности, всемирной раздробленности, всемирной пыли, грязи и ветров. Но в этом "кабинете" тоже сидит имеющий свой тихий час человек, который только кажется, что отдает суете "всего себя", но на самом деле вовсе не отдает "всего себя" одной суете. Оттого, что около этого человека вращается всемирная суета, составился почти всеобщий взгляд, да даже и решительно всеобщий взгляд, что и он сам - суета, жрец "временного", с душою не глубокой и грешной. До чего же поразительно это открытие, которое вот я делаю в этих уединенных беседах, почти подслушал, почти подсмотрел, что на самом деле "суета сует", человек без нравственного выдающегося признания за ним, гораздо превосходит чистотою простого и доброго, простого и благородного отношения ко всем вещам мира, того угрюмого и святого отшельника, того всемирного порицателя, отвергателя и критика".

    

   Это было удивительно. "Что такое мнение Суворина перед Христом и Богом?" Казалось - ничего. "Мнение Толстого перед теми же Судиями?" - "О-о-о!" Во всяком случае - "Много". Но я хочу, чтобы запомнился этот мой определенный взгляд, что это мнение "странница в суете мирской" на самом деле ближе к Богу, ибо оно было неизмеримо человечнее и как-то именно благороднее всемирными сочувствиями, а самое главное - своею натуральностью, своею правдой, своею естественностью, нежели то мнение пророка, глашатая и постника (вегетарианский стол и прочие "опрощения"). И вышло это потому единственно, что один в тайне все молится себе, может быть, от преизбыточества гения, а другой, и считая себя относительным, - служит Неведомому Богу, который конкретно перед ним мелькает как Родина, Земля, Суета (даже).

   Да - Суворин поклонился пыли. Пыли, как частицам, отделившимся ото всего в мире. Это был, пожалуй, пантеизм суеты. Но в этом пантеизме суеты есть кое-что и из христианского смирения. Тот же как-то невольно поклонился Одиночеству и Угрюмости; в которую, если навести подзорную трубу в ее религиозную даль, то увидишь одну огненную букву: "я", "Я".

   Вот в чем дело. Видел и свидетельствую. Много удивлялся и прихожу к этому заключению.

    

    

   Совершенно исключительная была какая-то нежная любовь Суворина к Чехову. К другим он питал интерес; считал их полезными России, и т. д. Из всех этих сложных отношений выделялась его любовь к Чехову как личности - и только; больше - к личности, чем к литератору, хотя он очень любил его и как литератора. Помню его встречавшим гроб Чехова в Петербурге: с палкой он как-то бегал (страшно быстро ходил), все браня нерасторопность дороги, неумелость подать вагон... Смотря на лицо и слыша его обрывающиеся слова, я точно видел отца, к которому везли труп ребенка, или труп обещающего юноши, безвременно умершего. Суворин никого и ничего не видел, ни на кого и ни на что не обращал внимания, и только ждал, ждал... хотел, хотел... гроб!!

   Удивительно. Мне кажется, если бы Антон Павлович сказал ему: "Пришла минута, нуждаюсь в квартире, столе, сапогах, покое и жене", - то Суворин бы сказал ему: "Располагайтесь во всем у меня". Буквально. Да я что-то такое и видел в кусочках, подсмотрел.

   Чехова, в литературном мире давнем и новом, он больше всех любил.

    

    

   Манера беседы - всегда одна: услышав (заглушаемые по ковру) шаги, он загибал голову... Сидел еще минуты две-три. Вставал - и разговор был на ходу, взад и вперед по большому кабинету. Манера - величайшая живость... смех, тихий, небольшой, смех какой-то "в увлечении"... припоминания, факты, много фактов... факты в ответ на мысли, факты как аргумент мысли и пропедевтика к мысли. Он совершенно никогда не рассуждал. не делал умозаключений. Силлогизм был создан без Суворина и не для Суворина. За 12 лет я не помню ни единого его "суждения", ни разу не слышал слова "следовательно". И уверен, что слово "следовательно" не встречается нигде в его сочинениях. Что же это была за речь? Великолепие знаний, наблюдательности, "приглядывания к людям", сурового суждения людей. Он бывал суров:

   "- И сколько раз, когда они гнели (угнетали) меня, хотели закрыть мою газету, я говорил в себе: "Мерзавец! Я умнее тебя и я переживу тебя!"

   Со страшной силой удара в "умнее" и "переживу".

   Я удивился. Никогда таким не видал его.

   - Звонок (телефон). Приказание: "явиться в кабинет министра внутренних дел в восемь часов утра". Я старик: в восемь часов утра!!

   ...Вы поймете, что я не спал всю ночь. В восемь часов утра вхожу