Суворин Алексей Сергеевич - А. С. Суворин в воспоминаниях современников

заветам великого поэта. Суворин не мое не быть полезным. Как свеча, он освещал все темные закоулки; как пчела, он питал медом всех, кто достигал его улья. Таково было отличительное качество его сердца, души, ума, таланта.

   За двадцать лет непрерывных отношений я много получил от А. С. Суворина писем, устных советов и указаний. Было не раз, что он сердился на меня. Про Суворина ходила слава, что он мастер на "ругательные" письма. А я скажу так, что даже самое его ругательное из ругательных писем было не ехидно, потому что оно проистекало из доброго чувства принести вам же пользу. Явное, настойчивое и горячее желание жило в таких письмах: это добиться вразумления человека, чтобы он исправился к лучшему, и общее дело от этого выигрывало. Вообще, бессмысленной брани от Суворина, я утверждаю смело, никто не получал. Да и не мог этого сделать А. С. Суворин, каждое движение которого знаменовало смысл, разумное действие. А спокойные его письма одно восхищение было читать. Я ими всегда упивался.

   Начав писать фельетоны из Москвы (по приглашению А. А. Суворина, которому понравился очерк о скачках), я повел войну с московским кредитным обществом. Суворин не мешал этой борьбе, но нет-нет да и делал свои замечания, находя, что я порой врежу сам себе.

   "Вы все полемизируете с кредитными мздоимцами и защищающими их московскими литераторами, тогда как ваш очерк о нищих куда интереснее всего вашего московского городского кредитного общества, со всеми его ворами и приплясывающими газетчиками. В самом деле, вы в лирических описаниях очень сильны, и я вам прямо, для вашей же пользы, советую чаще выступать в том роде творчества, в котором вы сильнее. У вас замечается стремление туда, где ваше перо гораздо слабее. Вы умеете писать трогательно, задушевно. Стоит ли говорить о газетчиках, о ***, о воришках, о плутах, которых судят и, вероятно, засудят? Я знаю, что ваш N и глуп, и туп, но это и до вас было хорошо выяснено. Москва интересна местными особенностями. Вы городское хозяйство знаете, и несколько статей по хозяйству вполне уместны. Но у Москвы есть старообрядцы (это область мало затронутая), есть театр и биржа. О театре вы исправно оповещаете. Так и нужно, конечно. И хоть я и не поклонник фельетонов с цифрами и конторскими выкладками, я даже вашу "кредитку" предпочту полемике с Р-ными. Опишите мне Грачевку, ее переулки, известного сорта "дома"... До сих пор этого нам из Москвы еще никто не писал, по крайней мере не писал с толком. Вообще, ратуйте не против журнальных дурачков, а против безобразий жизни, против рутины, застоя, вреда житейского. Все, что писатель пишет, должно быть ярким протестом против искажений нормы человеческого существования..."

   Вот как воспитывал всех нас, начинающих журналистов, старик Суворин, наш лектор в письмах и профессор в статьях!

   Суворин никогда не насиловал ничьих убеждений. Он не боялся разницы во взглядах, но требовал от вас правдивости, искренности. Он не терпел лишь одной фальши, да и трудно было ее скрыть от него. Многие пробовали подделаться к Суворину, усиленно нападая на какие-нибудь его антипатии, - Суворин сразу понимал, что человек кривит душой, и тут же откровенно высказывал ему свои основательные догадки...

    

   V

    

   Личное знакомство

    

   Впервые приехав в редакцию "Нового Времени" (я тогда еще не писал фельетонов и корреспонденции из Москвы), я встретил Виктора Петровича Буренина.

   "Да неужели это граф Алексис Жасминов?!" - думал я, созерцая этого джентльмена-писателя, одетого франтовато, с мягкими манерами и мягким спокойным голосом.

   - Вам нужно издать книжечку ваших рассказов, - говорил он, - я думаю, Суворин согласится это устроить. Вы еще не виделись с ним?

   Я ответил, что нет.

   - Идите, сейчас же идите, теперь самое удобное время... Я отправился (редакция и квартира Суворина тогда помещались на Малой Итальянской улице, ныне улица Жуковского). Кабинет Алексея Сергеевича показался мне какой-то гигантской храминой. Из-за письменного стола поднялся большой и взъерошенный человек, он потянулся, поглядел, кто вошел, и тотчас же зашагал ко мне навстречу, говоря:

   - Вы из Москвы приехали? Вы мило пишете. Привезли еще что-нибудь?

   Я сказал, что привез и отдал В. П. Буренину.

   - Ну, и отлично. Я теперь беллетристику не читаю. Как здоровье Антона Павловича?

   Я только собрался ответить, как вошел лакей и подал письма, бандероли и сообщил, что Алексея Сергеевича просят по делу в редакцию.

   - Кто там?

   Лакей назвал чье-то имя.

   - А, хорошо! Я сейчас... Вы, голубчик, заходите, пишите, очень рад! - сказал Суворин, на ходу протягивая мне руку, а другой рассматривая какое-то письмо.

   Говорят, первое впечатление бывает самое яркое. В данном случае я этого не скажу. Я почти не рассмотрел А. С. Суворина. Что-то крупное, волосатое, напоминающее художника Шишкина, что-то озабоченное и, главное, чрезвычайно занятое.

   Я застал Суворина среди кипучей редакторской деятельности. Но ничего сурового или антипатичного не было и тени. Я вышел от Суворина в довольном расположении духа, хотя он сказал мне всего несколько слов, был как будто небрежен.

   Впоследствии Чехов, выслушав, как я познакомился с Сувориным, сказал:

   - Что вы, Николай Михайлович! Он вас отлично принял. Суворин не лицемерен. Кому он не рад, тому не скажет, что рад, и уж заходить и писать не попросит... Жаль, что вам не удалось потолковать об издании книжки! Ну, да я как поеду, скажу на сей счет...

   Следующее мое свидание с Сувориным состоялось, когда уже моя книга "Облака и другие рассказы" готовилась к печати. Я поехал к Суворину в то время, когда у него гостил Чехов. Меня к нему и провели. У Чехова сидел в какой-то принужденной позе рыжеволосый молодой человек, отчасти похожий на еврея. Разговор его с Чеховым, что называется, не клеился, и Чехов, увидя меня, сказал:

   - А, приехали! Это очень хорошо, у меня есть дело к вам. Вы не знакомы, господа? Морской беллетрист г. Чермный (настоящая фамилия - Черман), а это... (он назвал мою фамилию).

   Мы раскланялись, после чего Чермный скоро ушел. Он мне показался надутым и не сообщительным.

   - Вы читали его рассказы? - спросил Чехов.

   - Читал. По-моему, великолепные вещи. Как хорошо море описано, моряки...

   - Да, это правда. А не приходит вам в голову, что это только хороший перевод, а не оригинал?

   Я затруднился ответить. В эту минуту дверь отворилась, быстро вбежал лет 10-11 мальчик и, вежливо мне поклонившись, сказал:

   - Антон Павлович, папа хочет к вам зайти, можно?

   - Можно, Боря, можно! Мы оба ждем папу... А что, он здоров?

   - Ему лучше!

   Мальчик опять вежливо и ловко поклонился и вышел. Это был Борис Алексеевич Суворин, нынешний редактор "Вечернего Времени".

   Скоро раздались тяжелые шаги, и показался Алексей Сергеевич Суворин. На нем был надет зеленый бархатный халат (после мне Чехов объяснил, что сам Суворин к одежде - равнодушнейший человек в мире; что ему подадут, в то и оденется; халат зеленого цвета, очевидно, подарили ему родные - он равнодушно надел и зеленый халат).

   Тут я впервые рассмотрел его лицо, и мне показалось, что он похож на графа Толстого. Только он был повыше, погрузнее, и брови были какие-то особенные - дугой, наискось. Взгляд его был спокойный, простой и не вопрошающий, а как бы ожидающий. Он ласково протянул мне руку и сказал:

   - А мы вашу книгу пускаем! Вот он (Суворин кивнул на Чехова) берется корректуру прочитать.

   - Да, да, я просмотрю, - послышался голос Чехова. - У меня тут Чермный был и несколько ваших книг унес... Я вот спрашивал Николая Михайловича, не напоминают ли ему рассказы Чермного перевод с английского?

   Суворин улыбнулся.

   - Да, есть что-то... этакое... А если и переведено, то очень недурно!

   - Ужасно странный человек. Осведомлялся, знаю ли я по-английски! Я сказал, что знаю.

   Суворин опять улыбнулся и спросил:

   - Читали "Новое Время"? Я сегодня доволен ответом князю Мещерскому. Благородно ему ответил, с душой...

   Этот спор с князем Мещерским из-за какой-то статейки в "Новом Времени" обошелся Суворину ровно в 1000 рублей. Князь Мещерский говорил, что подобная заметка есть в газете Суворина, а Суворин отрицал. Сотрудники все переискали и сказали, что князь Мещерский по обыкновению лжет: такой статьи не было помещено.

   Тогда Суворин предложил издателю "Гражданина" пари на 100 рублей, в пользу благотворительных дел.

   Хитрый Мещерский сказал:

   - Что за сумма 100 рублей, не хотите ли 1000 рублей? Суворин пари принял... и проиграл. Его сотрудники плохо искали в собственной газете. Алексей Сергеевич немедленно внес, куда следует, 1000 рублей и вот тут-то "с душой" и ответил Мещерскому.

   И даже легкой досады не выразил А. С. Суворин, говоря о своем поражении! Впрочем, разве это было поражением?

    

   VI

    

   Обед беллетристов

    

   В книжном магазине "Нового Времени" в Петербурге была в те годы особая комната, где собирались сотрудники, и куда приходили и другие писатели, не сотрудники суворинской газеты. Туда водил меня дважды А. П. Чехов, познакомил с Вас. Ив. Немировичем-Данченко, И. И. Ясинским (Максимом Белинским) и др. На одной беседе Чехову пришло в голову:

   - Господа, давайте устроим обед беллетристов? Соберемся в ресторане, по подписке, съедим уху, кулебяку... вина выпьем, побеседуем...

   Мысль понравилась. Чехов сейчас же решил произвести "перепись" беллетристов, которых следовало пригласить, меня заставили писать, а сами (Чехов, Ясинский и Мамин-Сибиряк) стали припоминать и диктовать имена.

   Вот, кажется, полный список участников этого "первого обеда беллетристов":

   Д. В. Григорович, С. В. Максимов, И. Ф. Горбунов, А. С. Суворин, А. П. Чехов, Вас. И. Немирович-Данченко, В. А. Тихонов, П. П. Гнедич, И. Н. Потапенко, И. И. Ясинский (Максим Белинский), С. Н. Терпигорев (Атава), Н. А. Лейкин, Д. Н. Мамин-Сибиряк, К. С. Баранцевич, В. Г. Авсеенко, А. Н. Черман (Чермный) и я.

   Собрались в "Малом Яроелавце".

   Григорович несколько запоздал. Слышу: кричат и аплодируют!

   - Григорович, Григорович! Бра-а-во! Бра-а-во! Дмитрий Васильевич Григорович, элегантно одетый старичок, вошел при общих ликованиях. С Сувориным он сейчас поцеловался и спросил:

   - Кому пришла в голову хорошая идея созвать беллетристов? Кого нам благодарить за это?

   - Чехову, вот кому!

   - Чехову? Где он! Дайте, я поцелую этого умницу!

   И Григорович обнял Антона Павловича.

   Все уселись за стол, а раньше, по обыкновению, закусывали. Н. А. Лейкин, любивший поточить на своих сотрудниках зубы, увидал меня и, схватив за руку, подтащил к Атаве.

   - Сергей Николаевич, Сергей Николаевич! - задребезжал он. - Вот это Ежов, вы знакомы с ним?

   - Знаком, знаком, - отвечал Терпигорев, протягивая мне руку.

   - Я говорю: хоть бы вы, Сергей Николаевич, внушили ему... Вообразите, сколько я у него рассказов ни читал, всегда его герои закусывают семгой! Как будто нет другой закуски!

   Но скоро Лейкин умолк. Да и все бросили разговоры "кучками". Встал И. Ф. Горбунов, со своим типичным лицом, и заговорил:

   - Позвольте, господа, от души приветствовать вас, людей пера, такому же, как и все, любителю русской литературы!

   Все сейчас же зааплодировали. Пользуясь перерывом в речи, Атава вдруг спросил:

   - Иван Федорович, отчего вы сидя не говорите? И. Ф. Горбунов вдруг слегка "укололся".

   - Я знаю, Сергей Николаевич, что здесь я пользуюсь одинаковыми со всеми правами, значит, могу и сесть, но... у меня уж такая привычка! Итак, господа, приветствую всех! Воскресают старые обычаи пишущих людей града Петербурга. В давно прошедшие годы литераторы так же собирались по "кабачкам" и весело проводили время. Припоминаю время поэтов Ситцевых, подражателей Барковых (Суворин в это время сказал кому-то из соседей: "Все это верно, и поэт Ситцевый был."). Но о сем я скажу впоследствии, а пока только о былых литературных собраниях константирую (это неправильное слово вызвало усмешку С. Н. Терпигорева) факт! Изволите видеть, вообще, литературные кружки на Руси были, и там нашему брату, начинающему писать, или артисту, теплом грело. Например, что за кружок существовал в Москве, когда там, бывало, сходились Александр Николаевич Островский, Пров Михайлович Садовский, Алексей Феофилактович Писемский и другие таланты. Я тогда ютился возле, как маленький актерик, и потребляли меня в качестве переписчика. Не могу забыть, когда переписывал я роли из "Своих людей", и попалось мне слово "упаточилась". Замялся я, переспросил, а Островский недовольным тоном ответил: "Упаточилась, упаточилась! - чего тут не понять, самое простое русское слово!" Скажу вам, что в этом кружке мы ходили попросту: кто в косоворотке, кто в поддевке, а Островский и Садовский носили валенки и полушубки. И вот-с, посетил нас достопочтеннейший и достославнейший Дмитрий Васильевич Григорович, на которого мы все сейчас имеем великое счастье устремлять взоры свои (все, действительно, поглядели на Григоровича и опять захлопали в ладоши). Вот-с, приходит Дмитрий Васильевич, - продолжал Горбунов, - и видим мы, что это человек не от мира сего. И парочка на нем дорогая и пестренькая, и галстучек восхитительный, с драгоценной булавкой, и ножку он, сидя, подвернул, ан чулочек у него алого цвета, что мы и во сне не видывали. И пахло от него не по-нашему. Сразу человек-европеец оказывался. Говорит, да нет-нет во французский диалект ударится. И не раз Дмитрий Васильевич к нам жаловали, и всякий раз в нем перемена в облачении нами примечалась, То был в пестреньком, а теперь в сереньком с искрою, и чулок голубенький, а туфля лаковая. Немало мы тому дивились и в спор вступали, во что все это симпатичному писателю обходится?

   Д. В. Григорович сидел, слушая и свесив все еще красивую голову набок, и улыбался. Увы, он уж далеко не был похож на свой "популярный" портрет, где он изображался кудрявым бакенбардистом, этаким лихим молодцом-кудрявичем; теперь эти кудри и баки исчезли, на месте последних была седая и жиденькая борода, лицо похудело, покрылось старчески ми морщинами, глаза потускнели. И говорил он, как старик, надтреснутым голосом.

   Тем временем Горбунов продолжал - и все снова явили общее единодушное внимание:

   - Вот как-то раз сидим мы в своей компании, болтаем свое о театре, о пьесах, и все, как всегда, одеты попросту. Вдруг отворяется дверь - Мать Пресвятая Богородица! - мы так и ахнули! Иван Сергеевич Тургенев, собственной своей персоною!!! Все мы обомлели. Глаза на него уставили. Ну, он ничего, со всеми ласково обошелся, а потом сел - и за Садовского, Прова Михайловича, взялся. Основательно он за него взялся. Вы, говорит, талант, в вас искра Божия! Да знаете ли, говорит, что это налагает, чему обязывает?! - И пошел, и пошел... Вы, говорит, слуга искусства, жрец алтаря... ведь это храм... светильники курятся... Постигаете ли вы это, понимаете ли? Садовский заговорил было... Постойте, говорит, вникните! Вы бесподобно играете, но ясен ли вам этот Бог, которому вы поклоняетесь?! То есть, так он пробрал его, что того даже в пот ударило... Встал Тургенев, посмотрел на всех ласково, руки всем пожал, Прова Михайловича поцеловал и ушел. Сидим мы, молчим, муху слышно, если пролетит. Отдулся Пров Михайлович, крякнул и сказал: "Дворянин... (крепкое слово)!"

   Надо было слышать, как все это рассказывает И. Ф. Горбунов, чтобы понять весь юмор рассказа, великое его искусство делать значительными, казалось бы, простые, даже незначительные и несмешные вещи! Это описание Григоровича, Тургенева, Островского и Садовского, и также крепкое слово последнего, сказанное в смысле удивления, почтения и восхищения перед Тургеневым, все это, повторяю, так было сказано, что общий искренний хохот и сердечные аплодисменты были наградой талантливому рассказчику.

   А. С. Суворин смеялся также от души и добродушно кому-то объяснял:

   - Все это правда, Горбунов никогда не присочиняет от себя! Я слышал Горбунова впервые. Такого рассказчика, я думаю, русской сцене не нажить. Иван Федорович сам являлся великим самородком: он первоклассный русский писатель, его народные сцены - это перлы русской литературы, но Господь Бог щедро расточил ему свои дары: он сделал его и неподражаемым рассказчиком... В этот вечер я видел этот дар во всем его блеске и роскоши. Горбунов был в ударе, да и аудитория была редкостная: сам Григорович присутствовал! Чехов раза два подмигнул мне и спросил:

   - Ну, что, хорошо?!

   - Хорошо, Антон Павлович!

   - Погодите, подопьют - что дальше будет! Дальше... продолжалось царство Горбунова. Он рассказывал анекдоты, изображал "модных актрис", читал стихи (довольно неприличные, но очень смешные) поэта Ситцевого. Затем выпили за здоровье Дмитрия Васильевича Григоровича, за Максимова, за Суворина и за всех писателей и представителей русской литературы. Перешли на анекдоты. Встал Д. В. Григорович (старик был очень доволен вечером и общим к себе вниманием). Он сказал приблизительно следующее:

   - Много рассказчиков на святой Руси, и все они рассказывают, пожалуй, недурно. Но перед И. Ф. Горбуновым все уничтожается. В одной известной сцене толстая купчиха, высовываясь из окна, говорит нищим, которых она приготовилась оделять: "Эй, вы, которые... подходите!" Так вот и И. Ф. Горбунов именно так может обратиться к толпе рассказчиков и сказать им от себя: "Вы, которые, подходите!".

   Это довольно ироническое начало Д. В. Григорович пригнал к тому, что, невзирая на присутствие такого удивительного артиста-рассказчика, он сам, Григорович, никогда не рассказывавший, дерзает среди милых собратий сейчас рассказать "анекдотец"...

   Аплодисменты были ему ответом.

   И Григорович рассказал фривольный анекдот про старика и старуху, причем, сам шамкая, старался шамкать нарочно, и поэтому две трети анекдота разобрать было затруднительно. Все кончилось смехом, рукоплесканиями. Все, наконец, поднялись и стали собирать подписные деньги (по 4 рубля 50 копеек, если не ошибаюсь). Казначеем был А. П. Чехов. На прощанье решили собираться на беллетристические обеды ежемесячно... Однако для меня это был первый и последний беллетристический вечер. На другие обеды мне попасть не удалось, да, кажется, и Чехову также.

   На этом первом обеде я слышал, как А. С. Суворин говорил со своими соседями:

   - Это хорошо, что теперь устанавливается дружба среди пишущих. Не все же драться и махать картонными мечами! Пусть такие же обеды устраивают драматурги, журналисты... все же это лучше игранья в карты по клубам, право, лучше!

   Я очень хорошо разглядел тогда Суворина. Какая мощь чувствовалась в нем! Большой, плечистый, с суровым лицом, которое было как-то внутренне освещено серьезной мыслью, оно было положительно прекрасно; это был образец журнального борца, сознающего святость задачи своего дела и бесстрашно идущего к намеченной цели.

    

   VII

    

   Наезды А. С. Суворина в Москву

    

   Я думаю, что А. С. Суворин не любил Москвы. По крайней мере, ходя вместе со мной или ездя по Москве, он всегда был недоволен городом.

   - Ну, послушайте, голубчик, - говорил он, глядя на кучи мусора, неровную мостовую, стаи собак и т. п. - Ведь это что же такое! Константинополь! Что у вас полиция делает? То-то, читаешь ваши корреспонденции, сразу видишь, что человек ругаться хочет. Теперь понимаю, что ругаться следует.

   Но он любил Москву в "кусках". Кремль, виды Москвы, театры, магазины - это нравилось Алексею Сергеевичу. Часто бывал он в Третьяковской галерее, хотя сердился, что "далеко".

   - Что за город! Лучший музей где-то под Таганкой, лучший ресторан - возле Грачевки... Кстати, Грачевка вам отлично удалась. Описывайте почаще эту голытьбу. Ваш фельетон и Леле (А. А. Суворину) понравился. Вы умеете описывать людей. Теперь вам бы описать биржу...

   Пушкинский праздник был отравлен А. С. Суворину. Раньше он сам писал мне, что приедет на всероссийское торжество, но перед этим были студенческие беспорядки, и Суворин написал свое знаменитое "Маленькое письмо", в котором сказал, в сущности, вовсе не страшную фразу:

   "Студенты, не желающие учиться, могут уходить из университета. На их место кандидатов сколько угодно".

   Однако же враги "Нового Времени" постарались из мухи сделать слона. Они стали печатать инсинуации на автора "Маленького письма", начались "письма в редакцию" из публики, какие-то инженеры "отказались от подписки" на "Новое Время", словом, началась травля Суворина. И хотя он был боец обстрелянный, все-таки подобная несправедливость его взволновала и уколола больно его самолюбие. Правда, он приехал в Москву как раз накануне Пушкинских дней, я его и А. П. Чехова увидел в магазине "Нового Времени", но в тот же вечер он направлялся к себе в имение.

   Узнав, что я, по распоряжению А. А. Суворина, заказал венок и буду в числе прочих депутаций возлагать венок от "Нового Времени", Суворин сказал недовольным голосом:

   - Ну, к чему все это? Что можно придать великому Пушкину какими-то венками и депутациями?

   Замечательно, что о Пушкинском чествовании буквально ту же мысль высказал Л. Н. Толстой. Я приехал к великому писателю узнать, правда ли то, что про него рассказала одна газета.

   Л. Н. Толстой (я с ним уже был знаком) встретил меня очень любезно и сказал:

   - Прочитайте, пожалуйста, что там такое написано! - и добавил с неподражаемым юмором: - Интересно послушать, что я-то сказал писателю!

   В газете говорилось, что Толстой был против всяких чествований:

   "Собравшиеся должны отслужить панихиду и разойтись по домам!"

   Л. Н. Толстой, выслушав, вскочил и забегал по кабинету.

   - Это, они пишут, я сказал?

   - Да, вот, поглядите...

   - Ну, послушайте, что же это такое?! Ведь я еще не умер! Я еще живу! Видите ли, теперь у меня к вам просьба. Когда-то мы с вами кое о чем поговорили, а я просил вас ничего не печатать. Вы исполнили это?

   - По вашей просьбе ни одного слова не опубликовано, - ответил я.

   - А сейчас я, напротив, прошу вас опубликовать! Опубликуйте, во-первых, что это вздор, то есть что я не мог рекомендовать служить панихиды и расходиться домой. Я говорил и еще раз скажу, что Пушкин, в сущности, настолько велик и блестящ, что никакие чествования не прибавят ему ни величия, ни блеска. Поэтому можно чествовать Пушкина, но можно и не чествовать. Хорошо бы соединить с этими праздниками какое-нибудь доброе дело. Если же литераторы и разные общества решили непременно праздновать Пушкинские дни, то отчего же не праздновать? Вот единственное мое мнение, так вы и напишите.

   Однажды А. С. Суворин приехал в Москву и взял ложу в Новый театр, где в тот вечер "молодые артисты и артистки" труппы Малого театра играли в пьесе Сарду "Термидор". Режиссеры А. П. Ленский и А. М. Кондратьев очень просили издателя "Нового Времени" посетить именно первое представление.

   А. С. Суворин вызвал к себе Чехова и попросил его известить и меня, говоря, что вместе смотреть "Термидор" будет интереснее.

   Так мы втроем в ложе бельэтажа и восседали. Суворин до зрелища был весел, разговорчив и все обещал хороший результат спектакля.

   - Ленский мне прямо ручается за успех! И пьеса эффектная и играют, говорит, хорошо. Пьесу-то я знаю, а вот как играют - посмотрим...

   Игра началась. Смотрю, лицо Суворина вытягивается, глаза начинают поблескивать. Наконец, он не выдерживает и шепчет:

   - Господа, это черт знает что такое! Антон Павлович, вы что скажете...

   - Да, что-то не тово...

   - Это хуже, чем не тово! Это и поставлено омерзительно, и игра самая заволжская... Крик, шум, нескладная суетня! Что за вздор - вот хоть эта сцена... Как фамилия этой актрисы?

   Я шепотом называю.

   - Откуда они их набрали?

   - Это молодежь... их много, этих молодых...

   - Да что, Малый-то театр - воспитательный дом, что ли? Молодежь! Это мне нравится!

   Кончилось одно или два действия, уж не помню. Двери ложи отверзлись, и А. М. Кондратьев влез своей грузной фигурой: за ним виднелся виц-мундир какого-то чиновника театра.

   - Ну, как, Алексей Сергеевич? - осведомился Кондратьев. Суворин так на него и вскинулся.

   - Послушайте, голубчик, да это что же? Позвольте, разве это представление? Разве это постановка? Ведь это ужас! Зачем у вас такая сумятица? Это что - толкучка московская, что ли? Кто у вас ставил "Термидор"?

   - Ленский, Александр Павлович, - испуганно отвечал Кондратьев.

   - Как ему не стыдно! Вы так ему и передайте, что стыдно! Или вот, например, сейчас, в сцене...

   Они вышли из ложи. Чехов смеялся потихоньку и говорил мне:

   - Глядите, глядите, как Суворин увлекается! Точно юноша! А как кричит-то... ужас! Вот за что его всегда полюбить можно...

   Мы брели сзади, а Суворин продолжал распекать и Кондратьева, и чиновника. Те уж не знали, как от него отбиться. Наконец Суворин увидал С. В. Васильева (Флерова), известного и очень талантливого театрального критика "Московских Ведомостей".

   - А! Вот кого мне надо... Как, бишь, зовут его? Мы замялись, но Суворин не стал дожидаться и рванулся на Васильева.

   - Ну, что, батюшка! Ведь это что же, а?! Он ухватил его за руку и потащил с собой, говоря целые монологи о пьесе и об игре артистов.

   Васильев - важный старик небольшого роста - шел и солидно кивал своей красивой головой с седыми кудрями. А Суворин, большой, сгорбленный, с лохматыми волосами и бородой, шел, махал руками и кричал на все фойе, обращая на себя внимание публики.

   - Как увлекается, Боже, как он увлекается! - твердил Чехов.

   Да, так любить театр и увлекаться им мог только А. С. Суворин. Я не забуду никогда нашей беседы о московском Художественном театре. Скажу кстати, что до открытия этого театра я ожидал совершенно иного. Мне казалось, что гг. Вл. Ив. Немирович-Данченко и К. С. Станиславский явятся добросовестными режиссерами, любовно и тщательно ставящими хорошие пьесы. Первое представление "Царя Феодора Иоанновича" положительно разочаровало меня. Я увидал море мишуры и мало таланта в исполнении. Кроме того, к пьесе сделаны были "режиссерские дополнения" - новинка тогдашнего времени, и я, удивленный, не стал даже писать отчета о первом спектакле, дал только небольшую заметку, а самому Суворину написал большое частное письмо, говоря, что я новых приемов нового московского театра не понимаю. По-моему, это только странность, дающая простор для режиссерского произвола, и если подобная мода установится, то, пожалуй, все искусство сценических изображений будет областью одного режиссера. Во что же обратятся актеры? В куклы, в марионетки? И что же будет, если режиссер окажется глуп?

   Не знаю, попало ли в руки А. С. Суворина это письмо. Как будто нет... Однако ж, когда Суворин сам полюбовался на спектакли Художественного театра, он написал свою знаменитую статью "о скворцах в искусстве".

   В Художественном театре поставили "Доктора Штокмана". Роль ибсеновского героя очень хорошо играл К. С. Станиславский, и я расхвалил его в рецензии. Спустя довольно долгое время приезжает в Москву А. С. Суворин, и из "Славянского Базара" мне передали, что Алексей Сергеевич ждет меня к себе в восемь часов вечера.

   Я приехал - у Суворина на столе стоял красивый самовар, и знаменитый театрал попивал чаек. Тут же стояла корзинка с яблоками "Наполеон" (я случайно узнал, что это, кажется, были любимые яблоки Алексея Сергеевича). Я поклонился.

   - Здравствуйте, здравствуйте! Что это вы, голубчик, пишете о Художественном театре? Ах да ох! И хорошо, и талантливо, и то, и се... Я говорю о "Докторе Штокмане". Уж как расписали!

   - А разве не хорошо? - спросил я. - Согласитесь, что Станиславский очень недурен...

   - Я не говорю, что он плох. Хорош. И это хорошо, что вы их похвалили. За "Доктора Штокмана", пожалуй, можно. А только особенного ничего нет. Народное заседание, где действует это самое "никогда не могущее быть правым" большинство, - даже очень деревянно и вымученно. Сразу видно, что актеров натаскали, а все-таки вышло плохо... Сам Штокман... Не знаю, право, а по-моему Станиславский не так играет. Я бы не так играл... Вы помните сцену, как он из-под мебели камни достает? Он вот что делает, этот длинный Станиславский...

   Суворин вдруг живо вскочил со стула и, внезапно приняв позу Станиславского (и это было так похоже!), полез под диван и голосом того же Станиславского закричал:

   "Катерина, Катерина! Смотри, я еще нашел камень... вот, гляди, Катерина!"

   Суворин поднялся и продолжал:

   - Зачем это он все моргает, все моргает, как обезьяна? Все это у него "сделано", для эффекта, а не от души! И голос не потрясенный, а равнодушный... Разве это возможно? Ну, скажите, разве можно в эту минуту говорить равнодушно? С толпой он держится лучше, но... и там фальшь в голосе! Нет, не говорите! Если придираться, то и в "Штокмане" Станиславский наделал грехов и промахов... И как он ходит странно... (Суворин прошел, опять делаясь очень похожим на Станиславского). Вообще, они фокусники, великие люди на малые дела, у них душа-то на втором плане, а прежде всего виднеется форма. Вы видели у нас "Царя Феодора Иоанновича"?

   - Видел, - отвечал я. Суворин продолжал горячо:

   - Орленев двумя головами выше вашего Москвина, а у вас его уж как хвалили! Москвин даже не понимает, кого играет. У нас трагедия поставлена проще, а у них напичкано много сусального золота. Разве это нужно? А что я, голубчик, вчера увидал у Корша, так это... это...

   И Суворин с тем же увлечением стал говорить о какой-то пьеске, данной в театре "Корша" (Суворин тут же остроумно разбранил и пьеску, и исполнителей). В заключение он добавил:

   - А ведь нельзя сказать, чтобы актеры были плохи! Нет, труппа у него подобрана изрядная, только он на пустяки тратит силы артистов!

   Да, Суворин глубоко, искренно любил театр. Газету и театр он любил больше всего на свете. И о них он всегда говорил - пылко, увлекательно.

    

   VIII

    

   Юбилей В. П. Буренина

    

   Этот праздник сотрудников "Нового Времени" состоялся 20-го декабря 1896 года. Решительно не помню, где происходило чествование Виктора Петровича и пировали как сотрудники, так и гости, но знаю, что на этом вечере выступал застольным оратором А. С. Суворин.

   В. П. Буренина, вообще, приветствовали речами многие. Эффектную юбилейную речь сказал С. С. Татищев, говоря, что в древнем Риме победителя Цезаря приветствовали кликами:

   - Цезарь - Виктор (победитель)! А теперь все почитатели юбиляра, собравшись здесь, приветствуют его такими же кликами:

   - Буренин - Виктор!

   Это всем ужасно понравилось, и искусному оратору очень аплодировали.

   Выступали и дамы: артистка Л. Б. Яворская, беллетристка Н. А. Лухманова. Первая сказала коротко, но умно и ловко, а вторая, по совести сказать, наговорила столько лести, что слушатели опустили глаза и потихоньку смеялись над ораторшей. Говорила что-то известная тогда г-жа Шабельская (речи ее я не помню, но знаю, что эта дама ослепляла массой брильянтов). Поэт В. С. Лихачев (седой господин с беспокойными глазами) сказал хорошенький экспромт:

    

   Вам ваши пятницы, [022] быть может, надоели,

   А мы бы календарь иметь хотели,

   Где бы семь пятниц было на неделе!

    

   Сказал тост от имени "литературных младенцев" С. Н. Сыромятников (Сигма), в те годы красивый и франтоватый молодой человек, сказал весело, безобидно и также имел успех.

   Ораторов, вообще, было чересчур много.

   Вдруг поднялся А. С. Суворин. Едва он встал - дружные аплодисменты встретили главу "Нового Времени".

   Как только Суворин заговорил, я сразу почувствовал, что могучий публицист сейчас сконфужен, как ребенок. И, действительно, голос его дрожал, а лицо имело самое потерянное выражение.

   - Господа, извините, я говорю, но... я не готовился! - начал оратор при одобрительном смехе и улыбках. - Меня предупреждали: вам придется что-нибудь сказать, приготовьтесь! А я все-таки не готовился... Я, знаете, не оратор... И не понимаю, как это у иных так льется... Ну-с, так вот, я вам хочу сказать несколько слов о Викторе Петровиче Буренине. Это я с особым удовольствием скажу. Мне хочется внести своей речью некоторую поправку... потому что существует ошибка... и ее надо исправить... Видите ли, про Виктора Петровича все говорят, что он убийца! То есть, я не про тех убийц говорю, которые выходят с ножом на большую дорогу (общий хохот), нет... Речь моя идет о литературных убийствах... Будто бы Буренин много совершил таких убийств! У читателя, чего доброго, о Викторе Петровиче сложится странное понятие, что В. П. Буренин - злой человек! Это вот, господа, и есть большая ошибка. В. П. Буренин, напротив, очень добрый человек, я это отлично знаю. Если бы его скромность не требовала известной тайны... знаете, как говорится, пусть шуйца не знает, что творит десница... если бы сам В. П. Буренин не был против, я бы вам мог рассказать множество примеров, как мягок, добр и снисходителен к людям В. П. Буренин... Вот все, господа, что я хотел сказать... И я хочу выпить за здоровье моего друга В. П. Буренина как за добрейшей души человека!

   После этого "тоста" подняли "на ура" и юбиляра, и Суворина. Все аплодировали. Все смеялись. Суворин был, видимо, в восторге, что исполнил свою трудную задачу - произнес-таки целую речь. И он, обращаясь к окружающим его, говорил:

   - Как я рад сегодняшнему вечеру! Я увидел, что сотрудники "Нового Времени" умеют и пошутить, и от души повеселиться. Очень я доволен, очень...

   Тут стали все приставать к В. П. Буренину:

   - Речь! Речь! Пусть юбиляр скажет! В. П. Буренин, сидевший со своими взрослыми дочерьми (одна была замужняя), почему-то долго отнекивался.

   - Виктор Петрович, вас дамы просят!

   - Виктор Петрович, умоляем! Юбиляр встал. Все умолкло.

   - Полагается, - сказал тихо Виктор Петрович, - что юбиляр в день своего юбилея должен быть непременно тронут... Эта фраза вызвала смех и аплодисменты.

   - Ну, а что же занимательного и интересного может сказать "тронутый" человек?!

   Этим каламбуром юбиляр и ограничился. Его шутка подбавила веселья, и затем надвинулись, как густой Донзинанский лес, новые и новые ораторы...

   Юбилей кончился под утро.

    

   IX

    

   Примеры доброты А. С. Суворина

    

   Я думаю, что если биографы Суворина захотят тщательно переписать все случаи проявления доброты издателя "Нового Времени", то очень большую книгу придется им тогда печатать. Я начну говорить сначала о самом себе, потому, что добро, сделанное мне Алексеем Сергеевичем, для меня всего ближе и ощутительнее.

   Не говорю об авансах, этой хронической болезни почти всех писателей. Деньги у Суворина роли никогда не играли, и если он давал их, то следовало ценить его расположение, а не деньги.

   Однажды, присутствуя на одном из "Касьянов" (29-го февраля - день выхода 1-го N "Нового Времени" под редакторством А. С. Суворина; эти дни, обыкновенно, праздновались очень шумно и весело), я был рассмотрен в толпе хозяином и уведен в другую комнату для беседы наедине.

   - Я что вам хотел сказать, - начал Суворин, - вы развиваетесь и улучшаетесь, у вас фельетоны удаются все лучше и лучше! Я очень рад это сказать вам.

   Признаюсь, я никак не ожидал подобных слов. Не так давно получались письма от того же Суворина с некоторыми распеканиями по моему адресу. Суворин продолжал:

   - Вы отлично описали духоборов. Как вы ухитрились пробраться к ним, если даже английского корреспондента арестовали? Очень мне про духоборов понравилось... И насчет ртути, насчет соляных копей - все это удачно. Путешествия вам полезны, я надеялся, что именно так они на вас и повлияют. Знаете что? В будущем году выставка в Париже... Сначала вы отправляйтесь в Берлин и опишите нам его. Вам полезно заглянуть в Европу. А Берлин - мудрый хозяин, есть чему поучиться городским деятелям вашей Москвы. Покончив дела в Берлине, поезжайте в Париж, на выставку, это уж не для писем в газету, а для собственного удовольствия. Впрочем, встретится что-нибудь интересное - пишите и из Парижа... И вот еще что... (Суворин понизил голос). Без Лели это нельзя устроить... Вы скажите Алексею Алексеевичу, что послать вас в Берлин и Париж - мое большое желание, я очень этого хочу... Повторяю, вам эта прогулка доставит не только удовольствие, но и горизонты откроет. Рад буду вашему путешествию!

   Скажите, читатель, случалось ли вам видеть в редакторе газеты такое чисто отеческое отношение к своим сотрудникам? Считая себя человеком очень маленьким в "Новом Времени", я никогда не рассчитывал на такое особое внимание. Но А. С. Суворин знал мои труды, старания, добросовестность. Он верил мне, в мою честь журналиста, он знал, что я ни разу не уронил и не уроню достоинства газеты, в которой работаю. И он, прозорливо наблюдая за всеми сотрудниками, вероятно, каждого умел сделать, так же, как и меня, счастливым. Помимо желания доставить радость, А. С. Суворин заботился о нашей пользе. Это всегда и но всем. Не будучи добрым разгильдяйски и неосмотрительно, Суворин был добр разумно и расчетливо. И если траты его несли пользу, он не жалел никаких денег. Вот чем высока и ценна доброта А. С. Суворина.

   Не могу не упомянуть, что когда я чистосердечно рассказал А. А. Суворину о своей беседе с его отцом, и он также посмотрел на дело. Надо сказать, что я наметил летом поехать в Сибирь. Теперь указание А. С. Суворина меняло дело, и Алексей Алексеевич, улыбнувшись, сказал мне:

   - Насчет Сибири погодите. Вот напишете что-нибудь такое вольное, тогда вас на казенный счет туда отправят. А пока приготовляйтесь ехать в Берлин, потом в Париж. Загляните и в Вену.

   И А. А. Суворин снабдил меня адресами наших заграничных корреспондентов, разными советами, указаниями и деньгами на поездку.

   Доброта А. С. Суворина выражалась неоднократно, и я являлся также и исполнителем ее. Как раз перед Пушкинским праздником отыскалась в Москве современница Пушкина, Вера Александровна Нащокина. Мне о ней рассказал тогдашний ректор университета профессор Д. Н. Зернов, я написал Суворину, и тот сейчас же выслал 100 рублей для этой редкостной старушки.

   В. А. Нащокина жила в селе Всехсвятском, под Москвой, вместе со своим неудачником-сыном, который мне даже не показался. Нащокина была живая, хотя и очень дряхлая женщина, маленькая, худая, с глазами, все еще говорящими о былой красоте. Я отвез ей деньги, а по просьбе ректора купил черное шелковое платье и привез прямо в университет и платье, и Нащокину. Об этой старушке стоит как-нибудь написать особо, а теперь я скажу только, что Вера Александровна не могла понять, откуда ей Бог посылает 100 рублей.

   - Вы говорите, от "Нового Времени"? Откуда газета узнала, что я существую на свете?

   - Это я узнал от ректора Московского университета и написал Алексею Сергеевичу Суворину, издателю "Нового Времени". А он и выслал вам 100 рублей, - объяснял я.

   - Да за что? Чем я могу отплатить этому доброму человеку?- женировалась старушка.

   - Я передам ему от вас поклон, вот и делу конец!

   - Ах, передайте, что я его благодарю от всей души! Я его целую и обнимаю, как мать... даже как бабушка! Ведь г. Суворин, вероятно, красив, молод!

   - Он сам старый, седой и почтенный человек.

   - Ну, тогда я целую его, как сестра...

   Взволнованная Нащокина, измученная жизнью в нищете, не могла удержать своих сл