Телешов Николай Дмитриевич - Артисты и писатели

bsp; 

   Вот она, милая Волга, широкая!

   Вот он, синеющий бор!

   Берег обрывистый, заводь глубокая,

   Синь поднебесная, ясно далекая,

   Жизнь, красота и простор!

  

   Часто сидя над обрывистой кручею

   В ясные ночи весной,

   Там любовался я жизнью кипучею,

   Волгой привольной, широкой, могучею,

   Залитой полной луной.

  

   Слушал я песни на барках народные,

   Говор и шепот волны,

   Слушал, как стонут свистки пароходные,

   Видел, как носятся чайки свободные,

   Зорко добычу следя с вышины...

  

   Его стихи и рассказы на разнообразные темы, от картин родной природы, от призывов к труду и к борьбе до военных впечатлений последнего времени, появлялись в изданиях и Алтайского края, и Западной Сибири, и на Урале, на Волге, в Суздале, Москве, в Ленинграде...

   Вот одно из недавних его стихотворений о советской женщине, присланное мне в письме:

  

   Она была в цепях доныне

   Века бесправною рабой,

   Теперь гражданка-героиня

   С поднятой гордо головой.

   Кто правит трактором в колхозе,

   Кто гордо реет в облаках,

   Кто мчит стрелой на паровозе,

   Кто отличается в боях?

   Кто управляет на заводах,

   Кто лечит раны на фронтах,

   Кто изучает жизнь природы

   В полях, лесах и рудниках?

   Кто поднимает новь родную,

   Кто едет в глушь учить детей,

   Несет любовь свою живую

   В тайгу и ширь родных степей?

   Все это ты! В Стране Советов

   Тебе, как матери родной,

   От всех почет, от всех приветы -

   Все это дал советский строй!

  

   Много поработал на своем веку этот скромный самобытный поэт, вышедший из народных глубин, и сам себе заработал в жизни хорошую и счастливую старость.

   В 1952 году, в день моего восьмидесятипятилетия, он прислал мне стихотворный привет в дружелюбно-шутливой форме, прочитанный публично в Центральном Доме литераторов и вызвавший веселые улыбки и гром аплодисментов.

   Привожу эти стихи:

  

   Милый Митрич! Неужели

   Вам уж восемьдесят пять?!

   Так, должно быть, в самом деле

   Мне-то Вас и не догнать...

   Обижались Вы, что ноги

   Стали плохи, не резвы,

   А по жизненной дороге

   Обогнали многих Вы.

   Ваши книги сердцу близки.

   Их читают нарасхват.

   И "Писателя записки"

   В магазинах не лежат.

   Я как искреннему другу

   Шлю Вам пламенный привет.

   Плюньте Вы на все недуги

   И живите до ста лет!

  

   Всегда интересовался я русскими самородками и так называемыми самоучками, интересовался их успехами, их судьбою и бывал рад, когда эти труженики, искренне преданные своему любимому делу, начинали выходить на дорогу, более или менее широкую.

   Однажды поэт Белоусов привез ко мне незнакомого человека, очень скромного и тихого, за какой-то справкой о литераторах, членах кассы взаимопомощи, где я в то время был председателем. В комнате у меня уже сидело несколько человек моих литературных товарищей: помню С. Я. Елпатьевского, Юлия Бунина, И. С. Шмелева и В. В. Вересаева... Разговор шел о писательских псевдонимах, о шуточных подписях раннего Чехова, вроде "Человека без селезенки" или "Брат моего брата", а также о "Иегудииле Хламиде" Горького и других.

   Пока я искал в папках нужную справку, Белоусов, прислушиваясь к беседе, рассказал, что псевдоним "Горький" был одно время его личным псевдонимом, одним из самых ранних, вскоре им оставленным.

   - Да вот спросите Ивана Филипповича,- указал Белоусов на привезенного им гостя.- Он все эти дела хорошо знает.

   Все мы взглянули на Ивана Филипповича, а тот, скромно опустив глаза, молчал и даже не пошевелился.

   - У меня в молодости тоже был псевдоним,- сказал Елпатьевский, обратясь к незнакомцу.

   - Да. Я знаю,- тихо ответил Иван Филиппович,- вы подписывались: "Е-ский", когда в восьмидесятых годах сотрудничали в "Северном вестнике".

   - Совершенно верно,- подтвердил удивленный Елпатьевский.

   - А вот про меня,- улыбнулся Бунин,- вы уж, наверно, ничего не знаете.

   - Нет, Юлий Алексеевич, и про вас кое-что знаю,- в свою очередь скромно улыбнулся Иван Филиппович.- Вы писали о революционном движении, тоже в восьмидесятых годах... Издание было нелегальное. Печаталось в Харькове, я помню. А псевдоним ваш был "Алексеев".

   - Откуда же вы знаете об этом?!

   - У меня картотека. Всю жизнь ее собираю. Несколько тысяч карточек уже есть. Тысяч тридцать... Обо всех вас имею сведения. Вот Иван Алексеевич Белоусов подписывался иногда под стихами тоже, как и вы,- "Алексеев",- улыбнулся он Бунину.- Да у него много было псевдонимов - и "Белый Ус", и "Брянцев", и "Брянцевский", и "Муравей", и много всяких других...

   Все заинтересовались.

   - Говорите: тридцать тысяч карточек? - изумился Шмелев.

   - В настоящее время даже, пожалуй, больше. Всю жизнь интересовался библиографией... Собираю все, всякие сведения о литераторах и других заметных наших людях...

   - Неужели у вас имеется даже и мой псевдоним, о котором я сам давно забыл? - продолжал допытываться Шмелев.

   - Имеется. Вы подписывались одно время "Варламов"... На память не берусь назвать эти годы, но подписи такие бывали.

   - Все это очень интересно и для меня неожиданно,- заметил Вересаев.- Вот я пишу тоже всегда под псевдонимом... А известно ли вам мое настоящее имя?

   - Кто же вас не знает! - ответил незнакомец.- Вы - Викентий Викентьевич Смидович. Но, кроме вашего громкого псевдонима "Вересаев", бывали и у вас в девяностых годах такие подписи: "В-ев". Это мне точно известно.

   Вересаев весело рассмеялся и развел руками:

   - Ну, это что-то изумительное!..

   Тихий и скромный гость, никому, кроме Белоусова, не известный, сделался центром внимания, героем вечера.

   Получив от меня нужную справку, он хотел было уходить, но его все задержали:

   - Погодите! Побеседуйте! Расскажите что-нибудь о себе. Прежде всего: как ваша фамилия?

   - Масанов,- был тихий ответ.- Я всегда интересовался писателями. И вашей "Средой" очень интересуюсь. Обо всех о вас имею сведения - и о молодых и о старых ваших товарищах - обо всех!

   - Например, о Боборыкине?.. О Златовратском?..- спросил кто-то.

   - Обо всех... У Златовратского был псевдоним в семидесятых годах "Золотой человек", когда он писал сатирические рассказы. А теперь под критическими заметками подписывает только свои инициалы. С большим уважением отношусь я к этому прекрасному старцу!

   С того вечера я ближе познакомился с Иваном Филипповичем Масановым. Иногда он приезжал ко мне вместе с Белоусовым, а то и я бывал у него в Черкизове, в маленьком его домике с крошечным садиком, где росли овощи и цветы.

   У стен маленьких невысоких комнаток - спальни и кабинета - до потолка поднимались папки с надписями и ящики с десятками тысяч карточек. Все у него было в порядке. Иногда я заставал у него библиографов с известными именами, профессоров, искусствоведов, ученых исследователей по литературе, писателей - все они были обычными посетителями этого скромного уголка, таившего в себе ценные научные материалы, собранные в течение целой жизни с исключительной любовью человеком простым, бывшим крестьянином и ремесленником, а под конец жизни - почтенным библиографом Всесоюзной книжной палаты, автором научно-исследовательских работ и единственного в своем роде "Словаря псевдонимов" в трехтомном издании.

   Когда во время спешной работы кому-нибудь требовалось для статьи немедленно найти дату рождения или смерти кого-либо из писателей, художников, ученых или узнать настоящее имя человека, известного лишь под псевдонимом, то, не роясь в архивах и не доверяя случайно чьей-то памяти, нужно было обратиться в Черкизово, на улицу Гоголя, дом 10, квартира 1, и там через несколько минут получить самые подробные и самые точные справки.

   Бывая у Ивана Филипповича, я почти всегда встречал у него кого-нибудь из знакомых, получающих от него сведения для спешных работ. Да и сам я, когда печаталась моя книга "Записки писателя", зачастую обращался за помощью к Ивану Филипповичу, чтоб не ошибиться в указателе дат рождения и смерти упоминаемых лиц.

   Профессор С. Д. Балухатый, известный литературовед и исследователь творчества Горького и Чехова,- особенно чеховских пьес,- многими сведениями обязан был Масанову, скромнейшему из скромнейших хранителей точных дат и справок - трудов целой жизни его.

   Вспоминая сейчас об этом скромном труженике, достойном большого уважения, хочется рассказать вкратце о его жизни, о его путях и трудах.

  

   Сын крестьянина Владимирской губернии, окончив курс сельской школы, он был послан, как это бывало в то время обычно, в Москву на заработки, добывать "хлеб насущный". Здесь познал он ремесленные труды: был каменщиком, маляром и кровельщиком, затем перешел в торговую иностранную фирму на должность кладовщика товаров, рассыльного и, наконец, конторщика.

   Влечение к книге и к знаниям у молодого Масанова было огромное. Необходимость самостоятельного заработка и тяжелая физическая работа в юности не только не убили в нем жажды знания, но, наоборот,- как бы укрепили ее. В период службы конторщиком Масанов особенно усиленно занимался самообразованием, знакомился с классической литературой и критикой, не щадя своих скромных заработков на приобретение необходимых книг и журналов. В эти же годы он старательно изучает немецкий язык и эсперанто, на котором впоследствии не только свободно говорил, но и вел переписку с корреспондентами самых дальних уголков земного шара; изучает историю, интересуется театром и шахматами, а также цветоводством.

   Когда приходилось посещать его в Черкизове, то чего только не видывал я в его крошечном садике! Помимо овощей, необходимых для жизни, сколько и каких цветов, лишь по два-три экземпляра, не бывало на грядах у Ивана Филипповича! И в этих цветах, в этом уклоне от деловой прозаической работы была простая и скромная поэзия человека, любившего жизнь и ее красоту.

   С 90-х годов Масанов начинает помещать мелкие историко-литературные и исторические заметки в небольших московских газетах, затем печатает ряд библиографических работ во "Владимирских губ. ведомостях", "Трудах Владимирской ученой архивной комиссии", затем в "Историческом вестнике" и в "Русском архиве". Эти выступления обратили на скромного автора должное внимание. Первая работа Масанова посвящена родному Владимирскому краю и вызвала положительную оценку современной критики, как "бесспорно драгоценное приобретение и настольная книга для всякого желающего познакомиться с историей губернии". Вслед за ней выходит "Библиография сочинений А. П. Чехова". Строгий к себе Чехов большое количество сочинений не включил в прижизненное (марксовское) Собрание сочинений. Огромное наследство "начинающего" Чехова обнаружилось только после его смерти, и открыл его именно Масанов.

   "Спустя два года после смерти Чехова И. Ф. Масанов предпринял нелегкий труд пересмотра всех юмористических журналов и всех московских иллюстраций поры чеховской молодости и подвел итог даже всем мелочам, вышедшим из-под его пера. Это было поистине целое открытие!" Так писал в своем предисловии А. А. Измайлов [Полное собрание сочинений А. П. Чехова, второе издание А. Ф. Маркса, т. 22, с. 82.].

   Вслед за публикацией библиографического указателя сочинении Чехова началось усиленное переиздание его "забытых и затерянных рассказов".

   Такой строгий и крайне щепетильный к выбору сотрудников своего журнала "Русский архив", как П. И. Бартенев, счел необходимым опубликовать у себя эту выдающуюся работу библиографа-самородка, а затем поручил ему же составление указателя содержания "Русского архива".

   Масанов не только любил и ценил высоко Чехова, но ему была дорога буквально каждая его строчка, каждая мелочь найденных сочинений. В процессе его библиографических исканий он с радостью заводил знакомство с людьми, близкими писателю,- сестрой Марией Павловной Чеховой, с женой О. Л. Книппер-Чеховой, с В. А. Гиляровским, Белоусовым, Лазаревым-Грузинским... На этой же почве сблизились и мы с ним. В 1929 году была напечатана "Чеховиана", где даны все сведения о жизни и трудах Чехова, обо всем, что было когда-либо написано о самом Чехове, кем и когда были эти статьи написаны и где опубликованы; даны сведения о всех произведениях Антона Павловича с указанием, где и когда они печатались.

   В начале девятисотых годов Масанов приступает к составлению многотрудной своей работы "Словарь псевдонимов русских писателей и ученых" и с 1904 года начинает частично опубликовывать собранные материалы, памятуя, что многие крупнейшие русские писатели, как Гоголь, Лев Толстой, Салтыков, Короленко и другие, начинали свою литературную деятельность под псевдонимом. Он рассылает работавшим в те годы писателям, независимо от их литературных взглядов, просьбы сообщить свои псевдонимы, и все отвечают ему, охотно раскрывая свои вымышленные имена. Один только Амфитеатров вознегодовал на Масанова и даже выступил со статьей в газете "Русь" с протестом против опубликования псевдонимов, усматривая в этом покушение на "литературную собственность" и даже "одно из самых тяжелых литературных преступлений". Это так повлияло на Масанова, что он остановил свою работу, но по просьбе друзей и большинства писателей, заинтересовавшихся такой работой, считавших выступление Амфитеатрова нелепостью, стал продолжать свои изыскания, поддержанные рядом историков и литературоведов, как дело нужное и дорогое при изучении истории нашей художественной литературы и публицистики.

   В результате многолетнего неутомимого труда Масановым составлен словарь, охватывающий свыше 60 тысяч псевдонимов. Первый из трех томов словаря вышел в издании Всесоюзной книжной палаты в 1941 году.

   За последнее время он с увлечением работал над словарем "Анонимов", выясняя авторов статей, брошюр и книг без всяких авторских подписей и обозначений. Он выявлял этих таинственных авторов, называя их имена, и труд его, существенный для библиографической науки, шел полным ходом. Не просто, но страстно работал над анонимами Иван Филиппович и все боялся не успеть закончить при жизни этот словарь - что и случилось: сердце не выдержало непосильной нагрузки.

   Вспоминается последнее наше свидание с Иваном Филипповичем в день его семидесятилетия. Он был уже серьезно болен и лежал на диване в своем кабинете, накрытый одеялом. Странно было видеть этого неустанного труженика, чей день обычно начинался с шести часов утра и кончался не ранее полуночи, все время занятого работой, теперь лежащего и бессильного. В этот день перебывало у него немало друзей, немало литераторов, научных работников и библиографов, ценивших его деятельность. Все отмечали его отзывчивость, его всегдашнее стремление быть полезным всякому, кто нуждался в его сведениях, в его картотеке, доходившей в последние годы уже до восьмидесяти тысяч экземпляров. Он отвечал на запросы, давал сведения, указания источников - всячески помогал в работе всем, кто к нему обращался. За это и был он всеми любим и уважаем.

   Благодаря неустанным трудам своим Масанов вышел на широкую дорогу и стал полезным своей родине, которую любил всей душой.

   Многие годы я вращался среди крупных писателей и артистов с общеизвестными и прославленными именами, но мне довелось жить также среди людей без известных имен, искренних общественников, самых обыкновенных людей с гражданскими настроениями, прогрессивными взглядами и желанием быть полезными родине и народу. Это были подмосковные жители - земские врачи, железнодорожные служащие, учителя народных школ, зимующие дачники с их семьями, конторщики торговых фирм, разные служащие и рабочие большого Люберецкого завода, ремесленники и некоторые крестьяне окружных сел и деревень.

   У всех у них были семьи, и большинство желало дать своим детям более широкое образование, чем давали сельские начальные школы. Жизнь в уезде, на расстоянии примерно часа езды от столицы по железной дороге, заставляла посылать ранним утром на поездах и ребятишек и подростков, как мальчиков, так и девочек, на целый день в Москву, без призора, и ожидать только к вечеру их возвращения. Все это и заронило мысль создать здесь же подмосковную гимназию, то есть среднеучебное заведение для детей обоего пола.

   Инициатором этого явился популярный среди населения и всеми уважаемый земский врач Красковской больницы Михаил Самойлович Леоненко, мой личный давний знакомый и друг нашей семьи. Он увлек многих, в том числе и меня, этой задачей - устроить первую в России деревенскую гимназию здесь же, среди нас, не посылая наших дочерей и сыновей ежедневно в город или не делая их нахлебниками в чужих квартирах и чужих семьях.

   Устраивать два учебных заведения, отдельно для мальчиков и для девочек, было бы не под силу местному населению, да и не вызывалось необходимостью.

   - Как тут быть?- спрашивал меня Леоненко.- Официальные круги явно против "двуполой" гимназии, как они выражались. Взгляд неверный, но что делать? Как быть?

   - А вот что,- ответил я.- Давайте-ка завтра поедем с вами в Петербург, к министру народного просвещения, да и потолкуем.

   - К Кассо?! - изумился Леоненко и даже усмехнулся.- Да ведь это же гонитель всего нового и культурного. Это дело вполне безнадежное.

   - А все-таки поедем,- настаивал я.- Чем черт не шутит! Мы ему разъясним, мы ему так прямо и скажем: если он за просвещение, то должен разрешить, а если не разрешит, то он после этого...

   Я не стал договаривать. Леоненко улыбнулся и махнул рукой. Однако поехать все-таки согласился.

   Имя министра Кассо было очень громкое в смысле отрицательном. Это был гонитель всего общественного и народного. Действительно, казалось, незачем к нему ехать.

   Но мы все-таки поехали.

   Дня два ожидали мы приема. Наконец, нас впустили.

   Перед нами был высокого роста, мужественный и властный человек, как мне показалось - несколько восточного типа.

   - В чем ваше дело?

   Леоненко вкратце сообщил нашу просьбу.

   - А вы кто? - спросил он меня.

   - Писатель. Очень сочувствую этой идее и прошу выслушать меня.

   - Говорите.

   Я стал говорить. Я вообще говорить не мастер, но тут на, меня нашло какое-то вдохновение. Я так доказывал ему необходимость устройства гимназии в Малаховке, что он перестал возражать и только поинтересовался:

   - А средства?

   - Средства будут! У нас все готово. Организуем общество - вот и средства найдутся. Да у меня есть возле самой станции десятина земли, я ее отдам под гимназию в собственность обществу. Построим дом, откроем пока два класса, а затем каждый год будем прибавлять по одному - до полного восьмиклассного училища. Наладим горячие завтраки для ребят, и дело пойдет как нельзя лучше. Вы же будете потом гордиться, что разрешили первую в России деревенскую гимназию!

   В конце концов он согласился. Но против "двуполой" школы продолжал возражать.

   Мы уверяли его, что дети, начиная с первого класса, так сживаются друг с другом, как братья и сестры в семье, и никаких опасностей быть не может. Хуже, когда дети весь день отсутствуют в Москве и неведомо как себя ведут.

   Я сам удивлялся своему красноречию, которым совершенно не обладал. Вижу, Кассо задумался...

   - Ну, хорошо,- сказал он через минуту.- Вы меня уговорили. Но если...

   - Не беспокойтесь,- возразил я.- Все будет благополучно. Да и наши жены станут поочередно дежурить в гимназии, наблюдая за порядком.

   И 30 июля 1908 года последовало распоряжение на открытие среднеучебного заведения в Малаховке с курсом мужских гимназий, для совместного обучения детей обоего пола.

   Немедленно организовали мы общество, в котором участвовало двести пятьдесят человек, вносящих ежегодно две тысячи пятьсот рублей членских взносов. Дело встретило горячее участие не только среди местного населения. Губернское земство прислало нам для начала три тысячи рублей на обзаведение. Бронницкое уездное земство ассигновало ежегодное пособие в две тысячи рублей. И дело, казавшееся безнадежным, загремело вокруг Малаховки.

   Во всех слоях населения, и не только в Малаховке, но и на иных станциях Казанской железной дороги, как дальше от Москвы, так и ближе к Москве, проявилось горячее участие и сочувствие как среди состоятельных людей, так и скромных трудовых. Все старались внести свою посильную лепту. Все стремились отдать своих детей в эту школу. Люди состоятельные приносили немалые пожертвования на постройку "своего дома на своей земле", местный театр два раза в лето отдавал нам бесплатно свое помещение и своих артистов, а артисты были интересные - из Малого театра и из Художественного. Билеты на такие вечера расхватывались моментально и по ценам повышенным. А в саду устраивали праздничное гулянье, разбивали палатки, где местные дамы торговали сластями и ягодами, устраивали аллегри, где можно было выиграть лампу или чайную чашку, а то и простой "пятачковый" карандаш. Никто не претендовал на ценные выигрыши, аллегри приносило за вечер большой доход. Между прочим, я закупал на "вербе" десятка два "морских жителей", которых нигде нельзя было достать, кроме как на вербном базаре, и они продавались здесь по высоким ценам, как на аукционе.

   - Рубль! Кто больше?

   - Два! - отвечает кто-то.

   - Три! - перебивает другой.

   - Пятерка!..

   И так далее. Тут же открывался ларек, где продавалось в бокалах шампанское, тоже пожертвованное со стороны. В общей сложности такой вечер, весело проведенный, давал две-три тысячи дохода.

   В первом вечере устраивался спектакль, а во втором - концерт. Благодаря моему обширному знакомству с многими артистами приезжали и пели именитые люди, и это снова, вместе с киосками и аллегри, давало обществу солидный доход.

   Нашелся и талантливый архитектор, предложивший разработанный план будущего здания, да, кстати, и свое наблюдение за постройкой, совершенно бесплатно, из сочувствия. И через два года был выстроен прекрасный каменный двухэтажный дом с водяным отоплением, куда и перевели гимназию в 1910 году из небольшого наемного помещения. Через год здесь уже открыты были кабинеты: физический, географический, исторический, библиотека и классы рисования.

   Кто-то из членов общества подарил рояль, кто-то прислал два верстака с наборами столярных инструментов, кто-то привез большие дубовые библиотечные шкафы, а старик Пальмин внес десять тысяч рублей на устройство физического кабинета, и был немедленно создан кабинет, с приборами для изучения космографии, с астрономической трубой и метеорологической станцией первого разряда.

   Для правильного питания детей устроены горячие завтраки, по шесть копеек в день, что возможно было только при добровольном участии членов общества. Нуждающиеся ученики пользовались еще и скидкой, а беднейшие получали даровые завтраки.

   Крестьянин-печник из Краскова наблюдал за отоплением, а кузнец из Вереи следил за замками и за ремонтом.

   Мало-помалу накопилось четырнадцать стипендий для более даровитых учеников и для неимущих. Старшие ученики привлекались к поддержанию порядка среди младших и несли разные дежурства по чистоте и гигиене.

   Октябрьская революция признала малаховскую гимназию и назвала ее школой показательной.

   Сын инициатора гимназии, доктора Леоненко, учился и окончил курс в этой гимназии, затем перешел в университет, на медицинский факультет, и теперь, после смерти отца, занимает место в Краскове, в той же больнице, окруженный такой же любовью и уважением, как его славный отец.

   Малаховская гимназия сыграла свою роль в жизни страны и была первой деревенской гимназией, по примеру которой в дальнейшем возникали и в других местах такие же школы.

   Километрах в двенадцати от Москвы, по Калужскому шоссе, в левой стороне дороги, раскинулось селение Узкое, на старинных картах называемое почему-то "Уское". При въезде над широкими каменными столбами, вероятно бывшими воротами, была надпись, извещавшая, что здесь находится санаторий Цекубу (сокращенное название Центральной комиссии по улучшению быта ученых).

   Неширокое гладкое шоссе, обсаженное высокими красивыми лиственницами, длинной и совершенно прямой линией ведет, незаметно снижаясь, к великолепной усадьбе, бывшему владению князей Трубецких, из семьи которых я знал двоих братьев,- один был ректор Московского университета, другой - ученый и писатель,- и еще родственника их, известного скульптора Паоло Трубецкого, жившего всегда за границей и только изредка приезжавшего в Россию.

   Огромный двухэтажный дом с колоннами, с просторными залами и большими жилыми комнатами стоит среди цветника и парка, в конце которого блестят три пруда: верхний, средний и нижний. Они по прямой линии спускаются террасами один за другим, пересеченные липовыми аллеями. Позади дома и по сторонам его - службы, кухня, дом управляющего, далее идут оранжереи, фруктовые сады.

   С 1924 по 1929 год я бывал в "Узком" ежегодно летом и жил там по месяцу. Это были незабываемые дни действительного отдыха - и душой и телом: чудесный воздух, образцовый порядок, вкусные и сытные обеды и ужины, чаи и завтраки, а самое главное - интересные, милые люди, гостившие там тоже по одному месяцу; лодки, ближние и дальние прогулки, музыкальные вечера, веселые забавы, теннис, бильярд и оживленные беседы запросто, по-домашнему, с носителями крупных имен в области науки и искусства, литературы - все это делало жизнь в "Узком" прекрасной, легкой и в полном смысле слова очаровательной.

   В нижнем этаже был большой зал для работ и занятий, с длинным мягким диваном, над которым висела надпись, что здесь, на этом диване, скончался Владимир Сергеевич Соловьев, близкий друг семьи Трубецких. В просторной прихожей, где вешались пальто и фуражки, стоял на задних лапах большой медведь, убитый когда-то охотниками в окрестностях "Узкого", держа в передних лапах булаву и блюдо для визитных карточек.

   День начинался красивым мягким звуком гонга, призывавшим к утреннему чаю, и кончался ровно в 11 часов вечера, когда запирались входные двери и гасились огни. Жители заблаговременно поднимались наверх и разбредались по спальням.

   Помимо почтенных и маститых профессоров в "Узкое" съезжались и молодые научные работники, писатели, музыканты, актеры, художники; некоторые приезжали с женами. Все было просто, по-семейному. За обед садились обычно человек семьдесят, а то и больше. Шутки ради избирался из приезжих так называемый "правитель" - на весь месяц, и его воле беспрекословно все подчинялись, тоже, конечно, весело и шутя. С его разрешения произносились за столом веселые речи, остроты, а в зале устраивались чтения и разные вечера и концерты. Вступительное слово избранного правителя обычно начиналось постановлением:

   - Всякий въезжающий с шоссе в ворота Цекубу должен тут же забыть о своем возрасте, сколько бы лет ему ни было - двадцать ли, восемьдесят ли, все равно! Забыть и не вспоминать об этом впредь до выезда обратно.

   Это постановление имело свой резон, так как среди гостящих были преимущественно старики, которые здесь чувствовали себя действительно "вне возраста", что, конечно, очень содействовало приятному отдыху.

   За целый ряд лет во время моих пребываний правителем избирался профессор Филиппов Александр Никитич, историк, милый и остроумный человек, лет уже под семьдесят, с которым мне доводилось обычно помещаться в одной комнате, и наши кровати стояли по соседству.

   Внизу, в огромном светлом зале с выходом на террасу, накрывались скатертями безукоризненной чистоты три стола: большой овальный - за который садились самые почтенные лица. Затем тянулся во весь зал длиннейший стол для остальных, семейных и иных "маститых". А для тех, кому не доставалось места за этими двумя столами, накрывался добавочный, тоже довольно длинный стол, и он именовался "Камчаткой". Это был самый веселый, самый шумный стол, на который с завистью поглядывали многие с своих более почетных мест.

   В читальной комнате лежали на столе две толстые книги в черных переплетах: одна уже вся исписанная и другая - недавно начатая. Сюда заносились краткие впечатления гостящих, рекомендовались малоизвестные дальние прогулки и описывались подробности пути, нередко с приложением чертежей и плана местности, что было интересно для новичков. Но главным образом вписывались стихи и экспромты: тут и лирика, и сатира, и дружеская пикировка; бывали зарисовки местных пейзажей, портреты живущих, безобидные карикатуры; словом, как говорится: кто во что горазд! Немало было здесь стихов не только случайных доморощенных поэтов, но и людей с известными в литературе именами. Бывали тут и ноты, и виды окрестностей, и коллективные приветствия. И все было корректно, нередко остроумно и во всяком случае интересно. Обычно за целый год перебывает здесь много людей знаменитых из мира ученых, композиторов, артистов и певцов, художников, писателей, актеров Малого, Художественного и других театров; большинство из них оставляли в книге свои автографы, стихи или шутки. Приезжали сюда не однажды и Станиславский, и Васнецов, и Вересаев, и нарком Луначарский... Кто-кто только не перебывал здесь!

   Помню, я был приятно изумлен, когда встретил в саду популярного астронома, старого профессора Сергея Павловича Глазенапа, имя которого знакомо мне было почти с детства. Когда-то, еще в семидесятых годах, он участвовал в экспедиции в Восточную Сибирь для наблюдений прохождения Венеры через диск Солнца, а в восьмидесятых годах за работы по двойным звездам получил от парижской Академии наук почетную премию. Когда все это было!.. Много с тех пор воды утекло! Никак не ожидал встретить его живого и здорового. Это был очаровательный старичок лет под восемьдесят, маленького роста, бодрый, приветливый и веселый, приехавший сюда из Ленинграда отдохнуть. Все "санузцы" его полюбили и даже накануне его отъезда устроили ему торжественные проводы. Кто-то из поэтов сочинил крошечную оду, упомянув в ней о планетах и кометах; кто-то из гостивших музыкантов наскоро написал к ней ноты, а молодежь исполнила кантату хором. На мою долю досталось чтение приветствия, подписанного всеми собравшимися. Старик был очень растроган - даже прослезился.

   В 1929 году двадцать пятая годовщина смерти А. П. Чехова застала меня в "Санузе". Мы решили отметить этот день общими силами. Составили наскоро программу; художник Ап. М. Васнецов нарисовал афишу с видом санатория, другой художник написал по памяти красочный портрет Антона Павловича. Если не изменяет мне память, это был С. Д. Милорадович, старый "передвижник", чьи заметные работы хранятся в Третьяковской галерее. Музыканты и певцы взяли на себя концертное отделение, актеры согласились прочитать отрывки из пьес и мелкие рассказы. На мою долю выпали воспоминания о личных встречах с Чеховым, которые я как раз там писал. Не хватало только вступительного слова. День клонился уже к вечеру, и через два часа надо было начинать, а начального слова нет и нет.

   Вдруг узнаю, что к вечернему чаю приехал с женой А. В. Луначарский, в то время нарком просвещения, которого я высоко ценил как талантливого человека, как прекрасного оратора, обладавшего огромными познаниями и замечательной памятью. О нем нередко говорили, конечно в шутку: если Анатолия Васильевича разбудить среди ночи, часа в четыре, и сказать ему: "Выручайте: необходимо сию минуту произнести речь на такую-то тему", причем называлось что-нибудь малознакомое и трудное, то он вскочил бы с постели и без всяких возражений начал бы сию же минуту доклад своим спокойным тоном и наговорил бы, несомненно, много интересного и значительного, полного содержания, полного остроумных обобщений и даже цитат. Несмотря на шутку, это было очень похоже на правду и было характерно для Луначарского, для его редких способностей и огромных познаний.

   Я застал его в бильярдной за пирамидкой. Выслушав меня, он положил кий и сказал, что приехал сюда просто отдохнуть на часок, но, если это нужно, он готов пробыть здесь и еще лишний час и не отказывается от выступления.

   - А когда выступать?

   - Минут через пять.

   - Пойдемте.

   Дело было сделано, и вечер памяти Чехова вышел благодаря блестящей речи Луначарского удачным и содержательным.

   Вспоминается мне присутствие здесь таких интересных людей, как профессор П. Н. Сакулин, как академик М. Н. Розанов, старинный мой знакомый, спутник и многолетний соучастник по присуждению Грибоедовских премий за лучшие пьесы сезона; вспоминается писатель и врач С. Я. Елпатьевский; художник Аполлинарий Михайлович Васнецов, чьи полотна по старой Москве значительны и интересны; пианист А. Б. Гольденвейзер, врач и профессор А. Б. Фогт, большой любитель и знаток русской литературы, хороший чтец классических стихов, а также чеховских рассказов; сколько сообщал он нам интересного о встречах с многими прежними писателями за свою долгую жизнь!

   Житье в "Узком" "вне возраста", отсутствие в течение целого месяца всяких забот о самом себе, взваленных на плечи администрации, простота взаимных отношений, веселые развлечения - все это, вместе взятое, невольно влияло и на ученых, маститых мужей, чьи имена были окружены уважением и произносились с серьезной почтительностью. Они сами менялись здесь и охотно становились простыми людьми, как бы без всяких степеней, и сами с удовольствием смеялись вместе со всеми, когда бывало что-нибудь смешное, вместе гуляли, собирали грибы и принимали участие в общих беседах и шутках, не забывая в то же время и о трудах, которым отдавались обычно в утренние часы. Когда нужно было работать, то уходили в читальный зал, где строго соблюдалась безусловная тишина, где стояли отдельные столики для индивидуальных занятий и большой общий стол - где кому больше нравилось, где кому было удобней и приятней. Здесь читали, писали и рисовали; для трудовых часов все было здесь обставлено внимательно, и работать ничто никому не мешало.

   В течение месяца не всегда бывали солнечные дни и ясные вечера, бывало ненастье и дожди, когда из комнат некуда деваться. Тогда затевались экспромтом зрелища и увеселения. Все устраивалось немедленно и быстро. Большой зал, отделенный на одну четверть двумя белыми колоннами, представлял большое удобство для всякого рода представлений. Вешались на длинной веревке две простыни, и этим отделялась "сцена" от зрителей. Чего здесь только не бывало! И живые картины, и шуточные сцены, и "волшебные тени" - всего не перечтешь и не упомнить. В устройстве таких экспромтных развлечений принимали живое участие буквально все. Помню, один почтенный профессор устроил собственноручно, к великому изумлению всех санузцев, в зале, для какой-то живой картоны, бьющий фонтан, проведя воду из недалекой ванной комнаты. Успех был от такой неожиданности - величайший.

   Ближе к осени, когда вечера уже рано становились темными, санузцы любили выходить за пределы парка по березовой аллее и смотреть с холмов на далекие огни Москвы. Это было чудесное зрелище, и мы простаивали здесь подолгу, любуясь огненными точками, линиями и группами сотен, а может быть, и тысяч фонарей, сиявших алмазами над столицей. Прямо перед глазами, и слева и справа, точно золотые брызги по темному бархату, сияли над Москвой отдаленные огоньки среди окрестного простора и темного неба над головой, тоже усеянного звездами. Это были любимые прогулки перед отходом ко сну.

   В течение ряда лет я бывал в "Узком", в этом очаровательном "Санузе", как прозвали его, шутливо сокращая слова "Санаторий "Узкое"".

   Книги с автографами, о которых я говорил выше, свидетельствовали о тех людях, которые, вне моего месячного пребывания, гостили здесь в осенние, зимние и весенние месяцы. Сколько было здесь интереснейших людей, работников искусства, науки, литературы! Не все, конечно, но многие из них оставляли в памятной книге свои автографы и впечатления.

   Среди записей есть, например, такое шуточно-благодарственное восклицание:

  

   Бывал в Венеции, жил в Андалузии,

   Но нет мне местности милей Санузии!

  

   В 1944 году исполнилось сорок лет со дня кончины А. П. Чехова, справедливо признанного великим писателем. Создан был общественный комитет по увековечению его памяти, решено было открыть государственный музей Чехова, поставить в Москве памятник на площади, назвать одну из улиц его именем, и много-много намечено было иных хороших начинаний.

   В Московской области, близ города Лопасни, уцелела небольшая усадьба, где жил и работал А. П. Чехов с 1892 по 1899 год, где были написаны им многие выдающиеся произведения: пьеса "Чайка", повести "В овраге", "Черный монах", "Мужики", "Человек в футляре",- где развернулась широко и благотворно его общественная деятельность по народному образованию и по народному здравию. Здесь он заботился о деревенских школах и в качестве врача участвовал в борьбе с холерой, в борьбе с голодом.

   Народным учителям Чехов придавал всегда очень большое значение и нередко говорил, что русской деревне необходим хороший народный учитель. У нас в России его необходимо поставить в какие-то особенные условия, если мы понимаем, что без широкого образования народа государство развалится, как дом, сложенный из плохо обожженного кирпича.

   Чехов некогда и никому не отказывал в медицинской помощи. С мелиховским периодом связано многое из жизни Антона Павловича и его друзей, таких, как художник И. И. Левитан и многие другие.

   В первый же год приезда в Мелихово весной Левитан увлек Чехова на ружейную охоту. Они вдвоем пошли вечером на тягу. Левитан подстрелил вальдшнепа в крыло, и тот упал в лужу.

   "Я поднял его,- пишет Антон Павлович в одном из писем в 1892 году.- Длинный нос, большие черные глаза и прекрасная одежда. Смотрит с удивлением. Что с ним делать? Левитан морщится, закрывает глаза и просит с дрожью в голосе: "Голубчик, ударь его головкой о ложу..." Я говорю: "Не могу". Он продолжает нервно пожимать плечами, вздрагивать головой и просить. А вальдшнеп продолжает смотреть с удивлением. Пришлось послушаться Левитана и убить его. Одним красивым, влюбленным созданием стало меньше, а два дурака вернулись домой и сели ужинать..."

   Этот случай сильно охладил Чехова к охоте.

   И вот в 1944 году меня позвали к 25 сентября на открытие музея в Мелихове. Прислали за мной машину, и в три часа дня я был уже там, где когда-то стоял дом, перенесенный теперь на другое место. Но тот маленький домик, почти беседка, где написана была "Чайка", где Чехов принимал больных крестьян, давал им не только советы, но и лекарства, уцелел в полной неприкосновенности. Это совершенно крошечные комнатки в несколько шагов. Их всего три: прихожая, размером вроде вагонного купе, где выдавались пациентам бесплатные лекарства и где сейчас развешаны фотографии и рисунки прежних времен, такого же размера другая комната и третья - рабочий кабинет Антона Павловича, где уцелело кресло, в котором он сидел, и письменный стол. Инициатива сохранения этого памятного домика и превращения его в музей еще в 1940 году принадлежит директору Серпуховского краеведческого музея С. И. Аристову. Но война помешала осуществлению этой хорошей мысли, которая, однако, не умерла.

   Художественный театр отпустил целую группу артистов для чтения на митинге произведении Чехова. На площади усадьбы, на зеленой траве, полукружием расположились приехавшие на лошадях и пришедшие пешком колхозники - до пятисот человек, с женами и стариками, с подростками и детьми. Они сидели перед уцелевшим крошечным домиком, откуда с балкона под самой крышей, размером в три шага, начались речи приехавших гостей. Выступали - от Лопасненского райкома, от областного отдела народного образования; от Художественного театра - я и артист Кудрявцев, от Союза писателей - В. В. Ермилов. Очень интересной была речь бригадира мелиховского колхоза имени Чехова т. Симанова, лично знававшего здесь, на месте, Антона Павловича. Он рассказал много интересного и хорошего о времени пребывания здесь Чехова.

   После митинга тут же, на крыльце, состоялся концерт. Артисты МХАТ читали рассказы Чехова. Особенным успехом пользовался рассказ "Дорогая собака", исполненный Блинниковым и Кудрявцевым. Слушатели хохотали от всей души.

   Затем осматривали домик с его коллекциями фотографий и рисунков, с портретами современников, осматривали хорошо подобранную библиотеку с книгами самого Чехова и других авторов, с их автографами, с воспомина