Главная » Книги

Толстой Лев Николаевич - Г.В.Сегалин. Эвропатология личности и творчества Льва Толстого, Страница 2

Толстой Лев Николаевич - Г.В.Сегалин. Эвропатология личности и творчества Льва Толстого


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10

человек в полусне, томящийся болью, он хотел оторвать, отбросить от себя больное место и, опомнившись, чувствовал, что больное место он сам..." (Разрядка наша).
  Иначе говоря, Софья Андреевна, как особа с истерическим характером, проявляла ту же самую аффективность, запальчивость, а иногда и сварливость, которые были свойственны и ему, следовательно, ее патологический характер был как бы отражением его патологического характера, отсюда и его вывод: "больное место - он сам". Он сам, с одной стороны, и в буквальном смысле "больное место", с другой стороны, патологический характер Софьи Андреевны - отражение его характера - есть также (в переносном смысле) "больное место" его же характера, но только в лице другого человека.
  Теперь мы перейдем к вопросу о патологии сексуальной жизни Толстого, которая, в сущности тоже была причиной того, что его "медовый месяц" был для супругов тяжелым воспоминанием.
  Что сексуальная жизнь Толстого в период его молодости была ненормальной, мы знаем по его же собственной оценке холостой жизни. Он сам называл этот период как период "грубой распущенности" и период половых излишеств. Но все-таки мы не знаем, какой характер носили эти излишества, что в них бытовое и что патологическое.
  Вышеприведенный отрывок из "Анны Карениной" нам уже кое что говорит (о чем речь будет ниже), но более подробно о ненормальностях сексуальной жизни говорит он нам в "Крейцеровой сонате". "Крейцерова соната" сама по себе есть замечательнейший патологический документ сексуальной жизни эпилептоида. Такое копанье в "грязном белье" своих сексуальных переживаний, такое упоение и, можно сказать, экстатическое увлечение в обнажении себя и своей половой физиологии до крайности, есть черта эпилептоида, находящего наслаждение в циническом обнажении себя в самом непривлекательном свете. Вспомним ту же самую страсть Достоевского.
  К сожалению, мы не можем подробно остановиться на этом интереснейшем для психопатолога документе, поскольку этого вопроса, мы касаемся здесь частично.
  Итак, приведем несколько отрывков из "Крейцеровой сонаты", после чего осветим подчеркнутые нами места в этих отрывках.
  "Сколько я ни старался устроить себе медовый месяц, ничего не выходило. Все время было гадко, стыдно и скучно. Но очень скоро стало еще мучительно тяжело. Началось это очень скоро. Кажется, на 3-й или на 4-й день я застал жену скучною, стал спрашивать о чем, стал обнимать ее, что, по-моему, было все, чего она могла желать, а она отвела мою руку и заплакала. О чем? Она не умела сказать. Но ей было грустно, тяжело. Вероятно ее измученные нервы подсказали ей истину о гадости наших сношений; но она не умела сказать. Я стал допрашивать: она что-то сказала, что ей грустно без матери. Мне показалось, что это неправда. Я стал уговаривать ее, промолчав о матери. Я не понял, что ей просто было тяжело, а мать была только отговорка. Но она тотчас же обиделась за то, что я умолчал о матери, как будто не поверив ей. Она сказала мне, что я не люблю ее. Я упрекнул ее в капризе, и вдруг лицо ее совсем изменилось, вместо грусти выразилось раздражение, и она самыми ядовитыми словами начала упрекать меня в эгоизме и жестокости. Я взглянул на нее. Все лицо ее выражало полнейшую холодность и враждебность, почти ненависть ко мне. Помню, как я ужаснулся, увидав это. Как? что? думал я. Любовь - союз душ, и вместо этого вот что! Да не может быть, да это не она! Я пробовал было смягчить ее, но наткнулся на такую непреодолимую стену холодной, ядовитой враждебности, что не успел я оглянуться, как раздражение захватило и меня и мы наговорили друг другу кучу неприятностей. Впечатление этой первой ссоры было ужасно. Я называл это ссорой, но это была не ссора, а это было только обнаружение той пропасти, которая в действительности была между нами. Влюбленность истощилась удовлетворением чувственности, и остались мы друг против друга в нашем действительном отношении друг к другу, т. е. два совершенно чуждые друг другу эгоиста, желающие получить себе как можно больше удовольствия один через другого. Я называл ссорой то, что произошло между нами; но это была не ссора, а это было только следствие прекращения чувственности, обнаружившее наше действительное отношение друг к другу. Я не понимал, что это холодное и враждебное отношение было нашим нормальным отношением, не понимал этого потому, что это враждебное отношение в первое время очень скоро опять закралось от нас вновь поднявшеюся перегонной чувственностью, т. е. влюблением.
  "И я думал, что мы поссорились и помирились, и что больше этого уже не будет. Но в этот же первый медовый месяц очень скоро наступил опять период пресыщения, опять мы перестали быть нежными друг к другу, и произошла опять ссора. Вторая ссора эта поразила меня еще больнее, чем первая. - "Стало быть, первая не была случайностью, а это так и должно быть и так и будет", думал я. Вторая ссора тем более поразила меня, что она возникла по самому невозможному поводу. Что-то такое из-за денег, которых я никогда не жалел и уж никак не мог жалеть для жены. Помню только, что она так как-то повернула дело, что какое-то мое замечание оказалось выражением моего желания властвовать над ней через деньги, на которых я утверждал, будто бы, свое, и исключительное право, что-то невозможное, глупое, подлое, неестественное ни мне, ни ей. Я раздражился, стал упрекать ее в неделикатности, она меня, - и пошло опять. И в словах, и в выражении лица и глаз я увидал опять ту же, прежде так поразившую меня, жестокую, холодную враждебность. С братом, с приятелями, с отцом, я помню, я ссорился, но никогда между нами не было той особенной, ядовитой злобы, которая была тут. Но прошло несколько времени, и опять эта взаимная ненависть скрылась под влюбленностью, т. е. чувственностью, и я утешался мыслью, что эти две ссоры были ошибки, которые можно исправить. Но вот наступила третья, четвертая ссора, и я понял, что это не случайность, а что это так должно быть, так будет , и я ужаснулся тому, что предстоит мне. При этом мучила меня еще та ужасная мысль, что это один я только так дурно, непохоже на то, что я ожидал, живу с женой, тогда как в других супружествах этого, не бывает. Я не знал еще тогда, что это общая участь, но что все так же, как я, думают, что это их исключительное несчастье, скрывают это исключительное, постыдное свое несчастье не только от других, но от самих себя, сами себе не признаются в этом.
  "...Началось с первых дней и продолжалось все время, все усиливаясь и ожесточаясь. В глубине души я с первых же недель почувствовал, что я пропал, что вышло не то, чего я ожидал; что женитьба не только не счастье, но нечто очень тяжелое, но я, как и все, не хотел признаться себе (я бы не признался себе и теперь, если бы не конец) и скрывал не только от других, но и от себя. Теперь я удивляюсь, как я не видал своего настоящего положения. Его можно бы уже видеть потому, что ссоры начинались из таких поводов, что невозможно бывало после, когда они кончались, вспомнить из-за чего. Рассудок не поспевал подделать под постоянно существующую враждебность друг к другу достаточных поводов. Но еще поразительнее была недостаточность предлогов примирения. Иногда бывали слова, объяснения, даже слезы, но иногда... ох! гадко и теперь вспомнить - после самых жестоких слов друг другу, вдруг молча взгляды, улыбки, поцелуи, объятья... Фу, мерзость! Как я мог не видеть всей гадости этого тогда..."
  "...Ведь что главное погано, - начал он, - предполагается в теории, что любовь есть нечто идеальное, возвышенное, а на практике любовь ведь есть нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить и вспоминать мерзко и стыдно. Ведь не даром же природа сделала то, что это мерзко и стыдно. А если мерзко и стыдно, то так и надо понимать. А тут, напротив, люди делают вид, что мерзкое и стыдное прекрасно и возвышенно. Какие были первые признаки моей любви? А те, что я предавался животным излишествам не только не стыдясь их, но почему-то гордясь возможности этих физических излишеств, не думая при этом нисколько не только о ее духовной жизни, но даже и об ее физической жизни. Я удивлялся, откуда бралось наше озлобление друг к другу..."
  "...Я удивлялся нашей ненависти друг к другу. А ведь это и не могло быть иначе. Эта ненависть была не что иное, как взаимная ненависть сообщников преступления - и за подстрекательство, и за участие в преступлении."
  ...Все произошло от того, что между нами была страшная пучина, о которой я вам говорил, то страшное напряжение взаимной ненависти друг к другу, при которой первого повода было достаточно для произведения кризиса. Ссоры между нами становились последнее время чем-то страшным и были особенно поразительны, сменяясь той же напряженной да животной страстностью."
  "...Я настаиваю на том, что все мужья, живущие так, как я жил, должны или распутничать, или разойтись; или убить самих себя или своих жен, как я сделал. Если с кем этого не случилось, то это особенно редкое исключение. Я ведь прежде чем кончить, как я кончил, был несколько раз на краю самоубийства, а она тоже отравлялась."
  Итак, прочитавши эти места в "Крейцеровой сонате", невольно напрашивается мысль, какая кошмарная сексуальная жизнь должна была быть у супругов, если Толстой устами героя приходит к заключению: "все мужья, живущие так, как я жил, должны или распутничать... иди убить самих себя, или своих жен", И действительно, он был несколько раз на краю самоубийства, а она тоже отравлялась". Можно ли тут говорить о бытовых ссорах после этого? Ясно, что тут мы имеем дело с резко выраженными проявлениями патологической сексуальности.
  В чем эта патология здесь заключается, мы имеем определенный ответ Толстого: прежде всего он кается в своих подовых излишествах, в чрезвычайно повышенной Libido, но опять таки дело тут не в этом. Этим ведь он отличался и в холостой жизни. В супружеской жизни не это составляло суть его душевной трагедии. Дело тут в том, что этому Libido всегда предшествовали специфические эксцессы, об этом он нам сам красноречиво поясняет. Сначала его поражает - "откуда бралось наше озлобление друг к Другу, откуда "то страшное напряжение взаимной ненависти друг к другу", что становилось "чем-то страшным" и было особенно поразительно, сменяясь той же напряженной животной страстностью... после самых жестоких слов друг другу, вдруг молча, взгляды, улыбки, поцелуи, объятья... Фу, мерзость!, как я мог не видеть всей гадости этого тогда..." В первое время он не понимал, что это было бессознательным проявлением его садистической сексуальности. Он думал, что это просто обычная ссора. Но потом, когда это стало проявляться все чаще и чаще, он "понял, что враждебное отношение было нашим нормальным отношением", которое "очень скоро" сменялось "перегонной чувственностью". Вот почему жена его, не понявши в чем дело, на 3-й или 4-й день "медового месяца" "самыми ядовитыми словами начала упрекать его в жестокости и эгоизме."
  После этого нам делается понятным и объяснение Толстого в "Анне Карениной" (см. выше приведенные цитаты оттуда же). "Столкновения эти происходили часто от того, что они не знали еще, что друг для друга важно" в половой жизни, т. е. просто не знали, как приспособиться друг к другу в половом отношении. Напомним, кстати, тут же, что Толстой, говоря о причинах разочарования супружеской жизнью Левина, говорит: "Другое разочарование и очарование были ссоры", т. е. ссоры служили и причиной разочарования и причиной "очарования"-возбуждения Libido. Все это дает нам основание говорить о садистических наклонностях в сексуальной жизни Толстого.
  Помимо патологической сексуальности, тяжесть семейной обстановки усугублялась патологической ревностью. Эта ревность доводила Толстого до такого бредового состояния, что делала его жизнь прямо невозможной. Как развивался этот комплекс переживаний. мы имеем прекрасную исповедь в той же "Крейцеровой Сонате". Приведем несколько выдержек для иллюстрации.
  "...С моей женой, которая сама хотела кормить и кормила следующих пятерых детей, случилось с первым ребенком нездоровье. Доктора эти, которые цинически раздевали и ощупывали ее везде, за что я должен был их благодарить и платить им деньги, - доктора эти милые нашли, что она не должна кормить, и она на первое время лишена была того единственного средства, которое могло избавить ее от кокетства. Кормила кормилица, т.е. мы воспользовались бедностью, нуждой и невежеством женщины, сманили ее от ребенка к своему и за это одели ее в кокошник с галунами. Но не в этом дело. Дело в том, что в это самое время ее свободы от беременности и кормления, в ней с особенной силой проявилось прежде заснувшее, женское кокетство. И во мне, соответственно этому, с особенной же силой проявились мучения ревности, которые, не переставая, терзали меня во все время моей женатой жизни, как они и Не могут не терзать всех тех супругов, которые живут с женами, как я жил, т.е. безнравственно".
  "... Я во все время моей женатой жизни никогда не переставал испытывать терзания ревности. Но были периоды, когда я особенно резко страдал этим. И один из таких периодов был тот, когда после первого ребенка доктора запретили ей кормить. Я особенно ревновал в это время, во-первых, потому, что жена испытывала то свойственное матери беспокойство, которое должно вызывать беспричинное нарушение правильного хода жизни; во-вторых, потому, что, увидав, как она легко отбросила нравственную обязанность матери, я справедливо, хотя и бессознательно, заключил, что ей так же легко будет отбросить и супружескую, тем более, что она была совершенно здорова и, несмотря на запрещение милых докторов, кормила следующих детей и выкормила прекрасно".
  "... Но и не в этом дело. Я только говорю про то, что она прекрасно сама кормила детей, и что это ношение и кормление детей одно спасало меня от мук ревности. Если бы не это, все случилось бы раньше. Дети спасали меня и ее. В восемь лет у ней родилось пять человек детей. И всех, кроме первого, она кормила сама".
  Из этих уже отрывков видно, как кошмарна была эта ревность, если супруг из боязни "женского кокетства", подавлял его сознательно беспрерывным материнством (беременность, кормление), ибо; по его признанию, - "ношение и кормление детей одно спасало меня от мук ревности". Каково же было его возмущение, когда "доктора эти милые" запретили ей кормить ребенка, и тем лишили его спокойствия. Недаром он так презирал докторов! Ревность его чудовищна и, как увидим ниже, доходила у него до бредового экстаза. Этот бредовой экстаз развивался у него постепенно и особенно сильно, по-видимому, проявлялся в периоды сумеречных состояний. В "Крейцеровой сонате" он использовал этот комплекс переживаний, чтобы показать, как этот комплекс сумеречного состояния может довести человека, страдающего бредом ревности, до убийства и самоубийства (об этом см. ниже).
  Освещение аффективного характера Толстого было бы неполно, если б мы не дали здесь отзывов о его характере со стороны его детей.
  Из нижеприводимых отрывков воспоминаний Льва Львовича. сына Толстого, мы можем довольно определенно представить себе картину этой аффективно-раздражительной психики Льва Толстого.
  ... "Если он хорошо работал, все весь день шло хорошо, все в семье были веселы и счастливы, - если нет, то темное облако покрывало нашу жизнь".
  ... "Я вспоминаю, что каждый вечер управляющий приходил к нему, разговаривал с ним о делах, и часто мой отец так сердился, что бедный управляющий не знал, что сказать и уходил, покачивая головой".
  (Воспоминания Л. Л. Толстого "Правда о моем отце" - Ленинград, 1924 г. ).
  ... "Почти каждый год Фет приезжал в Ясную. Отец был рад его видеть. Фет говорил мало и даже как-то трудно. Иногда, прежде чем произнести слово, он долго мычал, что было забавно для нас, детей, но мой отец слушал его с живым интересом, хотя редко, даже почти никогда не обходилось без ссоры между ними". (Там же, стр. 30).
  ... "Однажды отец в порыве ярости кричал на него (воспитателя швейцарца).
  "Я вас выброшу из окна, если вы будете вести себя подобным образом".
  ... "Отец любил сам давать уроки математики...
  Он задавал нам задачи и горе нам, если мы их не понимали. Тогда он сердился, кричал на нас. Его крик сбивал нас с толку, и мы уже больше ничего не понимали". (Там же, стр. 48).
  "... Иногда таким исключением была болезнь детей, недоразумения с прислугой, или ссоры между родителями, всегда бывшие мне неприятными".
  ... "Я вспоминаю довольно серьезную ссору между отцом и матерью. Я тогда примирил их. Что же было причиной ссоры? Я не знаю, быть может отец был недоволен чем-нибудь, что сказала мать, быть может просто рассердился он на нее, чтоб дать выход своему плохому настроению. Он был очень сердит и кричал своим громким, неприятным голосом. Еще ребенком питал я отвращение к этому голосу. Мать, плача, защищалась. " (Там же, стр. 49).
  ... "Я не любил его, когда он ссорился с мамой". (Там же, стр. 86).
  ... "Серьезный, всегда задумчивый, сердитый всегда, и ищущий новых мыслей и определений - так он жил между нами, уединенный со своей громадной работой".
  (Описание времени кризиса. Там же, стр. 97).
  ... "С детства привык к уважению и страху перед ним". (Стр. 105).
  Из этих отзывов сына о своем отце мы определенно видим аффективный характер отца, так что "с детства привык к страху перед ним", ибо "серьезный, всегда задумчивый, сердитый всегда" отец часто ссорился. Ссорился со своей женой, ссорился с друзьями, с прислугой и даже на детей своих он "сердился, кричал" настолько, что вызывает у сына такую оценку: "горе нам, если мы их (т. е. заданных им задач) не понимали".
  Между прочим, сам Лев Толстой довольно хорошо охарактеризовал свою аффективно раздражительную натуру с ее переходами, в сенситивную слезливость в одном полушуточном произведении под названием: "Скорбный лист душевно больных яснополянского госпиталя"*, где он дает историю болезни всех обитателей Ясной Поляны, в шутливой форме. Надо сказать, что под этой шуткой дается меткая характеристика.
  Характеристикой своей личности начинается этот "скорбный лист" и таким образом:
  No 1. (Лев Николаевич). Сангвинического свойства принадлежит к отделению мирных. Больной одержим манией, называемой немецкими психиатрами "Weltverbesserungs wahn". Пункт помешательства в том, что больной считает возможным изменить жизнь других людей словами. Признаки общие: недовольство всем существующим порядком, осуждение всех, кроме себя, и раздражительная многоречивость, без обращения внимания на слушателей, частые переходы от злости и раздражительности к ненатуральной слезливой чувствительности.
  Наконец, в "Записках сумасшедшего" Толстой прямо указывает на аффективность как на основу его болезненного характера:
  " Сегодня возили меня свидетельствовать... и мнения разделились... Они признали меня подверженным аффектам и еще что то такое, но в здравом уме". **
  И так, все эти данные нам определенно говорят об аффективно-раздражительном характере Льва Толстого, и несомненно его поведение соответствующим образом окрашивалось этой аффективноcтью.
  _________________
  *) Илья Львович Толстой, "Мои воспоминания" стр. 67, изд. Ладыжникова. Берлин.
  **) Разрядка везде наша (Г. С. )

    3. Приступы патологического изменения настроения

    Приступы депрессии

  Как мы видели выше в главе 2-й, основной фон психики Толстого был аффективно-агрессивный. Степень напряжения этой аффективности в различные эпохи его жизни подвергалась тем или иным колебаниям. В известные эпохи, как мы увидим дальше, эта аффективность нарастает и разряжается припадком судорожным или эквивалентом.
  Однако, при изучении характера Толстого мы можем также отметить, что его основная аффективно-агрессивная установка психики временами подвергалась еще и другим изменениям настроения с явно патологической окраской.
  Время от времени у него были приступы резкой депрессии и тоскливости, которые эпизодически вклинивалась в его психику, как что то тяжелое.
  Надо здесь же подчеркнуть, что эти депрессивные состояния были не просто обычными депрессиями, а носили также эпилептоидный характер. В тяжелых случаях эти депрессии сопровождались теми или другими психическими эквивалентами. Чаще всего эти депрессии сопровождались приступами страха смерти. Обо всех этих явлениях ниже будет речь особо. Здесь же отметим, что все эти депрессии, с теми или другими сопровождавшимися симптомами, носили характер эпизодов или интермиссий, которые вклинивались в аффективную психику Толстого как форменные периоды психических провалов. Личность Толстого, его поведение и творчество резко менялись в эти периоды.
  Эти приступы тоски и депрессии у него также начались еще с отрочества, по-видимому, были в юности не в такой резкой степени, а затем в период половой зрелости, в годы холостой жизни они все чаще и чаще наступали и делались все тяжелее и тяжелее, также и в период семейной жизни.
  Наконец, в период перелома эти приступы сопровождались уже тяжелыми припадками патологического страха смерти, названными им "Арзамасской тоской". Об этих приступах патологического страха смерти будет особо речь ниже. Здесь нас интересуют эти приступы, насколько они давали характерные изменения его основного настроения.
  Что еще в молодые годы были у него эти приступы, правда, еще в сравнительно легкой форме, это мы видим из следующих данных.
  Так, по приезде на Кавказ (после выхода из университета) он пишет от 5 июля Ергольской:
  "Я приехал, жив и здоров, но немного грустным". "По временам на Толстого находили минуты грусти, хандры: тогда он избегал нашего общества". Так пишет, например, в своих воспоминаниях о Толстом о времени его военной службы А. В. Жаркевич (А. В. Жаркевич, из воспоминаний о Л. Н. Толстом Одаховского).
  Такого рода депрессии резко меняли его настроение. В начале 3-го десятилетия жизни, по-видимому, эти депрессии не были тяжелыми, но по мере того, как росла его аффективность и по мере того, как он делался старше, эти приступы стали все более и более тяжелыми и в период 70-х годов достигали наибольшей силы.
  О тяжести этих приступов в начале 80-х годов говорят нам следующие данные Софьи Андреевны и самого Толстого:
  "... Завтра месяц, как мы тут и я никому ни слова не писала. Первые две недели я ежедневно плакала, потому что Левочка впал не только в уныние, но даже в какую то отчаянную апатию. Он не спал и не ел, сама la lettre плакал иногда, и я думала просто, что с ума сойду. (Разр. наша). Ты бы удивилась, как я тогда изменилась и похудела. Потом он поехал в Тверскую губ., виделся там
   со
   старыми
   знакомыми,
   Бакуниными
   (дом либерально-художественно-земско-литературный), потом ездил также в деревню к какому то раскольнику, христианину и, когда вернулся, тоска его стала меньше. Теперь он наладился заниматься во флигеле, где нанял себе две маленькие тихие комнатки за 6 руб. в месяц, потом уходит на Девичье поле, переезжает реку на Воробьевы горы и там пилит и колет дрова с мужиками. Ему это здорово и весело..." (С. А. Толстая - Т. А. Кузьминской, 14 октября 1881 г. из Москвы).
  В мае 1883 года Толстой поехал в свое Самарское именье, где пробыл свыше 2-х месяцев. Оттуда он пишет:
  "... Второе утро на хуторе. Мне совсем не весело и не приятно. Даже уныло и грустно...
  "... Я в серьезном и невеселом, но спокойном духе, и не могу жить без работы. Вчера проболтался день и стало стыдно и гадко и нынче занимаюсь.
  "... Мне хоть и совестно и противно думать о своем поганом теле, но кумыс, знаю, что мне будет полезен, главное тем, что исправит желудок и потом нервы и расположение духа, (разрядка наша) и я буду способен больше делать, пока жив и потому хотелось бы попить больше; но боюсь, что не выдержу"... (Л. Толстой - С. А. Толстой, 25 мая 1883 г., из Самарского имения. )
  Давая оценку этим патологическим переживаниям депрессии патологического страха смерти, мы можем сказать следующее:
  Изучая эти периоды депрессии и провалы в психике по эпохам мы можем установить определенную закономерность их появления, присущую таким эпилептоидам. Эта закономерность выражается в следующем: основной фон психического тонуса до 48 летнего возраста является преобладающим аффективно-возбужденным состоянием. Время от времени в это состояние перманентного возбуждения эпизодически вклиниваются в виде интермиссии, депрессии, носящие характер "провалов".
  Таких длительных депрессий можно отметить до 48 летнего возраста два раза: с 1858 по 1862 г. - первый депрессивный период и с 1868 по 1872 - 2-й депрессивный период. С 1877 депрессия становится уже перманентной, а вскоре начинает меняться и самый характер депрессии: сначала в депрессивно-раздражительный (напр., в 80-85 годы), а затем уже превращается в депрессивное "смирение". Это последнее состояние длится до конца его жизни.
  Последняя эпоха "смирения" настолько изменила психический облик Толстого, что он буквально стал неузнаваем даже для близких. Так, например, брат его, Сергей Николаевич, поражаясь этой переменой, говорил о нем Льву Львовичу (сыну Толстого): "Ты знаешь, я не разделяю взглядов твоего отца, но не могу отказать в справедливости в отношении всего того, что касается его личности. Посмотри только, как он изменился, каким он стал мягким и хорошим". (Разрядка наша Г. С. ).
  Если мы взглянем на депрессивный компонент в целом, то мы можем отметить следующее: Если в 1-ю эпоху (в период перманентного возбуждения) приступы депрессии вклинивались, как эпизоды, то в последующую эпоху, после перелома, приступы депрессии увеличиваются, делаются все более и более длительными и становятся, наконец, на место компонента возбуждения (как бы вытесняя последнее), делаются перманентными.
  Компонент возбуждения, с другой стороны, все более и более наступает реже - укорачивается также по длительности, наконец, на фоне постоянной депрессии становится эпизодическим явлением: вклинивается, подобно тому, как в эпоху до 48 лет вклинивался депрессивный компонент. Оба компонента как бы поменялись ролями.
  Ниже мы увидим, какую громадную роль сыграли эти "черные провалы" психики в жизни и творчестве Толстого. Некоторое графическое представление об этих соотношениях между компонентом депрессии и компонентом возбуждения дает ниже приведенная кривая в главе 1-й II части этой работы.
  В итоге создается следующее соотношение между этими 2-мя компонентами: основной компонент, доминировавший до 48 летнего возраста, был компонент эпилептоидного возбуждения. После 48 лет - компонент эпилептоидной депрессии. В период господства возбуждения депрессии вклиниваются эпизодически, как интермиссии. В период господства депрессии, возбуждение, в свою очередь, вклинивается эпизодически, так же, как интермиссии. Между обоими компонентами создаются обратные соотношения. Пока господствует возбуждение, тем реже приступы депрессии. Чем более господствует депрессия, тем более возбуждение вытесняется и сходит постепенно на нет.
  Помимо депрессии и возбуждения, время от времени фактором патологического изменения настроения служили также приступы психической ауры и экстаза. Но о них будет речь особо в следующих главах.

    4. Приступы сумеречных состояний у Льва Толстого

  О том, что приступы сумеречного состояния действительно были у Льва Толстого в довольно тяжелой степени, настолько, что он мог в течение суток автоматически совершать самые наисложнейшие поступки, переживать сложные комплексы жизни, совершенно не сознавая этого, говорит нам целый ряд данных.
  Уже в отрочестве ему были знакомы эти переживания. Так, он в "Отрочестве" пишет:
  "Я читал где то, что дети от 12 до 14 лет, т. е. находящиеся в переходном возрасте, бывают особенно склонны к поджигательству и даже к убийству. Вспоминая свое отрочество и особенно то состояние духа, в котором я находился в этот несчастный для меня день, я ясно понимаю возможность самого ужасного преступления, без цели, без желания вредить, но так, из любопытства, из без сознательной потребности деятельности *. Бывают минуты, когда будущее представляется человеку в столь мрачном свете, что он боится останавливать на нем свой умственный взор, прекращает в себе совершенно деятельность ума и старается убедить себя, что будущего не будет и прошедшего не было. В такие минуты, когда мысль не обслуживает вперед каждого определения воли, а единственными пружинами остаются плотские инстинкты, я понимаю, что ребенок по неопытности, особенно склонный к такому состоянию, без малейшего колебания и страха, с улыбкой любопытства, раскладывает и раздувает огонь под собственным домом, в котором спят его братья, мать, отец, которых он нежно любит. Под влиянием этого же временного отсутствия мысли - рассеянности почти - крестьянский парень лет семнадцати, осматривая лезвие только что отточенного топора, подле лавки, на которой лицом вниз спит его старик отец, вдруг размахивается топором и с тупым любопытством смотрит, как сочится под лавку кровь из разрубленной шеи; под влиянием этого же отсутствия мысли и инстинктивного любопытства, человек находит какое то наслаждение остановиться на самом краю обрыва и думать: а что если туда броситься? Или приставить ко лбу заряженный пистолет и думать: а что, ежели нажать гашетку? Или смотреть на какое-нибудь очень важное лицо, к которому все общество чувствует подобострастное уважение, и думать: а что, ежели подойти к нему, взять его за нос и сказать: "а ну-ка, любезный, пойдем?"
  ___________________
  *) Разрядка здесь и дальше наша (Г. С. ).
  "Под влиянием такого же внутреннего волнения и отсутствия размышления, когда St. Jerome сошел вниз, я показал ему язык и сказал, что не пойду отсюда (Отрочество, т. 1., стр. 150-151).
  Из этого самого признания Толстого мы можем сделать следующие выводы:
  Толстому еще в отроческие годы были свойственны переживания сумеречного состояния.
  Эти состояния характеризуются как переживания бессознательного состояния словами: "временные отсутствия мысли" и "инстинктивного любопытства", "бессознательная потребность деятельности", "прекращая в себе совершенно деятельность ума". "В такие минуты, когда мысль не обслуживает вперед каждого определения воли, а единственными пружинами жизни остаются Плотские инстинкты",
  Эти переживания суть те сумеречные состояния, во время которых совершаются автоматические импульсивные действия. Вот почему Толстой мог говорить: "Вспоминая свое отрочество, и особенно то состояние духа, в котором я находился в этот несчастный для меня день, я ясно понимал возможность самого ужасного преступления, без цели, без желания вредить, из бессознательной потребности деятельности... " Из этой же "бессознательной потребности деятельности" Толстому "Понятно", почему можно "без малейшего колебания" и страха, с улыбкой любопытства, раскладывать и раздувать огонь под собственным домом, в котором спят его братья, мать, отец, которых он нежно любит... " Также ему, Толстому, "понятно" почему "крестьянский парень лет семнадцати, осматривая лезвие только что отточенного топора, подле лавки, на которой лицом вниз спит его старик-отец, вдруг размахивается топором и с тупым любопытством смотрит, как сочится под лавку кровь из разрубленной шеи"...
  Все эти переживания и влечения "понятны" только эпилептикам. Для нормальных детей и вообще для нормальных людей поджоги и убийства отца своего из "любопытства" нельзя считать нормальными. Толстой переживал несомненно эти состояния и невидимому склонен был к таким импульсивным действиям в сумеречном состоянии. Таких сумеречных состояний им описан целый ряд в его произведениях.
  Так, например, во время смерти брата его в 1861 году он пережил такое состояние и сравнивает с таким же переживанием сумеречного состояния, во время первых родов его жены.
  Точно такое же состояние он переживает в 1862 году накануне того дня, когда он сделался женихом.
  О том, что Толстой находился в сумеречном состоянии накануне того дня, когда он. сделался женихом, говорит вам тот отрывок из "Анны Карениной", где описывается, как Левин (т. е. сам Толстой) в ожидании ответа от родителей Кити, провел ночь Перед этим днем.
  "Всю эту, ночь и утро (читаем мы на стр. 256 этого романа) Левин жил совершенно бессознательно и чувствовал себя совершенно изъятым из условий материальной жизни*. Он не ел целый день, не спал две ночи, провел несколько часов раздетый на морозе - и чувствовал себя не только свежим и здоровым, как никогда, но он чувствовал, себя совершенно независимым от тела: он двигался без усилия мысли и чувствовал, что все может сделать. Он был уверен, что полетел бы вверх иди сдвинул бы угол дома, если б это понадобилось" (разрядка наша).
  ___________________
  * Характерное выражение для Толстого в случаях, когда он описывает состояние бессознательности или ненормальности, он всегда обозначает как состояние "изъятия из условий материальной жизни", т. е. его отрыв от реальной жизни в том или ином патологическом состоянии (экстаза, сумеречного состояния, бредового состояния). Также переживания ауры он обозначал, как что-то "духовное", "высшее" и придавал этим состояниям высшее значение (об этом будет речь ниже).
  Здесь мы имеем типичнейшую картину сумеречного состояния, когда человек может не спать ночами, не есть целыми днями, ходить раздетым на морозе, двигаться без усилия целыми днями без усталости, как автомат, и совершенно не помнить себя. Мало того, он может ходить по опаснейшим местам (по карнизам 3-этажных домов, как это делают лунатики). Еще более: он чувствовал, что он может лететь вверх, сдвигать целые горы...
  Тут невольно напрашивается на сравнение то место у Достоевского, где он описывает состояние психической ауры перед припадком, когда эпилептик чувствует, что он "летит в рай" и что он все может сделать, что в нормальном состоянии (т. е., по терминологии Толстого, "в условиях материальной жизни") просто нелепость.
  Далее в этом же отрывке Толстой описывает как Левин пережил; патологический экстаз в сумеречном состоянии:
  "Весь мир показался совершенно другим. То, что всегда казалось ему отвратительным или безразличным, делается для него приятным, "милым", даже совершенством. Попав в тот же вечер на заседание с Сергеем Ивановичем, где члены между собой поссорились по поводу каких то отчислений, каких то сумм и о проведении каких то труб, он же сам говорит о себе: "Левин слушал их и ясно видел, что ни этих отчисленных сумм, ни труб, ничего этого не было и что они вовсе не сердились, а что они были все такие добрые, славные люди и так все это хорошо, мило шло между ними. Никому они не мешали и всем было приятно" (это в то время, когда все ссорились).
  Этот экстаз счастливого состояния, когда все субъективно оценивается совершенно в противоположную сторону, несмотря на очевидную нелепость, не есть простая повышенная эйфория "нормально" влюбленного. Сопровождаемая в таких случаях гипермнезия психических способностей была, очевидно, и здесь у Толстого.
  Описывая переживания Левина во время вышеупомянутого заседания, Лев Толстой говорит дальше:
  "Замечательно было для Левина то, что они все (т. е. члены заседания ему совершенно незнакомые люди (за исключением некоторых для него нынче были видны насквозь и по маленьким, прежде незаметным признакам он узнавал душу каждого и ясно видел, что они все были добрые (разрядка наша).
  Для творческого психомеханизма Толстого здесь вскрывается роль гипермнезии (эпилептического типа) в его художественном творчестве. Любовь Толстого ко всем мелочам психики, его любовь к деталям совершенно незаметным нам, объясняется тем, что в состоянии гипермнезии по этим незаметным мелочам он "узнавал душу каждого и все ему были видны насквозь".
  К этому вопросу мы еще вернемся. Здесь же сейчас напомним читателю, что нечто аналогичное переживал Достоевский в своих гипермнезиях.
  Это состояние патологического экстаза является причиной того, что кого бы он ни видел и что бы он ни видел - все "хорошо", " все "добрые", все "милые", все гармонично на свете, весь мир - это рай земной.
  Отправляясь в тот же вечер после заседания к Свияжскому, к его знакомому пить чай, он, просидев у него до 3-х часов ночи в дамском обществе, у Свияжского в первый раз, по-видимому, он не замечает того (говорит Толстой), что он надоел им ужасно и что им давно пора было спать. Свияжский проводил его до передней, зевая и удивляясь тому странному состоянию, в котором был его приятель. Всех, кого он ни встречал в эту ночь и в следующее утро, все казались ему необычайно добрыми. Лакей в гостинице Егор: "Удивительно добрый человек". Встречаемые им извозчики утром (в следующее за двумя бессонными ночами, не евши и не пивши за все это время) они все были "счастливыми лицами", ибо "извозчики, очевидно, все знали". Взятый им извозчик "был прелестен", лакей был "очень добрый и хороший человек". Все, что он видел, все "неземные существа". Даже сайки, которые он видел в окне булочной, "неземные существа". Об этом мы читаем (там же, стр. 256).... "И что он видел тогда, того после уже он никогда не видел".
  Тут невольно напрашивается мысль что он галлюцинировал, ибо невольно задает себе вопрос читатель: что же он такое видел тогда, что "после уже он никогда не видал". И сам Толстой подчеркивает здесь необычайность того, что он "видел".
  "В особенности дети (читаем мы дальше там же), шедшие в школу, голуби сизые, слетевшие с крыши на тротуар, и сайки, посыпанные мукой, которые выставила невидимая рука, тронули его (курсив выше и здесь везде наш). Эти сайки, голуби и два мальчика были неземные существа. Все это случилось в одно время: мальчик подбежал к голубю и, улыбаясь, взглянул на Левина; голубь затрещал крыльями и отпорхнул, блестя на солнце между дрожащими в воздухе пылинками снега, а из окошка пахнуло духом печеного хлеба и выставились сайки. Все это вместе было так необычайно хорошо, что Левин засмеялся и заплакал от радости.
  Если сайки делаются "неземными существами" и если это есть то, "что он видел тогда" и то, что "после уже он никогда не видал" и если это все так его тронуло, что он заплакал от необычайности и радости и если об этом трактуется, как о чем-то сверх естественном v такого реалиста, как Толстой, тут вряд ли можно сомневаться в том, что здесь мы имеем дело с переживанием зрительной галлюцинации, иначе этому не придавалось бы такое необычное значение. Весь контекст этого отрывка со всеми предыдущими частями без такого толкования не укладывается в здравый смысл. Восторженное и "счастливое состояние обычно влюбленного человека, какую бы эйфорию он ни переживал, если он эту эйфорию переживает в пределах известной нормы, не может дойти до такого состояния, чтобы даже сайки были "неземными существами" и чтобы придавалось то значение, которое приписывалось этому переживанию Толстым (в словах: "что он видел тогда, того после уже никогда не видал").
  Тут нам делается понятной запись Толстого в его дневнике за несколько дней до 16 сентября (день, когда он сделал предложение С. А. Берс). 12 сентября 1862 года в дневнике он пишет:
  "Я влюблен, как не думал, чтобы можно было любить. Я сумасшедший, я застрелюсь, если это так продолжится" (разр. наша). Далее, 13 сентября 1862 г., он в дневнике отмечает: "Завтра пойду, как встану и все скажу или застрелюсь" (разр. наша). (Из автобиографии С. А. Толстой. Альманах "Начала", вып. I, 1921 г. По-видимому, эта запись относится к переживанию этого периода, но только до наступления экстаза.
  Сопоставляя все это, вспомним то место из его "Записок сумасшедшего", где он говорит: "до 35 лет я жил и ничего за мной заметно не было. Но что только в первом детстве, до 10 лет, было со мною, что-то похожее на теперешнее состояние, но и то только припадками, а не так, как теперь, постоянно". Вспомним также, что 34 лет он женился и переживал все то, что описывалось выше, накануне его женитьбы, т. е. как раз то время, на которое указывает Толстой в Записках сумасшедшего": что до 35 лет, (по-видимому, подразумевая себя в 34 летнем возрасте накануне женитьбы) - "Я жил и ничего за мной заметно не было". Он считает, по-видимому, это болезненное состояние, пережитое в эту пору 34 - 35 лет, как начало обострения той болезни, которую он связывает с детскими припадками. Отсюда мы может заключить, что началом своей болезни он считает эти пережитые им накануне сумеречные состояния с галлюцинациями, или же в это время у него снова начались судорожные припадки, которые он связывает с детскими припадками. Это также вяжется с тем, что он в том же году (1862), получив по военной службе отставку, поехал на кумыс в Самарскую губернию лечиться.
  В письме А. А. Толстой от 7 августа 1862 г. он писал:
  "... К весне я ослабел, доктор велел мне ехать на кумыс. Я вышел в отставку и, только желал удержать силы на продолжение дела.
  Подробное изображение приступа сумеречного состояния мы имеем также при описании родов Кити в "Анне Карениной". Приведем его здесь:
  "С той минуты, как он проснулся и понял, в чем депо, Левин приготовился на то, чтобы, не размышляя, не предусматривая ничего, заперев все мысли и чувства, твердо, не расстраивая жену, а, напротив, успокаивая и поддерживая ее храбрость, перенести то, что предстоит ему. Не позволяя себе даже думать о том, что будет, чем это кончится, судя по расспросам о том, сколько это обыкновенно продолжается, Левин в воображении своем приготовился терпеть и удерживать свое сердце в руках часов пять и ему это казалось возможно. Но когда он вернулся от доктора и увидал опять ее страдания, он чаще и чаще стал повторять: "Господи, прости, помоги", вздыхать и поднимать голову кверху и почувствовал страх, что не выдержит этого, расплачется или убежит, так мучительно ему было. А прошел только час.
  "Но после этого часа прошел еще час, два, три, все пять часов, которые он ставил себе самым дальним сроком терпения и положение было все то же. И он все терпел, потому что больше делать было нечего, как терпеть, каждую минуту думая, что он дошел до последних пределов терпения и что сердце его вот-вот сейчас разорвется от страдания. Но проходили еще минуты, часы и чувства его страдания и ужаса росли и напрягались еще более.
  "Все те обыкновенные условия жизни, без которых нельзя себе ничего представить, не существовали более для Левина. Он потерял сознание времени. Те минуты, - те минуты, когда она призывала его к себе и он держал ее за потную то сжимающую с необыкновенной силой, то отталкивающую его руку. - казались ему минутами. Он был удив лен, когда Лизавета Петровна попросила его зажечь свечу за ширмами и он узнал, что было уже пять часов вечера. Если бы ему

Другие авторы
  • Ватсон Эрнест Карлович
  • Врангель Александр Егорович
  • Муханов Петр Александрович
  • Ершов Петр Павлович
  • Аксаков Сергей Тимофеевич
  • Перро Шарль
  • Гольц-Миллер Иван Иванович
  • Гейман Борис Николаевич
  • Кайсаров Андрей Сергеевич
  • Опиц Мартин
  • Другие произведения
  • Магницкий Михаил Леонтьевич - Сон в Грузине с 26 на 27 июля 1825 года
  • Булгаков Сергей Николаевич - Иван Карамазов как философский тип
  • Муханов Петр Александрович - П. А. Муханов: биографическая справка
  • Шекспир Вильям - Король Генрих Iv. (Части I и Ii)
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Александрийский театр. Велизарий. Драма в стихах...
  • Куприн Александр Иванович - Гранатовый браслет
  • Грин Александр - Рассказы 1909-1915
  • Вестник_Европы - Пантеон Русских Авторов
  • Добролюбов Александр Михайлович - Осип Дымов. Александр Михайлович Добролюбов
  • Лейкин Николай Александрович - С визитами
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
    Просмотров: 425 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа