Толстой Лев Николаевич - Г.В.Сегалин. Эвропатология личности и творчества Льва Толстого

сказали, что теперь только десять часов утра, он также мало был бы удивлен. Где он был в это время, он также мало знал, как и то, когда что было. Он видел ее воспаленное, то недоумевающее и страдающее, то улыбающееся и успокаивающее его лицо. Он видел и княгиню, красную, напряженную, с распустившимися буклями седых волос и в слезах, которые она усиленно глотала, кусая губы; видел и Долли, и доктора, курившего толстые папиросы, и Лизавету Петровну с твердым, решительным и успокаивающим лицом, и старого князя, гуляющего по зале с нахмуренным лицом. Но как они проходили и выходили, где они были, он не знал. Княгиня была то с доктором в спальне, то в кабинете, где очутился накрытый стол; то не она была, а была Долли. Потом Левин помнил, что его посылали куда то. Раз его послали перенести стол и диван. Он с усердием сделал это, думая, что это для нее нужно и потом только у знал, что это он для себя готовил ночлег. Потом его посылали к доктору в кабинет спрашивать что то. Доктор ответил и потом заговорил о беспорядках в Думе. Потом посылали его в спальню к княгине принести образ в серебряной золоченой ризе и он со старой горничной княгини лазил на шкафчик доставать и разбил лампадку, и горничная княгини успокаивала его о жене и о лампадке, и он принес образ и поставил в голову Кити, старательно засунув его за подушки.

  "Не помня себя, он вбежал в спальню. Первое, что он увидел, это было лицо Лизаветы Петровны. Оно было еще нахмуреннее и строже. Лица Кити не было. На том месте, где оно было прежде, было что то страшное и по виду напряжения и по звуку выходившему оттуда. Он припал головой к дереву кровати, чувствуя, что сердце его разрывается. Ужасный крик не умолкал, он сделался еще ужаснее я, как бы дойдя до последнего предела ужаса, вдруг затих. Левин не верил своему слуху, но нельзя было сомневаться: крик затих и слышались тихая суетня, шелест и торопливые дыхания и ее прерывающийся, живой и нежный, счастливый голос тихо произнес: "Кончено".

  "Он поднял голову. Бессильно опустив руку на одеяло, необычайно прекрасная и тихая, она безмолвно смотрела на него и хотела и не могла улыбнуться.

  "И вдруг из этого таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости, которых он никак не предвидел, с такой силой поднялись в нем, колебля все его тело, что долго мешали ему говорить. (Разрядка наша).

  "Но где, когда и зачем это все было, он не знал. Он не понимал тоже, почему княгиня брала его за руку и, жалостно глядя на него, просила успокоиться, и Долли уговаривала его поесть и уводила из комнаты, и даже доктор серьезно и с соболезнованием смотрел на него и предлагал капель.

  "Он знал и чувствовал только, что то, что совершалось, было подобно тому, что совершалось год тому назад в гостинице губернского города на одре смерти брата Николая. Но то было горе, - это была радость. Но и то горе и эта радость одинаково бы ли вне всех обычных условий жизни, были в этой обычной жизни как будто отверстия, сквозь которые показывалось что то высшее.

  "И одинаково тяжело, мучительно наступало совершающееся и одинаково непостижимо, при созерцании этого высшего, поднималась душа на такую высоту, до которой она и не поднималась прежде, и куда рассудок уже не поспевал за нею. (Разрядка наша).

  Из этих отрывков мы, можем заключить следующее:

  1. Толстой находился 22 часа в бессознательном состоянии ("Вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти 22 часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний обычный мир"), во время которого он хотя совершал целесообразные действия, но потерял сознание времени, места, цели (см. выше фразу: "где, когда и зачем это все было, он не знал").

  2. Действия, которые он совершал в этом состоянии были автоматическими (например, устраивая по приказанию других для себя ночлег он не понимал этого; его посылали за чем-нибудь, он все исполнял в состоянии автоматизма. )

  3. Он видел всех окружающих его близких лиц, не понимая, "как они приходили и выходили", "где они были", "он не знал, и, вернее он не понимал связь и смысл всего окружающего, потерял всякий контакт сознательности и смысл совершаемого.

  4. Такое бессознательное состояние он пережил во время смерти брата в гостинице губернского города (следовательно во время переживания аффекта горя).

  5. Что эти приступы бессознательности и сумеречного состояния у него одинаково вызывались аффектом горя и аффектом радости ("он знал и чувствовал только что то, что совершалось, было подобно тому, что совершалось год тому назад на одре смерти брата. Но то было горе - это была радость. Но и то горе и эта радость одинаково были вне всех обычных условий жизни").

  6. Что в этом состоянии он переживал приступы психической ауры, переживания, свойственные эпилептикам (анализ этого явления см. ниже главу о "приступах психической ауры и эпилептоидных экстазов". )

  7. Этот приступ сумеречного состояния окончился, по-видимому, судорожным припадком.

  Пример сумеречного состояния, во время которого данное лицо впадает в ступорозное состояние, сопровождающееся полным автоматизмом, мы имеем также при описании Толстым переживаний Пьера Безухова (в "Войне и мире") во время расстрела французами пленных. Здесь Толстой подробно описывает это состояние, при чем с большим мастерством показывает, как постепенно из сознания выключаются: I функция центрального зрения, функции интеллекта до полного сужения поля сознания на один узкий комплекс Платона Каратаева. Все остальное он не видит, не слышит и не понимает. Только личность юродивого Платона Каратаева существует, и то, как необыкновенная личность (см. ниже, где дан подробный анализ этого переживания).

  Сумеречные состояния переживались Толстым в самых различных формах и вариациях. Так, в "Крейцеровой сонате"мы имеем описание сумеречного состояния, которое сопровождается бредом ревности, доходящим до экстаза, оканчивающимся импульсивным действием - убийством. Описание это так мастерски и последовательно развивается, что так написать с точки зрения психопатологической правдивости может только человек, переживший сам это состояние (см. об этом подробнее главу 3, II ч. ). Сумеречные состояния страха смерти с галлюцинациями устрашающего характера мы приводим ниже в главе "О приступах патологического страха смерти".

  Легкие формы сумеречного состояния у Толстого, по-видимому, были чаще. Так, ниже мы приводим выдержи из рассказа "Люцерн" где описывается Толстым, как герой рассказа под влиянием аффекта впадает в легкое сумеречное состояние, сопровождающееся, помимо желания "импульсивных действий", проповедническим комплексом "бичевания" людских пороков, потребностью протестовать, разоблачать все "злое" на земле (см. соответствующую главу). Комплекс богоискательства Толстого и комплекс "искания правды", а также экстатические переживания его, когда все люди казались ему необычайно "добрыми и хорошими", переживались им в легких сумеречных состояниях (об этих формах также будет речь ниже). В общем, если мы станем подводить итоги всех форм сумеречных состояний, которые переживал Л. Толстой, то мы получим следующую сводку:

  1. Сумеречные состояния, сопровождающиеся ступором и полным автоматизмом, иногда с последующими переключениями в экстатическое состояние "счастья" во время ауры.

  2. Сумеречные состояния, сопровождающиеся аффектом и оканчивающиеся импульсивным действием.

  3. Сумеречные состояния, сопровождающиеся экстазом "счастья" и автоматизмами, причем все люди и живые существа кажутся "добрыми" и "хорошими" (в то время как объективно нет для этого оснований).

  4. Сумеречные состояния, сопровождающиеся экстазом "счастья" и комплексом богоискательства, причем ему кажется, что он постигает "откровение божьей правды".

  5. Сумеречное состояние, сопровождающееся аффектом гнева или экстазом, во время которого он впадает в тон пророка или нравоучителя, беспощадно бичующего "ложь жизни", порочность людей, противоречия и несправедливости "земной жизни" и, вообще, когда все кажется ему обманом и сплошным преступлением.

  6. Сумеречное состояние, сопровождающееся аффектом патологической ревности с тенденцией к импульсивным действиям (убийства пли самоубийства).

  7. Сумеречные состояния, сопровождающиеся тяжелыми приступами патологического страха смерти, а также (иногда) галлюцинациями устрашающего характера (эта форма переключается иногда в состояние, указанное в пункте 4).

  8. Сумеречное состояние, сопровождающееся спутанностью и бредом

  Все эти формы отчасти уже иллюстрировались нами здесь, и отчасти о них будет речь ниже в следующих главах.

  Эти формы приступов продолжаются у него по несколько дней или кратковременно, по несколько часов. В тяжелых случаях эти приступы оканчивались судорожными припадками (или эквивалентами).

  Остается неизвестным только вопрос о характере эпизодичности этих приступов: носили ли они регулярную форму эпизодичности в смысле Kleist'a (Ерisodische Dammerungs Zustand или нет. Мы склонны думать, что строгой эпизодичности они не имели и зависели, главным образом, от внешних условий жизни. Если Толстой имел какое-нибудь волнение (ссора, неприятность и проч. ), то он мог их иметь чаще. Если он жил в спокойных условиях, он мог их не иметь длительное время.

5. Приступы патологического страха смерти

  Приступы страха смерти у него были еще в очень ранней молодости. Вспоминая свои ребяческие "умствования", уничтожившие в нем, как он выразился, "свежесть чувства и ясность рассудка" он уже и тогда переживал эти приступы болезненного страха смерти, вследствие чего он прибегал к покаянию, стегал себя по голой спине веревкою. Причину этих приступов он сам находил в "неестественно развившемся сознании".

  По-видимому, эти приступы страха смерти в молодости были не так сильны. Позже эти приступы (как мы увидим ниже) принимали более тяжелый характер и составляли центр внимания Толстого. А именно, в 1869 году появляются наиболее тяжелые приступы патологического страха смерти.

  В 1869 году, при поездке в Пензенскую губернию для выгодной покупки нового имения, Лев Толстой останавливается в Арзамасе и там переживает приступ болезненного страха смерти, беспричинной тоски.

  Он так описывает это переживание в письме к Софье Андреевне от сентября 69 года:

  - "Третьего дня в ночь я ночевал в Арзамасе, и со мной было что то необыкновенное. Было 2 часа ночи; я устал, страшно хотелось спать, и ничего не болело. Но вдруг на меня напала тоска, страх и ужас такие, каких я никогда не испытывал... (Разрядка наша).

  Сын его Сергей Львович в своих воспоминаниях ("Голос минувшего" 1919 г., кн. 1-4) также описывает этот приступ:

  "В одиночестве, в грязном номере гостиницы, он в первый раз испытал приступ неотразимой, беспричинной тоски, страха смерти; такие минуты затем повторялись, он их называл "Арзамасской тоской".

  В Толстовском ежегоднике за 1913 г. С. А. Толстая в ею напечатанном отрывке "Из записок Софьи Андреевны Толстой" под заглавием "Моя жизнь" она замечает: "сколько напрасных тяжелых ожиданий смерти и мрачных мыслей пережил Л. Н. во всей своей долголетней жизни. (Разрядка наша). Трудно перенестись в это чувство вечного страха смерти. "

  Из слов Софьи Андреевны мы можем заключить, что эти приступы патологического страха смерти он переживая в течение всей своей долголетней жизни очень много раз и долгое время, по-видимому, эти приступы были самыми тяжелыми симптомами из всех других и они то имели более яркие последствия в перевороте его личности.

  Было бы большой наивностью думать, что эти приступы были обычным страхом смерти, свойственным каждому здоровому человеку. Про Толстого можно было бы сказать наоборот, выражаясь языком обывателя, "он был не из робкого десятка". Толстой в свои молодые годы храбро сражался в Севастопольской кампании, добровольно искал опасностей фронта, и смерти, в обычном смысле этого слова, не боялся. Тяжелые приступы патологического страха смерти, которые были у Толстого есть один из тех симптомов, который считается Крепелином характерным симптомом для аффект эпилептиков. Эти приступы могут долгое время предшествовать появлению судорожных припадков.

  Автору этой работы приходилось также неоднократно наблюдать такие случаи, когда за много лет до появления аффективной эпилепсии, эти больные страдали такими приступами патологического страха смерти и лечились как психастеники с навязчивым страхом смерти. Сплошь и рядом истинная природа этих приступов долгое время не распознается и определяется как одна из многочисленных разновидностей навязчивых состояний, как фобии страха смерти, фобии быть похороненным в летаргическим состоянии, как это было, например, у Достоевского за долгое время до появления падучей. Эти состояния определяются некоторыми авторами и, по нашему мнению, ошибочно, как психастенические состояния. Это обстоятельство и привело, по-видимому, к тому, что некоторые авторы например, Oppenheim выделили всю картину болезни, как "психастенические" судороги, что клинически в сущности то же самое. Bratz а потом Крепелин назвали эту форму заболеванием аффект-эпилепсией.

  Однако, при анализе этих приступов страха смерти (у Толстого) или страха быть живым погребенным в летаргическом сне (у Достоевского), они настолько тяжело переживаются, что вряд ли их можно отождествлять с навязчивыми состояниями обычных психастеников. Приступы страха смерти ими переживались куда тяжелее самих судорожных припадков. Когда у Достоевского после тяжелой травмы (приговор к смертной казни и ссылка в Сибирь) эти эквивалентные приступы страха превратились в судорожные припадки. Достоевский считал себя "спасенным от сумасшествия".

  И, вообще, он в период этих приступов патологического страха считал себя душевнобольным, а когда эти приступы исчезли и на место их появились судорожные припадки, он считал себя "вылеченным". Так он пишет, доктору Яновскому в 1872 г.: "Вы любили меня и возились со мной, с больным душевной болезнью (ведь я теперь сознаю это) до моей поездки в Сибирь, где я вылечился (курсив Достоевского).

  "Вообще, каторга многое вывела у меня (пишет он брату из Семипалатинска в 1854 г. ) и многое прибавила ко мне... Впрочем, сделай одолжение, не подозревай, что я такой же меланхолик и такой же мнительный, как был в Петербурге в последние годы. Все совершенно прошло, как рукой сняло".

  Таким образом, пишет по поводу этого психиатр Юрман (Болезнь Достоевского. Кл. Арх. Ген. и Одаренности, вып. 1- й, том 4, стр. 70) под влиянием происшедшей катастрофы, пребывание на каторге, психастенические черты характера прошли, временно исчезли, но те же факторы, которые способствовали исчезновению психастении, вызвали появление эпилептических припадков.

  Из сказанного можно сделать следующие выводы: Достоевский переживал приступы страха смерти в летаргическом сне куда тяжелее самих припадков, ибо, когда первые исчезли и заменились судорожными припадками, он считал себя "вылеченным" и что эти приступы далеко нельзя отождествлять с обыкновенными психастеническими фобиями, а скорее рассматривать, как эквивалентные переживания припадков. Точно также приступы страха Толстого до того тяжелы были, что он готов был покончить самоубийством (прятал веревку, чтоб не повеситься), как он сам говорил. Следовательно, и эти приступы мы не можем рассматривать, как фобии страха психастеников, а как эквивалентное переживание судорожных припадков. За это говорит чрезвычайная тяжесть этих припадков, которые переживались им куда тяжелее судорожных приступов.

  И, кроме этого, еще целый ряд симптомов, о которых сейчас будет речь. Для этой цели приведем сначала описание этих приступов в освещении самого Толстого. Описание этих приступов мы имеем в разбросанном виде в самых различных произведениях, в самых разнообразных вариациях (о чем речь будет ниже, во 2-й части этой работы). Но конспектирование и в хронологическом порядке он эти приступы описывает кратко в "Записках сумасшедшего". Поэтому приведем несколько отрывков оттуда.

  "... Ехали мы сначала по железной дороге (я ехал с слугой), потом поехали на почтовых, перекладных. Поездка была для меня очень веселая. Слуга молодой, добродушный человек, был так же весел, как и я. Новые места, новые люди. Мы ехали, веселились. До места нам было 200 с чем то верст. Мы решили ехать не останавливаясь, только переменяя лошадей. Наступила ночь, мы все ехали. Стали дремать: я задремал, но вдруг проснулся: мне стало чего-то страшно. И, как это часто бывает, проснулся испуганный, оживленный - кажется, никогда не заснешь. "Зачем я еду" пришло мне вдруг в голову. Не то, чтобы не нравилась мысль купить дешево именье, но вдруг представилось, что мне не нужно ни зачем в эту даль ехать, что я умру тут, в чужом месте. И мне стало жутко.

  "Чисто выбеленная квадратная комнатка. Как я помню, мучительно мне было, что комнатка эта была именно квадратная. Окно было одно, с гардинкой - красной. Стол карельской березы и диван с изогнутыми сторонами. Мы вошли. Сергей устроил самовар, залил чай. А я взял подушку и лег на диван, Я не спал, но слушал, как Сергей пил чай и меня звал. Мне страшно было встать, разгулять сон и сидеть в этой комнате страшно. Я не встал и стал задремывать. Верно, и задремал, потому что когда я очнулся, никого в комнате не было и было темно. Я был опять так же пробужден, как на телеге. "Заснуть, я чувствовал, не было никакой возможности. Зачем я сюда заехал. Куда я везу себя. От чего, куда я убегаю. - Я убегаю от чего-то страшного и не могу убежать. Я всегда с собою, и я то и мучителен себе. Я, вот он я, весь тут. Ни пензенское, ни какое именье не прибавит и не убавит мне. А я то, я то надоел, несносен, мучителен себе. Я хочу заснуть, забыться, и не могу. Не могу уйти от себя.

  "Я вышел в коридор. Сергей спал на узенькой скамье, скинув руку, но спал сладко, и стороне с пятном спал. Я вышел в коридор, думая уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачало все. Мне так же, еще больше страшно было. "Да что это за глупость, - сказал я себе. - Чего я тоскую, чего боюсь".

  - Меня, - неслышно отвечал голос смерти. - Я тут.

  "Мороз продрал меня по коже. Да, смерти. Она придет, она, вот она, а ее не должно быть. Если бы мне предстояла действительно смерть, я не мог бы испытывать того, что испытывал. Тогда бы я боялся. А теперь я не боялся, а видел, чувствовал, что смерть наступает, и вместе с тем чувствовал, что ее не должно быть. Все существо мое чувствовало потребность-право на жизнь и вместе с тем совершающуюся смерть. И это внутреннее раздирание было ужасно. Я попытался стряхнуть этот ужас. Я нашел подсвечник медный со свечей обгоревшей и зажег ее. Красный огонь свечи и размер ее, немного меньше подсвечника, все говорило то же. Ничего нет в жизни, а есть смерть, а ее не должно быть.

  "Я пробовал думать о том, что занимало меня: о покупке, об жене - ничего не только веселого не было, но все это стало ничто. Все заслонял ужас за свою погибающую жизнь. Надо заснуть. Я лег было, но только что улегся, вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно, кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно. Что-то раздирало мою душу на части и не могло разодрать. Еще раз прошел посмотреть на спящих, еще раз попытался заснуть, все тот же ужас, красный, белый, квадратный. Рвется что-то, а не разрывается. Мучительно, и мучительно сухо и злобно, ни капли доброты я в себе не чувствовал, а только ровную, спокойную злобу на себя и на то, что меня сделало.

  "Но стоило мне лечь и закрыть глаза, как опять то же чувство ужаса толкнуло, подняло меня. Я не мог больше терпеть, разбудил сторожа, разбудил Сергея, велел закладывать и мы поехали.

  "На воздухе и в движении стало лучше. Но я чувствовал, что что-то новое осело в душу и отравило всю прежнюю жизнь.

  "К ночи мы приехали на место. Весь день я боролся со своей тоской и поборол ее; но в душе был страшный осадок: точно случилось со мной какое-то несчастие, и я только мог на время забывать его, но оно было там, на дне души, и владело мной.

  "И потом начал жить по-прежнему, но страх этой тоски висел надо мной с тех пор всегда. Я должен был не останавливаясь и, главное, в привычных условиях жить. Как ученик по привычке, не думая, сказывает выученный наизусть урок, так я должен был жить, чтобы не попасть опять во власть этой ужасной, появившейся в первый раз в Арзамасе тоски.

  "И в прежде начатом было уже у меня меньше участия. Мне все было скучно. И я стал набожен. И жена замечала это, и бранила и пилила меня за это. Тоски не повторялось дома.

  Затем другой припадок, еще тяжелее арзамасского, он пережил в Москве. Он описывает этот припадок таким образом.

  "... Приехали. Я вошел в маленький номер. Тяжелый запах коридора был у меня в ноздрях. Дворник внес чемодан. Девушка коридорная зажгла свечу. Свеча зажглась, потом огонь поник, как всегда бывает. В соседнем номере кашлянул кто-то, - верно, старик. Девушка вышла, дворник стоял, спрашивая, не развязать ли. Огонь ожил и осветил синие, с желтыми полосками обои, перегородку, облезший стол, диванчик, зеркало, окно и узкий размер всего номера. И вдруг арзамасский ужас шевельнулся во мне. "Боже мой, как я буду ночевать здесь", - подумал я.

  "Дворник вышел, я стал торопиться одеваться, боясь взглянуть на стены. "Что за вздор - подумал я, - чего я боюсь точно дитя. Привидений я не боюсь. Да, привидений... Лучше бы бояться привидений, чем того, чего я боюсь. Чего... Ничего. Себя. - Ну, вздор".

  "Я провел ужа сную ночь, хуже арзамасской; только утром, когда уже за дверью стал кашлять старик, я заснул, и не в постели, в которую я ложился несколько раз, а на диване. Всю ночь я страдал невыносимо, опять мучительно разрывалась душа с телом. Я живу, жил, я должен жить, и вдруг смерть, уничтожение всего. Зачем же жизнь? Умереть? Убить себя сейчас же? Боюсь. Дожидаться смерти, когда придет. Боюсь еще хуже. Жить, стало быть. Зачем. Чтоб умереть. Я не выходил из этого круга. Я брал книгу, читал. На минуту забывался, и опять тот же вопрос и ужас. Я ложился в постель, закрывал глаза. Еще хуже.

  "Эта московская ночь изменила еще больше мою жизнь, начавшую изменяться с Арзамаса. Я меньше стал заниматься делами, и на меня находила апатия. Я еще стал слабеть и здоровьем. Жена требовала, чтоб я лечился. Она говорила, что мои толки о вере, о боге происходили от болезни. Я же знал, что моя слабость и болезнь происходили от неразрешенного вопроса во мне. Я старался не давать хода этому вопросу и в привычных условиях старался наполнять жизнь.

  Затем 3-й такой припадок он описывает таким образом: ".. И я вдруг почувствовал, что я потерялся. До дома, до охотников далеко, ничего не слыхать. Я устал, весь в поту. Остановиться - замерзнешь. Идти - силы слабеют. Я кричал. Все тихо. Никто не откликнулся. Я пошел назад. Опять не то. Я поглядел. Кругом лес - не разберешь. где восток, где запад. Я опять пошел назад. Ноги устали. Я испугался, остановился, и на меня нашел весь арзамасский и московский ужас, но в сто раз больше. Сердце колотилось, руки, ноги дрожали. Смерть здесь. Не хочу. Зачем смерть. Что смерть. Я хотел по-прежнему допрашивать, упрекать бога, но тут я вдруг почувствовал, что я не смею, не должен, что считаться с ним нельзя, что он сказал, что нужно, что я один виноват. И я стал молить его прощенья и сам себе стал гадок.

  "Ужас продолжался недолго. Я постоял, очнулся и пошел в одну сторону и скоро вышел. Я был недалеко от края. Я вышел на край, на дорогу. Руки и ноги все так же дрожали и сердце билось. Но мне радостно было.

  "... Я сказал это и вдруг меня просветила истина того, что я сказал.... Вдруг как что-то давно Щемившее меня оторвалось у меня, точно родилось. Жена сердилась, ругала меня. А мне стало радостно.

  "Это было началом моего сумасшествия. Но полное сумасшествие мое началось еще позднее, через месяц после этого.

  "Оно началось с того, что я поехал в церковь, стоял обедню. И хорошо молился и слушал, и был умилен. И вдруг мне принесли просфору, потом пошли ко кресту, стали толкаться, потом на выходе нищие были. И мне вдруг стало ясно, что этого всего не должно быть. Мало того, что этого не должно быть, что этого нет, а нет этого, то нет и смерти, и страха, и нет во мне больше прежнего раздирания, и я не боюсь уже ничего.

  "Тут уже совсем свет осветил меня, и я стал тем, что есть. Если нет этого ничего, то нет прежде всего во мне. (Курсив везде наш).

  Теперь перейдем к анализу этих отрывков.

  Нет сомнения в том, что весь характер этих приступов "арзамасской тоски" не есть только простая фобия, а типичный эпилептический эквивалент эпилептика, сопровождающийся галлюцинациями.

  Прежде всего об эпилептическом характере этих приступов. Кроме тяжести этих приступов, за эпилептический характер их говорят следующие обстоятельства.

  Описывая начало и приступ, Толстой отмечает: "Такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная". Затем он говорит о внутреннем напряжении: "что то раздирало мою душу на части и не могло разодрать", "рвется что-то, а не раздирается". Затем характерны изменения окружающего в припадочных состояниях: "Оранжево-красное освещение окружающего, формы предметов меняются. Потому и подчеркивается красный огонь и размер подсвечника.

  И, далее, он подчеркивает эти подробности: "все тот же ужас красный, белый, квадратный". Нам хорошо известно, что Толстой был далек от символистов-поэтов новейшей школы, чтобы обозначать ужас "красным, белым и квадратным". Толстой, как реалист, далек от этого, следовательно, если здесь такие обозначения употребляются, то они связаны с его действительными эпилептоидными переживаниями, которые всегда, приблизительно в таких же выражениях, характеризуют свой ужас и свои переживания перед припадком.

  Третье обстоятельство, которое говорит за эпилептоидный характер этих переживаний, это переключение приступа страха и ужаса в эпилептическую ауру. Упоминание об этом мы видим в 3-м отрывке. Описывая тот же припадок ужаса, как обычно, в предыдущих случаях, он к концу вдруг отмечает: "вдруг меня просветила истина... Вдруг, как что-то давно исцелившее меня, оторвалось у меня, точно родилось. Жена сердилась, ругала меня, а мне стало радостно".

  "Это было началом моего сумасшествия. Но полное сумасшествие (поясняет он) началось еще позднее, через месяц после этого".

  Какое же это "сумасшествие?" Опять таки здесь не символика, а действительно патологическое переживание ауры, как результат переключения после приступа страха смерти. "И мне, вдруг, ясно стало, что этого всего не должно быть. Мало того, что этого не должно быть и т. д. (подразумевая под местоимением "это" галлюцинации свои: "привидение" смерти)... "Тут уже совсем, свет осветил меня".

  Об этом переключении в ауру он говорит везде, где он описывает приступ патологического страха смерти. Какова эта психическая аура и как она переживается - мы увидим в следующей главе.

6. Приступы психической ауры и эпилептоидных экстазов

  Выше при описании приступа сумеречных состояний мы уже видели, что эти приступы сопровождались переживаниями экстаза.

  Так, например, в день получения согласия на брак от Кити Щербацкой, Левин впадает в экстаз "счастья".

  Весь мир кажется ему совершенно другим. Все люди кажутся ему необычайно "добрыми" и "хорошими". Все предметы кажутся ему "неземными", даже сайки, которые выставлены в окне булочной. Все это "так необычайно хорошо", что Левин заплакал от "радости" (см. выше в главе о приступах сумеречных переживаний).

  Далее экстаз "счастливого состояния" он описывает при переживаниях Пьера Безухова перед свадьбой таким образом:

  "Радостное, неожиданное сумасшествие" овладело им (пишет он об этом). Весь мир кажется ему счастливым и занятым исключительно его "счастьем". В каждом слове и движении он видит намеки на свое "счастье". Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие счастливыми взглядами и улыбками"... "... Все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия он сразу встречался с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви"... "Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия (см. подробно об этом ниже в главе 3-й 2 части).

  Замечательно то, что сам Толстой эти экстазы называет "счастливым безумием". Описание подобных экстазов мы имеем целый ряд в его произведениях, и большею частью там, где описываются им приступы сумеречного состояния.

  На ряду с этим экстатическим переживанием мы имеем часто описание психической ауры, при переживании которой он "видит" "необыкновенное", делается также "счастливым", "свет озаряет" его и проч. и проч.

  Чаще всего эти переживания ауры комбинируются с экстазами, а еще чаще аура наступает во время приступов сумеречного состояния и при переживаниях страха смерти, как результат переключения в конце приступа.

  Выше при описании сумеречного состояния во время родов Кити мы имели такое описание ауры:

  ... "И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он не перенес его... ".

  "Он знал и чувствовал только, что то, что совершилось, было подобно тому, что совершалось год тому назад в гостинице губернского города на одре смерти брата Николая. Но то было горе - это была радость. Но и то горе и эта радость одинаково были вне всех обычных условий жизни, были в этой обычной жизни как будто отверстия, сквозь которые показывалось что то высшее.

  "И одинаково тяжело, мучительно наступало совершающееся и одинаково непостижимо, при созерцании этого высшего, поднималась душа на такую высоту, на которую она никогда "не поднималась прежде, и куда рассудок уже не поспевал за нею".

  В этом отрывке мы имеем характерное описание эпилептической ауры.

  Мы видим здесь:

  1). Что эта аура явилась в сумеречном состоянии, которое длилось 22 часа. ("Вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти 22 часа").

  2). Характерное для эпилептиков внезапное начало и характерное переключение от тяжести сумеречных переживаний в "счастливую" ауру (... "вдруг.... мгновенно почувствовал себя перенесенным"... ).

  3). Мистический "мир", куда "переносится" эпилептоид, описывается в характерных выражениях:... "мир сияющий теперь таким новым светом счастья"... Сумеречные состояния были "в этой обычной жизни как будто отверстия, сквозь которые показывалось что то высшее"... "Поднималась душа на такую высоту, до которой она никогда не поднималась прежде"...

  4). Чрезвычайно характерно тяжелое напряжение, которое переживает эпилептик при наступлении ауры, подобно тому, как перед припадком... Он не перенес его, натянутые струны все сорвались... тяжело, мучительно наступало совершающееся... ".

  5). Потеря чувства, времени, места и цели переживаемого. Непостижимость совершающегося:... "но где, когда и зачем это все было, он не знал... "Непостижимо:... "рассудок уже не поспевал...

  6). Аура наступает у него и при переживаниях сумеречного состояния, вызванного радостью, и при переживаниях сумеречного состояния, вызванного тяжелым горем (смерть брата). "Но то горе и эта радость одинаково были вне обычных условий жизни".

  7). В переживаниях ауры (как точно также во время переживания сумеречного состояния) он производил настолько тяжелое впечатление, что окружающие его близкие и врач обращались с ним, как с больным, в то время, как он не сознавал себя в тот момент больным. (... "Он не понимал тоже, почему княгиня брала его за руку, и, жалостно глядя на него, просила успокоиться, и Долли уговаривала его поесть и уводила из комнаты, и даже доктор сердечно с соболезнованием смотрел на него и предлагал капель... ").

  Ниже мы увидим также, как при описании приступа патологического страха смерти, описанного под видом предсмертных переживаний князя Андрея, аура описывается как "пробуждение" от сна. Приступ страха смерти (т. е. галлюцинация смерти) описывается здесь, как сновидение князя Андрея, а переключение в ауру, как "пробуждение" от сна.

  Аура в этом случае описывается Толстым таким образом:

  "Вдруг просветлело в его душе и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его". Здесь слова: "вдруг", "неведомое", "просветлело в его душе", освобождение и странная легкость" говорят о тех же переживаниях психической ауры.

  Здесь мы имеем новые черты: "легкость", "свет", и то эпилептоидное озарение, которое присуще эпилептоиду.

7. Галлюцинации

  Были ли галлюцинации у Толстого? Чтобы ответить на этот вопрос, вернемся опять к предыдущим цитатам из "Записок сумасшедшего" и обратим внимание на это место в описании "арзамасской тоски".

  "Да что за глупость - сказал я себе, - чего я тоскую, чего боюсь"?

  "Меня", - неслышно отвечал голос смерти. "Я тут". Таким образом, тут уже определенно, без всяких сомнений говорится, что отвечал голос смерти. Кроме того смысл употребления местоимения "она", "вот она" и затем слова: "видел, чувствовал", что "смерть наступает", - уже определенно говорят за то, что он имел зрительную галлюцинацию. А во втором отрывке Толстой уже определенно употребляет слово "привидение".

  - Чего я боюсь, точно дитя? Привидений я не боюсь. Да, привидений... Не даром он дальше вместо слова "привидение" уже употребляет местоимение в среднем роде.

  "Оно вышло за мной"; "то, что меня сделало" и т. д.

  Замечательно то, что это же переживание галлюцинации устрашающего характера (в данном случае, галлюцинации смерти) он использовывает в ряде произведений, где необходимо ему показать: или предсмертные переживания героя, или просто как галлюцинации устрашающего характера. Пример последней формы мы имеем в рассказе "Поликушка" в переживаниях Дутлова. Тут только имеется разница: вместо среднего рода "оно" употребляется местоимение "он", подразумевая под этим повесившегося Поликея, являющегося Дутлову в виде галлюцинации. Приведем это место из рассказа "Поликушка":

  ... "Ему долго не спалось; взошел месяц, светлее стало в избе, ему видно стало в углу Аксинью и что то, чего он разобрать не мог: армяк ли сын забыл, или кадушку бабы поставили, или стоит кто-то. Задремал он или нет, но только он стал опять вглядываться... Видно, тот мрачный дух, который навел Ильича на страшное дело и которого близость чувствовали дворовые в эту ночь, - видно, этот дух достал крылом и до деревни, до избы Дутлова, где лежали те деньги, которые он употребил на пагубу Ильича. По крайней мере, Дутлов чувствовал его тут, и Дутлову было не по себе. Ни спать, ни встать. Увидев что-то, чего не мог он определить, он вспомнил Ильюху со связанными руками, вспомнил лицо Аксиньи и ее складное причитанье, вспомнил Ильича с качающимися кистями рук. Вдруг старику показалось, что кто-то прошел мимо окна. Что это, или уж староста повещать идет? - подумал он. - Как это он отпер? - подумал старик, слыша шаги в сенях, - или старуха не заложила, как выходила в сенцы? - Собака завыла на задворке, а он шел по сеням, как потом рассказывал старик, как будто искал двери, прошел мимо, стал опять ощупывать по стене, споткнулся на кадушку и она загремела. И опять он стал ощупывать, точно скобку искал. Вот взялся за скобку. У старика дрожь пробежала по телу. Вот дернул за скобку и вошел в человеческом облике. Дутлов знал уже, что это был он. Он хотел сотворить крест, но не мог. Он подошел к столу, на котором лежала скатерть, сдернул ее, бросил на пол и полез, на печь. Старик узнал, что он был в Ильичевом образе. Он оскалялся, руки болтались. Он влез на печку, навалился прямо на старика и начал душить.

  - Мои деньги! - выговорил Ильич.

  - Отпусти, не буду, - хотел и не мог сказать Семен.

  Ильич душил его, всею тяжестью каменной горы напирая ему на грудь. Дутлов знал, что ежели он прочтет молитву, он отпустит его, и знал, какую надо прочесть молитву, но молитва эта не выговаривалась. Внук спал рядом с ним. Мальчик закричал пронзительно и заплакал, - дед придавил его к стене. Крик ребенка освободил уста старика. "Да воскреснет Бог", - проговорил Дутлов. Он отпустил немного. "И расточатся врази"... - шамкал Дутлов. Он сошел с печки. Дутлов слышал, как стукнул он обеими ногами о пол. Дутлов все читал молитвы, которые ему были известны, читал все подряд. Он пошел к двери, миновал стол и так стукнул дверью, что изба задрожала. Все спали, однако, кроме деда и внука. Дед читал молитвы и дрожал всем телом, а внук плакал, засыпая, и жался к деду. Все опять затихло. Дед лежал, не двигаясь. Петух прокричал за стеной под ухом Дутлова ("Поликушка", стр. 609 - 510). (Слово "он" подчеркнуто Толстым).

  В этом описании галлюцинации мы видим все подробности переживания. "Он идет с качающимися кистями, он проходит мимо окна, отдернул скобу, открывает запертую дверь, подходит к столу, сдергивает скатерть, полез на печку к нему, к Дутлову, оскалился, наваливается на него и душит его. Вся эта картина напоминает кошмар во сне, однако, автор рассказа заявляет, что "все спали кроме деда и внука, следовательно, Толстой описывает это не как сновидение, а как галлюцинацию. Однако, эту же самую галлюцинацию он использовывает в другом месте в несколько иной вариации, в форме сновидения.

  Ниже (см. главу 3-ю 2 часть) мы приводим описание этой галлюцинации в предсмертных переживаниях князя Андрея. Там также за дверью стоит "оно", "оно ломится в дверь", смерть "ломится в дверь", он борется с ней за обладание двери, чтоб не впустить. Но "силы его слабы", "оно" надавило оттуда, "оно вошло". Таким образом, и здесь тот же характер переживания. В этих галлюцинациях Толстой переживает форменную борьбу не только психически, но и физически.

  Что у Толстого бывали галлюцинации вообще, свидетельствует также Гольденвейзер. В его дневнике на стр. 382 есть такая заметка довольно определенно на это указывающая:

  "В дневнике Л. Н. есть запись, указывающая, что ему послышался как бы какой-то голос, назвавший не помню, какое число, кажется, марта. Л. Н. казалось, что он должен в это число умереть, - на это есть несколько указаний в его дневнике". (Разрядка наша Г. С. ).

  Это указание Гольденвейзера вполне вяжется со всеми вышеприведенными отрывками из "Записок сумасшедшего", где говорится, что он слышит голос смерти.

  Ниже при описании судорожных припадков мы увидим что и перед припадком он впадает в бред и спутанность и тут также Толстой определенно галлюцинирует.

  Итак, галлюцинациями Лев Толстой страдал - это не подлежит сомнению. Галлюцинации эти зрительные и слуховые носили устрашающий характер (смерть, "привидение" смерти) и доставляли ему наиболее тяжелые страдания из всех других.

  Вот почему проблема смерти и предсмертных переживаний занимала его больше всего.

8. Приступы моментального затмения сознания

  (Petit mal)

  Еще в юном возрасте Толстому знакомы моментальные затмения сознания. Так, в "Отрочестве" (т. I, стр. 150-151) он пишет об этом таким образом: "Бывают минуты, когда будущее представляется человеку в столь мрачном свете, что он боится останавливать на нем свой умственный взор, прекращает в себе совершенно деятельность ума и старается убедить себя, что будущего не будет и прошедшего не было. В такие минуты, когда мысль не обслуживает вперед каждого определения воли, а единственными пружинами жизни остаются плотские инстинкты. А дальше (через несколько строчек спустя) он эти же состояния называет как "временные отсутствия мысли", во время которых можно совершать такие импульсивные действия, как то: убийство любимого или близкого человека (см. выше цитированный отрывок в главе 4). Сам Л. Толстой говорит (в этом же отрывке), что эти состояния ему уже знакомы были еще в отроческих годах.

  О том, что моментальные затмения сознания были уже в молодости у Льва Толстого, указывает этот отрывок из рассказа "Семейное счастье" (часть I, стр. 380), написанный Толстым в 1859 г., т. е. в 31 летнем возрасте.

  "Вдруг что то странное случилось со мной: сначала я перестала видеть окружающее, потом лицо его исчезло предо мной, только одни его глаза блестели, казалось, против самых моих глаз, потом мне казалось, что глаза эти во мне, все помутилось. Я ничего не видела и должна была зажмуриться, чтоб оторваться от чувства наслаждения и страха, которые производил во мне этот взгляд... (Разрядка наша).

  Надо отметить здесь, что этот приступ описывается в момент наивысшего душевного напряжения и волнения: когда Сергей Михайлович объясняется в любви Маше, следовательно, этот приступ вызывается непосредственно моментами сильной эмоции.

  Позже в зрелые годы (в 1874 году) в "Исповеди" он также описывает, правда, в несколько иной форме, те же приступы.

  ... "Пять лет тому назад (пишет он в "Исповеди") со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни (разрядка наша).

  Все эти данные, трактующие об "остановках жизни", да "мысль не обслуживает вперед каждого определения воли", когда бывают "временные отсутствия мысли", - являются характерными определениями моментальных затмений сознания; - настолько характерными для эпилептиков, что сомневаться в их существовании у Толстого не приходится.

9. Головокружения и обмороки

  Среди прочих симптомов мы можем также отметить приступы головокружения с потерей равновесия и обмороки.

  Мы находим, например, симптомы такого головокружения, во время приступа которого Толстой теряет равновесие и падает на землю, отмеченными в следующем литературном документе. Так, в "Записках Маковицкого" ("Голос Мин