Толстой Лев Николаевич - Том 37, Произведения 1906-1910, Полное собрание сочинений

>

  

   Есть один высший разум, превосходящий все человеческие умы. Он далек и близок. Он проникает все миры и вместе с тем до бесконечности выше их.

   Человек, который видит, что все вещи содержатся в высшем духе и что высший дух проникает все существа, не может относиться с презрением ни к какому существу.

   Для того, для кого все духовные существа одинаковы с высшим, не может быть места для обмана или для печали. Те, кто невежественны, преданы одним обрядам религии, находятся в густом мраке, но те, кто преданы только бесплодным размышлениям, находятся в еще большей темноте.

  

  

  

  

  

  

   Да, в наше время людям для избавления себя от наносимых ими самим себе, дошедших до высшей степени бедствий: индусу ли, ищущему своего освобождения от английского порабощения, или какому бы то ни было человеку в борьбе его с насильниками, будут ли эти насильники люди своего или чужого народа, в борьбе или негра с северо-американпами, или персияяина, русского, турка со своим персидским, русским, турецким правительством, как и вообще для каждого человека, ищущего и наибольшего блага как для себя, так и для всех людей, нужны не новые объяснения и оправдания старых религиозных суеверий, как это делали у вас Вивекананды, Баба-Барати и другие, и у нас, в христианстве, бесчисленное количество таких же новых толкователей и разъяснителей того, что никому ни на что не нужно; и не бесчисленные науки о предметах не только никому не нужных, но большею частью вредных (в духовной области не бывает безразличного, а то, что не полезно, всегда вредно). Нужны как индусу, так и англичанину, и французу, и немцу, и русскому не конституции, не революции, не какие-либо конференции, не конгрессы, не новые хитрые изобретения подводного плавания, воздушного летания, могущественных взрывов или различного рода удобств для удовольствия богатых, властвующих классов, не новые училища, университеты с преподаванием бесчисленных наук, не увеличение газет и книг, и граммофонов, и кинематографов, не те ребяческие, большею частью развратные глупости, которые называются искусствами, а нужно только одно: знание той простой, ясной, укладывающейся в душе каждого человека, не одуренного религиозными и научными суевериями, истины о том, что закон жизни человеческой есть закон любви, дающий высшее благо как отдельному человеку, так и всему человечеству. Только освободись люди в сознании своем от тех гор чепухи, которые скрывают теперь от них истину, и та, несомненно вечная, всегда свойственная всем людям истина, которая одна и та же во всех великих религиях мира, сама собой выделится из всей той лжерелигиозной чепухи, которая теперь скрывает ее. А выделится эта истина так, что войдет в сознание людей, и сама собой исчезнет вся та чепуха, которая скрывает ее, и вместе с ней и то зло, от которого теперь страдает человечество.

   "Дети, взгляните вверх своими ослепленными глазами, и мир, полный радости и любви, откроется вам, разумный мир, сделанный моей мудростью, один мир действительный. Тогда вы узнаете, что любовь сделала с вами, чем наградила вас любовь и чего она от вас хочет" (Кришна).

  

   14 дек. 1908.

  

  

  

  

  

   "Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить".

  

  

  

   Прекрасное дело - издание альбома картин Орлова. Орлов мой любимый художник, а любимый он мой художник потому, что предмет его картин - мой любимый предмет. Предмет этот - это русский народ, - настоящий русский мужицкий народ, не тот народ, который побеждал Наполеона, завоевывал и подчинял себе другие народы, не тот, который, к несчастью, так скоро научился делать и машины, и железные дороги, и революции, и парламенты со всеми возможными подразделениями партий и направлений, а тот смиренный, трудовой, христианский, кроткий, терпеливый народ, который вырастил и держит на своих плечах всё то, что теперь так мучает и старательно развращает его.

   И любим-то мы с Орловым в этом народе одно и то же, любим в этом народе его мужицкую смиренную, терпеливую, просвещенную истинным христианством душу, которая обещает так много тем, кто умеет понимать ее.

   Во всех картинах Орлова я вижу эту душу, которая, как в ребенке, носит еще в себе все возможности и главную из них - возможность, миновав развращенность и извращенность цивилизации Запада, идти тем христианским путем, который один может вывести людей христианского мира из того заколдованного круга страданий, в котором они теперь, мучая себя, не переставая, кружатся.

   Вот в курной избе на соломенной постели умирающая женщина. Смертная свеча вложена в ее холодеющие руки, над нею с торжественным, покорным спокойствием стоит муж и подле него в одной рубашонке, плачущая худенькая старшая дочка. Бабка успокаивает раскричавшегося в подвесной люльке новорожденного. Соседки гуторят у двери. Картина эта производит на меня одновременно чудесное, возвышающее впечатление умиленной жалости и, вместе с тем, как ни странно сказать, зависти к той святой бедности и отношению к ней, которые изображены в ней.

   Такое же возвышающее впечатление сознания великой духовной силы народа, к которому имеешь счастье принадлежать, хоть не жизнью, а породой, производят на меня и другие две одного же характера, всегда глубоко трогающие меня картины: "Переселенцы" и "Возвращение солдата".

   Не говоря уже о том, что картина отъезда переселенцев, прощающихся с остающимися, значительна по содержанию своему, в живых образах представляя нам всё то, что, несмотря на все представляемые ему трудности и правительством и земельными владельцами, совершает русский народ, заселяя и обрабатывая огромнейшие пространства, - картина эта особенно трогательна по лицам не одного только чудного старика на первом плане, но всех этих полных движения и жизни лиц как возбужденных отъезжающих, так и недоумевающих остающихся.

   Вторую же картину возвратившегося солдата я особенно люблю. Промаявшись года на чужбине, в тяжелой, чуждой его душе солдатской службе, Пахом или Сидор, покорный сын, любящий муж, здоровый работник, дорвался, наконец, до свободы, до дому. И что же в доме? Еще не доехав до дома, ему уже рассказали. Матрена его без него прижила ребенка.

   И вот первое свидание: жена на коленях перед мужем, ребенок-улика - тут же. Свекровь - бабьи счеты - подуськивает сына, поминая, как она говорила: смотри, Матрена, придет муж... Но старик, еще полный того христианского духа милосердия, прощения и любви, которым жил и живет еще в своих лучших представителях русский народ, перебивает визгливую речь старухи и поминает о том, что прекращает все счеты, все обиды, все злобы, - поминает о боге, и все счеты кончены и всё развязано.

   Как ни больно сыну, как ни чувствует он себя оскорбленным, ни хотелось бы ему выместить жене за свой стыд, он - сын отца, и тот же дух божий, дух милосердия, прощения, любви живет в нем, и дух этот пробуждается, и он - в своем столь чуждом испытываемому им чувству солдатском мундире - махает рукой и испытывает умиленную радость прощения.

  - Бог простит, вставай, Матрена. Буде.

   Так же важны и прекрасны и остальные шесть картин. Я отделил эти шесть картин от первых трех только потому, что, кроме одинаковых черт, общих всем картинам, в этих представлены еще в живых образах те соблазны, то развращение, с которыми приходится бороться христианской душе русского народа и с которыми она еще борется и не поддается.

   Картины эти особенно привлекательны именно тем, что выражают эту борьбу, не решая вопроса о том, на чьей стороне будет победа. Пойдет ли весь народ по тому пути душевного и умственного разврата, на который зовет его так называемая интеллигенция, желая сделать его подобным себе, или удержится на тех христианских основах, которыми он жил и в огромном большинстве живет еще по сих пор.

   Картины этого рода, во-первых, та, где староста, придя в обед за податями к одинокому бедняку, только что пришедшему с работы, стоит над ним, дожидаясь ответа. Ответ дает только старик, независимо от всяких соображений о государственных необходимостях, говоря о боге и о грехе обирания трудящегося, еле-еле кормящего свою семью работника. Особенно трогательны на этой картине, кроме самого хозяина, покорно опустившего голову, хозяйка, стоящая над только что собранным столом, от которого их всех оторвали, и ребенок, с недоумением и сочувствием смотрящий на разгорячившегося деда.

   Таковы и остальные пять (1) картин этого разряда, изображающие борьбу добра со злом, в котором со стороны зла уже участвуют начинающие развращаться и вполне развращенные люди из народа.

   Такова картина: "Недоимка", изображающая продажу у вдовы кормилицы детей - коровы. Богатый деревенский кулак покупает, старшина продает, писарь записывает.

  

  - В подлиннике: четыре

  

  

  

  

  

  

  

   Таковы же полная содержания картина изловления вдовы, кормящейся корчемством и тем нарушающей доход казны, и замечательная и по живописи, и по тонкости, и точности выражения мысли, и по верности типов - освящение монополии. Такова же отвратительная по содержанию картина телесного наказания.

   Во всех этих картинах, кроме того верного изображения не испорченного еще русского народа, которое составляет главное содержание всех картин, изображены представители и той части этого народа, которая, развратившись уже сама, ради своих выгод хочет развратить своих еще не развращенных братьев. Староста, пришедший за податями к недоимочному крестьянину, еще не потерял связи со своими братьями, и, очевидно, страдает за собрата и за свое участие в этом деле. Отъевшийся же старшина в картине, где уводят корову, уже совершенно спокойно исполняет свою жестокую обязанность; и, только заботясь о своей выгоде, покупает корову кулак. В картине изловления корчемницы и урядник, и старшина, и писарь, уже не смущаясь, делают свое дело и даже одобрительно смотрят на ловкость ряженого. Только старик, представитель души народа, нарушает это общее удовольствие своим смелым словом. В картине монополии, не говоря уже о толстом, огорченном лишением своей торговли кабатчике, поразителен мужик, так явно лицемерно крестящийся на иконы, и тот оборванец, который несвоевременно лезет в дверь того заведения, которое довело его до его положения и так успешно развратило и развращает ради барышей казны большую часть народа.

   То же и в картине телесного наказания. Все лица, кроме молящегося за грехи людей старика и недоумевающего перед жестокостью людей, мальчика, уже доведены до того, что делают свое постыдное дело как что-то нужное и должное.

   Последняя же картина, в себе одной выражающая всё то, что сказано в этих шести, (1) особенно и сильна и страшна тем, что самым простым и понятным способом,изображает то, что лежит в основе того развращения, которому подвергается народ, и ту главную опасность, которая предстоит ему.

   - Ступай, ступай, бог подаст, - говорит девушка, отказывая нищей, - видишь, батюшка тут.

  

  - В подлиннике: пяти

  

   Да, это ужасная картина.

   Сила народа в наибольшей истинности его религиозного, руководящего его поступками, понимания законов жизни. Я говорю "наиболее истинном" потому, что вполне истинного религиозного понимания законов жизни, как и вполне истинного понимания бога, никогда не может быть у человека. Человек только всё больше и больше приближается к тому и другому.

   И такое, наиболее, по нашему времени, истинное религиозное понимание жизни было и есть еще у русского безграмотного, мудрого и святого мужицкого народа. И вот, с разных сторон, со стороны суда, податей, солдатства, винной отравы для государственного дохода, его окружают ужасными соблазнами и самым страшным из них - религиозным соблазном, вследствие которого церковь и ее служители важнее милосердия, любви к брату.

   Всё это изображено в картинах Орлова. И потому мне кажется, что я не напрасно люблю их.

   Картины эти указывают нам на ту опасность, в которой находится теперь духовная жизнь русского народа.

   А понять опасность там, где не видал ее, уже шаг к избавлению от нее.

  

   26 июня 1908.

  

  

  

  

  

  

  

   There was a benevolent man who wished to do as much good as he could to men, and he bethought himself that the best way to do this was to....... (1) an inn in such a place where many people passed and of furnishing it with all that could be of use or give pleasure to men. So he arranged a hostelry with comfortable rooms, good stoves, fuel, lighting, store-rooms full of every kind of provisions, vegetables and all sorts of refreshment, also beds, every kind of clothes, underwear and boots in such quantities as to suffice for a great quantity of people.

   Having arranged all this the benefactor wrate very distingly a direction how to use his hostelry and all the thing that where gathered in it. This decretion the benefactor nailed on the entrance door so that every man should see it. In the direction it was writen that every man who entered the hostelry might stay in it as long as it was good for him and might eate and drink at his heart content and use all what was gathered in the inn clothes or boots or kind of provisions. The sole condition which was required from the travelers was that they schould take only what they needed presently and that they should help each other and leaving the hostelry made things tidy as before their arrival.

   Having arranged all this and written and hanged on the door this direction the benefactor himself retired.

   But it came to pass that when people came ent the hostelry they did not look at the direction and began to use all the goods that where at their desposal without thinking of other people and trying to get all the things allthough not needed all everybody for himself. (2) They took began to quarrel between themselve over the goods. In snatching goods from each other spoiled them

  

   (1) Многоточие поставлено, очевидно, вместо глагола; первоначально Толстой наметил три глагола: to arrange, to erect, to faund (found).

   (2) Далее случайно осталось незачеркнутым: hostelery.

  

  

   and sometime spoiled things aut of selfish spite in order that others schould not get them.

   So that havend spoiled everything in the inn, they began to suffer trom cold and hunger, and from the injuries they themselves had inflicted on each other, and abused their host for having prepared too little goods, for not having placed caretakers, for having allowed all sorts of bad men to enter. Others said that there egisted no anybody to abuse and that the hostelry had no master and had come into egistence (by itself) and that a bad damned place.

   In this same way behave in our world people who dose not read the direction of our life writen in our hearts and in all the great teachengs of our wise men [1 не разобр.] and others, live by their own will and not by the will of their benefactor. They ruin their own lives and that of others and condemn for it each other, God, the world only not themselves.

   If only men understood that their wellfare depends only from themselves and if they did the will of their benefactor, they would enjoy such welfare, greater than which they could imagine. (1)

  

  

  

   Один благотворитель хотел сделать людям так мпого добра, как только мог, и он решил, что лучше всего для этого построить гостиницу в таком месте, где проходит много народу, и снабдить ее всем, что только может доставить людям пользу и удовольствие. Итак, он устроил гостиницу с удобными комнатами, хорошими каминами, украшениями, освещением, кладовыми, полными всякого рода продуктов, овощей и всякого сорта освежительных напитков, а также кроватями, различным платьем, бельем, обувью в таком количестве, чтобы хватило на большое количество людей.

   Устроив всё это, благотворитель написал очень отчетливо правила, как пользоваться его гостиницей и всеми вещами, которые были в ней собраны. Эти правила благодетель прибил гвоздями на входной двери так, чтобы каждый мог их видеть. В правилах было написано, что каждый человек, который входит в гостиницу, может оставаться в ней столько, сколько ему надо, и может есть и пить сколько душе угодно и пользоваться всем собранным в гостинице платьем, обувью и провизией. Единственное условие ставилось путешественникам: чтобы они брали только то, что им нужно сейчас, и чтобы они помогали друг другу, а оставляя гостиницу, приводили вещи в тот же порядок, какой был до их приезда.

   Устроив всё это и написав и вывесив на двери правила, благотворитель удалился.

  

  - Далее следует помета Толстого простым карандашом: (represent to themselves)?

  

   Но случилось так, что, когда люди пришли в гостиницу, они не посмотрели на правила и стали пользоваться всеми бывшими там вещами по своему желанию, не думая о других людях и стараясь захватить себе самим все вещи, хотя бы они были им и не нужны. Они начали ссориться между собою из-за вещей. Хватая их из рук друг у друга, они портили их, а иногда портили и из зависти, чтобы др}ггие не могли ими воспользоваться.

   Так перепортив всё в гостинице, они начали страдать от холода и голода и от несправедливостей, которые они нанесли друг другу, и стали обвинять их хозяина за то, что он приготовил слишком мало вещей, за то, что он не поставил сторожей, за то, что разрешил вход всяким злым людям. Другие говорили, что обвинять некого, что у гостиницы нет хозяина, что гостиница возникла сама по себе и что это плохое, проклятое место.

   Точно так же ведут себя в нашем мире те люди, которые не читают правил нашей жизни, начертанных в наших сердцах и во всех великих учениях наших мудрецов: живут по своей собственной воле, а не по воле их благодетеля. Они разрушают жизнь свою собственную и чужую и обвиняют в этом друг друга, бога и мир, но только не самих себя.

   Если бы только люди поняли, что их счастье зависит только от них самих и если бы они творили волю своего благодетеля, они наслаждались бы таким счастьем, больше которого они не могут себе и представить.

  

  

  

   Это было 7 ноября 1897 года. В большом селе Рязанской губернии рожала уже немолодая женщина. Роды шли уже вторые сутки и были трудны, опасны. Вышла ручка, и дело не двигалось. Семья была из бедных. Муж одинокий, работящий, но и выпивающий мужик, (1) всё непомирающий дед на печи и четверо ребят: три девки и [?] один малый, кроме того, кто шел ручкой. С вечера бабка Матвевна, проведшая весь день ушла ночевать домой, и Марфа родильница была одна в избе. Старика увели к сватам, девки были на улице, муж Авдей (2) пошел за бабкой и за попом.

   "Аниска, а Аниска! О-о-х, смерть моя! О-о-х, Аниска, кур загони. Ономнясь... О-ох...". Дальше она не могла говорить и даже перестала охать, а только нахмурилась, сморщилась, как будто выжидая чего-то. Аниска, быстроглазая 8-летняя девочка, разинув ротик, неподвижными глазами [?] смотрела на мать, быстро шевеля только ступнями ног в рваных башмаках. "Помирает мамушка", думала она. И она не слушала ее о курах, а думала о том, что надо делать, когда помирает мать. Мать же, невольно глядя на быстро шевелящиеся ноги, подумала о том, как после ее смерти ее новые башмаки останутся для Аниски.

   - Отец не приходил?

   - Не.

   - Ну, ступай да смотри. О-ох.

   В завтрак пришла бабка Матвевна. (3) Отец, высокий белокурый мужик с больными глазами и спокойным добрым лицом, не вошел в избу и тотчас же взялся за дрова. Он вчера привез из лесу хворост, но не успел сложить. Взялся за работу с споростью и безостановочностыо привычного рабочего. Только изредка, работая, он, прислушиваясь к стонам в избе, поднимал

  

   (1) Случайно не зачеркнуто: старик

   (2) Зачеркнуто: уехал

   (3) Первоначально было: пришел отец с бабкой.

  

   белые брови над слезящимися глазами и значительно поворачивал голову.

   "Помрет, что станем делать. - Ну и поп!" - приходило ему в голову, вспоминая, как поп вперед торговал. "Где у них бог".

   - Ты чего мерзнешь, дура. Марфутка! Беги к деду в избу, - крикнул он на 5-летнюю девчонку.

   А в избе было тихо. Родильница мучалась хуже и хуже и временами ослабевала. Но Матвевна не унывала и обнадеживала. "Ничего, умница, ничего. Всё бывало. Всё бог. Его святая воля". - И она, раздевшись, то осматривала больную, то оправляла ей подложенную подушку, то давала ей напиться...

  

  

  

   Ванька. Что это, батя, вчера Михаила такой веселый из города пришел, всё песни пел?

   Отец. А его в солдаты взяли.

   Ванька. Что же ему хорошо там будет?

   Отец. Навряд.

   Ванька. Отчего же он радуется? Что же он будет делать в солдатах?

   Отец. В городе будет жить, в казарме.

   Ванька. Что ж он там будет делать?

   Отец. Будет учиться стрелять, рубить, чтобы защищать отечество.

   Ванька. Что такое отечество?

   Отец. А это та земля, в которой мы живем.

   Ванька. Что же земля эта наша?

   Отец. Хорошо бы было, если бы была наша, а то у кого из нас кусочек, а то и вовсе ничего нет.

   Ванька. У кого же она?

   Отец. У богачей.

   Ванька. Так зачем же Михаила будет защищать эту чужую землю? Ведь нам нет пользы от того, что у богачей ее много.

   Отец. Да известно лучше бы было, если бы у нас ее побольше было. Совсем другое бы житье было.

   Ванька. Так отчего же нам не взять земли сколько нам нужно?

   Отец. Потому, что даром не дают. А денег у нас нет.

   В а н ь к а. А скажи, батя, у тех, кто в городах живут, много земли?

   Отец. У тех и совсем нет. Те совсем бедные.

   Ванька. Так вот как. Все, значит, бедные, кроме богачей. Если так много бедных, они бы взяли себе земли, сколько нужно.

   Отец. Хорошо бы так, да нельзя, пришлют солдат.

   Ванька. Зачем их пришлют?

   Отец. А затем, чтобы стрелять в тех людей.

   Ванька. Вот чудно! И что же их за это в тюрьму не посадят?

   Отец. Какое в тюрьму, их еще наградят за это.

   Ванька. Вот чудно! Когда на празднике Петруха Гавриле голову в кровь расшиб, его за это на пять лет в тюрьму посадили, а солдат за то, что людей насмерть убивать будут, награждать будут? Чудно!.. Зачем же солдаты стреляют по людям?

   Отец. А офицеры велят. Так и с Михаилом будет.

   Ванька. Что же и Михаила также по нас стрелять будет?

   Отец. И Михаила, как и все солдаты.

   Ванька. Так зачем же Михаила идет в солдаты?

   Отец. А затем, что если не пойдет, то придут другие солдаты и заставят его идти.

   Ванька. Что же другие солдаты богатые люди?

   Отец. Какие богатые! Все такие же бедняки, как и наш Михайла.

   Ванька. Так зачем же они помогают богатым, а не бедным?

   Отец. А затем, что если не будут слушаться, так их всех либо в острог посадят, либо перестреляют.

   Ванька. Кто же их перестреляет, офицеры?

   Отец. Нет, другие солдаты.

   Ванька. Да ведь другие солдаты такие же бедняки, как и они?

   Отец. А то кто же? Такие, же.

   Ванька. Ну, а если они офицеров не послушают, что же тогда будет?

   Отец. Да тогда... Да тогда...

   Ванька. Тогда, значит, никто в солдаты не пойдет, солдат не будет, и кому нужна земля, тот на ней работать и кормиться будет, и не будут больше люди убивать друг друга и всем будет хорошо.

   Отец. (задумывается). Однако малый-то, пожалуй, и верно рассудил.

  

  

  

   Иеромонах Илиодор, опустив голову и закрыв глаза, сидел во время службы в алтаре скитской церкви. Сейчас ему надо будет встать, подойти к престолу, стать лицом к царским дверям и сделать руками известное движение, произнести известные слова и потом подойти к алтарю, взять в руки серебряную золоченую чашу и начать совершать таинство причащения телом и кровью Христа бога. Прошло уже три с половиной года с тех пор, как он, князь Иван Тверской, перестал быть князем Тверским и отставным гвардии полковником, а стал смиренным иноком Илиодором, и никогда еще не было с ним того, что было сейчас.

   Первые после пострижения три года его жизни в уединенной келье в лесу, жизни, во время которой он виделся только с старцем руководителем и с сестрой, раз в год приезжавшей к нему, и братиею в церкви, с которой он не имел никаких сношений, жизнь его была сплошной восторг. Всё большее и большее сознание в своей душе бога по мере всё большего и большего освобождения себя от страстей тела давало ему полное удовлетворение. И беседы с древним, кротким, простодушным и глубоко-религиозным старцем, и чтение священных книг, пророчеств, евангелий, посланий и особенно близкого его сердцу послания Павла и одинокая молитва не только по определенным временам, но постоянное молитвенное настроение: памятование о временности телесной жизни п о сознании в себе бога, давали ему не только удовлетворение, но сознание свободы от уз тела и радость, доходящую до восторга. - Так это продолжалось почти три года. Но в конце этпх трех лет с ним случилось то, что вместе с этими минутами, часами, днями восторга стали повторяться и минуты, и часы, и дни упадка духа, слабости, уныния. Илиодор сообщил об этом старцу, и старец посоветовал - а совет старца был для Илиодора повелением - служить в церкви по очереди с братьею и принимать приходящих. Про отца Илиодора уже давно говорили те, кто посещали монастырь, и как только стало известно, что он принимает, посетители осадили его. В первое время и сознание послушания старцу, и той пользы, которую он мог принести людям, и той физической усталости, которую он испытывал при исполнении всех новых, возникших для него обязанностей, совершенно избавили его от тех часов и дней уныния, которые он прежде испытывал. Ему приятна бывала и самая телесная и душевная усталость, которую он испытывал, исполняя все возлагавшиеся на него обязанности. Служение еженедельное в церкви, которое советовал старец, тоже возбудительно действовало на него.

   Сейчас, сидя в алтаре в кресле и ожидая своего времени, он, как это всегда бывает, совершенно неожиданно и неуместно думал о том разговоре, который у него был нынче утром с посетительницей-исповедницей. Старая девица, институтская классная дама, очевидно восторженно преданная ему, говорила ему о том великом добре, которое он делает людям своей жизнью и своими поучениями, и что ее он спас от неверия, погибели. Когда она утром говорила это ему, он не обратил внимания на эти слова. Сейчас же он по случаю молитвы...... (1) вспомнил о них и ужаснулся на то, как они польстили, порадовали его, понял, насколько эта похвала, насколько вообще слава людская еще важна, дорога для него. И вспомнив о словах этой женщины, он вспомнил и о том, что ему говорил льстивый казначей, о том удовольствии, которое он испытал, когда добродушный старец, поговорив о тех посетителях, которые ходят к нему, к Илиодору, улыбаясь сказал ему, что он теперь еще веселей помрет, зная, что есть ему заместитель. Вспомнил раз за разом случаи, где он, забывая душу и бога, весь отдавался славе людской. И он ужаснулся и стал молиться, прося бога помочь ему. И подумал, что сейчас избавит его от этого соблазна та важная минута совершения таинства, которая предлежала ему. И вдруг, о ужас, он совершенно неожиданно, ничем не подготовленный, почувствовал, что то, что он будет совершать, не поможет, не может помочь ему. Он вспомнил, как в прежнее время совершение этого таинства, когда он причащался у старца, возвышало его, и как теперь, когда он сам совершал его, как он был равнодушен - да, совершенно равнодушен - к этому.

   - "Да ведь я сам причащусь, соединюсь с ним. Да кабы духом соединиться. А ведь это одна внешность..." И ужас охватил его. Он усумнился. И, усумиившись, понял, что в этом деле не было середины: или это точно великое таинство, или это - ужасный, отвратительный обман. Он всё забыл и, мучительно страдая, старался не думать - и думал, и, думая, забыл, где он и что предстоит ему. Отец Евмений подошел к нему и напомнил, что время.

  

  - Многоточие а оригинале.

  

   Илиодор встал во весь свой высокий рост и, не понимая в первую минуту, где он и что с ним, подошел к алтарю и, услыхав пение, опомнился настолько, что вспомнил, чего от него ждут и что надо делать. И он начал делать то, что надо было делать, и что он так часто делал. Но делая п чем дальше он делал, тем ему мучительнее становилось. Он говорил себе, что, может быть, совершение таинства избавит его от соблазна славы людской, а между тем то, что он теперь отрывался от своих мыслей и молитвы, он отрывался для того, чтобы сделать то, чего требует от него не бог, а люди. И выходило то, что совершение таинства было тоже действие во имя славы людской. И он вспомнил о том, как он вырезал из просфоры кусочки хлеба, вспомнил и о вкусе вина, которое он влил в чашу. И между тем он делал с внешним видом уважения и торжественности то, чему он в эту минуту не приписывал уже должного уважения и торжественности. И он всё больше и больше презирал себя и то, что он делал. Однако он докончил всё до конца и [спрашивал], как звать, и младенцев и взрослых. Вернувшись в царские двери в алтарь, допил чашу и поставил ее.

   - Или вам не по себе, батюшка? - сказал Евмений.

   - Да, что-то, да, да, нездоровится, - солгал он.

   (1) Многие, заметив его волнение, приписывали это особому, сверхъестественному религиозному настроению. Поклонницы его толпились у его кельи. Но он никого не принял и заперся в своей келье.

  

  

   В этот же день Илиодор побывал у старца и, вернувшись в келью, безвыходно пробыл в ней 12 дней. Рыжий Митрий приносил ему с трапезы обед и ужин и всё съедал сам. Илиодор ничего не ел и питался во все эти дни просвирами и водой.

   Митрий слышал его вздохи, его плач и его громкую молитву.

  

  

   15 сент. 1902 г. Да, всё кончено. Нет выхода, нет спасения. Главное, нет бога - того бога, которому я служил, которому отдал свою жизнь, которого умолял открыться мне, который мог бы слышать меня. Нет и нет его.

  

  - Абзац редактора.

  

  

  

  

   Не могу молчать и не могу и не могу. Никто не слушает того, что я кричу, о чем умоляю людей, но я все-таки не перестаю и не перестану обличать, кричать, умолять всё об одном и том же до последней минуты моей жизни, которой так немного осталось. Умирая, буду умолять о том же. О том же пишу в другой форме, только чтобы хоть как-нибудь дать выход тому смешанному мучительному чувству: сострадания, стыда, недоумения, ужаса и, страшно сказать - негодования, доходящего иногда до ненависти, - чувства, которое не могу не признавать законным, потому что знаю, что оно вызывается во мне высшею духовной силой, знаю, что я должен, как могу, как умею, выражать его.

   Я поставлен в ужасное положение. Самое простое, естественное для меня было бы то, чтобы высказать злодеям, называющим себя правителями, всю их преступность, всю мерзость их, всё то отвращение, которое они вызывают теперь во всех лучших людях и которое будет в будущем общим суждением о них, как о Пугачевых, Стеньках Разиных, Маратах и т. п. Самое естественное было бы то, чтобы я высказал им это, и они, так же как они поступают со всеми обличающими их, послали [бы] ко мне своих одуренных, подкупленных служителей, которые схватили бы меня, посадили в тюрьму, потом сыграли бы надо мной ту мерзкую комедию, которая у них называется судом, потом сослали на каторгу, избавив меня от того свободного положения, которое среди тех ужасов, которые совершаются кругом меня, так невыносимо тяжело мне.

   И я делал это всё, что я мог, для того, чтобы достигнуть этой цели (может быть, если бы я участвовал в убийстве, я бы достиг этого, <но этого я не могу>): называл их царя самым отвратительным существом, бессовестным убийцей, все их законы божий и государственные - гнусными обманами, всех их министров, генералов - жалкими рабами и наемными убийцами, - всё это мне проходит даром, и я остаюсь жить среди теперешнего общества, основанного на самых гадких преступпениях, невольно чувствуя себя солидарным с ними. Ставит меня в это положение отчасти мой возраст, главное же - та пошлая известность, которая меня постигла благодаря глупым, пустым побасенкам, которыми я когда-то забавлялся и забавлял людей. В этом трагизм моего положения: они не берут и не казнят меня, а если они не казнят меня, то я мучаюсь гораздо хуже всякой казни тем положением участия в их гадостях, в котором нахожусь. Остается мне одно: всеми силами стараться заставить их вывести меня из этого положения. Это я и делаю этим рассказом и буду делать. Буду делать тем более, что то, что может заставить их взять меня, вместе с тем и достигает другой цели: их обличения.

  

  

  

  

   Это было 3 июня 1906 года. Овсы взошли хорошо, всходила и гречиха. Рожь выколосилась и сбиралась пвесть. Народ взялся за навоз. Стояла жара. Подходило к полдню. Семен Лункин свалил последние кучи на свое паровое поле, и на двоем возвращался домой, дремля на передке передней телеги. Дорога шла овсами.

   - Дядя! Гей! дядя Семен! - кричал звонкий девичий голос. Семен очнулся и увидал встречные два воза с навозом и здоровую босую девку в красном платке с утыканными васильками, в синей кофте и серой юбке. Девка стояла подле воза и, смеясь, окликала Семена.

   - Задремал, дядя Семен? А?

   - И то. А! Графена Марковна, - шутливо проговорил Семен, раскрывая глаза. - А что же Ванька-то? (Ванька был брат Аграфены, а Аграфена была пропита, образована за Павла, сына Семена).

   - В Москву, шелудивый, ушел, тоже на место поставили.

   - Ну! - отозвался -Семен. - Что же, велела Павлушку проведать? Соскучилась, я чай?

   - Что мне твой Павлушка? Очень он мне нужен. Ну его к лешему. Сворачивай, что ль!

   Девка нахмурилась и покраснела.

   - Эка ты щекотлива, погладиться не дастся. Что гневаешься?

   Хозяин не пущает. Дай разговеемся. Он в письме пишет тебе поклон...

   Семен объехал.

   - Ладно, ладно!

   Девка улыбнулась, и всё лицо ее рассияло. (1)

  

  - Слова: и всё лицо ее рассияло написаны поверх зачеркнутого: и Семен не мог оторваться от притягивающей красоты этого сияющего здоровьем и силою весёлого липа и могучей силою всего пряного, широкого женского стана.

  

  

   Задняя лошадь Семенова не заворотила совсем, и заднее колесо было на дороге. Грушка зашла сзади телеги и сильным движением откинула зад вправо. Ее воз прошел.

   - Что ж, я не обижаюсь, - сказала она.

   - То-то, мы тебя как жалеем.

   - Но, стала! - крикнула девка на свою лошадь и, быстро семеня загорелыми ногами, догнала ее.

   - Ах, хороша девка! - проговорил Семен, покачивая головой. - Ох, Павлушка, мотри! Упустишь - не воротишь.

   Семен отпрег на подчищенном дворе, кликнул малого и послал его с лошадьми в денное. Навоз был довожен, но работы было много. Надо было заплести плетень у огорода, надо было картошку пропахать, надо было косу отбить: сказывали, завтра к купцу косить зовут; надо было и решетнику на сарай либо купить, либо выпросить, либо так крадучи взять в лесу; надо было и письмо Павлу писать. Еще дорогой домой он передумал все эти дела и решил лошадей не трогать, заморил уж их, пущай вздохнут, и письмо трудно писать, а за косу взяться, отбить.

   Аксинья собрала обедать. Семен перекрестился на икону и сел за стол со старухой матерью, девкой и малым. Похлебав щей, Семен заговорил о Павле.

  

  

   Павел жил конторщиком в Москве на "пафемерной" (парфюмерной) фабрике, получал 18 рублей и покамест хорошо присылал; прислал и последний месяц, да обещался побывать, а не приехал.

   - Уж не заболтался ли? По нынешним временам того гляди. Ослаб народ.

   Так толковал Семен за обедом, пережевывая хлеб и картошку. Старуха поддакивала об опасностях теперешних времен. Аксинья весело, бодро служила, присаживалась, ела и живо собирала на стол и со стола, и, радостно подмигивая глазами - а глаза у нее были (1) блестящие, умные, (2) - хвалила сына, улыбалась при одной мысли о нем и ждала от него всего только хорошего,

   Разговор о сыне зашел потому, что Семен рассказал про Аграфену, с которой Пашка был образован, и говорил о том, как он думает теперь же, после Петрова, до рабочей поры, женить.

   - Хорошее дело, ах, хорошее дело! - говорила Аксинья. - Что ж, пошли ему письмо. Авось прпедет. Даве Матрена сказывала, видали его. Такой щеголь, говорит, ровно (3) барин.

  

   (1) Зачеркнуто: прекрасные

   (2) Зач.: добрые

   (3) Зач.: стюдент

  

   - Что ж, - сказала старуха, отвечая не на слова, а на мысль, главное, чувства, которые, она знала, поднялись в сердце ее невестки, - чувства нежной любви, главной радости ее жизни - Пашки. - Что ж, - как бы оправдывая Аксинью, сказала она, - малый ничего, хоть всякому отцу лестно. Не буян, не пьяница. Малый, что говорить.

   Так говорила бабка и точно одобряла внука. (1)

   "Ну его к лешему", - сказала Аграфена Семену. Она считала, что так нужно сказать. Но когда она одна, отпрягши лошадь, пошла с девками купаться, она не переставая думала о Пашке, вспоминая его статную фигуру, усики, веселое лицо, е