н, что
события гражданской войны подтвердили его точку зрения: миллионная масса
народа, нравственно не готовая к революции, топит в море злобы, мести и
жадности социалистические идеалы - "те ли одолевают, другие ли, - и победа
не радостна и поражение не горько". "Давай умрем", - предлагает он дочери.
Тупик, в который зашла эта часть старой русской интеллигенции, и имел в виду
В.Вересаев, ставя эпиграфом к роману строчки из Данте: "Они остались - сами
по себе. На бога не восстали, но и верны ему не пребывали. Небо их отринуло,
и ад не принял серный..."
Противоположную позицию занял в водовороте гражданской войны профессор
Дмитревский, понимая, что "бывают моменты в истории, когда насилие...
необходимо". И потому он, преданный идеям социализма, считает своим долгом
помочь утверждению Советской власти, - становится руководителем отдела
народного образования. Сартанов и Дмитревский - два полюса романа, который
представляет собой рассказ о том, как дочь Ивана Ильича, - Катя, - в
метаниях между двумя этими полюсами ищет истину.
До Октября 1917 года Катя вела революционную работу, сидела в тюрьмах,
была в ссылке. Но гражданская война, как ей показалось, обнаружила резкое
противоречие между идеями и практикой большевизма: программа большевиков
предполагала уничтожение эксплуатации человека человеком, а на деле
революция разбудила в народе зверя и угнетение рабочих заменила жестоким
подавлением буржуазии. "...Мне всегда думалось: рабочий класс строит новый
мир, в котором всем было бы хорошо, - возражает Катя убежденному
большевику-металлисту. - А вы так: чтоб тем, кому было плохо, было хорошо, а
тем, кому хорошо было, было бы плохо. Для чего это? Будьте благородны и
великодушны, не унижайте себя мщением. Помните, что это тоже люди".
Катя, однако, не желает оставаться, как ее отец, сторонним
наблюдателем, дожидающимся, чем все это кончится. Она стремится понять
исторический смысл происходящего. Поэтому вслед за Дмитревским идет работать
в наробраз, ходит на митинги и заводские собрания, ищет встреч с
красноармейцами, рабочими, руководителями советской власти в Крыму. И
мучительно приходит к выводу, что, может быть, действительно она веровала в
утопический социализм, а прав ее двоюродный брат Леонид Сартанов-Седой:
революция - это "взрыв огромных подземных сил, где вся грязь полетела вверх,
пепел перегорелый, вонь, смрад, - но и огонь очищающий, и лава
расплавленная".
От взрыва, сметающего старое, до строительства нового путь длинный и
непростой. Лучшие из большевиков вызывают у Кати уважение - бескорыстные и
преданные идее люди, чудовищно много работающие. И за ними без оглядки пошла
самая здоровая часть народа: в романе это - крестьянин Ханов, столяр
Капралов, работница табачной фабрики Синюшина и немало других. Пошли с верой
и надеждой. Но они окружены плотной толпой примазавшихся, греющих руки на
революции, - таких, как бывший вор, ныне вечно пьяный комендант Сычев,
мрачно-жестокий предревкома Искандер, холодный и самодовольный заведующий
жилотделом Зайдберг. А вокруг - достаточно широкие слои населения, по сути
безразличные к происходящим бурным событиям и думающие лишь о том, как бы
сохранить свое, пусть скромное, благополучие. Так выглядит расстановка сил.
В подобной ситуации, естественно, чаще удается побеждать не убеждением,
а штыком, больше действуют разрушительные силы, чем созидательные.
Коммунисты - Вера, Леонид - уверяют Катю, что все это временно, вот
победим - тогда... А особенно заставлял ее задуматься предревкома Корсаков,
который "Кате нравился все больше. Он ясно видел всю творившуюся бестолочь,
жестокость, невозможность справиться с чудовищными злоупотреблениями и
некультурностью носителей власти... Он крепко верил в конечную цель, в общую
правильность намеченного пути, но это не мешало ему признавать, что путь
идет через густейшую чащу стихийных нелепостей и самих ребяческих ошибок". В
отличие от многих он не лгал, а говорил правду, и даже горькая правда
привлекала на его сторону больше, чем самая приятная ложь. "И когда
говорилось так, без казенного самохвальства, с сознанием чудовищной
огромности и трудности встающих задач, ей приемлемее становились их
стремления". В итоге Катя проникается убеждением, что в муках творится
великая история, хотя и считает себя неспособной "идти через грязь я кровь",
а потому в финале романа она уезжает "неизвестно куда".
В.Вересаев признает историческую закономерность революции в России,
понимает, что социальный слом неизбежно сопровождается жертвами, насилием,
бесчинствами сомнительных личностей. Важно лишь поскорее пройти этот период
и от разрушений перейти к созиданию, творчеству, - только тогда социализм и
может стать реальностью. Коммунистам нельзя идти на сделки с
приспособленцами пусть даже из тактических соображений, иначе
приспособленцы, чего доброго, могут возобладать и похоронить
социалистические идеалы. Нельзя и присваивать себе разного рода льготы - это
может развратить представителей правящей партии. И еще о многом другом
стремится предупредить В.Вересаев - как мы теперь знаем, не без оснований.
Но главным средством строительства нового общества он считает просвещение
народа, развитие его культуры. Бездуховность - вот что может погубить все.
Опасно превращать науку в публицистику, искусство - в агитку. Как говорит в
романе столяр Капралов: "Без умственности мы далеко не уйдем". В силу этого
столь велика роль интеллигенции на крутом историческом повороте и так опасно
недооценивать ее.
Такова концепция романа.
Несмотря на полемические страсти, разгоревшиеся вокруг романа после его
публикации, большинство увидело в нем одно из первых крупных художественных
полотен, объективно рисующих Октябрь и гражданскую войну. Но на рубеже
20-х - 30-х годов сталинское руководство, как отмечают сегодня историки, уже
откровенно пошло вспять от революционных завоеваний. Ложь становилась
государственной политикой. Люди превращались в винтики. Культивировались как
раз те ростки, которые так тревожили В.Вересаева. Они расцветали пышным
цветом, но полагалось считать, что их вроде бы и нет, а есть энтузиазм масс,
есть светлое будущее, до которого рукой подать - стоит лишь побороть
отчаянное сопротивление агонизирующих "врагов народа". Роман "В тупике" и
подобные ему явления мешали заменять действительность мифами. Чтобы
обезвредить роман, ему была создана дурная слава, родились всевозможные
литературоведческие небылицы, например, об антисоветском духе романа. И он
был отправлен в заточение на долгие годы.
И после романа "В тупике" В.Вересаев продолжал искать ответы на
мучившие его вопросы: что ждет страну завтра, куда и как она идет?
Создавалось общество, которого, - говорил он на вечере, посвященном
пятидесятилетию его литературной деятельности, - "никогда в истории не
было". Стремясь глубже понять новую жизнь, шестидесятилетний писатель, как
вспоминал Б.Леонтьев - директор издательства "Недра", "на целую зиму
отправился" "на московскую калошную фабрику "Богатырь" в Богородском.
Покинув хорошую квартиру, расставшись с привычными удобствами, снял каморку
в тесной квартирке рабочего. И "нанялся" на фабрику санитарным врачом.
Ежедневно бывал в комсомольской ячейке завода, ходил по цехам, в общежитие.
Результатом явилась целая серия произведений о советской молодежи, где
симпатии автора несомненно на стороне новой интеллигенция, - рассказы
"Исанка" (1927), "Мимоходом" (1929), "Болезнь Марины" (1930), роман "Сестры"
(1928 - 1931). В произведениях о молодежи В.Вересаев сумел уловить многие
острейшие проблемы дня, включился в шедший тогда спор о новой морали -
любви, семье.
Внимательно следил писатель за современной ему советской литературой,
особо выделяя М.Шолохова, М.Пришвина, И.Ильфа и Е.Петрова, В.Катаева...
Как-то он с грустью сказал, что о удовольствием бы "юношествовал" вместе с
литературной молодежью.
В 20-е и 30-е годы В.Вересаев отдает много сил публицистической работе.
Он стремился говорить с самым широким читателем. Статья о мужском эгоизме в
семье - "Разрушение идолов", - напечатанная в 1940 году "Известиями",
породила горячую дискуссию. А с заметками "О культурности в быту" и "О
культурности на производстве" писатель выступал по радио.
С увлечением занимался В.Вересаев и переводами, что тоже тесно связано
с его настойчивым стремлением утвердить идеи "живой жизни", понять ее роль в
социальном развитии человечества. Еще в гимназические годы он проявил
интерес к философии и поэзии древних греков, обострившийся в конце 1900-х
годов и особенно после путешествия писателя в 1910 году по Греции. Он
утверждается в мысли, что мироощущение древних греков как раз и воплощало
радостное единение человека о окружающей его природой - совсем в духе "живой
жизни". В.Вересаев вновь, как и в юности, увлекся переводами (в 1912 году,
например, вышли в свет его переводы "Из Гомеровых гимнов") и потом уже
никогда не расставался с эллинской поэзией. В 1926 году был издан отдельной
книгой перевод "Работ и дней" Гесиода, а в 30-е - 40-е годы писатель перевел
"Илиаду" и "Одиссею" Гомера. Переводы В.Вересаева получили высокую оценку
эллинистов. Академик И.И.Толстой писал в одном из писем: сделанные
В.Вересаевым "переводы Сафо, Архилоха, Гесиода и Гомеровых гимнов... я
считаю, по точности передачи и стилистическому чувству подлинника, лучшими
переводами с древнегреческого во всей нашей русской литературе".
В середине 1920-х годов задумывает В.Вересаев и своеобразную в жанровом
отношении книгу, состоящую из трех циклов: "Невыдуманные рассказы о
прошлом", "Литературные воспоминания" и "Записи для себя". В этой книге, над
которой он работал до конца своих дней, писатель развивал центральный мотив
романа "В тупике" да и всего своего творчества - революция и нравственный
облик человека, - как бы суммируя все написанное им ранее. Все три цикла
проникнуты историческим оптимизмом: Октябрем 1917 года "не страница истории
переворачивалась, а кончался один ее том и начинался другой", - подчеркивает
писатель. Но, рассуждает он дальше, любая истина, в том числе и
социально-политическая программа, теоретически относительна и только при
практическом ее применении обнаруживает свою настоящую ценность. Поэтому так
важно целесообразно распорядиться предоставленными революцией возможностями.
Прогресс в области этической идет, естественно, медленнее прогресса
социального: революция победила, а люди пока еще отягощены пережитками
старого.
В.Вересаев и размышляет о необходимых условиях для духовного и
нравственного роста человека. И хотя он опять напоминает, что человек - дитя
природы, что рассудочность, пришедшая с цивилизацией, подавила в нем многие
светлые задатки, но акцент делает на другом: мы еще очень мало знаем о
заложенных в человеке потенциальных силах. Нужно раскрепостить здоровую
часть "природного", инстинктивного в человеке, подавленную разумом, и
одновременно помочь людям постепенно изживать в себе хищнические начала. И
здесь могучую роль предстоит сыграть искусству, науке, вообще культуре,
которые должны стать главным оружием победившей революции.
Когда-то на заре своей литературной деятельности В.Вересаев больше
всего рассчитывал на моральное совершенствование человечества. Позже он
пришел к выводу, что без революционного слома действительности не обойтись,
но ему должен предшествовать долгий период воспитания народа. И после
Октября писатель продолжает считать, что создание общества людей-братьев еще
потребует огромных усилий: мало изменить государственный строй, надо
изменить человека, его отношение к ближнему. Он остается верен "живой
жизни", в которой теперь переставлены компоненты, - сначала революция, а
потом совершенствование человека. Революционный переворот - не финал борьбы,
а только начало строительства нового общества.
* * *
Еще в период работы над романом "В тупике" обратился В.Вересаев к
Пушкину. В письме М.Горькому от 23 мая 1925 года он объяснял это так:
"Слышал я, что вы пишете большой роман из современной жизни. Очень
интересно. Трудно это сейчас почти до непреодолимости, - столько и
внутренних и внешних препятствий. Первых даже еще больше. Я махнул рукою и
занялся изучением Пушкина и писанием воспоминаний, - самое стариковское
дело". Вскоре - в 1926 - 1927 годах - вышел четырьмя выпусками "Пушкин в
жизни" и в печати разразилась буря. Вот вам и "стариковское дело":
невозможно человеку уйти от себя, не мог и В.Вересаев отказаться от поиска
непроторенных дорог, чем бы он ни занимался.
Как когда-то после выхода "Записок врача" в разгоревшемся споре медики
обрушились на публицистическую повесть В.Вересаева, а широкий читатель стал
на ее защиту, так и теперь большинство пушкинистов возмутились "литературным
монтажом" В.Вересаева, читатели же, пресса - не специально литературная, а
общего профиля - как правило, встречали книгу с восторгом. Мнения были
поистине крайние. "Субъективная затея" В.Вересаева, отличающаяся
"критической беспомощностью и решительным отсутствием какого-либо
методологического подхода", способна лишь "измельчить, даже принизить образ
Пушкина - на радость и смакование обывателю", - заявляли одни. Их и слушать
не хотели другие: "усердные пушкинисты", "старательные археологи могиломаны"
"своими "академическими" комментариями" "отучают от Пушкина", превращая его
в "музейную ценность, которую охраняют, но не читают", а вот в книге
В.Вересаева "живой Пушкин встает перед читателем в ореоле легенд, окруженный
пламенной любовью друзей и тяжелою злобой врагов", "часто противоречивый, но
неизменно обаятельный"; эта "чудесная книга" "представляет высокую
культурную и общественную ценность", она встречена "с громадным сочувствием
обширной читательской аудиторией".
Кто же был прав - специалисты или читатели? Как ни странно, правы,
думается, были по-своему и те и другие.
Можно понять пушкинистов. Книга, в подзаголовке которой значилось
"Систематический свод подлинных свидетельств современников", воспринималась
специалистами как научное исследование, опирающееся на документы и
исторические факты. И в этой точки зрения в работе В.Вересаева виделось
немало явных слабостей: ряд свидетельств современников о Пушкине ненадежен,
а исследовательский анализ попросту отсутствует, автором сделан лишь монтаж
отрывков из воспоминаний, строк из писем и других документов эпохи. Словом,
как научный труд книга действительно весьма уязвима.
Но ведь В.Вересаев в данном случае и не претендовал на создание научной
биографии великого поэта, что специально отметил в предисловии. Даже в
сборнике своих статей о Пушкине "В двух планах" (1929) он счел нужным
недвусмысленно заявить: "Я не исследователь и не критик по специальности".
В.Вересаев смотрел на Пушкина как художник и не стремился анализировать его
творчество, а старался дать представление о повседневной жизни поэта,
пытался воспроизвести его характер, образ - как это и полагается, скажем, в
романе. Только вот роман вышел необычным по форме. Однако В.Вересаеву
казалось, что монтаж свидетельств современников дает яркое представление о
"живом Пушкине, во всех сменах его настроений, во всех противоречиях
сложного его характера, - во всех мелочах его быта..." Причем сам автор
монтажа подчеркивал в предисловии, что "многие сведения, приводимые в этой
книге, конечно, недостоверны и носят все признаки слухов, сплетен, легенды.
Но ведь живой человек характерен не только подлинными событиями своей
жизни, - он не менее характерен и теми легендами, которые вокруг него
создаются, теми слухами и сплетнями, к которым он подает повод. -
критическое отсеивание материала противоречило бы самой задаче этой книги".
Отвергая "лишь явно выдуманное", В.Вересаев писал не монографию о
Пушкине, а своеобразное художественное произведение, воссоздающее
"пушкинскую легенду", смесь фактов и рожденных современниками вымыслов, из
которой возникает образ "невыразимо привлекательного и чарующего человека".
Это, так сказать, вересаевский Пушкин, одна из возможных версий, как
выдвинул свою, версию Моцарта и Сальери сам Пушкин в его знаменитой
"маленькой трагедии", как предлагал свою версию Кутузова и Наполеона
Л.Толстой, а М.Булгаков - Мольера. Недавно А.Штейн так и назвал пьесу о
Блоке - "Версия". Трудно оспаривать право художника на собственное отношение
к изображаемому, даже если изображается крупная историческая фигура.
Право на свой взгляд вовсе не означает, конечно, что автор романа или
пьесы свободен от обязанности тщательно изучить биографию и деяния своего
героя. И уж В.Вересаева-то меньше всего можно заподозрить в поверхностном
знакомстве с жизненным и творческим путем Пушкина. Со свойственной ему
редкой добросовестностью он самым внимательным образом освоил все известное
о великом поэте. И не только освоил, но и выдвинул немало оригинальных
трактовок пушкинских произведений, предложил ряд любопытных уточнений в
биографии Пушкина. О детальном изучении пушкинского наследия говорит такой,
например, выразительный факт: в двадцатые годы В.Вересаев посещал кружок
ведущих наших пушкинистов, они собирались раз в две недели, вместе читали
"Евгения Онегина" и так тщательно обсуждали каждую строчку, что за два года
успели пройти всего три главы. В.Вересаевым написано более двух десятков
статей о Пушкине, комментарии к изданию его произведений, двухтомник
литературных портретов "Спутники Пушкина", неоднократно выходила отдельной
книгой и биография великого поэта, подготовленная В.Вересаевым. Многие годы
он возглавлял Пушкинскую комиссию Союза советских писателей. Но даже в этой
своей, казалось бы, литературоведческой работе В.Вересаев смотрел на Пушкина
глазами художника, сочетая знание с интуицией, объективный взгляд с глубоко
личным отношением. А уж в книге "Пушкин в жизни" этот художнический подход к
материалу был основным, хотя по внешнему впечатлению она больше похожа на
научный труд.
Этот необычный жанр книги и смутил исследователей, оценивших ее как
факт науки, а не писательского творчества. Читатели же, не вдававшиеся в
тонкости жанровых особенностей, восприняли книгу, по словам одного из
рецензентов, именно как "увлекательнейшее художественное произведение".
Предложенный В.Вересаевым своеобразный жанр монтажа документов и фактов
сегодня уже узаконен в литературе - в таком ключе написана, к примеру, целая
серия пьес М.Шатрова о В.И.Ленине, - а тогда это был новаторский шаг, но для
В.Вересаева по-своему логичный и закономерный. В этом нетрудно убедиться,
обратившись к особенностям его стиля, к его художнической манере.
В.Вересаева называли писателем-общественником. В его произведениях все
внимание обычно сосредоточивалось на идейных исканиях героев, а излюбленной
формой повествования оказывался диалог, жаркий спор героев о жизни, о
политике, о проблемах социально-экономических. Такая всепоглощающая
устремленность на решение социальных проблем приводила иногда даже к тому,
что философ, общественник, публицист побеждал в его творчестве художника.
Произведения В.Вересаева порой привлекали внимание не столько яркостью
образов и языка, тонкостью психологического рисунка, сколько остротой и
глубиной постановки социальных проблем.
С этим ярко выраженным социально-политическим пафосом его произведений
связано и тяготение В.Вересаева к документально точному изображению жизни, к
использованию реальных фактов, свидетелем которых он был сам или о которых
слышал от близких людей. "До 17 лет непрерывно, а потом много лет летом, -
рассказывал он в одном из писем, - я жил в Туле и Тульской губернии и,
конечно же, насквозь пропитался именно тульской природой. Везде, где я
изображал провинциальный город ("Без дороги", "На повороте", "К жизни"),
материалом служила Тула. Зыбино, с его характерным старинным помещечьим
домом, усадьбой и окрестностями, описано в "Без дороги" и "На повороте".
Показательно, что повесть "Без дороги", написанная в форме дневника героя,
включила немало эпизодов из личного дневника писателя, причем с той же
датой. Многие рассуждения героя "Записок врача", сцены были дословно
переписаны из дневника 1890 - 1900 годов, а судьба молодого врача
поразительно напоминает судьбу самого В.Вересаева после окончания им
медицинского факультета в Дерпте. Кстати, роман "В тупике" тоже очень
автобиографичен. Как и профессор Дмитревский, сам В.Вересаев в те годы
работал в Феодосийском наробразе и, по свидетельству члена ревкома
Б.Горянова, "все события, имевшие место в описываемую Вересаевым эпоху в
Феодосии и ее окрестностях, изложены фотографически точно", только, на его
взгляд, ряд акций, совершенных белыми, приписаны красным ("Книга и
революция", 1929, 1, стр. 30). Прообразом Дмитревского был Н.А.Маркс -
видный ученый-археолог, генерал царской армии, перешедший на сторону
Советской власти и приговоренный за это белогвардейцами к смертной казни
(между прочим, с него же писал своего профессора Горностаева К.Тренев в
"Любови Яровой").
Да и вообще большинство героев вересаевских произведений обычно имело
вполне определенных прототипов. "Нужно настойчиво, не уставая, искать
подходящего человека - на улице, в театре, в трамвае, в железнодорожном
вагоне, пока не найдешь такого, который совершенно подходит к воображаемому
тобой лицу", - так характеризовал В.Вересаев в "Записях для себя" свой метод
работы. Это не значит, что просто "фотографировалась" жизнь. В письме 1928
года к исследователю его творчества В.Вересаев объяснял: "Какими
произведениями можно пользоваться как автобиографическими? Только "В юные
годы" и "На войне". Во всех остальных "правда" настолько перемешивается с
"вымыслом", что можно брать только общее настроение, жизнеотношение и т.п.".
Из-за решительного неприятия любой фальши - "писательства", как говорил
В.Вересаев, - он стремился изображать в своих произведениях только то, что
знал досконально. Отсюда и склонность к документализму. Нередко этот
сознательно отстаиваемый им принцип встречал скептическое отношение критики,
которая порой склонялась к мысли, что В.Вересаев не художник, а просто
добросовестный протоколист эпохи, умеющий сгруппировать факты и в
беллетристической форме пропагандирующий определенные теории. Критика явно
заблуждалась. В искусстве есть два пути к правде: обобщение многочисленных
фактов в вымышленном образе и выбор для изображения какого-то реального
факта, однако содержащего в себе широкий типический смысл. Оба эти способа
типизации достаточно ярко представлены в истории литературы, оба закономерны
и оправданны. Таланту В.Вересаева был ближе второй. Произведения такого
рода, будучи художественным обобщением явлений действительности, приобретают
к тому же и силу документа. Не случайно Л.Толстой и А.Чехов отметили
великолепные художественные достоинства рассказа В.Вересаева "Лизар" и
одновременно В.И.Ленин в "Развитии капитализма в России" сослался на него
при характеристике положения русского крестьянства как на живую и типическую
иллюстрацию. Органическое сочетание сильно выраженного личного начала с
поистине философским взглядом на жизнь делало произведения В.Вересаева
увлекательными и в то же время по-настоящему интеллектуальными.
Не случайно публицистическая повесть полумемуарного характера долгие
годы была жанром, наиболее любимым В.Вересаевым ("Записки врача", "На
японской войне"). Но со временем даже и она перестала отвечать творческим
склонностям писателя. В 1925 году, то есть как раз в период работы над
"Пушкиным в жизни", В.Вересаев, перечитав свою раннюю, неопубликованную
повесть "Моя первая любовь", заметил: "Главная ошибка, - что многое
выдумано, что много беллетристики. Как долго нужно учиться, чтоб научиться
рассказывать правду!" А ведь повесть была построена на чисто
автобиографическом материале! И предисловие к зарождавшемуся тогда же циклу
"Невыдуманные рассказы о прошлом" отразило новый шаг, сделанный писателем в
поисках документальной достоверности искусства: "С каждым годом мне все
менее интересными становятся романы, повести; и все интереснее - живые
рассказы о действительно бывшем... И вообще мне кажется, что беллетристы и
поэты говорят ужасно много и ужасно много напихивают в свои произведения
известки, единственное назначение которой - тонким слоем спаивать кирпичи...
нужно, напротив, сжимать, стискивать, уважать и внимание и время читателя".
Те приемы "сжатия", "стискивания" сюжета, фразы, концентрации образа,
точный отбор фактов и деталей, в которых, как в капле, отражается мир,
делали вересаевские миниатюры удивительно емкими. Писатель и раньше, еще в
конце прошлого века, обнаружил явное тяготение к форме лаконичной записи,
отрывочному эпизоду. Дневник Чеканова ("Без дороги") или "Записки врача" -
это далеко не все примеры. Со временем пристрастие к лаконичности
усиливалось: "под старость все больше... развивается склонность писать
афоризмами и очень короткими замкнутыми главками" ("Записи для себя").
"Великим хочешь быть - умей сжиматься" - стихотворная строка, начинающая
одну из заметок В.Вересаева о Пушкине, стала его творческой программой.
Все усиливавшаяся с годами склонность к краткости и документальности,
неприятие словесной "известки" и привели В.Вересаева к мысли, что нет ничего
выразительнее и убедительнее фактов, документов, живых свидетельств. По
принципу монтажа фактов, цитат, отдельных мыслей построена не только книга о
Пушкине, а затем и о Гоголе, но и начатый в 20-е годы цикл "Записей для
себя" - итог многолетних размышлений писателя о природе человека, о любви,
смерти, об искусстве. И подобный метод отнюдь не приводил к объективистскому
изложению материала. Авторская концепция недвусмысленно выявлялась в подборе
цитат и примеров, их композиции.
В такого рода произведениях главное, конечно, не столько степень
достоверности того или иного свидетельства современника, сколько авторская
версия, то есть взгляд автора на своего героя или выбранную тему.
Свидетельства отбираются и компонуются в соответствии с авторской
концепцией. Какова же вересаевская версия Пушкина?
В упоминавшемся уже сборнике "В двух планах" В.Вересаев писал, что к
Пушкину его привела "общая линия... исканий... В нем я думал найти самого
высшего, лучезарно-просветленного носителя "живой жизни", подлиннейшее
увенчание редкой у человека способности претворять в своем сознании жизнь в
красоту и радость". Однако внимательно знакомясь с жизнью и творчеством
поэта, В.Вересаев начинает сомневаться в своей исходной посылке и вслед за
Ив.Аксаковым и Вл.Соловьевым приходит к выводу, что Пушкин, как часто бывает
в искусстве, - "двупланный" художник: "В жизни - суетный, раздражительный,
легкомысленный, циничный, до безумия ослепленный страстью. В поэзии -
серьезный, несравненно-мудрый и ослепительно-светлый, - "весь выше мира и
страстей". В повседневном быту Пушкин не был олицетворением "живой жизни",
зато в творчестве он достигал "вершины благородства, целомудрия и ясности
духа" ("В двух планах") - "несравненная красота подлинной живой жизни так и
хлещет из поэзии Пушкина" (статья "За то, что живой").
В.Вересаев вовсе не считал, что в жизни Пушкин был ничтожен, а в
творчестве велик, как утверждали порой суровые критики его книги. Это было
бы слишком плоско да и просто нелепо: с каких же тогда "мистических высот"
"спускалось на поэта озарение"? Он не был ничтожен, он был противоречив, как
все живые люди, - "под поверхностным слоем густого мусора в глубине души
Пушкина лежали благороднейшие залежи", а потому душа его постоянно
вырывалась "из темной обыденности", сияя "ослепительным светом". В
повседневном быту он бывал разным - и ничтожным, и прекрасным. А вот в
творчестве был чист и велик всегда.
В.Вересаев понимал, что подобная трактовка пушкинского образа скорее
всего будет встречена с раздражением литературоведами, столь склонными
отождествлять творческий и житейский облик художника. Советовался с
М.Горьким: "Черт возьми, - по-моему, именно с дрянными своими недостатками и
смешными пороками крупный человек и интересен, - интересен именно этой
завлекательною сложностью. Я вот сейчас много работаю над Пушкиным,
просмотрел и собрал, можно сказать, почти все, что о нем написано
воспоминателями (меня как раз интересует он как живой человек, - и
взаимоотношение в нем поэта и человека), - и как раздражает это стремление
прихорашивать его и завивать а la Моцарт - "гуляка праздный": да, часто
ничтожен, пошл, даже гадок, - и все-таки, именно при всем этом и через все
это, - очаровательно-прекрасен" (Письмо В.Вересаева от 21 августа 1925 г.).
Пушкинисты действительно обрушились на книгу В.Вересаева не только за
недостоверность части приводимых в ней "свидетельств современников", но и за
трактовку пушкинского образа, точнее говоря - причину неверной трактовки
усматривали отчасти в использовании сомнительных материалов, отчасти в
игнорировании В.Вересаевым каких-то важных свидетельств, которые не были
приведены в книге. Больше всего упрекали за то, что бытовой портрет Пушкина
заслонил его творческий облик, что не нашла должного отражения удушающая
общественная атмосфера, в которой был вынужден жить поэт, но зато
преувеличены его цинизм, склонность к любовным приключениям и шумным
празднествам.
В.Вересаев возражал своим критикам, полагая, что творческий облик поэта
возникает не столько из описания его жизни, чему и посвящен "свод
свидетельств современников", сколько из его произведений: "не перепечатывать
же мне было их в моей книге!". А подробная характеристика эпохи превратила
бы двухтомник о Пушкине в многотомник. Что же касается влюбчивости поэта и
его азартной натуры - так это, по мнению В.Вересаева, во-первых, правда,
подтвержденная не только сомнительными свидетельствами, но и бесспорными, а
во-вторых, "совсем нет надобности скрывать темные и отталкивающие стороны в
характере и поступках Пушкина": "художник, рисуя прекраснейшее лицо, не
боится самых глубоких теней, - от них только выпуклее и жизненнее станет
портрет" (Предисловие к третьему изданию книги).
Тем не менее, переиздавая "Пушкина в жизни" - а за десять лет с 1926 по
1936 год книга выходила шесть раз, - В.Вересаев продолжал работать над ней:
от каких-то "свидетельств" отказывался, но особенно широко вводил новый
материал. И надо сказать, что работа шла как раз в том направлении, о
котором писали критики. Было добавлено много материалов о человеческом
обаянии Пушкина, его литературных делах и отношениях с писателями, об
унизительной полицейской слежке за великим поэтом и одновременно убраны
некоторые резко негативные оценки, касающиеся жены Пушкина и отчасти его
самого. В.Вересаев до конца дней твердо отстаивал идею "двупланности" ряда
художников, в том числе Пушкина, но отказался от крайностей в изображении
его человеческих слабостей, о чем свидетельствует также выпущенная им в 1936
году монография "Жизнь Пушкина". Кстати, с годами он пересмотрел и отдельные
свои первоначальные трактовки произведений поэта - например, знаменитое
стихотворение "Я памятник себе воздвиг нерукотворный..." В.Вересаев оценил в
20-е годы как пародию на "Памятник" Г.Державина, а позже посмотрел на это
стихотворение Пушкина иначе, увидев в нем страстные гражданские мотивы.
"Пушкин в жизни" породил целую серию подражаний. Появились
"литературные монтажи" о ряде крупных русских писателей. Но эти монтажи не
имели и малой доли того читательского успеха, который сопровождал книгу
В.Вересаева. И, думается, потому, что они, созданные с помощью "ножниц и
клея", не были ни художественным произведением, ни научным трудом. Чтобы
стать искусством, им недоставало ярко и по-своему прорисованного образа
центрального героя, а отсутствие основательно аргументированной
исследовательской концепции не позволяло монтажам подняться до уровня науки.
Породил В.Вересаев целое направление и в собственно научном изучении
Пушкина, особенно сильно дающее о себе знать в последние годы, причем в
отличие от упомянутых выше литературных монтажей - это направление весьма
серьезное. Уже в наши дни вышел целый ряд книг, где вересаевский принцип
монтажа фактов и документов сочетается с литературоведческим комментарием к
биографии и творчеству поэта. Это сразу же придает литературному монтажу
статус научного труда - порой весьма основательного, - с которым полезно,
конечно, познакомиться читателю, желающему углубиться в "пушкиниану"*.
Кстати сказать, с подобными комментариями издан несколько лет назад и
сокращенный вариант "Пушкина в жизни" В.Вересаева** - книга очень
интересная, но это уже не вересаевская версия Пушкина: на ее основе создано
содержательное литературоведческое исследование.
______________
* В этом плане очень обстоятельны работы В.В.Кунина: "Жизнь Пушкина,
рассказанная им самим и его современниками", в 2-х томах. М., 1987 и
"Последний год жизни Пушкина", М., 1988.
** В.Вересаев. "Пушкин в жизни" (Предисловие Дм.Урнова и Вл.Сайтанова.
Вступительные заметки к главам, дополнения и комментарии Вл.Сайтанова), М.,
1984. В 1987 г. книга переиздана.
Изданный В.Вересаевым в 1933 году "Гоголь в жизни" уступал по своей
художественной выразительности книге о Пушкине, но все же рука мастера
чувствовалась и здесь, отчего он выделялся в потоке однотипных подражаний
"Пушкину в жизни".
"Систематический свод подлинных свидетельств современников" о Гоголе
продолжал тему "двупланности" художника. В том же 1932 году, когда был
завершен "Гоголь в жизни", В.Вересаев написал и опубликовал небольшую
книжечку "Как работал Гоголь", где изложил свою точку зрения на автора
"Мертвых душ" и "Ревизора". Она и легла в основу монтажа свидетельств
современников. Гоголь, которого В.Вересаев еще с детства относил к числу
самых любимых прозаиков, поразил его обескураживающим несоответствием:
мелкий, порой просто жалкий в быту, в отношениях с людьми и поистине
великий, прямо-таки героически непреклонный в отстаивании своих
художнических принципов. "Жизнь серая и тусклая", - писал о нем
В.Вересаев. - "Никаких общественных исканий, никакого бунтарства даже в
ранней юности; никакой отрасти, никакой даже самой обыденной любви к
женщине; нелюбовь к жизни, брезгливое желание замкнуться от нее, уйти
подальше", "вечный приживальщик", "непреодолимая тяга к великосветским
знакомствам"; в письмах "редко-редко ослепительно яркие взблески, в общем
же - какая скука, какая фальшь, какое самообожание! Бесконечные холодные
проповеди на божественные темы, старчески-назойливые наставления всем, кто
просит и кто не просит".
А с другой стороны: готовность пойти на любые жертвы - терпеть
недовольство власть имущих, жить в нищете, а если потребуется, то и
умереть, - но не сфальшивить в искусстве, не опуститься до компромиссов в
творчестве, не отступить и на самую малость от своих художнических
убеждений. Он "мог бы набрать большие деньги, если бы полегче относился к
своему писательскому призванию. Но для Гоголя писательство его было
действительно великим "душевным делом". Он не мог, - органически не мог,
если бы даже хотел, - "халтурить", говоря современным словом. И не только не
мог халтурить, а просто не мог даже остановиться на обработке своего
произведения, не доведя его до возможных пределов совершенства",
"взыскательность к себе Гоголя была поистине изумительна". Будучи крайне
самолюбивым, Гоголь тем не менее "жадно, настойчиво искал критики самой
строгой я беспощадной, потому что выше всякого самолюбия для него стояло
совершенство его произведения, и в отзыве самого глупого человека он считал
возможным найти что-нибудь для себя полезное". В.Вересаев хорошо знал, какое
это редчайшее качество у писателей. "По этой беспощадной, несгибающейся
"взыскательности" к себе, по этой готовности жертвовать всею личною жизнью
для достойного осуществления писательского своего призвания" Гоголь -
явление в самом деле удивительное.
Столь же "двупланным" выглядит, по мнению В.Вересаева, в мировоззрение
Гоголя. "К политике и ко всякой общественности" он "был глубоко равнодушен",
"в жизни он проявлялся типичнейшим барином-помещиком", не раз "выражал"
"самые мракобесные, строго охранительные мнения". В резкое противоречие с
этими взглядами вступал сатирический талант писателя. Поразительно, но
"такого-то вот человека насмешливая судьба наделила даром едкого,
всеуничтожающего смеха, способностью одним взмахом сбивать с лиц благородные
маски и обнаруживать под ними подлейшие рожи". Благодаря "глубоко
революционному" "гоголевскому смеху", имя его "очутилось на знамени всех,
стремившихся к беспощадному разрушению начал, защищаемых Гоголем" в его
повседневной жизни.
Конечно, между жизнью любого писателя и его творчеством нет какой-то
глухой стены: жизнеотношение художника всегда сказывается в его творениях. И
в книге о Гоголе В.Вересаев подчеркивает эту мысль даже резче, чем в первых
изданиях "Пушкина в жизни". Просто в повседневном быту сильнее проявляется
одно, в творчестве - другое, и большее или меньшее несовпадение "двух
планов" существует у писателей очень часто.
Естественно возникает вопрос, почему, несмотря на сходство замысла и
жанра, несмотря на одинаковое богатство фактического материала, "Пушкин в
жизни" пользовался огромным читательским успехом, а "Гоголь в жизни" был
встречен гораздо спокойнее? Думается, причина в различии характеров и
биографии героев двух этих книг, о чем, между прочим, писала критика тех
лет. Яркий характер Пушкина, его бурная жизнь, полная драматизма, делали
книгу о нем столь увлекательной. И психологический облик и судьба Гоголя
выглядели менее интересными. Как отмечал сам В.Вересаев, "среди неинтересных
писательских биографий биография Гоголя выдается своею сугубою
неинтересностью и серостью. Внимательнейшим образом проследишь ее, - и
воспоминанию совершенно не на чем остановиться... Полное "беспроисшествие",
говоря языком самого Гоголя".
Однако страницы даже самой непримечательной, казалось бы, писательской
биографии представляют собой огромную историко-культурную ценность, коль
скоро речь идет о величайшем художнике. Тем более когда эти страницы
воссозданы тоже художником со своим взглядом на мир и изображаемого героя.
При всей возможной "двупланности" писателя все равно нельзя до конца понять
его творческий облик без знания событий и обстоятельств прожитой им жизни.
Книга В.Вересаева, пусть в чем-то спорная и субъективная, предлагает
широкому читателю свод богатейшего материала о великом Гоголе с позиции
вполне определенной художнической версии - в этом и достоинство книги и
причины ее долговечности.
* * *
В.Вересаев представляет ту когорту русских писателей, отношение которых
к литературе лучше всего характеризуется несколько старомодным словом
"служение". Это вызывающий бесконечное уважение тип художника, превыше всего
ставившего честное служение искусству.
В своем дневнике В.Вересаев постоянно отмечал, что литература была для
него "дороже жизни", за нее он бы "самое счастье отдал". В ней - совесть и
честь человечества. И потому всякий идущий в литературу возлагает на себя
святую обязанность пером своим помогать людям жить лучше, счастливее.
Посвятивший себя служению литературе не имеет права ни сомнительным
поступком в быту, ни единой фальшивой строкой запятнать ее и тем самым
скомпрометировать, поколебать и недоверие читателя. "...Только величайшая
художественная честность перед собою, благоговейно-строгое внимание к голосу
художественной своей совести" дает право работать в литературе, - говорил
В.Вересаев в лекции "Что нужно для того, чтобы быть писателем?", прочитанной
перед литературной молодежью в 1921 году. А по его дневнику 90-х годов
видно, с каким самозабвенным упорством он воспитывал в себе эту
художническую честность, так как "нужно громадное, почти нечеловеческое
мужество, чтоб самому себе говорить правду в глаза".
И действительно, во имя правды он всегда был беспощаден. "Лжи не
будет, - я научился не жалеть себя" - эта дневниковая запись от 8 марта 1890
года стала одним из его главных литературных заветов. В воспоминаниях о
детстве и юности, стремясь на собственном примере детально разобраться в
становлении духовного мира молодого человека конца прошлого века, он не
побоялся рассказать о самых интимных движениях души, о неблаговидных
поступках, которые по тем или иным причинам совершал, о том, что редко
рассказывают даже близким друзьям. В "Записках врача" смело поднял завесу
над той стороной деятельности врачей, которую его коллеги относили к области
профессиональных тайн. В лекции о М.Горьком, оставшейся неопубликованной,
писатель говорил: "...Такова должна быть философия всякого настоящего
революционера: если какое-нибудь движение способно умереть от правды, то
это - движение нежизнеспособное, гнилое, идущее неверными путями, и пускай
умирает!" Выдающиеся наши писатели-реалисты, организовавшие на рубеже веков
знаменитый кружок "Среда", давали каждому его участнику шутливое прозвище, а
вот В.Вересаева "за нерушимость взглядов" называли "Каменным мостом".
В воспоминаниях о В.Вересаеве, особо выделяя его "писательскую и
человеческую честность и принципиальность" "высокого образца", Вл.Лидин
писал: "Я помню несколько длительных и трудно разрешимых литературных
конфликтов, похожих на гоголевскую тяжбу, пока за это дело не взялся
Вересаев. Его имя сразу примирило противников, и они заранее согласились
принять любое решение Вересаева, веря в его абсолютную справедливость... Я
помню, как в очень трудную пору своей жизни один из писателей сказал
просветленно: "Пойду к Вересаеву". В переводе на обычный язык это значило:
"Пойду к справедливому человеку".
Для собрата-писателя, который, по его мнению, пишет честно и во славу
родной литературы, В.Вересаев не жалел ничего. Вдова М.Булгакова вспоминала,
что в тяжелейшую минуту их жизни неожиданно явился к ним В.Вересаев и принес
денег. Так он поступал не только с М.Булгаковым, чаще всего и не рассчитывая
на возвращение долга.
Талант, помноженный на честность, позволяет в любых обстоятельствах
жизни оставаться самим собой, смотреть на жизнь свободным взглядом, идти
своей непроторенной дорогой. Это умение видеть жизнь собственными глазами,
не оглядываясь на авторитеты, не страшась самых смертоносных атак критиков
разного рода, - такова, по В.Вересаеву, важнейшая заповедь подлинного
писателя "Главное, чтоб был свой стакан, - утверждал он в упоминавшейся
лекции перед литературной молодежью. - Если он есть у вас, если есть хоть
маленькая своя рюмочка, то вы - художник, вы вправе сидеть за тем столом,
где с огромными своими чашами восседают Гомер, Эсхил, Данте, Шекспир, Гёте,
Пушкин, Толстой, Ибсен".
И В.Вересаев всегда твердо шел по выбранному пути, не страшась ломать
традиции и каноны. Если он обращался к анализу литературных произведений, то
часто предлагал новые, совершенно неожиданные трактовки, как было с "Анной
Карениной" Л.Толстого или "Каменным гостем" А.Пушкина. Стоило ему всерьез
заняться переводами - как рождалась мысль о полезности нетрадиционного
подхода к этой работе: взявшись за произведение, ранее уже переводившееся,
переводчику не следует стараться сделать все по-своему, пусть даже хуже, чем
у предшественников; наоборот - новый перевод должен включить все лучшее, что
было сделано раньше. "Если мы допускаем коллективное сотрудничество, так
сказать, в пространстве, то почему не допускаем такого же коллективного
сотрудничества и во времени, между всею цепью следующих один за другим
переводчиков?" - спрашивал В.Вересаев ("Записи для себя"). А какие бури
рождал его всегда лишенный конформизма взгляд на жизнь и литературные
каноны, готовность, если надо, пойти в любую минуту против течения! "В
тупике" и "Пушкин в жизни" - выразительные тому примеры. На своем юбилейном
вечере по случаю пятидесятилетия литературной деятельности В.Вересаев
говорил, что за годы работы в литературе он привык, как настоящий солдат, не
пригибаться под пулями.
Испытания жизни, а они бывали суровыми, не смогли заставить В.Вересаева
хоть раз сфальшивить. С полным правом он мог заявить в одном из писем 1936
года, когда большая часть пути была уже позади: "Да, на это я имею
претензию, - считаться честным писателем".
Ю.Фохт-Бабушкин.