ме правоверных учеников Толстого, перечитывает томы его религиозных
писаний. Скучны они. И в них совершенно уже не чувствуется духа искания, -
этого духа, составляющего главную прелесть Толстого. Теперь истина вся
целиком в его обладании.
Случилось то же, что случилось бы, если бы Толстому в свое время не
пришлось жениться. Мы знаем, какое важное и серьезное значение придавал он
семейной жизни. Женился он уж тридцати четырех лет. Легко могло случиться,
что и в эти годы он не нашел бы подходящей подруги, - именно потому, что
слишком большое значение придавал этому. И остался бы холостяком. И тогда
бы всю жизнь он много и упорно писал бы о счастье и поэзии семейной жизни,
- желанной и недостигнутой.
И не было бы у нас "Крейцеровой Сонаты", не услышали бы мы от него о
браке того, что он писал, изжив семейную жизнь. Например: "Главная причина
семейных несчастий та, что люди воспитаны в мысли, что брак дает счастье.
Но брак есть не только не счастье, но всегда страдание, которым человек
платится за удовлетворенное половое желание" (Дневник).
Так и теперь. Найденная Толстым истина, не претворенная в жизнь,
постепенно закоченела, застыла, сделалась абсолютною. Толстой стал
"пророком". Тяжелая болезнь в 1901 году, как подступившая смерть в 1910 г.,
по-видимому опять всколыхнула этот ищущий дух. Характерно наблюдение
Максима Горького о перемене, которую он заметил в Толстом во время болезни:
"Болезнь еще подсушила его, выжгла в нем что-то, он и внутренне стал как бы
легче, прозрачнее, жизнеприемлемее. Глаза еще острее, взгляд пронзающий.
Слушает внимательно и словно вспоминает забытое или уверенно ждет нового,
неведомого еще. В Ясной он казался мне человеком, которому все известно и
больше нечего знать, - человеком решенных вопросов".
Нечего гадать, что было бы с Толстым, если бы он осуществил в жизни
свое учение, - к какого рода углублению и расширению живой жизни он бы
пришел. Но одно несомненно, - куда-то он пошел бы дальше. Один богатый и
знатный японец, бывший журналист, Току-Томи, стал толстовцем. Он пишет о
себе в сборнике, изданном П. А. Сергеенко ко дню 80-тилетия Толстого:
"Теперь я живу на маленькой ферме недалеко от Токио, в крошечном домике, со
своею женою и собакою. Я развожу картофель и другие овощи.
Я провожу день за днем, работая заступом, обрабатывая землю и
выпалывая сорные травы. Почва так не возделана, сорные травы так быстро
растут, особенно в эти летние дни. Все время, всю энергию я трачу на то,
чтобы полоть, полоть, полоть... Может быть, таков уклад моей души, может
быть, таков строй несовершенного мира. Однако, я вполне счастлив. У нас
прекрасный сон и хороший аппетит. У нас есть все, что нам нужно".
Он вполне счастлив. И, может быть, на всю жизнь останется счастлив и
доволен собою. А Толстой, - он, возможно, пополол бы год - другой, а
потом... Потом дикий конь перескочил бы через забор огорода и помчался бы
куда-то вдаль...
Куда? Кто знает? Но как обидно, как горько обидно, что судьба так
долго проморила в запертом стойле этого великолепного арабского коня и на
тридцать лет задержала его прекрасный бег!
VII.
В 1910 году, темною октябрьской ночью, Толстой тайно покинул Ясную
Поляну. В письме, оставленном жене, он писал, что не может больше жить в
той роскоши, которая его окружает, что хочет провести последние годы жизни
в уединении и тиши, просил жену понять это и не ездить за ним, если она
узнает, где он. Он поехал к своей сестре-монахине в Шамардино, Калужской
губернии, думал прожить там с месяц. И вдруг зловещий призрак женщины,
искривившей всю его жизнь за последние тридцать лет, опять встает на
горизонте. Получено известие, что Софья Андреевна едет за ним. Больной с
повышенной температурой, под дождем и ветром, он рано утром с
другом-доктором и дочерью уезжает на лошадях за восемнадцать верст в
Козельск, там садится в поезд, чтобы пробраться в Ростов. На станции
Астапово, тяжко больного, его приходится снять с поезда и поместить в
домике начальника станции.
Он умирает, - это ясно и для него самого, и для всех окружающих. И не
как пророк он умирает. Опять перед нами прежний Толстой, - ничего еще
окончательно не нашедший, все еще ищущий.
- А мужики-то, мужики-то как умирают, - жалостно говорит он. - Как
видно, мне в грехах придется умирать...
И перед самою смертью шепчет про себя:
- Не понимаю, что мне делать!
Последние слова Гете были: "побольше света!". Последние слова Виктора
Гюго были тоже какие-то очень хорошие, - не помню, какие. Последние слова
Толстого: "не понимаю!". И пускай. В своем роде эти слова еще прекраснее,
чем самые возвышенные изречения.
Толстой не был пророком, не был святым. Но он был чем-то, что не менее
важно для жизни. Он был страстным, безоглядным искателем, человеком,
"взыскующим града". И был он еще художником, сумевшим собственную свою
жизнь сделать одним из самых прекрасных своих произведений. И благодарение
судьбе, что она дала ему возможность своим уходом внести последний,
заключительный штрих в это художественное произведение жизни. Толстой умер
не в прочно-оседлом яснополянском обиталище, он умер в пути, на глухом
полустанке. Но через этот полустанок, ярко блестя рельсами, уходит вдаль
бесконечная дорога...