Витте Сергей Юльевич - Царствование Николая Второго. Том 2. Главы 34 - 45.

и вероятно долго не представится. Россия теперь бессильна оказать сколько-нибудь существенную вооруженную помощь Франции. Австрия и Италия мешать Германии не будут. Англия оказать сухопутную помощь Франции не может, а Германия, конечно, может помять Францию. Следовательно, с эгоистической точки зрения большой соблазн. Но если даже не доводить дела до войны, то соблазнительно с одной стороны помешать одному соседу (России) быстро оправиться от войны, для чего прежде всего нужны деньги, а с другой стороны показать Франции, что мол она должна искать поддержку не от ее союзницы России, а от сближения с немцами.

   {204} Поэтому невольно рождается сомнение, не хитрит ли германская политика, выбрав объектом политических махинаций в сущности не имеющий для нее интереса мароккский вопрос. По крайней мере сколько не приходится замечать, Германия всегда только на словах очень любезна и предупредительна".

   Почти одновременно по моему настоянию министр иностранных дел гр. Ламсдорф дал нашему послу графу Остен-Сакену такую телеграмму:

   "Франция дошла до крайних пределов уступчивости, согласившись (на конференции) принять почти Все пункты последних предложений берлинского кабинета. Справедливость требует признать, что ныне подлежало бы Германии явить доказательство своего миролюбия, о котором по поводу мароккских дел неоднократно заявляли как сам Император, так и князь Бюлов.

   Между тем Германия, не видя в проектированных Францией изменениях статей о полиции достаточных гарантий сохранения в последней международного характера, отклонила таковые (в Алжезирасе) в надежде, что Франция найдет иной выход из затруднений. Было бы крайне прискорбно, если бы из за сравнительно ничтожного вопроса полиции, по которому решительно Все державы держатся тождественного мнения, конференция в Алжезирасе вынуждена была прервать свои занятия.

   Мы отказываемся верить, чтобы Император Вильгельм, с твердым убеждением высказывавшийся перед нашим Августейшим Монархом за необходимость, в интересах всего человечества, сохранения мира, а также сближения, при посредстве России, между Германией и Франциею, решился вызвать разрыв конференции и таким образом не только отказаться от намеченной политической программы, но и вместе с тем посеять среди европейских держав тревогу, которая по многосложным последствиям не менее пагубна, чем открытая война. Германскому правительству также хорошо известно, что с благополучным окончанием Алжезирасской конференции тесно связан вопрос о чрезвычайно важных для России денежных операциях, только с осуществлением последних Императорское правительство в состоянии будет принять все необходимые меры к окончательному искоренению революционного движения, имевшего уже отголосок в соседних монархических государствах, которыми признано было необходимым действовать сообща против надвигающейся опасности со стороны анархических международных обществ.

   {205} Вопреки распространяемому мнению, будто препятствием к заключению Россией займа служит еврейская агитация, мы имеем положительные данные о том, что лишь полная неизвестность исхода Алжезирасской конференции побуждает французских банкиров воздерживаться от всяких финансовых сделок. Если бы Император Вильгельм или канцлер коснулся в беседе с Вами мароккских дел. Вы можете вполне откровенно высказаться в смысле настоящей телеграммы".

   Ссылка в этой телеграмме на евреев основана на том, что Государь Император передал мне и графу Ламсдорфу, что Вильгельм Ему писал, что мне заем не удается не от того, что дело не клеится в Алжезирасе, а потому что Все еврейские денежные короли не желают принимать участия в операции.

   Тогда же я телеграфировал нашему агенту в Париже Рафаловичу:

   "Berlin essaye avec insistance de suggйrer que confйrence Algйciras n'a absolument aucun rapport avec la possibilitй de conclure un emprunt que ce sont les juifs qui entrevoient et entreverront l'emprunt et que la confйrence quand et de quelle maniиre elle se termine ne changera en rien la situation. Il est trиs dйsirable que Vous parliez а ce sujet avec Rouvier et que je puisse soumettre l'opinion de Rouvier а qui de droit".

   На эту телеграмму я получил от Рафаловича следующий ответ, который и был представлен Его Величеству:

   "Rouvier a rИpondu - "Berlin voit les choses d'un point de vue faux, car ce sont pas les israИlites mais tous les gens, dont l'opinion a autoritИ, estiment opйration impossible avant que l'horizon politique йclaire, avant qu'intervienne solution а confйrence montrant paix europйenne garantie". J'ajoute: les journaux donnent impression pessimiste. Je suis d'avis que l'Empereur Allemand tient clef de notre opйration".

   Иначе говоря, Германский Император знает, что нам нужны деньги, что правительству нужно сделать большой заем, и, не желая этого, делает затруднения в Алжезирасе. В ответ на телеграмму гр. Ламсдорфа наш посол 9-го февраля телеграфировал, что канцлер Бюлов передал ему, что заем не может быть совершен не от Алжезирасской конференции, а вследствие революционного движения в России, затем, что касается конференции, то высказал о необходимости нашего влияния на Францию, чтобы она на конференции была уступчивее.

   Вследствие сего, также 9-го февраля граф Ламсдорф, между прочим, телеграфировал нашему послу: "Все сказанное Вам князем Бюловым производит странное впечатление, будто внимание его главным образом обращено было на наш заем и внутренние дела России.

   {206} Оба вопроса, конечно, стоят в связи с тем или иным исходом Алжезирасской конференции, причем, казалось бы, революционное движение в России не менее затрагивает и интересы Германии, как монархической державы. В объяснениях с канцлером необходимо на первый план выставлять почти полное пренебрежение берлинского кабинета к тем усилиям, который проявляли французские делегаты, чтобы достигнуть соглашения.

   "Нетерпимость именно Германии, а вовсе не Франции лишний раз обнаружилась в доводах представленных Вам канцлером, который упускает из виду все уступки, сделанные парижским кабинетом..."

   "В виду изложенного нам представляется едва ли возможным произвести какое либо влияние на Францию, уже явившую бесспорные доказательства уступчивости..."

   "Если таким образом последует разрыв конференции, то в среде всех держав несомненно утвердится убеждение, что неуспех соглашения в Алжезирасе является исключительно следствием агрессивных замыслов Германии".

   Но Германия все продолжала делать затруднения. Это вынудило меня обратиться к Императору Вильгельму с ведома моего Государя. Я ранее рассказывал, что будучи в Роминтене у Германского Императора, он на прощание сказал мне, что, если мне что-либо будет нужно, то чтобы я к нему обращался через князя Эйленбурга, бывшего в Роминтене с нами, сказав, что я могу быть уверенным, что то, что я ему напишу, будет все им Императором прочитано, а то что мне напишет Эйленбург, это равносильно тому, что если бы он сам мне написал. Судя по тем более нежели интимным отношениям между Императором и князем Эйленбургом, свидетелем которых я был в Роминтене, я не мог конечно сомневаться, что путь через князя Эйленбурга наиболее прямой и конфиденциальный.

   У меня нет под руками этой переписки, которая хранится между прочими документами в моем архиве. В письме к князю Эйленбургу я просил его передать Императору Вильгельму, что я его очень прошу соблаговолить повелеть скорее окончить благополучно так долго тянувшуюся конференцию в Алжезирасе, что весь мароккский вопрос по существу для Германии не имеет существенного значения и напротив важен для Франции, что в виду той политики, которая была принципиально решена в Биорках и о которой мы так долго говорили в Роминтене - сближение до степени союза России, Германии и Франции, именно мароккский вопрос представляет хороший случай Германии {207}

   выказать свою кулантность и Германскому Императору свое великодушие по отношению Франции, а между тем для России крайне важно скорейшее улажение мароккского дела и благополучное окончание Алжезирасской конференции по известным денежным причинам. Письмо это было мною послано особым нарочным, который скоро привез мне ответ, что Император ознакомился с моим письмом, что Император не может без ущерба для престижа Германии отступить от некоторых условий, и затем обыкновенный совет действовать на Францию, чтобы она была уступчивее.

   Изложенный образ действий Германии конечно меня весьма возмущал, а потому я как то раз, когда ко мне обратился германский посол по какому то делу, ему это дал понять. Результатом моего разговора с ним была его телеграмма канцлеру 20 февраля, которая, как и ответная телеграмма канцлера, попали мне в руки, что их авторами не предполагалось. Посол телеграфировал канцлеру:

   "Граф Витте при сегодняшней встрече начал со мною разговор о мароккском вопросе и привел те же аргументы, что и граф Ламсдорф; он подчеркнул только откровение и с большим ударением весьма затруднительное положение России при продолжении напряжения (чего немцы желали), а также, вытекающую отсюда сдержанность банкиров.

   Принимая во внимание великие планы и миролюбивые намерения, о которых Его Императорское Величество изволил высказывать в Роминтене, он выразил свое удивление по поводу того, что мы в мароккском вопросе столь мало придаем значения французским уступкам, выразившимся в пожертвовании Делькассе и в предупредительных предложениях Франции. Я возразил, что падение Делькассе представляет событие внутренней политики... Политика Его Императорского Величества направлена, как и ранее, к миру, согласию и доверию. Однако, из этого не следует, чтобы мы пожертвовали твердо обоснованными правами и интересами, которым угрожают другие. Неудача конференции с ее неисчислимыми последствиями будет избегнута, если Франция согласится на находящиеся предложения, которые в достаточной степени будут сообразоваться с международным правом".

   На это князь Бюлов отвечал послу 21 февраля: "Граф Витте в беседе с Вашим Превосходительством подчеркнул, что мы по мароккскому вопросу слишком мало придаем значения французским уступкам, выразившимся в пожертвовании Делькассе..." "Пожертвование Делькассе было актом внутренней французской политики, что было {208} тогда же точно высказано Рувье. Если Франция ныне утверждает, что Делькассе был принесен в жертву ради Германии, то соображение это соответствует известным событиям в 1870 году, когда фракция считала, что удалением Оливье она устранила всякую причину к войне и сняла с себя всякую вину..." "Желаемое Францией исключительное положение в данном вопросе обозначало бы поражение Германии. Если граф Витте указывает на русские интересы, которые могли бы пострадать, то было бы настоятельно целесообразнее, чтобы он пытался побудить французское правительство отказаться от интриг, приняв более соответственный образ действий".

   Через несколько дней после сего, а именно 23 февраля пал кабинет Рувье на вопросах внутренней политики. Был сформирован новый кабинет с Cappien" во главе (насколько помню), пост министра финансов занял Пуанкарэ (которого лично я не знал), а пост министра иностранных дел в этом кабинете занял Буржуа. Как раз в это время возбудилась полемика между газетою "Temps" и немецкими газетами по поводу одной статьи "Temps", касающейся инструкции, нами данной Кассини.

   Я просил графа "Ламсдорфа объяснить мне, в чем дело, и вот что граф Ламсдорф ответил мне 11-го марта:

   "Инцидент исчерпан. Я объяснился с Шеном и телеграфировал Остен-Сакену. В сущности немцы кругом виноваты: они с некоторых пор лгут постоянно и им, конечно, очень неприятно, когда их неблаговидные проделки обнаруживаются. На прошлой неделе германское правительство распространило слух, будто бы английский посол в Алжезирасе поддерживает его притязания. Лондонский кабинет официально опровергнул это известие.

   Тому назад несколько дней Бомпар (французский посол) явился ко мне по поручению Фальера (президента республики) и Буржуа с просьбою рассеять странное впечатление, произведенное во Франции пущенным в ход (Германией) слухом о том, что нашему уполномоченному в Алжезирасе предписано поддерживать требование германского правительства относительно порта Казабианка.

   Я протелеграфировал тотчас же гр. Кассини, что, поддерживая нашу союзницу Францию в справедливых ее домогательствах, мы не можем вдаваться в частности и преследуем постоянно одну цель - умиротворение и изыскание почвы для соглашения вполне достойного обеих дружественных держав (Франции и Германии).

   Содержание {209} телеграммы моей Кассини было сообщено графу Остен-Сакену (послу в Берлине) и Нелидову (послу в Париже). Нелидов в беседе с одним из сотрудников газеты "Temps" имел неосторожность упомянуть об инструкции, посланной Кассини, что дало повод помещению этой инструкции в совершенно искаженном виде на другой же день в "Temps".

   Конечно, первоначальный пущенный слух, будто бы мы дали инструкцию Кассини поддерживать притязания Германии относительно Казабианка, а затем помещение инструкции графа Ламсдорфа в "Temps", в искаженном виде, неблагоприятном для Германии, дало повод с одной стороны к недоумению французов, а с другой немцев, что, конечно, не могло способствовать ускорению дел в Алжезирасе.

   Граф Ламсдоф далее пишет мне в письме: "Графу Сакену было поручено сообщить Бюлову подлинный текст пресловутой телеграммы, который я вчера сам прочел Шену. Сегодня появится опровержение статьи "Temps". После этого немцам будет решительно не к чему придраться, с чем должен был согласиться германский посол, но, конечно, в Берлине очень неприятно, что Все выдумки и некрасивые проделки Бюлова обнаруживаются и не достигают цели всех перессорить в пользу Германии".

   По тому же предмету тогда же мне писал наш агент министерства финансов в Париж Рафалович:

   "Je ne saurais assez dИplorer la polИmique engagИe avec les journaux allemands par le "Temps". L'auteur de ces articles est un ancien jeune diplomate (Tardieu). C'est lui, qui a obligИ le Comte Lamsdorf de remettre les choses au point juste. Notre excellent ambassadeur M. NИlidoff a ИtИ victime de la maladresse de Tardieu, qui a accentuИ sous sa propre responsabilitИ dans un sens anti-allemand une communication reГue de Grenelle (улица, где находится наше посольство)".

   Il faut faire Иcrire par les journalistes ce qu'on veut qu'ils publient, le relire et ne pas se fier Ю leur mИmoire. M. NИlidoff en a fait l'expИrience Ю ses dИpens. Ma conclusion est qu'il faut Йtre trХs alliИ et trХs ami de la France, mais que cela ne comporte en aucune faГon la nИcessitИ de se brouiller avec personne ni de froisser l'Allemagne".

   Я дал это письмо прочесть графу Ламсдорфу, который, возвращая его мне, между прочим, писал: "Нелидов действительно проявил странное легкомыслие, но немцы бессовестно раздули этот инцидент".

   С своей стороны скажу, что Нелидов часто проявлял странное легкомыслие еще в более серьезных делах. В последние годы своего {210} пребывания послом в Турции чуть не ввел нас в авантюру захвата Босфора (См. т. I, гл. VI), а затем, конечно, в европейскую войну и мне с трудом удалось устранить эту затею, затем, будучи переведен послом в Рим в 1904 году по поводу предполагавшейся отдачи нашим Императором визита итальянскому королю, напутал так, что король просил убрать его из Рима, когда же затем, в 1905 году явилась мысль послать его в Америку вести с японцами переговоры о мире, вдруг с испугу заболел и проч. ...... но это все между прочим.

  

   Как только образовалось министерство Cappiena вместо министерства Рувье, я дал инструкцию Рафаловичу явиться к министру финансов Пуанкарэ и доложить ему весь ход дела о займе. Тоже должен был сделать и представитель синдиката банкиров Нейцлин, с которым я все время находился в непрерывных телеграфных сношениях как по поводу проведения, так и условий займа, в существенных частях условленных уже в Царском Селе.

   В начале марта Рафалович видел сначала M. Henry, директора коммерческого и консульского отдела министерства иностранных дел (человека очень близкого министру Буржуа), а затем и нового министра финансов Пуанкарэ, которым в подробности объяснил все дело о займе, причем высказал, что я считаю, что между мною и Рувье состоялось соглашение, по которому я должен оказать всякое содействие к урегулированию мароккского вопроса, а когда Алжезирас кончится благополучно, то французское правительство должно оказать нам всякое содействие к совершению займа, Все основания которого уже условлены мною с Нейцлиным.

   Новое министерство и специально министр финансов Пуанкарэ отнеслись к делу сочувственно, но употребили некоторое время на изучение дела. Рувье им передал с своей стороны весь ход этого дела. Дело же все-таки ожидало окончания Алжезирасской конференции, а эта конференция, по причинам, достаточно выясненным предыдущим изложением, тянулась вместо недели месяцы. Германия делала все от нее зависящее, чтобы затянуть дело, прижать Францию и поставить Императорское правительство в трудное положение, но так как всему есть конец, то и конференции наступил конец; державы, участвовавшие в конференции, все более становились на сторону {211} Франции, видя преднамеренное упорство Германии. Германия не решалась пойти против конференции и потому она, рассмотрев все вопросы, должна была кончиться. Уже 16 марта граф Ламсдорф мне написал:

   "Из весьма секретного источника (сообщения канцлера послу Шену) явствует, что князь Бюлов считает дело в Алжезирасе благополучно оконченным и стремится только уверить ныне Германию, что им достигнуто все то, что она могла желать".

  

   12 же марта Нейцлин, между прочим, писал мне о своих предположениях относительно дальнейших сроков ведения этого дела и оговаривался, что при условии благополучного окончания Алжезираса наш представитель должен будет приехать в Париж около 10 апреля (н. ст.) (для чего?) "pour achever la rИdaction et conclure avec le syndicat le contrat".

   В этом же письме как и в других сообщениях он мне указывал, что Пуанкарэ возбуждает постоянно вопрос о праве Императорского правительства без Государственной Думы заключить заем. Я ответил, что по этому вопросу, когда наступит момент заключения займа, представлю доказательства такого права. С этою целью я просил профессора международного права Мартенса (члена совета мин. ин. дел) составить надлежащее разъяснение. Обратился я к Мартенсу потому, что он за границею считался большим авторитетом в подобных вопросах. Мартенс составил на французском языке надлежащую записку, в которой выяснилось право правительства на совершение такой операции. Записка эта была мною передана нашему уполномоченному для подписания контракта займа. Тогда же я дал все указания Нейцлина Рафаловичу относительно сношений с прессою по приготовлению к займу. Так как в то время было уже ясно, что Алжезирасская конференция благополучно кончается, то я доложил Государю Императору, что это дело можно считать конченным и что для окончания некоторых второстепенных вопросов, связанных с каждым займом, а также подписания контракта нужно назначить уполномоченного, который поехал бы в Париж, так как в данном случае заем международный и приезжать уполномоченным от банкиров различных стран, принимающих участие в займе, неудобно.

   Его Величество меня спросил, кого я полагаю назначить? Я ответил, что министр финансов, вследствие серьезности положения дела здесь, ехать не может и что, так как в сущности все {212} сделано и условленно мною, а остается мелочь, так называемая финансовая кухня, то можно послать хотя бы управляющего государственным банком Тимашева (нынешний министр торговли). На это Государь мне сказал, что если мне все равно, то чтобы я послал Коковцева, чтобы его не обижать. Я ответил, что мне безразлично кого послать, так как в сущности дело кончено.

   Со дня возвращения Коковцева из Парижа, в декабре 1905 года, я более с ним речи о займе не вел и во всех переговорах он не принимал решительно никакого участия. (почему Витте это так подчеркивает?! - сам Коковцов свои мемуары написал уже после смерти Витте; ldn-knigi)

  

   Около 20-го марта Нейцлин уехал в Лондон, чтобы встретиться там с представителями лондонских фирм (Ревельстоком), берлинских (Фишелем, участником дома Мендельсона) и Морганом (Америка).

   22-го марта Нейцлин мне телеграфировал о переговорах с Ревельстоком, Фишелем и Морганом, причем в телеграмме было сказано, что Фишель ожидает окончательного разрешения германского правительства завтра, а что Морган уже не так благосклонно относится к займу, как прежде. А с Морганом (отцом) я условился о займе еще в Америке и он мне обещал принять участие в синдикате.

   23-го марта Нейцлин мне телеграфировал из Лондона, что ему Фишель сейчас сообщил, что он получил указание, что германское правительство не разрешает Германии принять участие в займе.

   Итак, Германия сначала тянула Алжезирас в рассчете, что мы вследствие замедления в займе должны будем спустить флаг свободного обмена кредитных билетов на золото. Это ей не удалось. Тогда в последний момент перед займом коварно приказала своим банкирам не принимать участие в займе.

   Ранее же Вильгельм все уверял Государя Императора, что мне не удастся совершить заем, потому что еврейские дома не примут в нем участия, на что я между прочим отвечал, что еврейские дома не примут официального участия в синдикате займа, но, конечно, будут охотно подписываться на заем в качестве частных лиц, если заем этот будет для них выгоден.

   Само собою разумеется, что Германии было бы очень выгодно, чтобы России прекратила обмен кредитных билетов на золото и была в зависимости от биржевой игры в Берлине, как это долго было, покуда я не ввел золотую валюту.

   {213} Вслед за Германией от участия в займе отказался и Морган, к которому лично весьма благоволил Вильгельм и который всегда, несмотря на демократизм американца, очень дорожил вниманием столь высокой коронованной особы. Но и этот коварный шаг Германии не удался.

  

   На сообщение Нейцлина я ему 24-го марта отвечал:

   Je vous ai prИvenu des dispositions en Allemagne. On y attendait un prйtexte pour faire difficultйs. N'ayant pas trouvй d'autres prйtextes ils ont dйcidй йmettre emprunt ce qui n'йtait pas du tout urgent. Au fond c'est une vengeance pour Algйsiras et pour approchement avec l'Angleterre. Dans pareilles circonstances non seulement il n'y a pas de raison pour que les autres pays diminuent leurs parts, mais au contraire il serait logique de les augmenter. De mкme il n'y a pas de raison pour remettre l'affaire, il faudrait plutфt l'accйlИrer".

   Давая эту телеграмму, я был уверен, что все-таки германский рынок, в особенности в лице самого важного германского банкирского дома Мендельсона, с главою которого Эрнестом я был в самых прекрасных отношениях, имея в виду, что этот дом уже около ста лет был верен финансовым интересам России, примет участие в займе, хотя берлинские дома и не будут в синдикате. В ночь с 23-го на 24-ое марта я также дал Рафаловичу такую телеграмму:

   "Le gouvernement allemand pour venger AlgИsiras et craignant que l'emprunt nous rйunira avec la France encore davantage et posera le commencement du rapprochement avec Angleterre au dernier moment ne donna pas aux banquiers l'autorisation d'entrer dans le syndicat international. Pour trouver un prйtexte plausible de cet acte hostile le gouvernement allemand йmet d'une maniиre inattendue emprunt. Il y a deux semaines encore quand Mendelssohn йtait venu а St.-Pйtersbourg ayant des instructions de son gouvernement (он приезжал для того, чтобы переговорить со мною по некоторым вопросам, касающимся предстоящего займа) и il ne s'agissait pas de refus. La dИcision Иtait prise par le gouvernement allemand tout Ю fait inopinИment pour dИranger l'affaire et dИmontrer: Vous avez tout le temps soutenu la France, maintenant Vous verrez que Vous avez fait une faute. Renseignez les journaux franГais d'un ton conforme toute cette machination".

  

   {214} Отказ немцев и американцев от участия в займе не повлиял на англичан. Напротив того, Нейцлин сейчас же после, отказа Фишеля телеграфировал мне, что отказ немцев и американцев не произвел впечатления на Ревельстока. Вообще Алжезирас был после многих и многих десятков лет первым проявлением сближения России с Англией. Как Россия, так и Англия твердо поддерживали там Францию и таким образом являли всему свету полную солидарность.

   Австрийские дома также, не смотря на отказ Германии, не отказались от своего ранее принятого решения участвовать в займе. Италия от участия в займе отказалась, но по чисто финансовым соображениям. Эта страна недавно только установила размен. Итальянский король, будучи несколько лет ранее этого времени в России, подарил мне итальянский золотой, сказав при этом любезность, что он привез этот первый золотой, вычеканенный на итальянском монетном двор, дабы подарить его создателю золотого обращения в Великой Российской Империи.

   Вообще можно сказать, что Германия вела не умную политику в Алжезирасе. Вместо того, чтобы воспользоваться этой конференцией для проложения первого этапа к действительному сближению с Францией и стремлению к союзу России, Германии и Франции, который должен был увенчаться союзом континентальной Европы, о чем именно и была речь и по-видимому было условлено Императором Вильгельмом со мною в Роминтене, конференция эта послужила мотивом к сближение России с Англией.

   Я до сих пор не могу себе представить, что это случилось по недальновидности германской политики, я склонен думать, что выходящая из ряда вон любезность, проявленная по отношению меня Вильгельмом в Роминтене, и разговоры со мною об осуществлена моей заветной идеи континентального союза посредством союза России, Франции и Германии были только шаги, чтобы очаровать меня, зная, что, когда я через несколько дней вернусь в Петербург, от меня во многом будет зависть привести в исполнение пресловутый и поразительный договор, подписанный обоими Императорами в Биорках, когда я проездом в Америку был в Париже.

   Когда Вильгельм увидал, что с моим приездом договор этот был аннулирован, германская дипломатия была озадачена, но думала, что я еще одумаюсь, а когда увидала, что с одной стороны я {215} поставлен в крайнее затруднение грозящим расстройством имперских финансов, а с другой, что мы поддерживаем на конференции Францию, то дипломатия эта вздумала отомстить мне, как руководителю Императорского Правительства, вынудив Россию прекратить размен и, между прочим, подушить исконного неприятеля - Францию. После приема, который оказал мне Вильгельм в Роминтене, приема самого фамильярного и не как обыкновенного смертного, а лица украшенного особыми дарами, не смотря на разочарована его, происшедшее вследствие аннулирования Биоркского договора по приезде моем в Петербург, Вильгельм еще не решался отвернуться от меня и 1-ого января поздравил меня, прислав с собственноручною надписью открытку, изображающую один из моментов свидания Императоров в Биорках, что должно было как бы напомнить мне, что все-таки, хотя и в другом виде, мысли проводимые в Биорках и потом в Роминтене нужно реализировать.

   Вильгельм в этом отношении не ошибался, я действительно всегда сочувствовал принципу сближения России, Франции и Германии, и если бы оставался у власти, то провел бы, по крайней мере старался бы всеми силами провести сближение этих трех держав.

   Вероятно уже после января Вильгельм заметил, что первый пароксизм революции был потушен 17-ым октябрем и Трепов и Дурново меня отодвинули и затушевали в чувствах Государя, а потому, предугадывая непрочность моего положения, он уже забыл свои слова, сказанные в Роминтене, что когда мне (конечно не по личным же делам?) будет что либо нужно, то я могу всегда к нему обратиться через князя Эйленбурга, и он меня постарается поддержать. Когда же я к нему обратился, прося покончить с Алжезирасской конференцией в виду трудности положения России, то он не внял моей просьбе и дал уклончивый ответ, а затем коварным отказом от займа думал поставить меня в полное затруднение. Это не удалось, и немцы не участвуя в синдикате, как это я сейчас объясню, все-таки приняли участие в операции.

   Когда все политические затруднения по займу были устранены, а заем во всех своих главных частях был установлен посредством переговоров, веденных мною в течение трех месяцев, и как это мною сказано ранее, согласно желанию Государя, было решено послать для подписания контракта и установления с банкирами деталей Коковцева, то около 20-го марта я попросил его к себе, объяснил ему все положение дела, распорядился, чтобы ему были предъявлены {216} все условия, на которых мы остановились, дал ему самые определенные инструкции и после 26-го марта отправил его в Париж (кажется 26 или 27-го), причем вместе с ним поехал Вышнеградский (сын бывшего министра финансов), бывший все время, когда я был министром финансов, моим сотрудником, служа в кредитной канцелярии сперва начальником отделения, а потом вице-директором и ныне он руководитель одного из наибольших русских банков - С. Петербургского Международного Банка; он всю финансовую кухню займов и вообще кредитную часть знал в совершенстве. Таким образом я был покоен, что и в этом отношении не будет сделано промаха.

   Через несколько дней по приезде Коковцева и Вышнеградского в Париж контракт на заем был подписан (3-го апреля) Коковцевым, как представителем русского правительства, а затем представителями всех участников международного синдиката банкиров. Уже через 8 или 9 дней Коковцев с Вышнеградским возвращались в Россию, везя с собою контракт. Контракт этот был передан мне и затем представлен министром финансов Шиповым по принятому порядку в комитет финансов, который, рассмотрев его и утвердив, представил через министра финансов Шипова на утверждение Его Величества.

  

   По возвращение из Парижа Вышнеградского, через него мне прислал глава банкирского дома Мендельсон и Ко. в Берлине, главнейшего банкирского дома всей Германии, Эрнест фон Мендельсон-Бартольди следующее письмо от 5/18 апреля:

   "Je profite du passage de M. Wichnegradsky pour Vous faire parvenir ces lignes qui doivent. Vous fИliciter de la conclusion de la grande affaire et Vous dire avec quelle profonde satisfaction nous voyons cette importante transaction enfin arrivйe au port. J'aimerais bien Vous dire avec quels sentiments nous nous trouvons hors de l'action aprиs tous les travaux, toutes les peines que nous nous sommes donnйes: mais Vous savez tout cela, et je n'ai pas besoin de mots pour Vous l'exprimer. La seule chose que nous ayons pu faire, c'est d'avoir tвchй de contribuer partout (sur les places йtrangиres) а exciter et fortifier l'intйrкt pour le nouvel emprunt, et ce non seulement en thйorie par notre correspondance et nos entretiens avec nos diffйrents amis, mais aussi en pratique. A cet йgard je tiens а vous dire (mais а Vous {217} seul, car, pour des raisons que Vous comprendrez, il faut absolument que cela reste dans le plus strict secret) que nuus avons pris un intйrкt dans l'affaire а Paris, а Londres, а Amsterdam et а Pйtersbourg, sйparйment dans chacune de ces quatres places, afin que l'une ne le sache de l'autre; naturellement nous l'avons fait pour faire le plus d'effet possible sur les maisons respectives pour contrecarrer dиs l'abord une fвcheuse impression qui pourrait кtre produite par l'abstention de l'Allemagne. Je crois qu'en effet cette politique de notre part a portй ses fruits et une certaine angoisse que nous avions aperзue зa et lа, a йtй entiиrement bannie. Nous en sommes trиs heureux ! Je suis trиs content de pouvoir Vous dire que nous apercevons des tendances trиs favorables pour l'affaire dans les cercles financiers."

  

  

   Из этого письма первого германского банкира видно, что германское правительство и на этот раз нанесло удар мимо. Действительно уже 17/30 апреля главнейший представитель синдиката всех участников займа Нейцлин мне сообщал:

   " L'emprunt international est un fait accompli, la derniиre йtape a йtй franchie hier. Celte grande victoire financiиre est aujourd'hui le thиme de la conversation gйnйrale, et le crйdit russe est pour la premiиre fois, depuis le commencement de la guerre, en train de faire de nouvelles racines dans un terrain considйrablement йlargi. En constatant ce fait dont, grвce а Votre Excellence, j'ai eu l'honneur d'кtre l'ouvrier de la premiиre а la derniиre heure, je me tourne vers Votre Excellence, rempli d'une profonde reconnaissance pour la confiance qu'Elle m'a tйmoignйe pendant tout le cours de l'opйration. En abandonnant, dans notre conversation а Tzarskoй Sйlo, les plans prйparйs d'avance Votre Excellence m'a donnй la pleine mesure de son approbation qui m'a, seule, soutenu et encouragй pendant les moments critiques que la nйgociation a traversйs."

  

   Совершенный заем был действительно делом чрезвычайной важности. Заем этот был самый большой, который когда либо заключался в иностранных государствах в истории жизни народов. После франко-прусской войны Тьеру удалось заключить заем несколько больший, но заем этот был по преимуществу внутренний, а нынешний заем был почти целиком распродан за границею. Благодаря ему Россия удержала в целости установленное мною еще в 1896 году денежное обращение, основанное на золоте благодаря целости денежного обращения сохранились в целости все основания нашего финансового устройства, который преимущественно были установлены {218} мною, которые не без похвальной стойкости поддерживает Коковцев и которые, между прочим, дали возможность России поправиться после несчастнейшей войны и сумбурной смуты или русской революции. Заем этот дал императорскому правительству возможность пережить Все перипетии 1906-1910 годов, дав правительству запас денег, которые вместе с войском, возвращенным из Забайкалья, восстановили порядок и самоуверенность в действиях власти. Как же относился ко всем перипетиям займа Государь Император?

   Его Величество вполне сознавал всю важность совершить заем и все бедствия, которые произойдут, если это дело не удастся. Как во всех финансовых делах всегда, как и прежде во все время моей бытности министром финансов, Он мне вполне доверял и не мешал мне действовать; поскольку эта финансовая операция зависела от политических действий и здесь, Он мне предоставил действовать по моему усмотрению. Он был как бы посторонним зрителем большой финансово-политической шахматной игры, но зрителем, сознающим всю важность для России результатов этой игры и интересующимся ее исходом. Когда в феврале и марте месяце мне уже было невтерпеж от проявления реакционных выступлений против 17 октября, когда уже меня в известном лагере начали заочно величать изменником и когда многие действия господ Дурново, временных генерал-губернаторов и многих других, покровительствуемых дворцовыми сферами, производились помимо меня, но естественно ложились на мою ответственность, как на главу правительства, и я начал заговаривать, что не отпустят ли меня и не назначат ли вместо меня человека, которому более доверяют, то прямо говорили, что покуда не кончится дело займа, это невозможно. Государь ясно сознавал, что заем могу совершить только я, во первых в виду моего престижа во всех денежных заграничных сферах и во вторых, в виду моей опытности.

   15 апреля в собственноручном письме ко мне Его Величеству было угодно написать: "Благополучное заключение займа составляет лучшую страницу вашей деятельности. Это большой нравственный успех правительства и залог будущего спокойствия и мирного развития России". Как видно, Государь отлично оценил значение займа.

   В заключение рассказа о займе я хочу вернуться еще к Коковцеву. Когда он возвратился из Парижа и привез контракт, то явился ко мне и поздравил меня с успехом. Я его благодарил за точное {219} исполнение данного ему поручения. Вместе с тем он заговорил со мною о том, не могу ли я ему выхлопотать из этого займа вознаграждение тысяч восемьдесят. Это заявление в то крайне критическое денежное положение меня озадачило и я не нашелся, что ему ответить, сказав, что поговорю с министром финансов Шиповым. Я виделся с Шиповым, рассказал ему об этом разговор с Коковцевым и выразил мнение, что, вероятно, Коковцев полагает, что министры финансов и их сотрудники, как в прежнее время до Александра III, получают вознаграждение при совершении займов из сумм займа. Обычай этот был уничтожен Александром III.

   Шипов был очень удивлен шагом Коковцева, высказался возмущенно против просьбы его и я ему, Шипову, поручил объясниться с Коковцевым, благо он с ним в хороших отношениях, и советовал, чтобы Коковцев этого вопроса более не подымал. Затем Коковцев просил председателя Государственного Совета Сольского, дабы он устроил ему по поводу займа награду. Граф Сольский говорил по этому предмету со мной и я не встретил к этому препятствий. Ему при рескрипте был дан Александр Невский.

  

   (ldn-knigi, о Коковцове

   Коковцов не взял даже "премию" которую ему сам царь после увольнения предлагал:

   см. на нашей стр. Kok2t6.zip:

  

   "...Затем быстро прошел мой последний доклад по текущим вопросам, все доложенные мною дела были решены утвердительно, ни одно из них не вызвало ни малейших замечаний и не послужило поводом к привычному за 10 лет обмену мыслей. Я собирался уже было встать с моего места, чтобы откланяться, когда Государь остановил меня движением руки и обратился ко мне со следующими словами: "в письме моем к Вам Я упомянул, что Я принимаю на себя заботу о Вас и о Вашей семье. Надеюсь, что Вы заметили это и прошу Вас сказать совершенно откровенно - удовлетворит ли Вас {291} если Я Вам назначу 200 или 300 тысяч рублей в виде едино­временной выдачи".

   Меня эти слова, опять глубоко взволновали, опять в душе быстро прошла болезненная мысль о том, как мало узнал меня Государь за 10 лет постоянных сношений со мною и как тягостно в такую минуту мне думать и говорить о моем собственном материальном благополучии. Заметил ли это Государь, или лицо мое отразило волнение, но, протянувши руку через стол и положив ее на мою руку, Он сказал особенно теплым голосом: "сколько миллионов прошло через Ваши руки, Владимир Николаевич, как ревностно оберегали Вы интересы казны, и неужели Вы испытываете какую-нибудь не­ловкость от моего предложения?"

   Справившись с собою, я ответил Государю следующими словами, которые я также воспроизвел у себя дома тотчас по моем возвращении и записываю теперь особенно точно, потому что этот эпизод послужил впоследствии поводом к всевозможным пересудам и, по-видимому, был причиною крайне невыгодных суждений обо мне, в самом близком окружении Государя.

  

   "Поверьте мне Ваше Императорское Величество, что в та­кую минуту, как та, которую я переживаю, давая себе ясный отчет, что я имею счастье может быть в последний раз говорить с Вами, никто не имеет права скрывать сокровенные мысли. Я безгранично благодарен Вашему Величеству за Ваши великодушные заботы о моей семье, но прошу Вас, как милости, разрешить мне не воспользоваться Вашим великодушным предложением".

   И заметив на лице Государя выражение не столько неудовольствия, сколько удивления, я продолжал: "не судите меня, Государь, строго и посмотрите с Вашей всегдашней снисходительностью на мои слова, они идут из глубины души, я проникнуты чувством самого полного благоговения перед Вами. Припомните, Ваше Величество, что за все 10 лет моей службы при Вас в должности Министра Финансов я никогда не позволил себе утруждать Ваше Величество какими бы то ни было личными моими делами.

   Я считал своей обязанностью за всю мою службу избегать укора, в том, что я пользовался ею в личных моих выгодах. Я не выдвинул никого из моих близких и старался как можно больше удалять от службы все личное. Сколько раз утруждал я Ваше Императорское Величество самыми настойчивыми докладами о необхо­димости отклонять домогательства частных лиц, иногда весьма высокопоставленных, простиравших свои притязания на {292} средства казны, и в большинстве этих случаев я был счастлив оказанным мне Вашим Императорским Величеством доверием. Благоволите припомнить Государь, как многочисленны были эти домогательства в первые годы моей службы на посту Ми­нистра Финансов, и как громки были осуждения меня за мою настойчивость в охранении казны. Еще две недели тому назад, в этом самом кабинете я представил Вашему Импе­раторскому Величеству на отклонение ходатайство лично Вам известных двух просителей, о выдаче им 200.000 рублей на уплату их долгов, и Ваше Величество милостиво заметили мне, что я совершенно прав и что нельзя поправлять казенны­ми деньгами частные дела. И после того, как я покинул от­ветственную должность Председателя Совета Министров и Ми­нистра Финансов, на меня посыпятся всевозможные нарекания, если я воспользуюсь Вашею милостью. Меня, лишенного власти и влияния, станут обвинять во всевозможных ошибках, даже и таких, которых я не совершал. На мою голову посыплются самые разнообразные осуждения, на которые я лишен буду воз­можности ответить, и мне хотелось бы только в одном отношении не услышать укора - именно, что я воспользовался когда-либо милостью моего Государя с личными материальными це­лями. И отказывая в помощи казны другим, я услышу, что про меня скажут, что я приобрел сам крупное состояние на Государственной службе.

   "Люди, Ваше Величество, злы, и никто не поверит, что дви­жимые Вашим великодушным порывом Вы изволили Сами позаботиться о судьбе Вашего слуги. Всякий скажет, что я злоупотребил Вашею добротою в выпросил себе крупную денежную сумму в минуту моего увольнения. Человеком без средств вступил я на пост Министра Финансов и таким же хотелось бы мне покинуть этот пост 10 лет спустя.

   Я убедительно прошу Ваше Величество оказать мне милость не прогневаться на меня. Вместо выдачи мне такой большой суммы, благоволите при докладе Председателем Государственного Совета о вопросе и размере моего содержания назначить мне та­кой оклад, который дал бы мне возможность безбедно суще­ствовать, и я буду всегда благодарно помнить, как велика была Ваша милость ко мне при освобождении меня от ответственных должностей".

   Как отнесся Государь в глубине своей души к моим словам, об этом трудно мне судить, но все время, что я докладывал, Он не сводил с меня глаз, они были снова полны {293} слез, и, видимо, волнуясь, Он сказал мне только: "ну что же делать. Я должен подчиниться Вашему желанию и вполне по­нимаю почему Вы так поступаете. Мне не часто приходилось встречаться с такими явлениями. Меня все просят о помощи, даже и те, кто не имеет никакого права, а Вы вот отказываетесь, когда я Сам Вам предложил!"

   Государь замолчал молчал и я, и, видимо, настала пора прекратить эту томительную аудиенцию. Государь вышел из-за стола, обошел кругом него, подошел ко мне близко, взял меня за руку, и, смотря на меня опять глазами полными слез, сказал мне: "Скажите же мне еще раз, Владимир Николаевич, у Вас нет ко мне чувства вражды?"

   Я ответил Ему на это: "нет, Ваше Величество, вражды у меня нет, и быть не может, я Вам служил всею правдою и покидаю Вас сейчас только с одним чувством глубокой скорби, что я Вам боль­ше не нужен" Государь еще раз меня обнял, я поцеловал Ему руку, а Он еще раз поцеловал меня в губы, прибавив­ши: "так расстаются друзья". На этом кончилась моя прощальная аудиенция..." добавление ldn-knigi)

  

   Наконец открылась Государственная Дума. Я ушел. Было образовано министерство Горемыкина.

   Горемыкин предложил место министра финансов Коковцеву, Коковцев зашел ко мне и спросил моего мнения по поводу этого предложения Я ему посоветовал согласиться. Затем к моему большому удивлению он в Государственной Думе заявил о том, как финансовое положение России было спасено займом 1906 года, как ему трудно было его совершить и какие мучения он испытал при ведении дела. Одним словом почтеннейший Владимир Николаевич рассчитывал на то, что, так как ни Государственной Думе, ни россиянам неизвестно, как совершалось это чрезвычайное дело, то все поверят, что он - Владимир Николаевич явился спасителем России. Тут весь Коковцев...

   Вследствие таких заявлений