Витте Сергей Юльевич - Царствование Николая Второго. Том 2. Главы 34 - 45.

религию, их язык и проч.

   Девиз такой Империи не может быть "обращу всех в истиннорусских". Этот идеал не может создать общего идеала всех подданных Русского Императора, не может сплотить все население, создать одну политическую душу. Может быть, для нас русских было бы лучше, чтобы была Россия, и мы были только русские, а не сыны общей для всех подданных Царя Российской Империи. В таком случае откажитесь от окраин, которые не могут и не примирятся с таким государственным идеалом. Но ведь этого наши Цари не желали и Государь ныне, далек от этой мысли.

   Нам мало поляков, финляндцев, немцев, латышей, грузин, армян, татар и пр. и пр., мы пожелали еще присоединить территорию с монголами, китайцами, корейцами. Из за этого и произошла война, потрясшая Российскую Империю; и когда мы опять придем в равновесие, и придем ли вообще? Во всяком случае. еще произойдут большие потрясения. А при теперешней политике, когда по крайней мере скрытыми идеалами {240} Царя - это идеалы полупомешанной ничтожной партии "истиннорусских людей" - можно, не будучи пророком, предвидеть и чуять еще большие беды... Господи помилуй...

  

   Уже в начале 1905 года Финляндия была вся в скрытом пожаре, а во второй половине, когда у нас началась революция, таковая началась и там. Оболенский сейчас же спасовал, хотел взять правильный курс, но для него уже это было поздно.

   Когда после 17 октября я стал главою Имперского правительства (это было несколько дней после 17-го) вдруг мне докладывают, что статс-секретарь по финляндским делам Линден просит его немедленно принять. Я ему назначил час. Явившись ко мне, он мне предъявил проект Высочайшего манифеста, сущность которого состояла в том, что все сделанное режимом Бобрикова, начиная с указа о способе решения общеимперских финляндских вопросов, шло насмарку, причем давались различные обещания относительно большого расширения финляндской конституции в смысле не только либеральном, но едва ли не излишне демократичном. Я спросил Линдена, что он собственно от меня хочет, что я как председатель совета не могу высказать мнение правительства по этому документу без обсуждения его в совете министров с моими коллегами, сам же как председатель совета высказать официально свое мнение я не уполномочен законом. Линден меня просил высказать мое личное мнение. Я спросил его, что представляет собою рассматриваемый проект. Он мне ответил, что это проект, представленный кн. Оболенским, который находит, что его необходимо осуществить. Я спросил Линдена: "А вы разделяете мнение кн. Оболенского?" На что Линден мне ответил, что и он считает этот манифест необходимым. Тогда я ответил, что если ген.-губернатор представил такой проект, считая его осуществление необходимым, и статс-секретарь по делам Финляндии того же мнения, то я лично препятствий к этому делать не могу, но только нахожу некоторые выражения неосторожными, причем выразил сожаление, что делаются с Финляндией такие резкие скачки, то в одну, то в другую сторону.

  

   При обсуждении Финляндского вопроса в этом году (1910) в законодательных учреждениях, в газетной полемике возбудили вопрос, передал ли я тогда Линдену мое мнение на имя Его Величества {241} письменно по поводу этого проекта манифеста или нет? Говорили, что я тогда же написал свое мнение Государю и передал Линдену. В те дни (после 17 октября 1905 г.) я ежедневно писал многократно всеподданнейшие собственноручные записки Государю. Может быть, Линден меня просил написать Государю то, что я ему сказал по поводу манифеста, и я тогда же собственноручно написал Его Величеству несколько слов и передал письмо Линдену.

   Это были дни перелома революции очень бурные. Если я написал, то моя записочка вероятно хранится в Царском архиве. Я упоминаю об этом обстоятельстве только потому, что в прошедшую зиму начали говорить, что будто бы я был инициатором манифеста по финляндским делам, что неверно, и что будто бы я писал Государю через Линдена по поводу манифеста, вследствие чего я ответил, что не помню, чтобы об этом, я что либо писал Государю и это дало повод к замечаниям - "как это он может не помнить, что писал Государю?.."

  

   В то время я был председателем совета министров, с революцией в разгаре, со слабою по численности и организации полицией и без войска. При таком положении вещей полное восстание в Финляндии заварило бы в России еще больший революционный хаос. С другой стороны я по убеждению не разделял политики по отношение к Финляндии, принятой за последнее время и я находил и нахожу эту политику неправильной с точки зрения русских интересов и политически некорректной, если не сказать недобросовестной. Ко мне явились главные политические деятели Финляндии во главе с Мехелином. Они мне дали слово, что Финляндия успокоится, будет вести себя совершенно корректно, забудет все сделанное в последние годы, если русское правительство вернется к прежней политике и будет добросовестно исполнять льготы ей дарованные Императорами Александром I и II. Я с своей стороны высказал Государю мое убеждение, что необходимо вернуться к прежней политике Его предков, что в высокой степени опасно создать вторую Польшу под Петербургом, что финляндцы до тех пор, покуда мы были корректны, были вполне корректны. Это единственная окраина, которая нам ничего не стоила и не сосала соки из великорусских крестьян. Я не указывал на конкретные меры, так как это не входило в мою компетенцию и у меня не было для сего времени, но только настаивал на нравственном примирении и на корректности действий. Как это сделать, это дело {242} суждения ближайшего генерал-губернатора. Значит дело сводилось к назначению соответствующего лица на этот пост.

   Не помню, спросил ли Его Величество непосредственно мое мнение о том, кого бы следовало назначить или Он сделал это через Вел. Кн. Николая Николаевича. Я высказал, что следовало бы назначить человека умеренных взглядов, человека, привыкшего уважать законность и твердого, так как я это понимаю, т. е. твердого в смысле человека, не меняющего своих убеждений из угодничества для благ жизни и сохранения во что бы то ни стало власти. При этом я указал как на такого человека на члена Государственного Совета Н. Н. Герарда. Я домами совсем не знал Герарда и не имел с ним никаких личных отношений, встречался с ним - только в заседаниях Государственного Совета, а затем в заседаниях высшего совещания по сельскохозяйственной промышленности, которое было под моим председательством и членом которого был между прочим Герард. Всегда Герард являлся в своих суждениях весьма корректным и консервативным законником. Указал я на него потому, что он вводил наши русские суды в Царстве польском и несмотря на то, что поляки относились к этому нововведению принципиально враждебно, тем не менее после этого преобразования они признали за нашими судами несравненное преимущество против их прежних судов и Герард оставил о себе в Царстве польском, как у русских, так и у поляков самую лучшую память.

   Государь к моей рекомендации отнесся молчаливо и подверг ее проверке. Я с своей стороны отнесся довольно равнодушно к тому, будет ли назначен в Финляндии Герард или кто либо из других, но достойных деятелей. 6-го ноября (1905 г.) Государь мне написал: "Мой выбор на пост финляндского ген.-губернатора окончательно остановился на Герарде. Прошу дать ему знать, что Я его приму завтра в понедельник в 12 часов". А 7-го числа Государь мне между прочим писал: "С Герардом переговорил сегодня и согласился на его просьбу, подожду его ответа в среду на сделанную ему честь".

  

   Когда я получил первую записку Государя и вызвал Герарда, чтобы передать повеление Его Величества, то Герард не подозревал о том, что его полагают назначить в Финляндию, и когда я ему сказал, что я думаю, что Государь его вызывает по этому поводу, то он был чрезвычайно смущен. От Государя Герард приехал ко {243} мне и говорил, что он всячески отказывался от назначения и сказал, что Государь дал ему срок для ответа до среды, причем из его рассказа я заключил, зная характер Его Величества, что Он не доволен этими отказами.

   Я понимаю, что можно было быть недовольным, так как в это сумасшедшее время те лица, которые душу готовы заложить, чтобы попасть в министры или ген.-губернаторы, вследствие бомбобоязни улепетывали от этих постов. Теперь только они сделались храбрыми и спасителями отечества... Впрочем, я не отношу этого замечания к Герарду, который отказывался от финляндского ген.-губернаторства из скромности. Через несколько дней последовало его назначение. Главным военным начальником был назначен Бекман, т. е. начальником дивизии. Затем во время моего премьерства я видел раза два-три Герарда. Это было по поводу его некоторых просьб дать места бывшим сотрудникам Бобрикова в Финляндии. Позже мне пришлось иметь дело с Герардом, как финляндским ген.-губернатором, при обсуждении проекта основных законов. Тогда финляндский ген.-губернатор совсем не зависел ни от премьера, ни от министерства вообще, а имел непосредственный отношения к Его Величеству, и Государь стремился иметь дело даже с министрами объединенного министерства помимо председателя совета, так сказать, "en cachette" от него и в действительности имел такие отношения со всеми, если можно так выразиться, некорректными министрами, как например Дурново, с которым мои ненормальные отношения слагались более всего на этой почве, хотя я его выбрал и по моему настоянию вопреки несимпатии к нему Государя он был назначен.

   Впрочем, несимпатия эта основывалась главным образом на том, что Государь опасался, что он будет недостаточно реакционный министр. Если бы при таком настроении Государя я заявил претензии влиять на финляндские дела, то, конечно, Его Величество почел бы это неудобным, если не сказать более.

   Что же касается истории основных законов, то я рассчитываю об этом говорить далее; покуда же скажу, что как только я получил проект основных законов, составленный по обыкновению "en cachette", то ко мне явился известный финляндский деятель Мехелин. Тогда уже он был назначен вицепредседателем сената. Ранее сего я его видел два раза, причем первый раз кажется еще до 17 октября. Оба раза я говорил с ним весьма недолго по неимению времени, но он {244} произвел впечатление умного, культурного и образованного человека, но заядлого финляндца. Это, конечно, не порок, но с этим русский государственный деятель должен считаться. Явившись ко мне в третий раз, он мне заявил, что ему сделалось известным, что заготовлен проект основных законов, в которых совершенно уничтожается финляндская конституция. Я ему ответил, чтобы он не верил всяким ходячим толкам.

   В то время ходила целая масса самых невероятных басен, которые многие принимали за действительность. Он мне ответил, что ему это передавали из достоверных источников, и что этот слух, если он распространится в Финляндии, опять внесет там смуту, после того как край начал успокаиваться и приходить в себя от "бобриковского кошмара". В то время еще вся Империя была в смуте, а потому находя нежелательным, чтобы распространялись неверные сведения, могущие мутить население вообще и финляндцев в частности, я ему сказал: "Я вас могу положительно уверить, что слухи, до вас дошедшие, не верны, дайте мне слово, что если я вам это сейчас докажу, то вы немедленно поедете в Финляндию и примете все меры, чтобы там не распространялись неверные сведения, распускаемые смутьянами, и что то, что я вам прочту, покуда останется между нами".

   Когда он мне дал это слово, которое он в точности и исполнил, то я ему сказал: "как раз только вчера я получил от Его Величества проект основных законов, составленный помимо совета министров, для обсуждения его в совете". Там есть только одна статья, касающаяся Финляндии, которая гласит: "Великое Княжество Финляндское, состоя в державном обладании Российской Империи и составляя нераздельную часть Государства Российского, во внутренних своих делах управляется на особых основаниях" и затем более ни слова. Мехелин видимо успокоился, но просил меня продиктовать ему эту статью. Я ее продиктовал, затем он мне сказал, что статья эта вследствие неопределенности своей редакции может вызвать впоследствии недоразумения, а потому просил меня разрешить ему представить к этому предмету соображения. Я это разрешил, и он мне представил краткую записку с проектом своей редакции (находится в архиве совета министров). Я почел нужным, как статью проекта основных законов о Финляндии, так и записку Мехелина с предложенной им редакцией сейчас же переслать Герарду и просить его прибыть на заседание совета министров, в котором обсуждалась между прочим статья о Финляндии. Это был второй раз, {245} когда я видел Герарда с тех пор, как он стал ген.-губернатором, и на этот раз обсуждал с ним вопрос, касающийся Финляндии. На заседаниях совета, в которых рассматривался проект основных законов, имея в виду Финляндию, кроме ген.-губернатора Герарда я пригласил вицепредседателя Государственного Совета Фриша и члена Государственного Совета известного профессора Таганцева, как лиц, которые в последние 10-15 лет до 17 октября участвовали во всех комиссиях, имевших целью большее объединение Финляндии с Империей, и которые (в особенности Таганцев) считались большими партизанами мысли наибольшего объединения хотя бы с нарушением некоторых данных или присвоенных Финляндией конституционных вольностей. На этом заседании была единогласно отвергнута редакция Мехелина и взамен вышеприведенной редакции была принята следующая, приобретшая силу основного закона:

   "Великое Княжество Финляндское, составляя нераздельную часть Государства Российского, во внутренних своих делах управляется особыми установлениями на основании особого законодательства".

   Редакция эта была установлена в полном согласии с Герардом. Указывая, что будучи премьером, все дела, касающиеся Финляндии, решались помимо меня, я этим нисколько не хочу сказать, что Н. Н. Герард сделал какую либо ошибку в своем управлении. Напротив того, я уверен в том, что он вел по тому времени вполне разумную политику, что благодаря ему Финляндия тогда начала успокаиваться. Я думаю даже, что если бы он остался, то Финляндия вполне успокоилась бы. Все упреки в том, что он будто бы мирволил финляндцам, что он вел Финляндию почти к полному отъединению от Империи, - все подобные упреки черносотенной и рептильной печати (особливо "Нового Времени") представляют сплошную ложь и клевету.

  

   Конечно, Н. Н. Герард и умнее, и патриотичнее, и государственнее всех его подобных критиков. Но, может быть, действительно новый выборный закон в Финляндии пошел более, нежели это было осторожно, в сторону демократическую, точно так и другие законодательные меры пошли более, нежели это было осторожно, в левую сторону. Но едва ли Герард здесь в чем либо грешил; это было осуществление манифеста по Финляндии от 22 октября, именно того манифеста, о котором я говорил ране и в появлении коего на свет Герард не принимал никакого участия. Герард стоял строго {246} на почве законности и конституционных начал так, как они понимались по отношении Финляндии вплоть до наступления Бобриковского режима.

   То, что дано и получило историческою давностью права гражданства, он защищал и в этих пределах строго поддерживал интересы Империи и в особенности права Великого Князя Финляндского, Императора Всероссийского.

   Такою лояльною политикою он внушил к себе уважение финляндцев, и следует думать, что этим путем он достиг бы желательного объединения, скажу более, отожествления интересов Финляндии с интересами всей Империи. Это путь медленный, но за то прочный и бескровный... Затем я виделся с Герардом лишь после того, как он оставил пост финляндского генерал-губернатора в 1909-10 году.

   На мой вопрос о том, как к нему относился Государь Император во время его генерал-губернаторства и при оставлении поста этого, он мне ответил, что, принимая место финляндского генерал-губернатора, он подробно докладывал Его Величеству свои взгляды и план своего управления и что Его Величество вполне все это одобрил, что затем он все время пользовался благоволением и одобрением Государя, и что таким образом он не может сказать, что его уход был вызван Государем, но что у него являлись постоянные скрытые несогласия не столько с мнениями министерства, сколько с его действиями или, вернее, с кликою бывших сотрудников Бобрикова и Плеве, которыми себя окружал Столыпин...

   На мое замечание, что ведь Столыпин то действует не без одобрения Государя, он мне заметил: "Но вы же знаете Его Величество?" Затем у нас перешел разговор на Столыпина. Тогда я искренно считал Столыпина честным политическим деятелем, т. е. за человека с убеждениями, не могущим действовать иначе как по убеждению; иначе говоря, я его не считал политическим угодником, действующим из-за карьеры и из-за положения, и приписывал многие его странные действия неопытности и государственной необразованности. Я это высказал Герарду, резюмируя мое мнение словами: "Столыпин человек ограниченный, но честный и бравый", на это Герард мне заметил: "Поверьте мне, что Столыпин не так ограничен, как вы думаете, и, в особенности, далеко не так честен, как вы воображает. Это я вам говорю на основании моих с ним отношений во время моего генерал-губернаторства, и в доказательство сего я имею много фактов".

   {247} Зная, что Н. Н. Герард зря таких слов не скажет, я все-таки первое время после этого свидания не хотел верить Герарду, говоря себе: "нет, он ошибается". К сожалению, после мне часто приходило на мысль: "а ведь Герард был более, нежели прав..."

  

   Вместо Герарда был назначен начальник дивизии в Финляндии генерал-лейтенант Бекман. Когда Бекман был назначен, он почему то счел нужным ко мне явиться в мундире с лентой. Я был очень удивлен такою непривычною в последние годы (после моего ухода с премьерства, когда Его Величеству было угодно выказывать мне на каждом шагу знаки своего пренебрежительного неблаговоления) любезностью.

   Я его в первый раз видел, и он произвел впечатление прямодушного и честного генерала. Я его спросил, в каких отношениях он находился с Герардом; он мне ответил - в самых лучших, и отлично отозвался о Герарде. На мой вопрос, какой же политики он намерен держаться, он мне ответил: "той, какой мне мой Великий Князь укажет". Я сначала думал, что он говорит о Великом Князе Финляндском, Самодержце Всероссийском, и такой ответ в устах генерала Бекмана, всю жизнь проведшего в войсках, мне показался совершенно естественным, но из дальнейшего разговора я понял, что он своим Великим Князем называет главнокомандующего войсками Петербургского военного округа, Великого Князя Николая Николаевича...

   Затем я вторично увидал генерала Бекмана, когда он подвергся участи Герарда и был назначен в Государственный Совет, как член не присутствующий. Он вторично, по случаю назначения членом Государственного Совета, почел нужным ко мне явиться (в 1910 г.). Я его спросил, почему он был вынужден уйти? На это он мне дал характеристичный ответ. Характеристичный в том смысле, что он иллюстрирует всю политику, которую ныне ведет власть в России: "Герард не считал возможным изменять существующее в Финляндии законы иначе, как в порядке финляндской конституции, и понимал эти законы по их точному разуму и истинному духу. Я не держался этого мнения, я держусь того убеждения, что Государь Император может изменить эти законы своею властью и издать вместо них новые, но от меня требовали, чтобы я существующие в Финляндии законы понимал и исполнял не по их точному разуму и истинному {248} духу, а по тому толкованию, какое это признается правительством в данный момент удобными; на последнее я согласиться не мог, так как я честный солдат".

   После, когда Государственная Дума и Государственный Совет в угоду правительству провели недавний закон о порядке решения финляндских дел, имеющих общеимперский характер, в силу которого можно признать всякий финляндский вопрос общеимперским и решить вопреки мнению сейма, и притом провели этот закон с иезуитским утверждением, будто бы все это находится в совершенном соглашении с финляндской конституцией, я себе подумал: "Вероятно, солдатская честность, о которой говорил генерал Бекман, есть особая честность..."

  

  

   По поводу финляндских дел не могу не указать на роль, которую играла в этих делах Императрица Мария Феодоровна. Как только Куропаткин затеял травлю финляндцев, она стала против этой политики. Она терпеть не могла Плеве, а относительно Куропаткина говорила (я сам слышал), что не считает его серьезным человеком и его беда заключается в том, что он хочет себе памятник еще при жизни. Она уговаривала Государя не травить финляндцев. Ее отец, старик, король датский, дед Государя, писал ему тоже самое.

   В результате Государь перестал при путешествиях за границу заезжать к своему деду в Данию. Императрица же Мария Феодоровна постепенно начала терять всякое влияние на своего сына. Теперь отношения самые натянутые, несколько это возможно в Их положении.

   Императрица Мария Феодоровна женщина не выдающегося ума, весьма почтенная, благородная, много в жизни перенесла и потому многому научилась, замечательно приветливая, верная в своих чувствах, благодарная, Она действительно - Императрица. Замечательно, что по мере того, как влияние Ее на Государя падало и отношения между Ней и молодой Императрицей делались все более и более натянутыми, в среду революционеров-анархистов систематически пускались ложные слухи, и я имею некоторое основание полагать, что слухи эти пускались добровольными лакеями молодой Императрицы о таких действиях Императрицы-матери, которые возбуждали анархистов к террористическим действиям, т. е. к покушениям против Ее {249} Величества. Так, одно время распускали слух, что Императрица-мать против конституции и что Она советует Государю взять обратно 17 октября.

   Я знаю достоверно, что ничего подобного не было и нет, да Она уже не имела никакого влияния на Государя.

  

   Не Она, а Императрица Александра Феодоровна конспирирует с союзом "истинно русских" людей, со всеми Дубровиными, отцами Иллиодорами и прочими политическими негодяями и кликушами. Не Она им денежно помогает, и не Она привела Государя в то постыдное положение, в котором наш Государь ныне находится. Уж если кто в этом наиболее виновен, то это Императрица Александра Феодоровна.

   Этого убеждения держатся все умные царедворцы, в интимных разговорах это тихонько высказывают, но, конечно, на виду перед Нею преклоняются и лакейничают.

   Императрица Мария Феодоровна кроме того мужественна, несмотря на то, что Ее предупреждают об опасностях, Она ездит всюду и за границу и приезжает в Петербург.

   Императрица же Александра Феодоровна заперлась с венценосным Супругом в крепости - дворцах Царского Села и Петергофа. Они никуда не показываются и оттуда дают телеграммы женам мужей, за них погибающих от рук подлых убийц-революционеров, хваля их мужество, и объявляют, что "мне жизнь не дорога, лишь бы Россия была счастлива" (телеграмма Государственному Совету в этом году по поводу открытия довольно отдаленного приготовления к неопределенному покушению на жизнь Государя и некоторых сановников) (Как потом оказалось, это было провокаторство, устроенное Азефом- агентом нашей полиции.).

  

  

   Странная особа Императрица Александра Феодоровна.

   Когда подбирали жену Цесаревичу (будущему Императору Николаю II), за несколько лет до смерти Александра III, Ее привозили в Петербург на смотрины. Она не понравилась. Прошло два года. Цесаревичу невесты не нашли, да серьезно и не искали, что было большой политической ошибкой. Цесаревич естественно сошелся с танцовщицей Кшесинской (полькой). Об этом Александр III не знал, но это подняло приближенных, все советовавших скоре женить Наследника.

   {250} Наконец Император заболел. Он и Сам решил скорее женить сына. Вспомнили опять о забракованной невесте Алисе Дармштадтской. Послали туда Наследника делать предложение. Привожу по этому предмету рассказ, сделанный мне глаз на глаз нашим нынешним почтеннейшим послом в Берлине, графом Остен-Сакеном, когда я был проездом в Берлин, едучи в Нордерней к канцлеру, тогда еще графу Бюлову, заключить торговый договор (1904 г.).

   "При Александре II я был поверенным в делах в Дармштадте и знал всю великогерцогскую семью.

   При Александр III этот пост был уничтожен, и я был переведен в Мюнхен. Когда Наследник поехал в Дармштадт, меня туда командировали. В первый день приезда после парадного обеда я пошел к старику обер-гофмаршалу, с которым был очень дружен, когда еще был поверенным в делах в Дармштадте. Разговорившись с ним, говорю: - когда я уезжал, принцесса была девочкой, скажите откровенно, что она из себя представляет? Тогда он встал, осмотрел все двери, чтобы убедиться, не слушает ли кто-нибудь и говорил мне:

   "Какое для Гессен-Дармштадта счастье, что вы от нас ее берете".

   Когда Она приняла предложение (еще бы не принять!), то Она несомненно искренно выражала печаль, что Ей приходится переменить религию. Вообще это тяжело, а при Ее узком и упрямом характере это было вероятно особенно тяжело. Как не говорите, а если мы и в особенности "истинно русские" люди хулим субъекта, переменяющего религию по убеждению, то ведь не особенно красивый подвиг переменить таковую из-за благ мирских. Не из за чистоты и возвышенности православия (по существу православия это несомненно так) принцесса Alix решилась переменить свою веру. Ведь о православии Она имела такое же представление, как младенец о теории пертурбации небесных планет.

   Но раз решившись переменить религию, Она должна была уверить себя, что это единственная правильная религия человечества. Конечно, Она и до сих пор не постигает ее сущности (и многие ли ее понимают?), но затем совершенно обуялась ее формами, в особенности столь красивыми и возвышенно поэтичными, в каковых она представляется в дворцовых архиерейских служениях.

   С Ее тупым эгоистическим характером и узким мировоззрением в чаду всей роскоши русского двора довольно естественно, что {251} Она впала всеми фибрами своего "я" в то, что я называю православным язычеством, т. е. поклонение формам без сознания духа - проповедь насилием, а не убеждением, или поклоняйся, или ты мой враг и против тебя будет мой самодержавный и неограниченный меч; Я так думаю, значить, это так; Я так хочу, значит, это правда и правда - мое право. При такой психологии, окруженной низкопоклонными лакеями и интриганами, легко впасть во всякие заблуждения.

   На этой почве появилась своего рода мистика - Филипп, Серафим, гадания, кликуши, "истинно русские" люди. Чем больше неудач, чем больше огорчений, тем более душа ищет забвения, подъема оптимизма в гадании о будущем. Ведь предсказатели всегда, особенно царям, говорят: потерпи, а потом ты победишь и все будут у ног твоих, все признают, что только то, что исходит от тебя, есть истина и спасение...

   ( ldn-knigi: см. книгу на нашей стр. -

   о. Георгий Шавельский "Воспоминания последнего Протопресвитера Русской Армии и Флота" Нью-Йорк  1954 г. Том 2, стр. 256, 257 и дальше)

  

   Если бы Государь имел волю, то такая жена, как Александра Феодоровна была бы соответственная. Она жена Императора и только. Но несчастье в том, что Государь безвольный. Кто может иметь на Него прочное и непрерывное влияние? Конечно, только жена. К тому же Она красива, с волею, отличная мать семейства. Может быть Она была бы неприятна для Царя с волей, но не для нашего Царя. В конце концов Она забрала в руки Государя. Несомненно, что Она Его любит, желает Ему добра - ведь в Его счастии Ее счастие. Может быть, Она была бы хорошею советчицею какого либо супруга немецкого князька, но является пагубнейшею советчицею Самодержавного Владыки Российской Империи. Наконец, она приносит несчастье Себе, Ему и всей России ... Подумаешь, отчего зависят Империя и жизни десятков, если не сотен миллионов существ, называемых людьми.

   О том, какое Она имеет влияние на Государя, приведу следующий факт, несколько раз повторявшийся. Когда после 17 октября Государь принимал решения, которые я советовал не принимать, я несколько раз спрашивал Его Величество, кто Ему это посоветовал. Государь мне иногда отвечал: "Человек, которому я безусловно верю".

   И когда я однажды позволил себе спросить, кто сей человек, то Его Величество мне ответил: "моя жена".

   Конечно и Императрица Александра Феодоровна, и бедный Государь, и мы все, которые должны быть Его верными слугами до гроба, а главное Россия были бы гораздо счастливее, если бы принцесса Alix сделалась в свое время какой-нибудь немецкой княгиней или графиней...*

  

  

  

  

   {252}

  

  

  

   * После 17-го октября в соответствии с манифестом и моим всеподданнейшим докладом предстояло изменить закон о Государственной Думе 6-го августа и соответственно изменить положение об учреждении Государственного Совета. Об эти работы должны были быть, согласно Высочайшему повелению, произведены в особой комиссии под председательством председателя Государственного Совета графа Сольского в составе всего министерства, председателей департаментов Государственного Совета и некоторых приглашенных членов Государственного Совета. Работа эта была поручена комиссии под председательством графа Сольского с одной стороны, потому что касалась учреждения Государственного Совета, а с другой потому, что совет министров был завален другими более горячими делами. Об эти работы не вызвали никаких особых разногласии и прений, так как принципы были установлены 17-м октября.

   Мне недавно пришлось читать в каком - то русском издании, будто после 17-го октября вся законодательная власть должна была быть передана Государственной Думе, а Государственный Совет должен был быть, если не уничтожен, то кастрирован. Едва ли такое мнение имеет какое-либо основание и вытекает из актов 17-го октября. Отчасти эта мысль верна в том отношении, что тогда никто в комиссии графа Сольского не предполагал, что Государственный Совет будет буквально повторять всю работу Думы, а будет лишь относиться к работе Думы принципиально и не соглашаться с Думою {253} лишь в случае принципиальных разногласий. Вышло так, что явилось как бы две палаты, производящая одни и те же манипуляции с проектами, внесенными на их обсуждение: это произошло отчасти вследствие неопытности Государственной Думы в редактировании законопроектов, а затем вследствие того, что правая часть Государственного Совета являлась большею частью принципиальным противником Думы, а потому, раз Дума сказала "белое", эта партия Государственного Совета уже потому самому склонна сказать "черное".

  

   При обсуждении в комиссии графа Сольского учреждений Думы и Государственного Совета в соответствии с актами 17-го октября, один член оной, Половцов, обращал внимание на то, что Дума и Государственный Совет не будут в состоянии заниматься редактированием законопроектов, что они лишь должны решать все основания их, а для редактирования их нужно организовать особую комиссию из членов Думы и Государственного Совета, но на это предложение не было обращено внимания, так как Все спешили. Между тем мысль эта, сочувствие которой я высказал тогда же, заслуживает внимания. Дума и Государственный Совет не могут подобающим образом заниматься редакцией.

   Многие разноглася между этими учреждениями - редакционные и подлежали бы в учреждениях соответствующей инстанции устранению.

   При обсуждении сказанных учреждений Думы и Государственного Совета, конечно, как глава правительства и в виду моего влияния на графа Сольского, я имел преимущественное влияние на решения. Тогда я поддерживал мысль, чтобы члены Думы выбирались на более или менее продолжительный срок, дабы не приходилось постоянно иметь дело с новичками в работе и чтобы вырабатывались в Думе традиции. В виду этого был принять пятилетний срок полномочий членов Думы.

   Я также предлагал, чтобы выборные члены Государственного Совета выбирались на 9 лет и чтобы каждые три года из этого девятилетия одна треть выбывала по жребию и вместо нее производились новые выборы трети. Это тоже было принято, но тогда же против моего предложения относительно выборных членов Государственного Совета от земства запротестовал обер-прокурор Святейшего Синода князь А. Д. Оболенский. Он заявил, что существующие ныне земства по положению 80-х годов (Александра III) не пользуются сочувствием населения, что после 17-го октября Россия прежде всего {254} ждет изменения этого положения и возвращения к принципам земского положения 60-х годов (Александра II) и, что, не изменив земского положения, совершать выбор членов Государственного Совета по положению 80-х годов значит возбуждать все общественное мнение. Это заявление произвело впечатление, и для членов Государственного Совета от земства был установлен срок трехлетний, с тем, чтобы после, когда положение о земствах изменится, был введен и для них девятилетний срок с трехлетним обновлением трети членов. Но вот прошло с тех пор 6 лет и об изменении земского положения и слуха нет. Положение о земствах 80-х годов считали неудовлетворительным, так как в нем умалено значение голосов крестьянства, иначе говоря, что это земство преимущественно интересов сильных, а не слабых, и что потому нужно вернуться к началам земства 60-х годов, где интересы слабых (крестьян) представляются с большей полнотой. Если же по нынешним временам вздумали бы менять положение о земстве, то, конечно, усилили бы еще больше влияние сильных, а не слабых, т. е. еще принизили бы голос крестьян и усилили бы значение поместного владения особливо партии революционного маразма. Действительно, в эти годы ввели земства в некоторых западных губерниях, причем в положении об этих земствах голос крестьянства был существенно принижен в пользу голосов православных помещиков.

   Вот как переменились времена, но на долго ли ?...

  

   При объявлении в манифесте от 20-го февраля новых положений о Государственной Думе и Государственном Совете было определено, как правительство будет поступать при прекращении занятий Государственной Думы, т. е. при ее вакациях. Тогда говорилось в манифесте:

   "Если чрезвычайные обстоятельства вызовут необходимость в такой мере, которая требует обсуждения в порядке законодательном, совет министров представляет о ней Нам непосредственно. Мера эта не может, однако, вносить изменения ни в основные государственные законы, ни в учреждения Государственного Совета или Государственной Думы, ни в постановления о выборах в Совет или Думу.

   Действие такой меры прекращается, если подлежащим министром или главноуправляющим отдельною частью не будет внесен в Государственную Думу в течение первых двух месяцев после возобновления занятий Думы соответствующий принятой мере законопроект, или его не примут Государственная Дума или Государственный Совет".

   {255} Это положение буквально и вошло в основные законы (статья 87), о которых я буду говорить далее.

   Как же Столыпин без зазрения совести начал применять эту статью?

   Он под меры, вызываемые чрезвычайными обстоятельствами, начал подводить самые капитальнейшие вещи, которые ждали своего осуществления десятки и десятки лет (крестьянский вопрос, вопросы веротерпимости), и начал объявлять новые законы капитальнейшей важности на основании статьи 87-ой, для этого он распускал и во время не собирал Думы и даже распускал законодательные учреждения на 3 дня, чтобы провести капитальнейшие законы, ждавшие десятки лет своего осуществления (земства в западных губерниях). Одним словом, на основании этой статьи, бессовестно коверкая настоящий и совершенно ясный смысл ее, он начал перекраивать Россию.

   Третья Государственная Дума, в большинстве своем лакейская, угодническая, все это переносила, против этого должным образом Дума не реагировала, ибо она была не выбрана Poccией, a подобрана Столыпиным. Сам закон 3-го тоня, который был введен как государственный переворот (coup d'Иtat), таков, чтобы Дума в большинстве своем не выбиралась, а подбиралась правительством.

  

   Почти одновременно с учреждениями Государственного Совета и Думы были опубликованы законы о составлении и исполнении государственной росписи. Законы эти составлялись также в совещании под председательством графа Сольского, но все главнейшие основания были мною указаны. Когда статс-секретарь Государственного Совета после заседаний принес мне проект этих правил для прочтения, то я ему сказал, что правила эти изображают те мысли, которые я в заседании высказывал, а потому я их разумею, но, с своей стороны, нахожу, что в некоторых местах редакция этих правил столь неопределенна, что может при исполнении породить недоразумения, на что статс-секретарь мне ответил:

   "Ваше Сиятельство, я не могу об этом доложить графу Сольскому;

   если я приду и ему доложу, что он сделал, по Вашему мнению, что либо неумное, он не обидится, но если я ему скажу, что редакция, им одобренная и исправленная, по Вашему мнению, неудовлетворительна, то он горько обидится".

   Хотя в некоторых местах редакция и была немного исправлена, но в общем осталась прежняя. Третья Государственная Дума в {256} этом году намеревалась изменить эти правила, но закон не прошел вследствие разногласия с Государственным Советом. Правила эти с самого открытия новых законодательных учреждений в главном не исполнялись и не исполняются. Согласно этим правилам, 1-го декабря проект государственной росписи должен уже быть представлен Думою Совету, а Совет должен рассмотреть бюджет так, чтобы с 1-го января государственная роспись была уже законом и исключение из сего, т. е. замедление на несколько дней предполагалось, как исключение.

   В действительности же государственная роспись никогда за все время существования Думы не опубликовывалась ранее конца апреля-июня месяца. Таким образом страна живет добрую часть года без законной росписи. Согласно этим правилам проект открывает в пределах проекта росписи временные кредиты. В других странах, если эти кредиты открываются, то законодательными палатами, а не министерством. Так как я предполагал, что роспись будет, как общее правило, опубликовываться до 1-го января и в виде исключения (отъезд Государя или какой либо непредвиденный случай) может вызвать незначительное опоздание, то на этот случай предвидел открытие временных кредитов правительством. Повод к нарушению закона о срочности росписи дало само правительство, не собирая своевременно Государственную Думу в сентябре месяце и не настаивая на исполнении законных сроков. Может быть, это сначала и было выгодно правительству Столыпина, так как этим путем оно являлось до известной степени произвольным распорядителем росписи. Действительно, раз в первой части года нет законной росписи, которая вступает в силу только во второй половине его, а затем отчет государственного контроля вносится на рассмотрение Думы лишь через год, да при этом без должных объяснений цифр или вернее с недомолвками там, где эти недомолвки нужны для правительства, то, конечно, при таком положении вещей утверждение Думою росписи не имеет должного значения. Практика Третьей Думы показала, что рассмотрение Думою отчета государственного контроля есть простая формальность. Правительство там, где хочет, отмалчивается, а Государственная Дума, отчасти по неопытности, а главнейше по угодничеству, на серьезном анализе отчета не настаивает, может быть, руководствуясь пословицею, "что с воза упало - то пропало". Затем согласно этим правилам о государственной росписи расход на непредвиденные надобности в 10 миллионов рублей не подлежит обсуждению, и только его увеличение подлежит утверждение законодательных собраний. Когда писался этот закон, то предполагалось, {257} что остается в силе другой закон, в силу которого министр финансов представлял ежемесячно Государственному Совету сведения о расходах, производимых из этого десятимиллионного фонда. Между тем, правительство никаких сведений новым законодательным собраниям об этих расходах не представляет, ссылаясь на то, будто закон о представлении ежемесячных сведений не имеет силы, потому что там говорилось о старом Государственном Совете. Третья Государственная Дума молчаливо согласилась с таким объяснением, хотя оно по меньшей мере спорно. Если прежде ежемесячно представлялись сведения в старое законодательное собрание, то казалось бы, что они должны представляться и в новые. Затем правительство применяет самым широчайшим образом статью 17 правил, тогда как я имел в виду, что они могут применяться только в исключительных случаях, что впрочем явствует из добросовестного толкования ее редакции.

  

   Одним из наиболее важных законов, прошедших через мое министерство, но обнародованных через несколько дней после моего ухода и назначения председателем совета Горемыкина, были основные государственные законы. Законы эти в значительной степени забронировали новый государственный строй, введенный 17-м октября и ныне действующий в исковерканном виде вследствие беззакония, совершенного Столыпиным 3-го июня.

   Основной государственный закон Российской Империи в самом демократическом духе с выборами по четыреххвостке и с приведением власти Государя к власти главы Швейцарской (даже не Французской) республики выработали еще в конце 1904 года или в начале 1905 года группа земских деятелей, принимавших участие в известных в то время совещаниях земских и городских деятелей. По образовании моего министерства в первые два месяца ни в совете министров, ни у меня в голове не подымался еще вопрос о необходимости, согласно манифесту 17-го октября и новым законам об учреждении Государственной Думы и Совета и государственной росписи, составить новые основные законы, ибо прежние были совершенно поколеблены актами 17-го октября. Тогда еще не поднимали вопроса, когда издать эти законы, до созыва Государственной Думы или после, с тем чтобы она приняла в этой работе участие.

   {258} Как-то в самом начале 1905 года граф Сольский в частном разговоре мне сказал, что Его Величество поручил государственному секретарю разработать проект основных законов, что работой этой занимается государственный секретарь барон Икскуль (человек весьма порядочный, принципиальный, культурный, несколько ядовитый, с большою бюрократическою опытностью, но не с большими идеями) и его товарищ Харитонов (человек умный, отличный чиновник, благодушный, культурный и не принципиальный; Столыпин его совсем обратил в лагерь "чего изволите?"), что он - граф Сольский - слышал, что работа их затем будет передана на рассмотрение частной комиссии под его председательством из сановников по его - Сольского - усмотрению, и что он очень просить меня принять в ней участие.

   Несмотря на мои прекрасные отношения к графу, я наотрез отказался и, так как он продолжал меня уговаривать, то я ему сказал, что решил больше не принимать участия в таких комиссиях, ибо одно мое присутствие налагает на меня исключительную ответственность перед современниками и потомством: так было и прежде, а в особенности будет теперь, а между тем многие законы, таким образом вырабатываемые, страдают различными недостатками. По моему мнению, как вопрос об основных законах, так и самые законы должны составить предмет суждения совета министров, члены которого и я, как председатель, первый буду нести за них ответственность. Ему мой отказ очень не понравился, и через некоторое время после того он мне сказал, что Государь решил передать работу Икскуля на его заключение, а потом она будет внесена в совет министров.

  

   В конце февраля я получил от графа Сольского проект основных законов в том виде, в котором он представил его Государю. По этому случаю я тогда же всеподданнейше писал Его Величеству:

   "Проект по моему мнению с одной стороны содержит несколько статей таких, которые допустить опасно, а с другой не содержит таких положений, которые при новом порядке вещей являются безусловно необходимыми. Я говорю об определении, что такое закон, что такое постановление (декрет), издаваемое в порядке Верховного управления. В настоящее время почти все представляется законом, ибо, при точном соблюдении положения о Государственном Совете, почти все {259} должно бы было проходить через Государственный Совет. Если такой порядок вещей представлял удобство для Монарха, когда Государственный Совет являлся совещательным учреждением, то он может пред