Заблудовский Михаил Давидович - Свифт

у, для безопасности, всегда держится возле своего господина. Обыкновенно он остается у власти до тех пор, пока не найдется еще худшего йэху; и едва только он удалится в отставку, как все йэху этой области, молодые и старые, самцы и самки, во главе с его преемником, плотно обступают его и обдают с головы до ног своими испражнениями. Насколько все это приложимо к нашим дворам, фаворитам и министрам, мой хозяин предложил определить мне самому". "Я не осмелился возразить что-нибудь на эту злобную инсинуацию",- с горькой иронией заканчивает Свифт этот рассказ.

   Достаточно вспомнить присягу, которую приносит Гулливер у лилипутов, протокол обыска в его карманах (сатира на шпионаж), этикет, заставляющий подданных короля Трильдрогдриба лизать пыль у подножия его трона, инструкцию для раскрытия заговоров путем исследования экскрементов заподозренных,- чтобы оценить по достоинству сатиру Свифта. Упомянутая инструкция дополняется указанием по расшифровке тайных знаков заговорщиков: бездонная бочка означает казначейство, дурацкий колпак - фаворита, помойная яма - двор, ночной горшок - комитет вельможи, гноящаяся рана - систему управления.

   Свифт хорошо понимает, что надо лечить не только "гноящуюся рану", а весь организм; что нужны коренные перемены для того, чтобы вырвать человечество из этого хаоса крови и грязи, безумства и подлости, вернуть его на дорогу разума и справедливости.

   Может быть, Свифт верит в то, что с установлением чисто буржуазного строя эти язвы будут излечены? Нет, он далек от веры в буржуазный прогресс. Эпоха первоначального накопления была слишком хорошо изучена Свифтом не по рассказам историков, а по личным наблюдениям над истерзанной Ирландией, чтобы он мог обольщаться на этот счет. Для этого он был слишком зорок и наблюдателен.

   Величие Свифта - в том, что он не стал апологетом буржуазии, а гениально предугадал зло, которое несет с собой царство эгоизма и корысти, и возвысился до понимания эксплоатации человека человеком при помощи богатства: "Богатые, - писал он, - пожинают плоды работы бедных, которых приходится по тысяче на одного богача, и громадное большинство нашего народа вынуждено влачить жалкое существование". Имущественное неравенство порождает нищенство, воровство и грабеж. Свифт уже почувствовал основное противоречие капиталистического общества,- общественное производство и индивидуальное присвоение, - когда писал, что Гулливер носит ввиде одежды "на своем теле работу по крайней мере ста человек, постройка и обстановка дома требуют еще большего числа рабочих, а чтобы нарядить жену, нужно увеличить это число еще в пять раз".

   Свифт не сделал, да и не мог сделать, всех выводов из этого противоречия. Он мог только нападать на излишества - на роскошь и алчность буржуа, на их моральные недостатки - эгоизм, лицемерие, религиозное ханжество. Вырваться вполне за пределы буржуазных отношений он не мог. И хотя, осуждая пороки, порождаемые частной собственностью, он почти догадывается, что в ней таится причина общественных зол, в своих выводах он останавливается на полдороге.

   Но порождения собственнического строя - эгоизм и хищничество, продажность и обман - Свифт бичует беспощадно. Он последователен в своем разоблачении буржуазии, как и в отношении к дворянству. Свифт жестоко издевается над буржуазной легендой о том, что богатство достигается трудолюбием и бережливостью. Он хорошо знает, что трудами праведными богатства не наживешь. Недаром Гулливер, мечтая о бессмертии, высчитывает, что ему потребуется двести лет умеренности и бережливости для того, чтобы стать богатым. Такой срок - явная издевка, потому что Свифт отлично видит истоки богатства в грабеже и обмане. В стране магов Гулливер любопытствовал, каким способом добываются знатные титулы и огромные состояния. "По моей просьбе, - говорит он, - было вызвано множество титулованных лиц и богачей, и после самых поверхностных расспросов перед мной раскрылась такая картина бесчестья, что я не могу спокойно вспоминать об этом. Вероломство, угнетение, подкуп, обман, сводничество и тому подобные мерзости были самыми простительными средствами из упомянутых ими".

   Свифт не упускает из виду и другой источник обогащения, характерный для эпохи первоначального накопления, - зксплоатацию колоний. Свифт описывает, как шайка пиратов высаживается на неизвестном им берегу. Пираты "находят там безобидных жителей, оказывающих им хороший прием; дают стране новое название; именем короля завладевают ею, водружают гнилую доску или камень в качестве памятного знака, убивают две или три дюжины туземцев, насильно забирают на корабль несколько человек в качестве образца, возвращаются на родину и получают прощение. Так возникает новая колония, приобретенная по божественному праву. При первой возможности туда посылаются корабли; туземцы либо изгоняются, либо истребляются. Земля обагряется кровью своих сынов. И эта гнусная шайка мясников, занимающаяся столь благочестивыми делами, образует современную колонию, основанную для насаждения цивилизации среди дикарей-идолопоклонников" и обращения их в христианство. "Но это описание,- добавляет с сарказмом Свифт, - разумеется, не имеет никакого касательства к британской нации, которая может служить примером для всего мира, благодаря своей мудрости, заботливости и справедливости в насаждении колоний".

   Образ собственника, воплощение эксплоататорского строя, Свифт рисует в лице йэху. Озверевшие люди противопоставлены благородным лошадям-гуигнгнмам. Йэху - синтез пороков общества: животного эгоизма, стяжательства, похоти и собственничества. Эти выродки, полные грязных вожделений, скаредности и ненасытной алчности - жестокая карикатура на собственников-буржуа. Сатира Свифта обличает эксплоататорские классы - аристократию и буржуазию, обличает общественный строй, созданный господством этих классов, как царство нелепости, безумия, грязи и жестокости. В "Путешествиях Гулливера" нарастает отчаяние, вызванное зрелищем человеческой глупости и человеческих бедствий и сознанием трагического бессилия вернуть логику и разум "свихнувшемуся миру".

   В поисках положительной программы Свифт хватается за старый политический идеал гуманистов - за теорию просвещенного, гуманного монарха, окруженного талантливыми и честными советниками. Это первый этап идейной эволюции Свифта. Здесь Свифт идет по стопам Рабле, предвосхищая Вольтера. Он думает, что при просвещенном монархе можно добиться блага народа "сверху"; он винит в государственных бедах царедворцев и фаворитов, которые "забрызгивают короля грязью, и он оказывается поэтому грязнее всех" ("Сказка о бочке"); он упрекает королей за пренебрежение к талантам и добродетелям. Во второй части "Путешествий Гулливера" Свифт, подобно Рабле с его Пантагрюэлем, создал образ коронованного великана, короля страны Бробдингнег, который не имеет армии, ненавидит интриги, издал простые законы и "все искусство управления ограничивает самыми тесными рамками и требует от него только здравого смысла, разумности, справедливости, кротости, быстрого решения уголовных и гражданских дел".

   Свифт надеялся на просвещенного монарха и осуществление блага народа "сверху" потому, что не считал народ такой социальной силой, которая могла бы изменить несправедливый и мерзкий порядок вещей. Независимое крестьянство-йоменри, самая здоровая, по его мнению, часть общества, - быстро деградировало в результате обезземеливания, и Свифт с горечью отмечал этот процесс. В стране волшебников Гулливер, перебрав все слои общества - королей, вельмож и богачей, - просит вызвать из преисподней "английских поселян старого закала, некогда столь славных простотою нравов, пищи и одежды, честностью в торговле,подлинным свободолюбием, храбростью и любовью к отечеству... Сравнив живых с покойниками, - говорит он - я был сильно удручен при виде того, как эти отечественные добродетели опозорены внуками, которые, продавая свои голоса во время выборов в парламент, приобрели все пороки и развращенность, каким только можно научиться при дворе". Йоменри, независимое крестьянство, уже не способно играть основной роли в революции, как в XVII веке, когда оно было главной силой Кромвеля, - Свифт это с горечью сознает. В последних двух частях "Путешествий Гулливера", написанных, повидимому, гораздо позже первых двух (слишком различаются обе половины книги по характеру сатиры), Свифт отказывается от своей первоначальной веры в то, что просвещенный монарх уничтожит все зло в обществе. Столкнувшись непосредственно с освободительным движением ирландского народа и политикой Англии в отношении ирландцев; Свифт разочаровался в теории просвещенного абсолютизма. Монарх-мудрец может принести пользу народу, но это не радикальное средство, а кроме того - утопия.

   В лапутской "академии" есть школа политических прожектеров - еще более безумных, чем те лапутяне, которые добывают солнечный свет из огурцов, ткань из паутины, пищу из экскрементов. "Тамошние профессора были, на мой взгляд, людьми совершенно рехнувшимися, а такое зрелище всегда наводит на меня тоску. Эти несчастные предлагали способы убедить монархов выбирать себе фаворитов из людей умных, способных и добродетельных, научить министров принимать в расчет общественное благо, награждать людей достойных, талантливых, оказавших обществу выдающиеся услуги; учить монархов познанию их истинных интересов, которые основаны на интересах их народов; и множество других диких и невозможных фантазий, которые никогда не зарождались в головах людей здравомыслящих".

   Как всегда, ирония Свифта сложна и противоречива: это издевка над нелепостью мира, не понимающего очевидных вещей, над королевской властью, но в то же время - над своими собственными надеждами, обреченными остаться химерическими, над утопией просвещенного абсолютизма. Свифт приходит к выводу, что "без развращенности нравов невозможно удержать королевский трон". Сама монархия - порождение эксплоататорского общества. Нужно иное.

   Начиная с третьей части "Гулливера" - с "Путешествия в Лапуту",- Свифт выступает республиканцем, врагом всякого абсолютизма. Он вдохновляется светлыми воспоминаниями об античной республике. Мы снова с Гулливером в стране Глаббдобдриб - в царстве магов и волшебников. "Я попросил созвать римский сенат в одной большой комнате, - говорит он, - и, для сравнения с ним, современный парламент - в другой. Первый казался собранием героев и полубогов, второй - сборищем разносчиков, карманных воришек, грабителей и буянов".

   С восхищением, столь редким у него, Свифт пишет о республиканце Бруте: "При виде Брута я проникся глубоким благоговением, в каждой черте этого благородного лица нетрудно было увидеть самую совершенную добродетель, величайшее бескорыстие и твердость духа, преданнейшую любовь к родине и благожелательность к людям".

   Свидетельством окончательного поворота в отношении Свифта к монархии служат знаменательные слова, которыми заканчивается эта глава: "Больше всего я наслаждался лицезрением людей, истреблявших тиранов и узурпаторов и восстановлявших свободу и попранные права угнетенных народов. Но я неспособен передать волновавшие меня чувства в такой форме, чтобы заинтересовать читателя".

   "Путешествие в страну гуигнгнмов", последняя часть "Гулливера", одновременно и утопия и пародия на утопию. Противопоставляя очеловеченных лошадей одичавшим людям, Свифт хочет создать картину "естественного состояния" общества. Он вкладывает в изображение государства лошадей свои политические идеалы - защиту республиканского строя и призыв к патриархальному натуральному хозяйству. Призыв к натуральному обмену в "Письмах суконщика", прославление добродетели патриархального крестьянства в третьей части "Гулливера" завершаются здесь картиной натурального хозяйства гуигнгнмов, не знающих пороков и язв капиталистического строя.

   Утопия Свифта повторяет судьбу всех других утопий XVIII века. Но отличие его от прочих утопистов в том, что он сам видит несбыточность этой утопии. Ему нехватает красок, чтобы восхвалить этот узкий, ограниченный строй с его овсяной кашицей и отсутствием письменности, с сохранением частной собственности и рабовладения, - да Свифт и не собирается это делать. Здесь больше отчаяния, чем веры. Гуигнгнмы-лошади, помыкающие людьми-йэху, - это грозное предостережение. Вырождение человечества неизбежно, если оно не изменит своего социального порядка. Патриархальная республика на основе натурального хозяйства - тоже химера, и Свифт это сознает. Он не может противопоставить безумию современного ему общества реального, уверенного пути к совершенному миропорядку, - и это доводит его до отчаяния, до неистовой горечи в нападках на человеческую глупость и мерзость.

   Английские просветители не могли не столкнуться с теми же противоречиями буржуазного общества, возникавшего из разложения феодального мира. Но они менее глубоко, чем Свифт, заглядывали в сущность социальных бедствий, они стремились к гармоническому примирению противоречий. Человек по своей природе добродетелен. Зло - это нечто наносное, внешнее по отношению к природе человека; оно будет уничтожено моральной проповедью, буржуазным прогрессом, развитием науки. Таков тезис большинства английских просветителей.

   Свифт выступает против этой ведущей теории XVIII века о естественной склонности человека к добру. Он, как и Мандевиль, не верит в добродетельные инстинкты "естественного человека" и считает, что от природы человеку даны дурные наклонности, а цивилизация, рождая богатство, усиливает и умножает пороки человека. Недаром Свифт отчасти пародирует теорию "естественного человека" в лице йэху; дикари заражены всеми пороками буржуазного общества, вплоть до ненасытной жажды золота. Свифт сомневается в добродетели "естественного человека". В этом отношении он оказал влияние на Вольтера. Вспомним, как Вольтер, иронизируя над теорией "естественного человека" в письме к Руссо, приглашал его "приехать пощипать травки" и сокрушался саркастически, что ему уже "трудно разучиться ходить на двух ногах и опуститься на четвереньки". Но, борясь против пороков буржуазного прогресса, Свифт, как и Вольтер, не мог совершенно избежать влияния теории "естественного человека", которое явно сказывается в изображении гуигнгнмов. Главное для Свифта - это добродетельный разум. Вот что отличает естественных гуигнгнмов от естественных йэху.

   Впрочем, в вопросе о разуме, как и вообще во всех проблемах просветительства, Свифт мучительно колеблется между верой и неверием, между утопией и отчаянием, переходя от одной крайности к другой, горько издеваясь над самим собой и тем мистифицируя читателя.

   Для Свифта разум и добродетель - одно и то же. Он противопоставляет этому тождеству другое - порок равнозначен безумию. В порочном обществе обитатели Бедлама по праву могут занять высшие должности - они не более безумны, чем остальные ("Сказка о бочке"). Разум может выступать только в неразрывном союзе с добродетелью, иначе он перестает быть разумом: "Развращенный разум хуже какой угодно звериной тупости". Надо вернуть разуму его права, и только тогда может быть создан совершенный миропорядок. Свифт, несмотря на весь свой пессимизм, верит в конечную победу разума: "Разум в конце концов всегда возобладает над грубой силой".

   К явлениям действительности Свифт, как истинный просветитель, подходит с меркой разума. Происходит переоценка ценностей: все то, чем люди дорожат, из-за чего дерутся в общей свалке - золото, орденские ленты, различие религиозных обрядов и верований, - оказывается на поверку чепухой, нелепостью" "свихнувшегося мира". Все это не выдерживает испытания разумом.

   Особенно пустой и бессмысленной оказывается религия, ибо она по своему существу враждебна разуму: святая вода - рассол, крест - просто кусок дерева, спор об обрядах - спор о том, с какого конца следует разбивать яйцо, с тупого или с острого; религиозный энтузиазм аналогичен ветрам в кишечнике. Свифт беспощадно осмеивает различные ветви христианства и религиозный фанатизм вообще. Изображение секты "эолистов", поклоняющихся "духу", т.е. тем же пресловутым "ветрам", является непревзойденной сатирой на религиозное рвение. Христианство выродилось, его можно бы совсем уничтожить, но из-за этого могут упасть акции, потерпят убыток купцы ("Доказательство невыгоды уничтожения христианства"). Свифт бичует ханжеское лицемерие торгашей, готовых ради прибыли топтать распятие ("Путешествие в Лапуту") и прикрывающих внешним благочестием эгоизм и стяжательство.

   В том, что Свифт близко подошел к атеизму, убеждают нас все его сатирические произведения - сравнения поповской кафедры, виселицы и балагана, как трех великих ораторских машин (причем кафедру предпочтительно делать из гнилого дерева, ибо гнилушки светятся в темноте), рассуждение о секте "эолистов" и "механической операции духа", "кощунственное" заявление, что между запахом фимиама и запахом отхожего места нет принципиальной разницы, и т. д. и т. д.

   Однако Свифт враждебен аристократическому атеизму. Религию надо очистить от грязи и глупости, сделать ее "естественной", и тогда она сможет играть роль известной моральной узды. Мы встретим у Свифта и чисто деистические мысли о боге - первичном двигателе вселенной, удалившемся на покой в бесконечность.

   Любопытно, что Свифт написал "Путешествие в Лапуту" позже, чем четвертую часть "Гулливера" - "Путешествие к гуигнгнмам" - (это с точностью установлено по его переписке)-, но поместил лапутян перед гуигнгнмами. Чем вызвана эта перестановка? Ведь третья часть как будто нарушает строгую логическую композицию всего романа, являясь самым хаотическим его разделом. Свифт ставит вопрос, может ли наука быть рычагом разумного переустройства общества.

   После разочарования в теории "просвещенного абсолютизма" такая постановка проблемы вполне логична. Но и здесь Свифта ожидает разочарование. Прогресс науки, как и буржуазный прогресс, представляет собой для Свифта безотрадное зрелище. Оказывается, что наука тоже не в ладах с разумом; где же ей быть рычагом разумного переустройства мира? Свифт видит две крайности в науке своего века: отвлеченную, педантическую схоластику, умозрительную пустоту, с одной стороны, и фанатическое прожектерство, служащее целям капиталистической наживы,- с другой. Отрешенность от мира лапутян, с их математическими формулами и криво построенными домами, и сумасбродное изобретательство "академиков" - одинаково не нужны жизни, враждебны разуму. Такая наука не только бессильна, не только не служит народу, она даже не ставит себе такой задачи; больше того, она враждебна народу. Недаром у лапутян заброшенные поля и разоренный народ. Недаром народ оказывает сопротивление нелепым замыслам новаторов. Профессора из "академии" изобрели проект уничтожения языка и замены его демонстрированием вещей. "Это изобретение, благодаря его большим удобствам и пользе для здоровья, по всей вероятности, получило бы широкое распространение, если бы женщины, войдя в стачку с невежественной чернью, не пригрозили поднять восстание, требуя, чтобы языку их была предоставлена полная воля, согласно старому дедовскому обычаю,- так простой народ постоянно оказывается непримиримым врагом науки!"

   Феодальная схоластика и буржуазное прожектерство не только оказываются союзниками мракобесия (не случайно математики-лапутяне верят в астрологию), но они враждебны народу, как оплот тирании. Чудо науки - летающий остров - используется для угенетения страны, для подавления бунтовщиков. Наука служит господствующим классам.

   Отношение Свифта к просветительству чрезвычайно противоречиво. Он тоже стремится усовершенствовать общественный стройно эта тенденция сталкивается у Свифта с сомнением в просветительных идеях и в возможности основать проповедью век добродетели и разума. Отсюда ироническое удивление Гулливера: почему, - хотя уже шесть месяцев прошло со дня выхода его книги, - не положен конец злоупотреблениям и порокам и не проведены в этот "вполне достаточный срок" тысячи преобразований, на которые он рассчитывал? Разочаровавшись в науке, Свифт ощупью приходит к тому, к чему позже пришли другие просветители, К чему пришли Вольтер и Гёте, - к прославлению созидающего труда, средства исцеления человечества. "Всякий, кто вместо одного колоса сумеет вырастить на своем поле два, окажет человечеству и своей родине большую услугу, чем все политики, вместе взятые".

   Свифт выступает в первых рядах борцов против феодализма и защитников народных масс, но ему чужда вера в буржуазный прогресс. Тут он отходит от просветительства, в особенности от английского просветительства начала XVIII века. Как и Руссо, он резко осуждает буржуазный прогресс, но в своей положительной программе, отражая консервативную сторону мышления народных масс, приходит к патриархальной утопии, тянет человечество назад, ибо не видит пути вперед. Неверие в прогресс и моральную проповедь, отчаяние Свифта породили его иронию над своими собственными просветительными идеями и глубокое противоречие между страстным и могучим отрицанием общественного порядка и бессильными попытками найти практический путь переустройства общества.

  

  

   В "Путешествиях Гулливера" Свифт продолжает линию реалистической фантастики, созданной Возрождением. Реалистическая фантастика Возрождения пренебрегала бытовой стороной и внешним правдоподобием, но с величайшей внутренней правдой воплощала жизнь своего времени во всей ее широте, во всей сложности и достигала глубоких обобщений. Если в "Сказке о бочке" чувствуется влияние Эразма Роттердамского и памфлетной литературы Возрождения, то в "Путешествиях Гулливера" Свифт становится продолжателем гротеска Рабле.

   Реалистическая фантастика Свифта дала ему возможность создать сатирические образы грандиозного обобщения, охватить действительность во всем ее многообразии, выделить важнейшие характерные особенности и тенденции своего времени. В сатире Свифта фантастика и аллегория подчеркивают всеобщность высмеиваемых явлений, очищают их от случайных, временных, второстепенных деталей.

   У Свифта нет ненужных мелочей - он изображает типическое, глубоко проникая в сущность описываемых им явлений; в его сатире крайне мало бытовых подробностей; он рассматривает жизнь сточки зрения целого - государства, общественного устройства, социальных противоречий, права, идеологии. В этом отношении линия Свифта резко отличается от основной линии литературы английского Просвещения - бытового реализма, сосредоточившего свое внимание на "частной жизни". Свифту, стоящему на раннем этапе Просвещения,- ближе гиперболизм Рабле и широкие горизонты писателей Возрождения.

   Но Свифт - сын математического и рационалистического века. Ньютона и Декарта. Его реалистическая фантастика проникнута духом рационализма. Эта богатая фантастика подчиняется холодному и острому рассудку.

   Рабле совершенно не заботился о внешнем правдоподобии - у него типические черты эпохи представали в гротескном преувеличении, причем гротеск этот был необычайно широк и свободен. Если вначале рот Пантагрюэля сравнивается с голубятней, то потом оказывается, что во рту у него могут поместиться целые города и села. Веселым смехом ответил бы Рабле на упреки в противоречии и неправдоподобии. Это его не заботило. Его гротеск размашист и нарочито неправдоподобен. Когда в "Гаргантюа и Пантагрюэле" мы встречаем цифры: младенцу Гаргантюа требовалось молоко от 17 913 коров, на штаны ему пошло 1 105 1/3 локтей шерстяной материи и т. д., - то все эти цифры служат просто комически утрированной заменой слова "много".

   Иное - у Свифта. Гротеск Свифта приобретает строгую точность пропорций: лилипуты точно в двенадцать раз меньше людей и относятся к ним, как дюйм к футу, люди точно в двенадцать раз меньше великанов - бробдингнежцев. Все определяется этими соотношениями, все размеры тщательно рассчитаны, и комментаторы, проверив число тюфяков, предоставленных Гулливеру в Лилипутии, нашли, что действительно шестисот тюфяков ему было мало и Гулливер справедливо жаловался на жесткость своей постели, так как по росту ему полагалось бы 1 800 тюфяков. Эта протокольная точность играет двойную роль в сатира Свифта: она создает атмосферу кажущегося внешнего правдоподобия, придает его сатире мнимую "научность"; с другой стороны, точное измерение в дюймах и футах несуществующих и невозможных вещей носит явно иронический и пародийный характер.

   Гротеск Свифта - рационалистичен. Фантастика его лишена той яркости и пестроты красок, какая характерна для Рабле. У Свифта она приобретает графическую сухость и ясность линий.

   В "Сказке о бочке" композиция еще не вполне приняла рационалистический вид - повествование о трех братьях постоянно перебивается всевозможными отступлениями автора, сатирическими размышлениями на самые различные темы. Эти отступления, предисловия и т. д. вытеснили центральный сюжет и стали подлинным содержанием книги.

   Отсутствие логической, рациональной композиции объясняется исключительным богатством сатирического материала, которое Свифт стремился вложить в свою первую книгу. Он хотел сказать сразу обо всем. "Я публично здесь заявляю, - пишет Свифт, - о своем решении исчерпать в этой книге полностью весь накопленный мною за много лет материал. Раз уж мой фонтан открылся, я с радостью вылью его до последней капли ради общего блага всего человечества и на пользу моей дорогой родины в особенности".

   В "Путешествиях Гулливера" композиция становится ясной, строго рационалистической. Она зиждется на контрастах: Гулливер - лилипуты, Гулливер - великаны. Свифт как бы меняет линзы, переходя от Лилипутии к Бробдингнегу, - меняет телескоп на микроскоп. Этот переход вполне логичен и последователен а плане общего сатирического замысла книги.

   Композицию "Сказки о бочке" напоминает только третья часть "Путешествий Гулливера" - "Путешествие в Лапуту",- написанная позже всех остальных частей и, видимо, вобравшая в себя сатирический материал, не умещавшийся в четкие границы повестей о Лилипутии, Брэбдингнеге и гуигнгнмах. Как и в "Сказке о бочке", материала здесь хватило бы на несколько частей или даже целых произведений - здесь и летающий остров, и академия прожектеров, и путешествие в страну магов, вызывающих тени умерших, и рассказ о бессмертных людях, и поездка в Японию. Эти разнообразные, пестрые эпизоды лишены связи между собой, хотя они, каждый по-своему, разрешают единую сатирическую тему.

   Фантазия Свифта неисчерпаема. Он нигде не повторяется. Четыре раза высаживается Гулливер на незнакомую ему землю, и Свифт каждый раз дает этому новую мотивировку: буря, пираты, прогулка. Он разнообразит свою книгу элементами авантюрно-морского романа. Авантюрно-морской роман пародируется Свифтом, но его мотивы прочно входят в самую ткань "Путешествий Гулливера", подобно тому как пародированные Сервантесом и Рабле мотивы рыцарского романа прочно вошли в "Гаргантюа" и "Дон Кихота".

   С большой тщательностью и последовательностью Свифт подготавливает читателя к появлению на страницах его романа фантастических, необычайных образов и явлений. В Лилипутии Гулливер, прежде чем заснуть, удивляется низкой и наредкость шелковистой траве; в Бробдингнеге его, наоборот, поражают чрезмерно высокие травы, необычайно широкая дорога; в стране гуигнгнмов его внимание обращает на себя множество следов лошадиных копыт. Так подготовляется появление карликов, великанов и мудрых лошадей.

   Аналогично поступает Свифт при сравнении Гулливера с йэху. Вначале ни Гулливеру, ни читателю не приходит в голову, что между человеком и этими отвратительными обезьяноподобными существами есть что-либо общее. Когда Гулливер постигает, что различие между ним и йэху только в одежде, когда, наконец, самка йэху загорается страстью к Гулливеру, тождество людей и йэху достигает степени разоблачения, хотя это неожиданное "открытие" подготавливалось постепенно. В дальнейшем Свифт прямо именует людей "йэху", а впоследствии саркастически объясняет, что йэху страны гуигнгнмов произошли от англичан.

   Композиции романа соответствует и эволюция образа героя, объединяющего собою все четыре путешествия. Образ Гулливера сложен. Это не просто "проходное лицо", связующее воедино эпизоды сатиры, как Кандид у Вольтера, не просто свидетель и участник событий, рассказчик, от имени которого ведется повествование. Гулливер подчиняется ходу событий, старается приспособиться к изменившейся обстановке - не больше. Он не действует, а рассуждает и анализирует, стараясь постичь сущность явлений.

   Но созерцательность Гулливера действенна, ибо, хотя он не активен в действии, мыслит он активно. Этим Гулливер резко противоположен образу практика и завоевателя Робинзона Крузо, так же как он оторванного от привычных условий европейской цивилизации. Робинзон Крузо - энергичный и волевой буржуа-практик, овладевающий богатствами природы. Для Гулливера же интереснее всего люди и их общественное устройство. Гулливер, умеющий мыслить и сочувствовать людям, способен увидеть больше, чем Робинзон. Поэтому Свифт вкладывает в уста Гулливера много своих собственных мыслей. Но Гулливер далек от того, чтобы быть положительным образом; его пассивность уничтожает эту возможность.

   Кроме того, Свифт меняет свое отношение к Гулливеру на протяжении романа и нередко иронизирует над своим героем так же, как и над своими идеалами. Свифт отмечает низкопоклонство этого мыслящего человека перед коронованными особами, будь то даже король Лилипутии, величиной с Гулливеров палец. В стране лилипутов Человек-гора ничего не изменяет, он не использует своей огромной силы, чтобы уничтожить несправедливость и нелепость устройства Лилипутии. Свифт как бы хочет этим сказать, что, будучи великаном среди лилипутов, тоже ничего нельзя сделать. Получается даже обратное: свою мощь Гулливер употребляет на чуждые истинному демократу цели. Так, например, он вмешивается в нелепую грабительскую войну между Лилипутией и Блесфуску и похищает флот последней. А между тем Гулливер является в стране лилипутов великаном не только по своему росту, но и по духовному складу: он выше этих пигмеев, он осуждает их, он отказывается содействовать окончательному закабалению Блефуску, заявляя, что "никогда не согласится быть орудием обращения в рабство храброго и свободного народа". Критическое отношение Гулливера к государственному устройству лилипутов: возвышает его над толпой пигмеев, в лице которых он осуждает тогдашнюю Англию.

   Однако постепенно Гулливер мельчает, проникается "лилипутским духом". К концу своего пребывания в Лилипутии он способен уже гордиться своим высоким титулом "нардака". Когда Гулливер узнает об интриге против него и угрозе медленной смерти, у него возникает мысль об активной борьбе, о сопротивлении, но эта мысль быстро гаснет. "Вспомнив присягу, данную мною императору (пусть и читатели вспомнят, в чем заключалась лилипутская присяга: нужно было держать правую ногу в левой руке, положив в то же время средний палец правой руки на темя, а большой на верхушку правого уха), все его милости ко мне и высокий титул нардака, которым он меня пожаловал, я тотчас с отвращением отверг этот проект". Вот почему Человек-гора бессилен: лилипуты снова его опутали, но не тонкими бечевками, как раньше, не физически, а духовно - феодальной мишурой, лестью, милостями, титулами, присягой. Гулливер становится лилипутом уже в Лилипутии, и Человек-гора трусливо бежит от пигмеев, ибо внутренне он сам переродился в пигмея.

   В стране Бробдингнег соотношение меняется: по сравнению с великанами Гулливер превращается в пигмея. И это опять-таки не только физическое, но и духовное его превращение. В просвещенной стране великанов Гулливер обнаруживает свою узость и консерватизм; он пытается защищать свое государство, восхваляя его в беседах с королем Бробдингнега; он утрачивает тот критический разум, который возвышал его над лилипутами, и становится сам пигмеем. Этому соответствует и жалкий облик Гулливера - уже не полсотни кораблей уводит он, не героической силой поражает мир - нет, он сражается с осами, залетевшими в его уютную клетку прирученного животного; он доблестно убивает крыс на хозяйской постели, бесстрашно прогуливается по столу перед кошкой или в смелом единоборстве прогоняет жабу со своей лодки, когда катается в корыте с водой. Гулливер чрезвычайно озабочен своей репутацией храбреца. Он безудержно хвастает своими "герои-комическими" сражениями. Гулливер мельчает внутренне, как и внешне.

   В последних двух частях романа Гулливер становится, наконец, самим собою - рационалистом-скептиком, внимательным наблюдателем. Он теперь обычный человек среди себе подобных, но он поумнел и научился искренне ненавидеть йэху. Воспитание героя закончилось. Но понятно, что нельзя отождествлять Гулливера с его автором.

   Сатирические приемы Свифта чрезвычайно разнообразны. Диапазон его универсальной сатиры исключительно широк.

   Наиболее часто и метко Свифт поражает врага своей иронией. Ирония Свифта связана с убеждением в относительности всего, созданного человеком. Люди абсолютизировали государство, религию, обычаи, законы, а на самом деле все это имеет весьма относительное значение, и человеческие фетиши не выдерживают проверки разумом. То, что люди привыкли считать значительным, чему они отдают свои помыслы и силы, оказывается на поверку чепухой, нелепостью. Золото Гулливера в стране лилипутов считается огромным богатством, в стране великанов фермер слюнявит палец, чтобы ухватить монету Гулливера и недоумевает, какое значение может иметь эта крохотная золотая блестка. Один и тот же поступок может рассматриваться как героизм и как сумасбродство. "Философы правы, утверждая, что понятия великого и малого суть понятия относительные".

   Ирония великого сатирика обнажает противоречия жизни, она глубоко реалистична и вскрывает за лицемерной поверхностью грязную действительность. Свифт сам, в обычной для него мистифицированной форме, говорит о сущности сатиры: "Искусство вскрывать недостатки и выставлять напоказ слабости - занятие, по-моему, ни дать ни взять такое же, как срывание маски, что всегда считалось неприличным и в обществе, и на маскарадах".

   Большую роль в сатире Свифта играет пародия. На этом приеме можно проследить развитие стиля свифтовской сатиры. Уже начиная с "Битвы книг", Свифт пользуется сатирической аллегорией. "Битве книг" хорошо подходит форма "герои-комического" эпоса, заимствованная у "древних". В ней остроумно пародируется стиль Уоттона и Бентли, но содержится также множество намеков, понятных только узкому кругу лиц; она целиком еще стоит на почве классицизма. В "Битве книг" нет широкого социального содержания; это остроумие, имеющее целью свести счеты с противниками, и только.

   "Сказка о бочке" уже характеризуется широким социальным содержанием, обилием сатирических тем, из которых на первом-плане стоит тема религии, весьма актуальная во времена Свифта. Этому содержанию придана соответствующая форма. "Сказка о бочке" по существу - блестящая пародия на евангельские притчи. Основное содержание этой сатиры понятно и самым широким массам, но многое в ней - намеки на определенных лиц, мистификаторские цитаты из классиков, пародирование современных писателей - было понятно только узкому кругу "wits" ("остроумцев"), завсегдатаев лондонских кофеен. В отношении стиля "Сказка о бочке" сложное и переломное произведение. Свифт пишет и для узкого круга знатоков, и для самой широкой аудитории.

   В "Путешествиях Гулливера" нет уже латинской премудрости и усложненной композиции "Сказки о бочке". В "Гулливере" Свифт пародирует уже не прошлые отжившие формы искусства, а современную популярную и весьма плодовитую отрасль литературы - авантюрно-морской роман в стиле Дефо. Он берет описания бури и снаряжения судна из современных ему произведений и подает их так, что описания эти звучат как пародии - столь сгущена в них специальная терминология морских романов. Йэху у Свифта являются пародией не только на "естественного человека", но и на проповедника этой теории - Робинзона Крузо. Свифт предлагает свою версию робинзонады. На необитаемом острове гуигнгнмов он поселил Робинзона и его подругу. От этой пары англичан и произошло отвратительное племя йэху. Мало утешительного в такой робинзонаде.

  

  

   Свифт оказал огромное влияние на позднейших английских реалистов-просветителей. Свифтианские мотивы проходят через все творчество Фильдинга, достигая особенной силы в его политико-сатирической драматургии и в "Истории Джонатана Уайльда-Великого". Черты "свифтианства" проступают также в большинстве реалистических романов Смоллета, в особенности же резко - в его сатирической "Истории атома". Высоко ценил Свифта Вильям Годвин, ссылавшийся на автора "Путешествий Гулливера", как на одного из своих учителей. В XIX веке Свифту многим был обязан Карлейль, лучшие публицистические произведения которого представляют собою блестящие образцы социальной сатиры.

   Если не прямо, то косвенно влияние Свифта сказалось и в творчестве английских классических реалистов XIX века. "Книга-снобов" и "Ярмарка тщеславия" Теккерея, так же как и диккенсовский сатирический гротеск в изображении "министерства околичностей" в "Крошке Доррит" или канцлерского суда в "Холодном доме", вряд ли были бы возможны без влияния Свифта.

   Интересную попытку более непосредственного воскрешения свифтовской сатирып редставлял собою "Ируон" (1872) Сэмюэля Бетлера, - сатирико-утопический роман, зло высмеивавший английское буржуазное общество под видом фантастической страны Ируон ("Erewhen" - анаграмма английского слова "nowhere" - нигде).

   Влияние Свифта на континентальную европейскую литературу было также чрезвычайно велико. Особенно близким и понятным должен был оказаться Свифт для французских просветителей. Его ближайшим учеником и продолжателем во Франции был Вольтер, блестяще использовавший в своих философских повестях: метод свифтовской сатиры.

   Впоследствии свифтовсккй жанр обобщающей сатиры, основанной на реалистическом использовании фантастики, нашел гениальных продолжателей в лице Салтыкова-Щедрина ("История одного города", "Сказки") в России и Анатоля Франса ("Остров пингвинов") во Франции.

   Русским читателям Свифт стал известен еще в XVIII веке. Первый русский перевод "Путешествий Гулливера", сделанный с французского Ерофеем Каржавиным, вышел в 1772-1773 гг. под названием "Путешествия Гулливеровы в Лилипут, Бродинягу, Лапуту, Бальнибарбы, Гуигнгмскую страну или к лошадям". Многократно переводились они и в XIX веке.

   В советское время "Путешествия Гулливера" вышли в новом русском переводе в издании "Academia". Существуют также многочисленные переводы книги Свифта на языки народов Советского Союза: украинский, белорусский, грузинский, армянский, молдавский, таджикский, карельский, киргизский, еврейский, монгольский и др. Не раз выходила в русском переводе и "Сказка о бочке".

   Большой популярностью пользовался в Советском Союзе фильм "Новый Гулливер", основанный на мотивах свифтовской книги.