но ожидать, что он изобразит все
это жуткое шестидесятилетие как сплошную и последовательную трагедию рока;
такое безусловное подчинение разрозненного исторического материала
центральной идее не было в духе античной историографии. Можно сделать ряд
оговорок; и при всем том история под пером Посидония стала динамической
философией умирающего эллинизма.
Вводит ли он, прежде всего, "машину богов" в свою историю, как можно
было ожидать от ее сакрализатора? Ничуть не бывало. Конечно, люди суеверны,
но историк выше их суеверия. Стоит прочесть, как язвительно он описывает
хитрость Никия, использовавшего набожность энгийцев для своего побега (отр.
45 М), как он осмеивает мнение Эсхила о чудесном происхождении булыжников
Камарги в дельте Роны (отр. 28), как он клеймит шарлатанов, путем мнимых
заговоров сгущающих сирийскую нефть (отр. 63). Нет, от него до Кассия Диона
еще далеко: он все-таки еще историк эллинизма. Но рок - это дело другое.
Одна из многих красот посидониева изложения заключалась в том, что он,
вводя на сцену какого-нибудь нового врага Рима, описывал его историю и быт;
этому хорошему правилу древний мир был обязан тем, что мог прочесть у него,
задолго до Цезаря и Тацита, этнологию галлов и германцев, этнологию очень
интересную, почерпнутую из собственных наблюдений. Этот же принцип заставил
его в начале своего рассказа о невольнических войнах дать своим читателям
связное изложение происхождения и развития рабства. Здесь спекуляция
подавала руку эмпирии: золотой век, его вырождение, возникновение рабства,
войны... Некоторые народы оказались неспособными к самоуправлению - им
пришлось предоставить другим, более способным, управлять и собою и ими.
Таково было естественное рабство; было, однако, и насильственное. В Греции
первыми хиосцы силою подчинили себе свободных людей, превращая их в рабов.
Но настало время - хиосцы были сами обращены в рабство Митридатом, были
предоставлены своим собственным рабам для переселения в колхидскую землю.
"Так, очевидно, разгневалось на них божество за то, что они первые
воспользовались услугами купленных рабов, между тем как налицо были для
службы им и свободные работники". Мы вынуждены по когтю судить о льве - от
истории Посидония нам сохранились только отрывки. Что он говорил о гневе
того же божества за пожар Карфагена и Коринфа, о десятивековом роке,
нависшем над отпрыском Трои - об этом нам предоставляется только
догадываться. Но случайность сохранила нам знаменательное место о
Митридате, "которому оракул повсюду предсказывал владычество над вселенной"
(отр. 41) и не менее знаменательное о тревоге семикратного консула Мария,
"об его ночных страхах и зловещих снах, причем ему все казалось, что
он слышит чьи-то слова:
Грозно ведь даже и ложе далекого льва-душегуба.
Но так как он более всего боялся бессонницы, то он отдался
бражничеству, опьяняя себя несвоевременно и в несвойственной его возрасту
мере, стараясь всячески приворожить к себе сон, точно целебное средство от
забот. И вот, наконец, когда к нему пришел вестник от моря, его обуяла
новая тревога, отчасти от страха перед предстоящим ему, отчасти же и из
досады и пресыщения настоящим. Прибавился незначительный повод - и он впал
в тяжелую болезнь" (отр. 40).
Тогда именно его посетил Посидоний как посол родосской республики.
Мы любовно вникаем теперь в эти отрывки, эти красивые клочки некогда
прекрасной картины; их немного, но все-таки они подтверждают суждение
Афинея, что "стоик Посидоний создал свою Историю достойно той философии,
которую он исповедовал" (отр. 25).
¼45
Посидоний - не из тех, которых можно охватить одним несложным
определением. Философ, ученый и историк, соединяющий философскую спекуляцию
с трезвым научным наблюдением и строящий на обоих свою историю одной из
самых захватывающих эпох в жизни человечества, он совмещает в себе
борющиеся друг с другом силы эллинизма, секуляризационную и
сакрализационную. Но при этом чувствуется, что первая - убывает, вторая -
растет. Посидоний силится собрать в своем сознании ускользающую струю
первой и преградить путь чрезмерному напору второй. И чувствуется также,
что недалеко то время, когда и та, и другая плотина будет прорвана.
Обращение Стои в лице Посидония - это был первый шаг на пути
сакрализации философии; вся новая Стоя эпохи империи, Сенека, Музоний,
Эпиктет, Марк Аврелий - находится под его влиянием.
Вторым шагом было воскресение пифагореизма, дремавшего столетие с
лишком после кровавой расправы с "вакханалиями" в начале II века; это
событие касается, скорее, римской религии, но упомянуть о нем здесь
следовало, так как оно подготовило расцвет магии и волшебства в эпоху до и
после Рождества Христова.
И третьим шагом было обращение также и Академии - той средней
Академии, которая в течение почти двух столетий вела свою ожесточенную
войну с благочестивой Стоей красноречивыми устами своих смелых
представителей от Аркесилая до Филона, учителя Цицерона - ее обращение на
пути первоучителя в лице Антиоха Аскалонского. Читая "просветительные"
трактаты Цицерона "о природе богов", "о ведовстве" и др., полезно помнить,
что это - последние проявления секулярной мысли античной философии, символ
веры последнего представителя средней Академии; с его современника Антиоха
начинается трехсотлетнее царство новой Академии. Она нас не пленяет
оригинальностью - спасибо ей и на том, что она прилежно толковала в своих
школах творения первоучителя, не давая заглохнуть в сознании людей его
вдохновенному провидческому слову. Но не следует забывать и того, что без
новой Академии не было бы и неоплатонизма, а с ним - самого яркого в
античном мире проявления сакрализованной философской мысли.
А так как в Ликее всеподавляющий авторитет Аристотеля никогда
серьезной опасности не подвергался, то из крупных философских школ к исходу
I в. до Р.X. одна только эпикурейская, строго державшаяся традиций своего
первоучителя, была оплотом вольнодумства. В Риме она была очень влиятельна:
Филодем ее с честью и успехом представлял - мы познакомились выше с
образчиком его отношения к эллинистической религии (¼23); с жаром неофита
Лукреций ее воспевал в своей творческой мании; Вергилий и Гораций ей
учились в молодости... В молодости, да; но в более зрелом возрасте они оба
от нее отошли: Горация личное переживание обратило на путь богопочитания,
Вергилия переманил все тот же маг исполняющихся времен, тогда уже покойный
Посидоний. Отсюда четвертая эклога, этот вещий привет грядущему младенцу,
вождю нового золотого века; отсюда любимец рока Эней; отсюда стоический
Элисий шестой песни Энеиды.
Да, многих переманил Посидоний; нелегко было с ним тягаться
эпикурейцам с их в основе убедительной, но в своей разработке поверхностной
и легкомысленной физикой. В сущности, эпикурейцы не были исследователями:
физика интересовала их лишь постольку, поскольку она открывала возможность
объяснения природных явлений opera sine divum. У Посидония не то. Его чисто
научные сочинения были проникнуты и исследовательским, и систематизаторским
духом: наука интересовала его сама по себе, а не как обводной канал для
"суеверия". Тщательно разработанная неутомимым исследователем в таких
серьезных сочинениях, как "об Океане" или "Метеорология", она возбуждала
доверие и к его спекулятивно-физическим теориям. Если такой глубокий ученый
как Посидоний признавал и богов, и бессмертие души, и рок, и ведовство - то
кто отважится ему прекословить?
Поклонник Рока был сам лучшим доказательством его могущества. Дело ли
простой случайности это соединение столь разнообразных и ярких
естественно-исторических дарований со столь глубокой и искренней
религиозностью и столь чарующим даром слова? Нет. Умирающий эллинизм искал
того, через которого он мог бы передать свои величавые достижения
следующей, все еще развитой и деятельной, но уже не столь творческой,
эпохе; он нашел его в Посидоний.
Глава X
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
¼46
Посидоний умер около 50 г. до Р.X.; последовавшая за его смертью эпоха
второй и третьей междоусобных войн не могла не укрепить человечество в том
духе, которого он был отчасти творцом, отчасти показателем. А затем уже
недолго было до того года, которым открывается наша эра. Было бы, конечно,
неправильно видеть в христианстве непосредственного преемника эллинизма:
для громадного большинства жителей греко-римской вселенной они были
отделены друг от друга той религией, которая была характерна именно для
этой вселенной. Но, во-первых, для многих все-таки и непосредственный
переход оказался возможным: все те, к которым обращалась проповедь ап.
Павла, были в религиозном отношении воспитанниками эллинизма. А во-вторых,
- из двух шагов, которые пришлось совершить человечеству на пути от
древнегреческой религии к христианству, т.е. религии эллинизма и религии
вселенской империи, первый был много значительнее второго: религия
вселенской империи во многих отношениях развила религию эллинизма, и
оставлять ее без внимания нельзя, но ее принципиальный вклад в религиозную
сокровищницу был сравнительно не так велик.
Это дает нам право уже теперь поставить вопрос о подготовлении
христианства религией эллинизма. Напоминаю и здесь, что вопрос этот должен
быть понимаем в том смысле, который был мною установлен в ¼4. Мы вовсе не
намерены искать в эллинизме "источников" или "корней" христианства, с целью
умалить значение творческого почина его Основателя. Исходя из несомненного
факта, что только область эллинистической вселенной была на первых порах
охвачена движением к христианству, мы спрашиваем, в чем сказалось, так
сказать, воспитательное значение эллинизма: к каким религиозным воззрениям
успел он приучить человечество, облегчая этим восприятие им христианства;
какие пробудил в нем религиозные потребности, имевшие со временем найти
свое удовлетворение в христианстве.
Во-первых, религия таинств поставила в центр религиозного сознания
вопрос о спасении человеческой души, понимаемом как спасение либо от
дальнейшего "круга" воплощений и смертей, либо от унылого полусознательного
прозябания, или же от адских мук на том свете, но сводящемся во всех этих
случаях к вечному блаженству. Само слово "спасение", так понимаемое
(soteria), встречается впервые в эллинистической религии (см. выше ¼14
свидетельство Фирмика). Уверенность в возможности этого спасения черпается
из "прототипического" подвига того божественного существа, которое дало
людям таинства; подвиг же этот рассматривается, как подвиг любви,
поборовшей смерть - причем, правда, эта любовь понимается пока как личное
чувство к спасенному божественному существу того, которое своим
самоотвержением совершило акт спасения. Условием же его обретения ставится
сакраментальный акт, посредством которого ищущий его принимается в общину
исповедников религии таинств, причем этим сакральным актом может быть
священная трапеза ("есть с тимпана, пить с кимвала") или намащение.
Во-вторых, та же религия таинств в ее различных формах поручает
поклонению посвящаемых образ богини-матери: она и есть та, которая своим
самоотвержением спасла любимое божественное существо и дала этим
обнадеживающий пример такого же торжества над смертью и своим почитателям.
Образ этой богини-матери пребывает в мистическом родстве с исконным образом
матери-Земли, но эта связь уже только смутно чувствуется в глубине
религиозного сознания, не всплывая более на его поверхность. Соединение
этой Матери с ее святым младенцем наблюдается спорадически, но еще не
получило всеобщего распространения. Чувству наличность этой богини-матери,
именно как страждущего женского существа, дает чрезвычайно много: им
обусловлена та повышенная участливость, тот религиозный сентиментализм,
который составляет характерную черту эллинистической религии.
В-третьих, развивающаяся и распространяющаяся параллельно с религией
таинств религия древнего Олимпа выдвигает, в ущерб прочим его богам, образ
бога-сына, а именно Аполлона. Этот бог-сын понимается как посредник между
богом-отцом, т.е. Зевсом, и людьми: он вещает людям его непреложную волю,
приносит исцеление от недугов и вообще своим советом помогает им устроить к
лучшему свою земную жизнь. Отзвуки старинной религии природы и здесь
слышатся постольку, поскольку чувствуется мистическое родство этого
бога-сына с Гелием-солнцем, но на поверхность религиозного сознания и это
представление более не всплывает. Все же рядом с этим образом бога-сына
удерживается и еще более исконное представление о богочеловеке, сыне бога,
т.е. о Геракле, земное подвижничество которого дает повод к совершенно
особенному кругу религиозных концепций. Расцвели они, однако, лишь в
следующую эпоху.
В-четвертых, признание посвящения необходимым условием спасения
естественно должно было подсказать вывод, что вне общины посвященных
спасение невозможно, а с ним и один из принципов, на коих покоится институт
церкви. Второй принцип, организованное жречество, достаточно многочисленное
для личных сношений с каждым посвящаемым, тоже имелся налицо; мы знаем это
точнее о таинствах Исиды, но и в элевсинской религии нашей эпохи институт
"святых", о которых упоминает анданийская надпись (¼8), позволяет
догадываться об аналогичных явлениях также и на этой почве, тем более при
нравственных требованиях, которые к ним ставились. При назначении жрецов
соблюдается в элевсинской религии таинств, а вероятно, и в других, принцип
преемственности благодати, ведущей свое начало от предполагаемого
откровения самой богини. Ярче всего он сказывался в апостолате, имевшем
место при основании новых религиозных общин (Мефап - в Андании, Тимофей - в
Александрии).
В-пятых, получает все больше и больше определенности представление о
троякой участи душ на том свете, а именно о вечных муках для неисцелимых
грешников, об искупительных карах для исцеляемых и о вечном блаженстве для
добрых, причем вопрос о прабытии и перевоплощении решается иногда
положительно для душ средней категории, но именно только иногда.
Представление об обители блаженных колеблется между подземным Элисием и
небесным раем, с перевесом, однако, в сторону последнего. Из общего числа
блаженных выделяются те, которые своими заслугами приобрели особую
действенную силу, а с нею и особое право на почитание со стороны людей,
т.е. так называемые герои; условием для их признания таковыми продолжает
считаться откровение Аполлона в Дельфах.
В-шестых, возникает мнение и верование, что божество может, не
утрачивая полноты своего потустороннего естества, воплотиться в
человеческом образе и жить земною жизнью вместе с другими людьми, с тем,
чтобы лишь по смерти воссоединиться со своим потусторонним естеством: так
Зевс-Победоносец был на земле Селевком, царем сирийским. Все же вера
ограничивает эту возможность тесным кругом правителей, признавая в ней,
наравне с дальнейшим развитием героизации, одну из основ апофеоза
государей.
Таковы те главные догматы религии эллинизма, которые подготовили ее
приверженцев к восприятию учения, ставшего каноническим в христианской
церкви. Не все они были впервые усвоены культурным миром именно в нашу
эпоху; но даже те, которые ведут свое начало из предыдущей эпохи
древнегреческой религий, получили в нашу настолько большую определенность и
действенность, что могут быть по справедливости объявлены именно ее
догматами.
¼47
Мы заглянули вперед; оглянемся, однако, и назад. Древнегреческая
религия прошла перед читателем в своих различных аспектах, и как религия
природы, и как освящение труда, и как освящение человеческого общежития;
равным образом, ставя ее в отношение к трем великим идеалам нашей культуры,
мы признали в ней объявление божества и в красоте, и в добре, и в истине.
Сохранила ли она и в нашу эпоху эти черты, характеризующие ее как религию
высшего порядка?
Религия природы, плод любви к матери-Земле и ее силам, продолжается и
в нашу эпоху с неослабевающим рвением благочестия: капища сельским
божествам и приношения им, священные гроты, камни и деревья, все это
сохраняется на старых местах, заводится на новых. При этом замечается даже
проникновение эстетического и научного интереса в религию. На одном холме
Александрии в честь Пана разбивается роскошный парк (Paneion), как место
для общественных гуляний; Артемида сознается, как "владычица зверей",
potnia theron, и в честь нее устраивается на острове Косе зверинец с
заморскими диковинами. Со стороны интеллигенции наблюдается особого рода
любовное отношение к религии природы, продукт двойной романтической тоски -
и эпигона по вере славного прошлого, и горожанина по деревне: это настоящая
идиллическая религия. Стихотворения Феокрита и Палатинской антологии,
александрийские барельефы, помпеянские ландшафты дают о ней исчерпывающее
представление, и притом такое, которое способно тронуть душу наименее
чуткого к религиозным вопросам современного человека. Пан, сатиры, нимфы
всячески изощряют фантазию художника; божественного в первом мало, но как
символ дикой природы он в своей добродушной грубости вполне приемлем. Но
душа не довольствуется этим, при всей романтичности, реальным пониманием
природы: она рвется в область чаяний, в мир грез и экстаза, воплощая в
дивных видениях таинственный шепот влажного ветра теплых морей: резвые игры
нереид и тритонов, хороводы дриад с Артемидой или Афродитой в лунную ночь,
исступленный бег Диониса с его вакханками при свете факелов... Труднее
примириться с Приапом, приобретением нашей эпохи; ответственен за него
анатолийский Лампсак, впервые нашедший нужным обогатить свой пантеон этим
чересчур откровенным демоном плодоносных садов своей варварской округи.
Поэтам нашей эпохи он дал повод к бесчисленным эпиграммам,
свидетельствующим, правда, гораздо больше об их остроумии, чем об их
нравственной строгости, - не говоря уже о религиозной.
Не менее материалов дает наша эпоха и для трудового аспекта греческой
религии. Следует помнить, что она была эпохой особого расцвета
корпорационного дела. Греческая промышленно-торговая элита в восточных
государствах прекрасно понимала, что ее сила в ее солидарности: кружковая
организация, поэтому, сопровождала ее повсюду, а кружок был немыслим без
охраняющего его божества, покровителя той отрасли труда, которой он
объединялся, причем окружающая варварская среда еще усиливала сознание того
эллинского единства, которое создавала служба общему богу-покровителю. И мы
видим не уклонение от трудового аспекта религии, а лишь его органическое
видоизменение в том, что в зависимости от новых условий заработка боги
легкой наживы до некоторой степени отнимают почву у тех, что благословляют
усидчивый и невзыскательный труд: тороватый Гермес затмевает солидную
работницу Палладу и честного, но неповоротливого кузнеца Гефеста; но
наибольшим почетом пользуется та прихотливая богиня, которая легким
поворотом своего колеса вчерашнего бедняка превращает в богача и завтра
может вернуть его в его прежнее состояние - та, которую мы уже знаем, как
богиню-знаменосицу эллинистической эпохи (¼37), Тиха-Фортуна.
Сильнее изменился, как принято полагать, политический (в
первоначальном значении) аспект греческой религии. Боги греческого Олимпа
были ведь прежде всего богами греческой polis, с ее падением должна была
пасть и она. Я уже указывал на то, что основанная на эпиграфических
памятниках индукция не подтверждает этого дедуктивного вывода: polis
остается прежней polis и продолжает чтить своих богов по заветам предков.
Но, действительно, прибавляется нечто новое - эллинистическое государство,
уже не тождественное с polis, а вмещающее в себе много таких мелких
организмов. Новая политическая формация, заключают далее, требовала себе
религиозного показателя в новом божестве и нашла его в... И прекрасно,
отвечу я; такое требование, каково бы ни было его удовлетворение,
доказывает все-таки, что божество продолжало считаться чем-то необходимым
для освящения всякого человеческого общежития, кончая его самой грандиозной
формой, областным государством. И если такое политическое соображение
повело к усилению культа Исиды и Великой Матери, или же обоготворенных
Антиохов и Птолемеев, то это будет лишь новым доказательством живучести
также и политического аспекта греческой религии в нашу эллинистическую
эпоху.
Остается поговорить о трех откровениях - в красоте, в добре и в
истине; и тут с первого взгляда может показаться, что центр тяжести в эпоху
эллинизма передвигается с первой на последние. Говоря выше (¼36) об
искусстве, мне пришлось отметить факт, что сакрализация эллинистической
эпохи его почти не коснулась; а между тем казалось бы, что сакрализация
искусства и эстетизация религии - две стороны одной и той же медали, что
откровение бога в красоте должно в одинаковой степени повести к обеим. И
все же это бывает не всегда. Кто поклонялся Зевсу Фидия, тот проникался
всею полнотою богопонимания великого V века; для нашей эпохи - Сарапис
Бриаксида, как творение IV в., не в счет - мы не можем указать такого же
совпадения изображения с изображаемым. Исида Тимофея сосредоточила в себе
глубинный смысл жертвенного подвига религии таинств; но напрасно стали бы
вы искать выражение этого смысла на гладких Исидах, созданных резцом этой
эпохи. И все-таки религиозное искусство продолжает творить и творить, его
творения переполняют собою наши музеи, радуют наши взоры - но это уже не
полное, а только частичное, первоступенное откровение божества, откровение
в прекрасной человечности, но и только.
Физическая красота эллинистических богов - первая ступень откровения;
кто внимательно читал слово Диотимы в "Пире" Платона, тот поймет, что это
значит. Вторая и третья - это добро и истина. Отождествление бога с добром,
решительно, даже гневно проведенное Платоном в его "Государстве",
становится догматом в нашу эпоху: его выражения мы, разумеется, должны
искать в той философии, которая одна только в нашу эпоху отнеслась серьезно
к религии, в стоической - и там мы найдем ее в виде знаменитой стоической
теодицеи. Мир весь оправдан благой целью его если не творца, то
упорядочителя-бога; он к лучшему направляет как его, так и того, ради
которого он его создал - человека. Если это не сразу так покажется
непосвященному, пусть он проникнет в глубь вопроса, и он убедится, что это
так. И подавно от бога истина, ибо бог - высший разум, источник всех его
частичных воплощений в человеке. Не все с этим были согласны - но победил
Посидоний, а с ним и этот догмат, отождествивший бога с истиной.
¼48
И теперь позволительно будет попытаться дать ответ на вопрос,
поставленный во введении: была ли религия эллинизма прогрессом или
регрессом, в сравнении с древнегреческой? Обыкновенно на него отвечают в
отрицательном смысле, причем ставят этот ответ в связь с ориентализацией
греческой религии в эпоху эллинизма. Таково изображение, даваемое Группе в
написанных с видимой досадой последних главах его объемистого сочинения:
восточное влияние имело последствием непомерное расширение нездорового
мистицизма, вследствие чего "религия искусства" отступила на задний план.
Все же дело представляется мне сложнее.
Конечно, если погрузиться душой в величавую религию Эсхила и от него
перейти хотя бы к Клеанфу (¼40), то религия эллинизма покажется нам сильным
шагом назад. Но это будет чистейшей иллюзией. В начале V века поэты были
еще учителями эллинов; в IV их роль перешла к философам. Не гимн Клеанфа
должны мы противопоставить трагедиям Эсхила, а трактаты Посидония, и
разобрать те и другие не с поэтической, а с религиозно-философской точки
зрения, сводя грандиозные символы элевсинского певца к отвлеченным
рассуждениям, - тогда результат будет иной. Нет, как читатель мог
рассмотреть из предыдущего параграфа, да и изо всей настоящей книги,
эллинизм не пожертвовал ни одним из религиозных достижений предшествовавшей
ему эпохи, но зато от себя прибавил многое; таким образом, если видеть в
понятиях "прогресс" и "регресс" понятия скорее количественные, чем
качественные, то придется признать религию эллинизма крупным прогрессом в
сравнении с религией независимой Эллады.
Но само собою разумеется, что эти понятия в такой же степени
качественные - если не в большей - в какой и количественные; это-то и имеет
в виду Группе, обвиняя эллинизм в том, что он, подчиняясь восточному
наркозу, выдвинул нездоровый мистицизм в ущерб "религии искусства", т.е.
древнего Олимпа. О наркозе потом; что же касается "нездорового" мистицизма,
то в этом определении сказалась атеистическая закваска автора, делающая его
вообще плохим критиком в религиозных делах. "Нездоров" мистицизм Франциска
Ассизского, Данте, Фомы Кемпийского, св.Терезы, Кальдерона, Мицкевича, Вл.
Соловьева... спорить тут бесплодно. Все же мне думается, кто вместе с нами
серьезно вник в сущность мистицизма эллинистической религии таинств и
вместе с нами взвесил сопоставленные в ¼46 пункты, тот согласится признать
и в этом углублении религиозного чувства значительный прогресс.
Но все же не по всей линии. Читатель разрешит мне лишь бегло сослаться
на те стороны, в которых мы усмотрели изъяны религиозного развития нашей
эпохи; религиозный эротизм, астрологию, магию, поклонение року. Можно бы
подробнее обсудить некоторые пункты, лишь мимоходом затронутые нами. Да,
конечно, дефекты есть; но в общей сложности придется все-таки сказать: есть
и прогресс.
Но как быть с восточным наркозом? Отрицать факт ориентализации нельзя;
но можно и должно подчеркнуть, что ей предшествовала эллинизация всех без
исключения религиозных сил, которые произвели эту ориентализацию - в этом
отличие нашего периода от вселенской империи. И при этом прогрессе
эллинизации отпали те элементы восточных культов, которые были в них
собственно восточными. Великая Матерь? Да, но без религиозного скопчества.
Исида? Да, но без заупокойной магии. Астарта с Аденом? Да, но без
религиозной проституции. Культ государей? Да, но без "проскинезы". И если
взвесить, какое значение имеют откинутые элементы, какое опустошение они
произвели бы в эллинской народной душе, если бы они не были откинуты, то
ясно будет, что ни о каком восточном наркозе речи быть не может. Скорее,
можно поставить вопрос, может ли при этих условиях быть речь об
ориентализации вообще, и не справедливее ли будет признать в религии
эллинизма просто дальнейший этап в самобытном развитии древнегреческой
религии.
Я и сам склоняюсь к тому, чтобы признать эту ориентализацию скорее
внешней, чем внутренней; но как таковую, я все-таки считаю полезным ее
удержать. Имена и прочие внешности имели все-таки одно огромное значение:
они создали у эллинов, быть может, иллюзию, но благотворную, что они
исповедуют одну и ту же религию с исконными поклонниками Исиды, Великой
Матери и т.д., с жителями Египта, Анатолии, Сирии - и значит, можно
продолжать, и всей oikumene. Другими словами: благодаря им, религия
эллинизма была поднята на ступень универсализма.
Осмеливаюсь верить, что читатель моей "Древнегреческой религии" не
забыл тех гомеровских стихов, которые я более всего прочего поручил его
вниманию и его памяти, стихов, доказывающих, что уже в те далекие времена
основание универсализма было глубоко заложено в греческую душу, что, при
всей любви Паллады к ахейцам и Аполлона к троянам, над обоими стоящий царь
Олимпа с одинаковым участием смотрел на бойцов обоих враждебных друг другу
станов, милуя человека исключительно в зависимости от его собственных
заслуг. Отметив эту черту, я, не вдаваясь в частности, на нескольких ярких
примерах охарактеризовал дальнейшее развитие этого универсализма, доводя
его до нашей эпохи и до того реформатора, которого настоящая книга
изобразила как творца религии эллинизма - до Тимофея элевсинского. Да,
Тимофей завершил то, что - для нас, по крайней мере - начал Гомер: он дал
тогдашней вселенной, правда, не единую, но все же вселенскую религию.
Деметра опять, как во дни царицы Метаниры, изменила свое имя: она
согласилась стать Исидой в Александрии и Великой Матерью в Кизике, но
осталась и тут, и: там тою же Деметрой элевсинской, царицей святых таинств,
ведущей все народы одинаково к той же великой и радостной цели.
Это ли ориентализация? Нет, конечно: не мог Восток дать Элладе то,
чего не имел сам. Он стал лишь страдательной матерью, действенной силой
была эллинская религия, была та удивительная ее особенность, благодаря
которой для сознания вдохновляемого ею народа не было "язычников", не было
"гяуров", а были окрестные народы, под различными именами почитающие одних
и тех же богов. Подобно самому понятию человечества, и общечеловеческая
религия была созданием эллинов; об этом следует настойчиво напоминать
теперь, когда все развивающийся процесс реварваризации человечества по
частям отнимает у нас то драгоценное наследие, которое нам досталось от
этого поистине избранного народа.