лизованным и
начал терять зрение, но - что удивительно! - сделался талантливым поэтом,
хотя до болезни не написал ни единой строчки. Жуковский, зная его
стесненное финансовое положение, организовал подписку на сборник его
стихов, постоянно навещал его, поддерживая духовно и материально.
Двадцатилетняя дружба Жуковского и Гоголя отмечена не только родством
поэтических душ, но и постоянными хлопотами Василия Андреевича о различных
вспомоществованиях и денежных пансионах для его младшего друга. Положа руку
на сердце, надо признать, что без этих денег, выплачиваемых регулярно из
государственной казны, Гоголь, лишенный какого-либо иного дохода, просто не
смог бы существовать физически. Создавая "Мертвые души", он много лет
провел за границей: то в Италии, то в Германии. В течение нескольких лет он
жил в доме у Жуковского, который ласково называл его "Гоголёк". Василий
Андреевич писал Вяземскому из Дюссельдорфа в Петербург: "Наверху у меня
гнездится Гоголь".
В 1824 г. благодаря хлопотам Жуковского возвращен из финляндской
ссылки Евгений Баратынский.
Сходящий с ума Батюшков оживлялся только в присутствии Василия
Андреевича и только с ним согласился ехать на лечение в Дерпт. Но тут, увы,
Жуковский со всей своей любовью и связями, был бессилен, и через пару лет
Батюшков окончательно сошел с ума. Когда вернувшийся из ссылки Пушкин
встретил потерявшего разум поэта, он, в глубоком потрясении, написал "Не
дай мне Бог сойти с ума..."
Жуковский принимал живое участие в судьбе воронежского поэта-прасола
Алексея Кольцова, помогал ему с публикациями, издал по подписке его сборник
стихов и даже хлопотал в Петербурге по его торговым делам (прасол - это
заготовитель и торговец скотом).
Во время заграничного путешестия в свите Великого князя Жуковский
познакомился в Риме с художником Александром Ивановым, добился для него
пансиона в 3000 рублей в год и уговорил наследника престола приобрести
грандиозный холст "Явление Христа народу".
Вместе с Карлом Брюлловым за 2500 руб. он выкупил из крепостной
зависимости Тараса Шевченко. Жуковский отпустил на волю своих крепостных
слуг, но некоторые из них, даже получив вольную, остались рядом с ним (няня
Пушкина, Арина Родионовна, в благодарность за честную и преданную службу
также получила вольную от родителей Александра Сергеевича, но восприняла
это так, словно от нее захотели избавиться, словно она не нужна больше
этому семейству, и так расстроилась, что Надежда Осиповна вынуждена была
пойти на попятную; и только после смерти няни в ее сундуке обнаружился этот
документ, спрятанный ею).
14 декабря 1825 года Жуковский находился в Зимнем дворце, что
называется, "по ту сторону баррикад". И если его первой реакцией на
восстание был ужас, откровенное неприятие вооруженного бунта и непонимание
свободолюбивых устремлений радикально настроенной части дворянства, то
впоследствии Жуковский неоднократно будет обращаться к Николаю I c просьбой
о помиловании сосланных декабристов (говоря словами Пушкина: "И милость к
падшим призывал"). Первое такое прошение вызвало страшный гнев императора и
чуть было не стоило опалы самому Жуковскому. Вот как он об этом писал в
своем дневнике: "Это было не объяснение, а род головомойки, в которой мне
нельзя было поместить почти ни одного слова/.../ Если бы я имел возможность
говорить, вот что я бы отвечал... Разве вы не можете ошибаться? Разве
правосудие (особливо у нас) безошибочно? Разве донесения вам людей, которые
основывают их на тайных презренных доносах, суть для вас решительные
приговоры Божии? Разве вы сможете осуждать, не выслушав оправдания?.. Разве
могу, не утратив собственного к себе уважения и вашего, жертвовать связями
целой моей жизни? Итак, правилом моей жизни должна быть не совесть, а все
то, что какому-нибудь низкому наушнику вздумается донести на меня, по
личной злобе, Бенкендорфу... Я не могу бегать по улицам и спрашивать у всех
возможных на меня доносчиков, что мне думать, что мне делать и кого
любить... Мы никогда не можем быть правыми. Поэтому в России один человек
добродетельный: это Бенкендорф! Все прочие должны смотреть на него в
поступках своих как на флигельмана... А он произносит свои суждения по
доносам... Я с своей стороны буду продолжать жить как я жил. Не могу
покорить себя ни Булгариным, ни Бенкендорфом: у меня есть другой вожатый -
моя совесть". И, следуя своему "вожатому", Жуковский все-таки сумел
добиться освобождения нескольких декабристов, например, Черкасова.
Когда Иван Киреевский, сын единокровной племянницы Жуковского и его
бывший воспитанник, решил выпускать журнал "Европеец", поэт горячо
поддержал его начинание и передал ему для печати несколько своих последних
стихов. Однако после выхода в свет двух номеров, за статью Киреевского
"Девятнадцатый век", журнал был закрыт цензурой. Жуковский пытался
заступиться за издателя перед императором, уверяя последнего в отсутствии
вредных помыслов и искренней благонадежности Киреевского, на что
разгневанный Николай I поинтересовался у воспитателя своего сына: "А за
тебя кто поручится?" Жуковский, глубоко оскорбленный, подал в отставку. А
через несколько дней император, повстречав его в дворцовых коридорах и
приобняв за плечи, произнес: "Ну, пора мириться!" Жуковский забрал назад
свою просьбу об отставке, однако продолжил борьбу за "Европеец", и, хотя он
и проиграл, зато выиграл в несоизмеримо большем: в глухие николаевские годы
личным примером доказал, что честь и чувство собственного достоинства
нельзя ни втоптать в грязь, ни променять на карьеру, ни поступиться ими в
угоду бенкендорфам.
О благотворной роли Жуковского в судьбе Пушкина можно говорить до
бесконечности! Как часто он поддерживал его в трудные минуты, отводил от
него опасности, заступался в критические моменты! Благодаря его хлопотам, в
1820 г. Пушкин отправился не в ссылку на Соловки, а в "командировку" в
Бессарабию; в 1824 г. он уладил тяжелейшую ссору поэта с отцом,
согласившимся быть тайным соглядатаем собственного сына (и таким вот
образом "грамотно" велось наступление на изживание дворянской чести и
человеческого достоинства еще в начале XIX в, что уж говорить о том, что
произошло в ХХ!). Спустя некоторое время, Пушкин писал из Михайловского
Вяземскому: "Письмо Жуковского наконец я разобрал. Что за прелесть
чертовская его небесная душа! Он святой, хотя родился романтиком, а не
греком, и человеком, да каким еще!" В 1834 г. Жуковский сгладил конфликт
между "камер-юнкером" Пушкиным и императором Николаем I. А через два года,
когда француз Дантес начал свои вызывающие ухаживания за женой поэта,
именно Жуковский выступил посредником в примирении Пушкина с Дантесом, в
результате чего дуэль в ноябре не состоялась, а приемный сын голландского
посланника барона Геккерена, известного своей "противоестественной
страстью", стал мужем Екатерины Гончаровой, старшей сестры Натальи
Николаевны Пушкиной. Но не прошло и трех месяцев, как по Петербургу
распространились омерзительные письма, порочащие честь Александра
Сергеевича и его жены, и Пушкин повторил свой вызов. И снова Геккерен
обратился к Жуковскому, зная, что это единственный человек, к мнению
которого Пушкин мог прислушаться. И, действительно, Василий Андреевич
сделал всё, что он него зависело, чтобы предотвратить дуэль. Он взывал к
Пушкину: "Я не могу еще решиться почитать наше дело конченым. Еще я не дал
никакого ответа старому Геккерену... Ради Бога, одумайся. Дай мне счастие
избавить тебя от безумного злодейства, а жену твою от совершенного
посрамления". Жуковский был уверен, что Пушкин, с его репутацией отчаянного
бретера и меткого стрелка, совершит это "безумное злодейство" - т.е. убьет
Дантеса на дуэли. И, так как Дантес был кавалергардом, а значит подчинялся
императору, Жуковский даже обратился к Николаю I с мольбой остановить
намечавшуюся дуэль между его офицером и первым народным поэтом, но в данном
случае царь предпочел не вмешиваться. 27 января смертельно раненный Пушкин
позвал к себе Жуковского. В течение почти двух суток Василий Андреевич
выпускал бюллетень о здоровье умирающего поэта. 29 января 1837 г. Александр
Сергеевич Пушкин скончался от раны, защищая свою честь и честь жены.
Жуковский пережил еще одно ЛИЧНОЕ горе, ведь Пушкин был для него не только
гениальным русским поэтом, но и близким другом, которого он знал 15-летним
подающим надежды лицеистом, о котором он с такой любовью и трепетом
заботился впоследствии, которого он, в определенном смысле, "выпестовал".
Это была трагедия всей России, и произошла эта трагедия в его, Жуковского,
день рождения, и с тех пор он перестал его отмечать вовсе.
А три года спустя, и опять же по страшному совпадению - 29 января,
умер Иван Козлов.
Как будто злосчастный рок навис над судьбой Жуковского, забирая тех, к
кому он был более всего привязан, но Василий Андреевич был человекрм
глубоко верующим, и вера помогала ему переносить эти жизненные утраты. "На
свете много прекрасного и кроме счастья", - часто повторял он.
После гибели Пушкина Жуковский был назначен опекуном его семьи.
Император запретил хоронить его в Петербурге, и в последний путь - на
кладбище Святогорского монастыря, что рядом с Михайловским - его провожали
всего четыре человека: Жуковский, Александр Тургенев, Вяземский и преданный
крепостной дядька поэта Никита Козлов, бывший с ним рядом всю жизнь и
защищая которого Пушкин однажды даже вызвал на дуэль Модеста Корфа. После
похорон Жуковский начал разбирать бумаги поэта, включая и частную
переписку, и ему в помощники Николай I назначил генерала Ш отделения
Дубельта. Первым порывом Василия Андреевича было отказаться от разбора
архива и этого бесчестного невольного сотрудничества с "охранкой", но
скрепя сердце он решил продолжить работу, понимая, что это последняя
великая услуга, которую он мог оказать погибшему другу. После смерти у
Пушкина остались огромные неоплаченные долги, в общей сложности 92,500
рублей. У Натальи Николаевны не было никаких средств, и тогда Жуковский
добился погашения этих долгов из личной казны императора (во столько,
получается, оценил Николай I жизнь поэта, которого, при посредничестве
Бенкендорфа, травил и унижал, заставляя поступать Пушкина по своему
императорскому усмотрению - как это непохоже на то, чему учил его сына
Жуковский!). "Ангелом-хранителем семьи" назвал Василия Андреевича князь
Вяземский.
А ведь Жуковский был еще опекуном и внучек Екатерины Афанасьевны
Протасовой! Саша ненадолго пережила свою старшую сестру: она скончалась в
Италии от чахотки в 1829 г., и Екатерина Афанасьевна осталась одна с
маленькими детьми на руках. Отныне ее надежда - только Жуковский и Мойер, и
их заботами, хлопотами и любовью она будет жить.
Через год после гибели Пушкина умер Воейков. И вновь Василий Андреевич
стал опекуном над оставшимся имуществом своего бывшего друга и
отвратительного домашнего тирана, Александра Воейкова. Каково же было его
изумление, когда, разбирая бумаги покойного, он обнаружил, что тот - тайно
ото всех! - содержал бедных вдов и сирот. "Вот и разгадывай тут природу
человека!" - писал Жуковский, прощая Воейкову всё содеянное им зло.
Мойер и Екатерина Афанасьевна с внучками переехали их Дерпта в
Мишенское, где через год скончалась та, чья воля не дала соединиться двум
любящим сердцам, еще при жизни потеряв мужа и обеих дочерей и чьим
заступником на закате дней стал отвергнутый ею жених ее дочери - какая злая
игра судьбы!
Все эти трагические ранние утраты: смерть отца, любимой единокровной
сестры Варвары Афанасьевны, ближайшего друга Андрея Тургенева и
последовавшая позже кончина матери приемной и тут же родной - безусловно,
сформировали творческую позицию раннего Жуковского. Его баллады, действие
которых в основном разворачивается на фоне мрачных средневековых пейзажей,
описывают - при всем разнообразии сюжетов и персонажей - по существу одну и
ту же ситуацию: двое любящих не могут соединиться, вступая в неразрешимый
конфликт с Провидением, которое приводит их к гибели, зато после - в горнем
мире - их ждет неземное счастье и долгожданное слияние разлученных при
жизни душ:
И нет уж Минваны...
Когда от потоков, холмов и полей
Восходят туманы,
И светит, как в дыме, луна без лучей -
Две видятся тени:
Слиявшись, летят
К знакомой им сени...
И дуб шевелится, и струны звучат. ("Эолова арфа", 1814)
Дни любви, когда одною
Мир для нас прекрасен был,
Ах! Тогда сквозь покрывало
Неземным казался он...
Снят покров; любви не стало;
Жизнь пуста, и счастье - сон.
("Таинственный посетитель", 1824)
Но эти же человеческие утраты, список которых пополнялся с трагическим
постоянством: гибель Андрея Кайсарова, сумасшествие Батюшкова, смерть Маши
Мойер и Саши Воейковой, гибель Пушкина - фиксируя творческое мировоззрение
Жуковского,формировали вместе с тем и его жизненное кредо: Бог не дал ему
личного, земного, обыкновенного счастья, значит, он будет жить счастьем
близких ему людей, по мере сил и возможностей устраивая их будущность. А
сил и возможностей Господь отпустил ему достаточно!
Судьба Жуковского явила удивительный пример слияния литературы и
жизни: реальные утраты воплощаются в условные романтические сюжеты и,
утверждаясь в них, укрепляют убеждение поэта в невозможности для себя
личного счастья.
Но на закате жизни та же судьба, казалось, решила изменить злосчастный
рок поэта и подарить ему последний шанс: любовь очаровательной 19-летней
Елизаветы Рейтерн.
11.
С отцом Елизаветы, немецким художником Гергардтом Рейтерном, Жуковский
познакомился еще в 1826 г., когда отдыхал и лечился в Эмсе. Гергардт
Рейтерн был в свое время русским гусарским офицером, участвовал в войнах с
Наполеоном, а в "битве народов" под Лейпцигом потерял правую руку. Вышел в
отставку, выучился писать и рисовать левой рукой и сделался широко
известным живописцем. Через год, благодаря хлопотам Жуковского, Рейтерн
стал придворным художником, получавшим жалованье от российской казны. В
течение последующих лет, отправляясь в заграничные путешествия, Жуковский
постоянно его навещал.
Белокурая мечтательная Лиза росла на его глазах. Из прелестного,
беззаботного пятилетнего ребенка она превратилась в угловатого задумчивого
подростка и, наконец, в полную очарования, грации и ума девушку. За долгие
годы она привыкла к визитам Жуковского и с нетерпением ожидала каждой новой
встречи с этим веселым, жизнерадостным и в то же время немного печальным
русским поэтом, покорившим ее душу своими тягуче-напевными, полными
трагизма любви балладами.
И вот в 1840 г. в сердце юной Елизаветы вспыхнула любовь к уже
пожилому, но по-прежнему обаятельному, отзывчивому, с несостарившейся
возвышенной душой Василию Андреевичу Жуковскому. Он не мог не ответить ей
взаимностью.
Родители Елизаветы не стали чинить препятствия их любви, несмотря на
очевидный мезальянс: разница в возрасте составляла 38 лет! Видя их
сердечную привязанность друг к другу, Гергардт Рейтерн сказал Жуковскому,
что окончательное решение принадлежит его дочери, а он, со своей стороны,
не будет ни отговаривать ее, ни, наоборот, упрашивать.
Таким образом, в апреле 1840 г. состоялась помолвка. Жуковский срочно
вернулся в Петербург, подал в отставку (хотя ему предложили новую работу:
учить русскому языку немецкую принцессу, невесту Великого князя Александра
Николаевича), завершил многие дела, в том числе и связанные с хлопотами о
других людях, устроил детей Саши Протасовой-Воейковой, посетил могилу Маши
в Дерпте, словно прося ее благословения, и, вновь окрыленный надеждой на
личное, семейное счастье и очарованный взаимной любовью (без трагической
невозможности встречать каждый день вместе), он возвратился в Эмс, к
невесте, которую почти боготворил:
О, молю тебя, Создатель,
Дай вблизи ее небесной,
Пред ее небесным взором
И гореть, и умереть мне,
Как горит в немом блаженстве,
Тихо, ясно угасая,
Огнь смиренныя лампады
Пред небесною Мадонной.
(А ведь и Пушкин, обращаясь к своей невесте, Наталье Николаевне
Гончаровой, сравнивал ее с Мадонной!)
В июне 1841 г. Василий Андреевич Жуковский обвенчался с Елизаветой
Рейтерн в православной посольской церкви в Штургарте. Они поселились в
просторном двухэтажном особняке в Дюссельдорфе, где впоследствии будет
подолгу живать и работать Гоголь, где и сам Жуковский примется за
монументальный труд: перевод на русский язык гомеровской "Одиссеи". Он
будет так этим увлечен, что, может быть, впервые в жизни на время забудет о
тех, кто остался на Родине. Вяземский, в отчаянье от своего бессилия в
борьбе с Булгариным и официозом в литературе и со всеобщим доносительством
в быту (Бенкендорф вскоре умрет, но дело его переживет его самого на добрые
полтораста лет!), взывал к Жуковскому: "Не забывай, что у тебя на Руси есть
апостольство и что ты должен проповедовать Евангелие правды и Карамзина -
за себя и за Пушкина".
А тем временем у Жуковских родилась дочь, которую назвали Александрой
(смею думать, в честь любимицы и крестницы поэта Саши Протасовой). Но
неожиданно у жены Василия Андреевича начинается затяжная нервная болезнь:
ее раздражает яркий свет, громкие голоса, она не хочет никого видеть: ни
новорожденную, ни мужа, ни родителей, на глаза ее постоянно наворачиваются
слезы... Сейчас нам эта болезнь знакома под названьем "послеродовой
депрессии" и лечится она курсом антидепрессантов, а тогда - только любовью
и заботами ближних. В течение долгих месяцев Жуковский не отходит от
постели жены, ухаживая за ней с тем милосердием и самоотречением, на
которое только он был способен. И болезнь на время отступает.
Через три года у них родился сын Павел, который, когда вырастет,
станет известным художником и сделает все, чтобы сохранить в памяти
потомков добрые дела его отца, его стихотворные и графические архивы. Но в
этом же году Жуковский пережил еще одну тяжелейшую утрату: умер самый
близкий его друг, Александр Иванович Тургенев, с которым они познакомились
почти полвека назад, в 1797 г., и прошли рука об руку долгий тернистый
путь, радуясь счастливым мгновениям и удачам друг друга и поддерживая в
минуту тревог и сомнений: "Мой пятидесятилетний товарищ жизни, мой добрый
Тургенев переселился на родину и кончил свои земные странствия". Но эта же
утрата напомнила Жуковскому о тех, кто еще нуждался в его помощи и
заступничестве в этой жизни; он выбирается из "кокона затворничества" и
вновь хлопочет об оставшихся в живых декабристах, добивается трехлетнего
денежного пансиона для Гоголя и всерьез задумывается о возвращении в
Россию. Но надеждам на скорый переезд не суждено было сбыться из-за вновь
начавшихся мучительных меланхолических приступов болезни его жены:
"Последняя половина 1846 г, - записал он в дневнике, - была самая тяжелая
не только из двух этих лет, но и из всей жизни! Бедная жена худа как
скелет, и ее страданиям я помочь не в силах: против черных ее мыслей нет
никакой противодействующей силы! Воля тут ничтожна, рассудок молчит...
Расстройство нервическое, это чудовище, которого нет ужаснее, впилось в мою
жену всеми своими когтями, грызет ее тело и еще более грызет ее душу. Эта
моральная, несносная, все губящая нравственная грусть вытесняет из ее
головы все ее прежние мысли и из ее сердца все прежние чувства, так что она
никакой нравственной подпоры найти не может ни в чем и чувствует себя всеми
покинутою... Это так мучительно и для меня, что иногда хотелось бы голову
разбить об стену!" В довершение к этому и сам поэт начал слепнуть.
Смерть от тифа старшей сестры окончательно подорвала силы Елизаветы, и
отныне "черная меланхолия" навеки поселилась в ее сердце, вытеснив любовь к
детям и к мужу. Ничто теперь не напоминало прежнюю очаровательную и
доброжелательную девушку, которую несколько лет назад всей душой полюбил
Жуковский, но эта же любовь питала его силы, помогая сносить тяготы ухода
за душевнобольной женой.
А тут еще грянули революции в Европе! Жуковский не мог равнодушно
видеть кровопролитие, но не мог и принять идеалов революционеров, чье
утверждение требует таких немыслимых жертв. И он почувствовал, что дальше
откладывать возвращение на родину нельзя, продал имущество, но в последний
момент был остановлен письмом Вяземского, сообщавшего о страшной холере,
свирепствующей в России. Ну, что ж - из двух зол... Пока же Жуковский купил
дом в Баден-Бадене и переселился туда с семьей. Продолжая работать над
окончанием перевода "Одиссеи", много времени он отдавал занятиям со своими
детьми: родившись и живя в Германии, они - благодаря таланту и усилиям отца
- прекрасно говорили и писали по-русски (не правда ли, нам, живущим за
границей, более чем знакома ситуация "двуязычия" - вот на чей положительный
опыт нам бы ориентироваться!). Жуковский сообщал: "Этот труд (занятия с
детьми - Н.Л.) имеет для меня прелесть несказанную. Я составил особенного
рода живописную азбуку, для которой сам нарисовал около 500 фигур, которые
в одно время легким образом выучивают читать и писать и удерживать в памяти
выученное. Теперь составляю наглядную арифметику, таблицы и карты для
священной истории и атлас всемирной истории, по особенной методе, которая
будет в своем роде нечто весьма оригинальное, практическое не для одних
детей, но и для взрослых... Мой труд для моих детей, если Бог позволит
кончить его, может со временем быть полезен и всем в домашнем воспитании;
он охватит систематически весь круг сведений, которые нужно иметь".
Однако жизненный путь одного из самых светлых и благородных русских
людей ХIХ в. близился к концу. Жуковский еще мечтает о возвращении в
Россию: даже составляет подробный - по дням - план окончательного
путешествия из Баден-Бадена в Петербург (разумеется, через Дерпт). Еще
пытается как-то облегчить тяжелейшее состояние жены - в минуту душевной
скорби он признается: "Вся моя жизнь разбита вдребезги. Если бы я не имел
от природы счастливой легкости скоро переходить из темного в светлое, я
впал бы в уныние... Тяжелый крест лежит на старых плечах моих; но всякий
крест есть благо... То, что называется земным счастием, у меня нет... Того,
что называется обыкновенно счастием, семейная жизнь мне не дала; ибо вместе
с теми радостями, которыми она так богата, она принесла с собою тяжкие,
мною прежде не испытанные, тревоги, которых число едва ли не превышает
число первых почти вдвое. Но эти-то тревоги и возвысили понятие о жизни;
они дали ей совсем иную значительность". Еще надеется - с помощью Плетнева
- напечатать философские заметки для 10-го тома своего собрания сочинений,
но цензура их не пропускает. Тогда он просит своего друга забрать его
манускрипты, так объясняя свой отказ от публикации: "Я хотел делиться с
своими соотечественниками теми мыслями, которые жизнь развила в голове и
сердце. Это не нужно; гораздо вернее, покойнее и смиреннее думать и
выражать искренно свои мысли про себя. Зачем подвергать себя недоразумению,
произвольному суду и навлекать на себя неосновательные обвинения?" (Эти
рукописи, в трех толстых тетрадях, не найдены до сих пор.) Еще продолжает с
удовольствием заниматься с детьми - а воля Божья уже почти исполнена. К
этому времени Жуковский практически ослеп. Немного ранее он сконструировал
прибор, который помогал ему писать, только чтобы не обременять своих
близких и не быть им в тягость.
И вдруг в марте 1851 г., во время Великого поста, он получил письмо из
Москвы с сообщением о смерти Гоголя. Это было для Жуковского последним
ударом, пережить который он уже не смог. С кончиной Гоголя для Василия
Андреевича как будто умерла вся его минувшая жизнь, как будто бы он остался
один в современном и не слишком уже понятном ему мире... Давно умер
"Арзамас", а его талантливые, веселые и по молодости беззаботные
"заседатели" кто переселился в мир иной, кто находился на поселении в
Сибири, а кто предал идеалы юности и "обенкендорфился" (да простится мне
этот своевольный неологизм!); скончались все его ближайшие родственники;
погиб Пушкин; переселились в мир иной Маша и Саша Протасовы, так много
страдавшие в жизни и безропотно переносившие все тяготы, выпавшие на их
долю - а ведь так надеялось, что их ждет счастливая судьба... Но "родиной"
для Жуковского в эти годы стало не то временное пристанище, где человеку
выпало родиться, а тот вечный радостный приют, где обещана долгожданная
встреча всем разлученным в земной юдоли - и он ожидал этой встречи без
печали...
12 апреля в Светлое Христово Воскресенье Василий Андреевич Жуковский
скончался.
Он оставил предсмертное письмо своей жене, полное благодарности: "В
мысли, что мой последний час, может быть, близок, я пишу тебе и хочу
сказать несколько слов утешения. Прежде всего, из глубины моей души
благодарю тебя за то, что ты пожелала стать моей женою; время, которое я
провел в нашем союзе, было счастливейшим и лучшим в моей жизни. Несмотря на
многие грустные минуты, происшедшие от внешних причин или от нас самих, - и
от которых не может быть свободна ничья жизнь, ибо они служат для нее
благодетельными испытаниями, - я с тобою наслаждался жизнью в полном смысле
этого слова; я лучше понял ее цену и становился все тверже в стремлении к
ее цели, которая состоит ни в чем ином, как в том, чтобы научиться
повиноваться воле Господней. Этим я обязан тебе; прими же мою благодпрность
и вместе с тем уверение, что я любил тебя, как лучшее сокровище души моей".
Василий Андреевич Жуковский обрел свою небесную родину, так и не
увидев перед кончиной родину земную: он был похоронен в Баден-Бадене. И все
же вечный покой он обрел в России: 29 августа его прах был погребен на
кладбище Александро-Невской лавры, рядом с могилами Карамзина и Ив.Козлова.
За гробом шли Плетнев, Федор Тютчев, студенты Петербургского университета и
его воспитанник - наследник Российского престола Великий князь Александр
Николаевич.
Начался путь Жуковского в бессмертие.
12.
Когда, в глухие и лживые, брежневские годы я училась в школе, имя
Жуковского встречалось в учебниках, что называется, в скобках
(исключительно в связи с Пушкиным: мол, его первый учитель, переводчик
мрачных немецких баллад, полных неверия в спасительность борьбы с
окружающим миром). С тем он и пребывал в моей бескомпромиссной подростковой
памяти до тех пор, пока я вдруг не вычитала в каком-то предисловии к
сборнику его стихов (уже учась в университете), что он выкупил из
крепостной неволи Тараса Шевченко. Этот факт меня поразил - как-то он не
вязался в моем представлении с образом скромного подражателя пассивного
немецкого романтизма, а баллада "Светлана", полная юмора и жизнелюбия, с
посвящением таинственной А. Воейковой, - и тем паче. И во мне взыграла
юношеская пытливость: а ну-ка, ну-ка - что там за всем этим кроется...
С тех пор прошло много лет. Я глубоко почитаю литературное творчество
Василия Андреевича Жуковского: без его языковых исканий, стилистических и
жанровых открытий не было бы, наверное, поэзии Вяземского, Батюшкова,
Баратынского, Ив.Козлова и, конечно, Пушкина. Но это для меня, филолога, не
главное. Я преклоняюсь перед его человеческим подвигом. Не многим в этой
жизни было дано с таким мужеством, честностью и милосердием реализовать
себя - повинуясь воле Бога и собственной совести. Это был человек, не
ведавший зависти и обид, всего себя отдавший служению ближним своим. Для
меня его судьба - это также пример христианского подвига: обычного,
повседневного, в быту. Чуждый гордыни и жажды мщения, он не просто прощал
врагам своим, но и любил их, и заботился о них (если они в том нуждались);
полный смирения, безропотно сносил все тяготы и утраты, посланные Богом, и
благодарил Его за бесконечное милосердие; будучи небогатым сам, отдавал
последнее тем, кто испытывал в этом настоящую нужду. Как часто в своей
жизни я словно "примеряю" мои поступки на личность Василия Андреевича
Жуковского: а как поступал он и как бы мог поступить?..
Я глубоко, искренне сожалею о том, что мы по-прежнему непростительно
мало знаем о нем и убеждена: наша жизнь стала бы чуть-чуть добрее, светлее
- знай мы о Жуковском больше.
И я верю всем сердцем, что эта статья - даже небольшая, поверхностная,
написанная как бы пунктиром - откроет заново имя выдающегося подвижника
русской литературы и замечательного, редкого по своим душевным качествам
человека. Ведь Василий Андреевич Жуковский не только талантливый поэт, но и
талантливый творец своей жизни, а подобное сочетание встречается почему-то
очень редко.
Наталия Литвинова (litvinova@e-mail.ru)
Октябрь 2001 - июль 2002 г.
Оригинал находится
здесь.