Когда я был еще студентом, Левитов занимал уже видное место среди молодых русских писателей. Тогда только что вышли его "Степные очерки" в двух маленьких красных книжках, в отдельном издании Генкеля. Я не скажу, чтобы он особенно читался среди так называемой "большой публики", но в среде молодежи и особенно интеллигентного разночинства рассказы его читались с интересом и любовью. Мягкий, поэтический колорит его степных картин природы и лирических излияний, смягчавший некоторую мрачность выводимых им типов, отрадно действовал на душу тех сотен и тысяч юношей-бедняков, которые покинули свои далекие полуразоренные разночинские гнезда в глухих городках и селах, променяв их на сырые и холодные "каморы с мебелью" в столицах, представлявшихся им "ареной деятельной силы, пытливой мысли и труда". Как ни сумрачны были воспоминания о далеких родных местах, какие возбуждал в них Левитов, но та поэзия, которую умел он разлить по своим картинам и отыскать в сумрачных лицах своих героев, заставляла их переживать нечто такое, что согревало их сердца, наполняло верой и поддерживало в минуты отчаяния в их холодных мансардах. Нужно заметить, что этот поэтический колорит, так ярко проникавший "Степные очерки", был в то время (в 60-х годах) и одним из ярких достоинств Левитова, отличавших его от целой массы второстепенных беллетристов, сильных лишь благими намерениями, и в то же время одной из причин, по которым он не мог быть назван особенно популярным писателем того периода; в его экскурсиях в область поэзии многие видели недостаток, как и в отсутствии модных современных тем. У всякого времени свои задачи, и такую односторонность требований от писателя нельзя всецело поставить в вину тому поколению, но вместе с тем и Левитов не считал себя вправе вполне подчиняться этим требованиям и изменять как себе, так и тем заветам старых поколений, которые ему были дороги: он был воспитан в школе старых поклонников пушкинской и гоголевской поэзии и не только не мог отрицать ее вместе с последователями Писарева, Зайцева и др., но находил в душе своей прямой отзвук ее, и она была его второй натурой, которую он, конечно, не имел ни возможности, ни намерения увечить. Это обстоятельство, по моему мнению, было очень характерно для Левитова и придавало ему, как личности, некоторый своеобразный облик, несколько не соответствовавший существовавшему в то время среднему типу писателя. И это было вполне естественно, так как сам Левитов, как крупный талант, был оригинальная личность, не укладывавшаяся в известные шаблоны. С этой стороны мне прежде всего пришлось узнать его, и прежде всего он ею меня и поразил.
Это было вскоре после моего приезда студенчествовать в Петербург. Я имел уже рекомендательную записочку к Левитову в своих руках и "горел нетерпением", как говорят, повидать своего излюбленного автора.
Разыскать Левитова было нелегко; он часто менял свои "комнаты с небилью". Я нашел его в одной из таких комнаток, в третьем этаже, на Гончарной улице, среди обиталищ его излюбленных героев; идя по довольно грязной лестнице, я мог видеть направо и налево вывески сапожников, портных, модных мастериц; чуть ли не в одной из таких квартир занимал комнатку или две и А. И. Левитов. Обстановка была поистине бедная: три-четыре стула, ломберный столик, на котором еще стоял неубранный самовар, кровать и старенький диванчик; на диванчике сидела и шила молодая женщина, худая, бледная, маленькая брюнетка с бойкими глазами - его сожительница, как оказалось, тоже вышедшая из среды облюбованных им "маленьких героев", - а по комнате нервно ходил среднего роста, тоже худой господин с длинными русыми волосами и маленькой жидкой бородкой, в коротеньком старом пиджачке и очках, из-за которых лихорадочно светились беспокойные глаза. Это был сам Александр Иванович; он показался мне сердитым, и я робко передал ему письмо.
- Ну что же, захотели посмотреть, какие такие писатели бывают, - заговорил он, прочитав письмо. - Ну, хорошо, будемте знакомы... Милости просим... Только ведь в нас завидного мало... Сами тоже мечтаете литераторствовать? Не советовал бы... Завидного мало... Впрочем, как для кого: разные бывают они, то есть писатели-то, разные... Что ж, поди, принесли тетрадку, стишки?
Несмотря на сердитый тон всей этой реплики, я не мог не улыбнуться: так много искреннего добродушия светилось под этой внешней суровостью. Тетрадки у меня, к счастью, не оказалось.
- И тетрадки нет? - как будто изумился Александр Иванович. - Ну, так нечего делать - будемте так беседовать. Ох, уж эти мне начинающие писатели! И откуда они только берутся! Ну точь-в-точь мотыльки на огонь летят, такие же несмысли - лезут прямо в пламя. Светло оно бывает - точно, да ведь жжется, ведь сгореть можно в одну секунду, так что и мокренько не останется... Эх! - вздохнул Александр Иванович и махнул рукой: - Уж хоть бы ко мне-то не ходили... Что от меня взять? Я ведь скучный человек, очень скучный, предупреждаю. У других там журфиксы и всякое такое благоустроенное развлечение, а у меня ничего этого нет, батенька... Уж извините, по-простецки.
Я, конечно, заверил Александра Ивановича, что он напрасно так о себе думает, но тем не менее разговор у нас совершенно не клеился. Я чувствовал, что Александр Иванович чем-то сильно расстроен, что он действительно поддерживает со мной разговор ради только любезности, и я уже готов был найти предлог, чтобы уйти, как вдруг Александр Иванович схватил шляпу и сказал мне:
- Знаете что, батюшка, мне необходимо, до зарезу нужно зайти в одно местечко... Уж извините, пожалуйста... Я, знаете, одной минуткой. Ну, самое большое - четверть часа. Пожалуйста подождите. Вы вот с нею побеседуйте, - показал он на свою супругу, - она вас чаем угостит, а я сию минутку вернусь.
И Александр Иванович исчез. Супруга его налила мне стакан чаю, поговорила со мною тоже ради любезности и, наконец, предложила пока почитать книгу.
Прошло полчаса, и я выразил предположение, что Александр Иванович, вероятно, долго не придет и что я думаю - лучше зайти после.
- Да, вероятнее всего, что не придет, - заметила г-жа Левитова. - Это с ним часто бывает... Может быть, встретил кого-нибудь. Притом же теперь он очень расстроен.
Я полюбопытствовал, - что такое с ним случилось?
- Да ничего особенного... Просто - мученик он. Очень уж добросовестен. Вот взял аванс из одной редакции, требуют рассказ, а у него не пишется. Вчера сидел целую ночь - ничего не выходит... То есть выходит все, другой бы и этим был очень доволен, ну только не он.
- Зачем же он так насилует себя?
- Зачем? Он вон говорит: коли ты писатель, так и пиши. Назвался груздем - полезай в кузов. Ишь какой барин! А не хочешь - так ступай сапоги шей, мостовую мости. Ну да ведь это он так говорит только, а потом возьмет да все и изорвет, что за вечер написано, и мучается. В это время с ним лучше уж и не говорить.
Мне приходилось сознаться, что я давно должен был бы уйти.
Прошел месяц, прежде чем я мог снова побывать у Левитова.
- А, это вы, - встретил он меня, радушно протягивая мне руки. - Не сердитесь? Нет, не сердитесь? Ну, спасибо, спасибо за это... Что делать? Простите... Так вышло. Встретил одного человека, так, из простячков... Ну, заговорились... Ах, какой человек-то!.. Всю душу, как на блюдечке, передо мной выложил... Э, батюшка, это не часто бывает; дорогое это дело. О, какое дорогое! Так не рассердились? Ну, я очень рад... Мне это очень приятно, что вы не как другие. Ну вот теперь садитесь, побеседуемте попросту, по душе... Теперь мы уже знаем друг друга - и церемониться нам нечего...
И действительно, ни я, ни он не чувствовали теперь ни малейшего стеснения. Он душевно, по-дружески стал спрашивать меня о моем детстве, о семье, о ранних впечатлениях. Пошли воспоминания; он делился своими, разговорился.
- Беднота нас, батенька, заела, беднота и дикость... и еще хамство... Вы вот счастливее нас, - говорил он, - вы уже не увидите того, что мы видели. А мы его во как произошли, воочию, это хамство-то, и барское хамство и хамское хамство. Насмотрелись всего: своими очами видели, своими телесами осязали... Да, а вот эта беднота-то и заполонила меня себе. Родная ведь она. Вот и теперь опять собираюсь бросить эту квартиришку, перейду на весну куда-нибудь в предместье, около заставы,.. Ах, какой там милый народец проживает!.. Боже мой!.. Лик Божий, кажись, давно утерял, давно уж он весь от жизни измызган и заброшен за забор, как бабий истоптанный башмак, а эдак вот проживешь с ним, побеседуешь по душе, ан там, на глуби-то, внутри-то она и светится, как светлячок, душа-то Божья и мигает. А кто к нему подойдет, к этой бедноте-то, вблизь-то, лицом к лицу, кто это будет до души-то этой вглуби докапываться?.. Никого нет, голубчик, никого. А ведь какие силы были!.. Вот хоть бы Лермонтов... Силища!.. А на кого наполовину ухлопал себя?.. Кавалерство, как ржа, заело его... Измотался на нем, измучился... А за что? И на что столько потратил своей души, ума?.. Только вы не думайте, что я его не ценю, во имя там тенденций каких-нибудь... Нет, нет! Я этому не сочувствую - отрицать поэзию... Без поэзии - мы нуль, потому что без нее нет жизни... и не понять без нее жизни. Поэтому я и говорю, что если бы с этим поэтическим-то чутьем, какое было у Лермонтова, да кабы он к этой бедноте подошел (а уж он пробовал ведь!), что бы он там открыл! А его вон в анализ чувств княжны Мери тянуло... А что насчет поэзии, то сохрани Бог чураться ее!.. Умная, дельная мысль - что говорить: хорошо, и всякую штуку можно изобразить дельно и умно, только без поэзии все это мертво будет, холодно... да и неверно будет, наверное неверно!
Александр Иванович разговорился. Я, конечно, через двадцать пять лет не могу ручаться, чтобы он именно говорил такими словами, но таков был общий тон и содержание его речей. Передо мною был теперь именно тот мягкий, любящий и скорбящий автор "Степных очерков", облик которого отразился в каждой их строчке, который давно уже, только еще смутно, носился передо мною. Мне было как-то особенно отрадно слушать его: в его речах звучало многое из того, что давно уже говорило мне собственное сердце.
Я не имею намерения ни писать биографию Александра Ивановича, ни передавать последовательно все, что мне приходилось узнавать о его жизни или что я мог наблюдать лично; лица, ближе меня стоявшие к Александру Ивановичу и отношения которых к нему не прерывались промежутками в несколько лет, когда мы не видали друг друга, лучше меня могут осветить нужным материалом его личность со всех сторон. Поэтому я позволяю себе ограничиться только двумя-тремя моментами из времени нашего знакомства, которое собственно и оставило глубокое впечатление на моей душе и которое, как мне кажется, до известной степени характерно вообще для его жизни и личности.
Уже эта первая моя встреча с Александром Ивановичем произвела на меня несколько как бы двойственное впечатление. С одной стороны, как я говорил, мне было чрезвычайно отрадно, что я встретил в нем именно того, образ чей как бы полусознательно раньше жил в моей душе, когда я читал его произведения, с другой - мне чувствовалось уже и тогда, как эта мягкая поэтическая натура бьется в жестоких сетях чего-то страшного, разъедающего, как ржа, мучительно и неустанно подтачивающего каждый свободный порыв мысли и чувства. Счастлив, конечно, тот, кто может созерцать жизнь в постоянном поэтическом настроении, который может, так сказать, безнаказанно парить над всеми жизненными явлениями, лично мало подвергаясь их разлагающему и парализующему воздействию, но как безмерно мучительно творчество для того, кто сам, всем своим существом, не только вместе со своими героями переживает те короткие моменты поэтического тепла и света, которые изредка дарит им жизнь, но и всю ту тьму-тьмущую житейских неурядиц, забот и огорчений, перед которыми моментально исчезает этот блеснувший им луч света, счастья и поэзии! Этот холодный разъедающий ужас жизненных неурядиц, забот и огорчений, охватывающий всю жизнь, маленьких людей, то приводящий их к отчаянию или безумному разгулу, то пригнетая их, уродуя и увеча, был тем демоном-мучителем для Левитова, жертвой которого он сделался на всю жизнь. Едва только его мягкая любящая натура, его чуткое поэтическое чувство отыскивали уголок среди этой жизни, где, казалось, можно уже было вздохнуть полною грудью свободного человеческого существа, когда перед воспрянувшей мыслью уже готов был открыться широкий горизонт, как вдруг перед ним являлся этот демон-мучитель и ехидно шептал: "Так вот чего захотела твоя "зло-художная душа"? Напрасно, друг... Тот поэтический луч, который ты уловил в жизни твоих героев, это только мираж, греза голодного: посмотри - его уже нет: он загрязнен, искажен, отравлен... Пей эту отраву и ты вместе с ними!.." Левитову приходилось или действительно пить эту отраву, или умыть от нее руки. Он предпочел первое, да и не мог бы сделать иначе.
Когда Левитов писал свои "Степные очерки", он был еще и моложе, перед ним носились еще его детские годы, полные невинных радостей и впечатлений под живительным влиянием родных степей; еще в окружавшей его жизни степняка-крестьянина, как ни тяжела была она в ту пору, поэтическая натура Александра Ивановича могла еще нередко своим поэтическим чутьем отыскивать те уголки жизни, где могли бы отдохнуть и напряженное чувство и исстрадавшаяся мысль, но чем глубже уходил Левитов в современную ему жизнь городского и сельского пролетария, представлявшего собой удивительно разнообразную смесь людей всякого звания, от выброшенного на улицу крестьянина и дворового до интеллигентного разночинца, - тем мучительный демон все больше и больше овладевал его душою.
Как это отзывалось на настроении Левитова и даже на самих приемах его писательства, я мог случайно видеть воочию. Это было уже несколько лет спустя после моей первой встречи с Левитовым. Однажды я зашел к нему с одним из общих знакомых. Левитов жил в то время, если не ошибаюсь, на Моховой, в довольно порядочных, сравнительно, меблированных комнатах. Он встретил нас, как казалось, радушно, но нельзя было не заметить, что он был чрезвычайно нервно настроен.
После нескольких незначительных фраз он сказал на вопрос моего спутника:
- Как я поживаю, вы спрашиваете? Черт возьми, скверно я поживаю... скверно... Вот и теперь еще не могу отделаться...
- А что такое?
- Что такое? Да как вам это рассказать - что это такое!.. Вот я попробовал было на бумаге рассказать, что это такое... Хотите, прочту, так, отрывочек?.. Ведь я все одно, пока не освобожусь от этого, не исчерпаю до дна, все одно буду плохим вам собеседником. Теперь у меня такая уж линия.
Мы, конечно, вполне с ним согласились. Александр Иванович взял пачку мелко, но четко исписанных четвертушек.
- Видите ли, у меня еще нет этому названия... Это ведь так только - вступление. Думаю я назвать: "Говорящая обезьяна". Странно? Да? Мсикет быть, непонятно даже? Ну, да не в названии дело. Как увидите, оно и все как будто не в обычном вкусе, чертовщинкой отзывает...
Александр Иванович начал читать четко и внятно.
Это было действительно странное произведение, совсем "не в обычном вкусе". Самая мысль воспроизвести бред наяву больного, исстрадавшегося, измученного и измучившего себя человека, со всем ужасом кошмара и терзающих галлюцинаций, но галлюцинаций не фантастических, а полных мельчайших деталей жизненного, реального содержания, - эта мысль поразила нас смелостью и глубиной. Но нужно было видеть самого автора, чтобы понять, чего ему стоило исполнение задуманного. Иллюзия была до того полная, что нам действительно казалось, будто все рассказываемое им было не только раньше пережито им самим, но и переживалось теперь перед нами в том же виде мучительных галлюцинаций. Чем дальше читал Левитов, чем больше уходил он в самую глубь своего произведения, тем больше казалось нам, что созданные им образы действительно обступают его своей терзающей семьей и он ведет с ними подлинные разговоры.
Вот перед его героем сначала, как бы в тумане, выступает маленький-маленький мальчик - это он сам, в пору своего невинного детства, со всеми своими невинными радостями. Мальчик сначала рассказывает ему, с каким радостным чувством готов он был вступить в Божий мир, как сначала показалось ему, что все окружающее - и чудная природа, и люди - готово было, казалось, принять его любовно и тепло, но... это было мгновение, и не успели еще появиться в его душе первые проблески сознания, как уже демон лжи и страдания капля за каплей начал отравлять младенческую душу. Вот он - отрок. В его душе пробуждается "божия искра"; он смутно чувствует ее разгорающееся пламя; она инстинктивно влечет его к возвышенным порывам; она заставляет его искать сочувствующую душу, которая оберегла бы ее от холода и мрака, окружила бы теплом и светом, раздула бы искру в пламя дуновением любви и участия, но... но вместо этого мертвящий холод рутины, затаенная, непостижимая вражда к молодой душе тех, в которых она должна бы найти своих руководителей и просветителей. "А-а, мальчик! Ты вот о чем думал? Ты вот чего хотел? ха, ха, ха! Нет, голубчик, погоди. Мы тебе покажем, милый мальчик, какова она такая штука - жизнь". И дикий холодный хохот чьих-то злорадных теней терзает душу ребенка, наполняя ее тяжкими предчувствиями, сковывая только что распускающиеся чувства и мысль... Вот перед ним является юноша. "А-а, мальчик уже вырос!.. Ну, посмотрим, что ты скажешь!.." Вот юные порывы к свету, знанию, правде... первые мечты... И опять отрава, опять терзания вплоть до этих галлюцинаций.
Все это был почти еще сырой материал, набросанный отрывками. Читая, Александр Иванович часто дополнял многое своими словами, часто вставлял целые новые сцены, которые рождались в его фантазии тут же, во время чтения. Когда он кончил, он был бледен, рукопись дрожала в руках, глаза были полны слез.
- Все это, как видите, еще отрывки, - заметил Александр Иванович. - Но мне тяжело приступать к обработке этой вещи... Я боюсь сам ее. Надо вон отсюда... мне так и кажется, что изо всех углов и стен, отовсюду глядят эти тени и хохочут надо мной душу раздирающим смехом.
Рассказ этот так и остался недоконченным. Появились лишь отрывки из него под разными названиями.
Так дорого иногда стоили Левитову его произведения, и понятно, что ему действительно было тяжело писать эту вещь, а тем более вряд ли бы он мог бесстрастно и спокойно обработать ее.
Я долго не мог отрешиться от тяжелого впечатления как от этого рассказа, так и от тех истинных "мук творчества", которые терзали Левитова. И это было тем тяжелее, что по некоторым намекам в последующих наших разговорах ему как будто хотелось выбиться из-под гнета этой юдоли горя и скорби, подняться над нею, повеселее и пошире взглянуть в лицо жизни, отдаться вновь тому юношескому размаху поэтического чувства, которым так богата была его натура. Недаром он любил и Пушкина и Гоголя, зачитывался "Войной и миром" Льва Толстого. Он, может быть, больше, чем кто-нибудь другой, знал и чувствовал, что русский народ - как бы ни была велика его страда - был могучий, исторический народ, создавший великое государство, взрастивший и воспитавший в себе ту "душу живую", которая, лишь только касался ее свет свободы и духовного развития, являла миру высокие образцы ума, таланта, самоотречения и подвига. Но было уже поздно: "маленький человек" с его горем и демоном-мучителем крепко-накрепко заполонил себе Левитова; он выпил весь сок его нервов, истерзав муками непрестанного душевного беспокойства и заставив выпить всю ту чашу бедности и бесприютности, в которой погибал сам. Левитов был истинным поэтом нашего пролетария, "поэтом горя сел, дорог и городов", сумев не только проанализировать это горе, но и согреть мягким поэтическим чувством, несмотря на все тяготы переживаемых ощущений. Некоторые справедливо замечали, что в его произведениях чувствуется что-то диккенсовское.
А как он безвременно погибал, мне, к моему великому горю, пришлось видеть довольно близко. Года через два-три после описанной мною встречи с Александром Ивановичем я увидался с ним уже в Москве, где я временно проживал в то время и куда переехал было на житье и Левитов. Я жил тогда в одной из таких же мансард, в которых всю жизнь провел Левитов. Сюда-то он ко мне и заявился. Я был сначала чрезвычайно изумлен, когда ко мне вошел в номер Александр Иванович, весь сияющий, веселый, предовольный.
- Вот и я перебрался в Москву! - вскричал он. - Я, знаете, ее больше люблю, чем другие города... Может быть, первые впечатления остались в душе... Здесь ведь меня в литературу крестили... Вот и теперь, поздравьте, здесь у меня уже есть перспектива-с! Не догадываетесь, в чем дело? Знаете N? Издателя иллюстрированного журнала? Ну, так вот, захожу к нему (признаться - за авансом), а он мне сразу: "Да, Александр Иванович! А мы вас-то и ждали! Не хотите ли взять у нас редакторство?" А? Каково? Вот, говорит, только жена приедет - вы с нею познакомитесь, переговорите обо всем, и дело будет в шляпе. Ведь она главным образом хозяйствует, так сказать официальная представительница... Какова перспектива-то, батенька? А? Нет, вы то подумайте, - свое дело, литературное, обеспечен буду хоть на месяц в некотором определенном смысле, вздох будет... Да что тут говорить!..
И Александр Иванович был счастлив и доволен, как ребенок... Он шутил надо мною с женой, произносил юмористические тосты в честь нашего "медового месяца" (мы только что незадолго повенчались), трунил над слугой в засаленном фраке, желавшим изобразить из себя самого галантного человека или "самоновейшего хама", по выражению Александра Ивановича. Но все это его веселье было какое-то подозрительное, чувствовалось в нем что-то зловещее. Не прошло и часа, как вдруг Александр Иванович закашлял страшным, убийственным кашлем. Он кашлял долго и мучительно, до рвоты, до полного истощения сил, так что мы должны были с женой уложить его в постель. Только теперь мы заметили, как он, несмотря на свои 50 лет, был мал, худ и бессилен. Поистине трудно было и представить, как еще в нем бодрствовал дух. Отдышавшись немного и отдохнув, Александр Иванович уже совсем не был похож на того, каким он явился. Он встал мрачный и подавленный, и глубокою грустью звучали его слова.
- Вот и вы начали уж хворать, - говорил он мне. - Ах, нехорошо как это, нехорошо... И вы, барынька, тоже не ахти здоровьем-то... А жизнь тяжела, страшна... . Впрочем, простите, добрые мои, что я вас пугаю... Будьте счастливы, хотя минутку счастливы в жизни. Помогайте друг другу... Это главное... А то мы, без помощи друг ДРУГУ, - ах, тяжело!.. Ну, прощайте, буду ждать вас к себе.
Через несколько дней мы с женой разыскали Александра Ивановича опять в излюбленных им "комнатах с небилью", но, кажется, еще он никогда не занимал таких сквернейших из всех меблированных комнат. На дворе стоял мороз. Сильный ветер пронимал до мозга костей. Уже входя в вонючий и холодный коридор номеров, можно было заметить, что тут не особенно балуют жильцов, надеясь на их испытанное терпение. Когда мы вошли в крохотный номерок, на нас пахнуло той зловещей холодной сыростью, которая свойственна таким номерам. И сам Александр Иванович и его жена были в теплых пальто и чуть ли не в калошах.
- Не раздевайтесь лучше! - закричал Александр Иванович, увидав нас, - входите прямо. Черт знает, должно быть, не топят, хамы! А ведь на улице-то, говорят, что делается: светопреставление! Ну, садитесь... А я вот сейчас, - только десяток строк осталось... А ты, Надя, там скажи самоварчик, да печку бы растопить... Вот как мы разопьем горяченького - оно и потеплее будет!
Александр Иванович уселся с ногами на диван и стал просматривать корректуру своего рассказа. Десять строчек, оказалось, стоили недешево для Александра Ивановича.
- Это ужас, что они со мною делают! Да кто ему позволил издеваться надо мной, - горячился Александр Иванович, выходя из себя и с ожесточением черкая строки. - Да как он смеет кощунствовать!.. Понимает ли он, что ведь каждая строка мною взвешена и умом и чувством, каналья эдакая! Ведь это то же, что музыка... А он, изволите видеть, все слова у меня и переставил. Все, все! Не понравилось, видите ли, ему, не по канцелярскому жаргону пишу... Ах, каналья, ах, каналья!..
У Александра Ивановича выступил на лбу пот, он кашлял, задыхался и выходил из себя.
Как известно, Левитов в большинстве случаев писал особым, выработанным им, певучим, гармоническим стилем и потому дорожил не только каждым словом, которое ему казалось в данном случае наиболее уместным, но даже и расстановкой их. Понятно было его озлобление против невежественного редактора, вздумавшего исправить его слог.
- Ну что же, Надя, самоварчик? - крикнул Александр Иванович, - холодно.
- Александр Иванович! Поди-ка сюда, - вместо ответа позвала его из-за ширмочек супруга. И вот за этими ширмочками послышался тот зловещий шепот между хозяевами, который нередко приходится слышать у бедных жильцов "комнат с небилью" их не во-время навестившим гостям.
- Это невозможно! - вскрикнул Александр Иванович. - Да ведь эдак, наконец, издохнуть можно! Ах, хамы, хамы!
И он, хлопнув дверью, быстро исчез в коридор.
- Нет, этак невозможно дальше! Они даже не хотят топить печи, хамы, - волновался, возвратившись, Александр Иванович, расстроенный, задыхающийся, с выступившими багровыми пятнами на лице.
Мы спросили его, не можем ли быть хоть чем-нибудь ему полезны.
- Нет, нет... Это все устроится. Сейчас будет самоварчик... Мы побеседуем. Надо будет вот только сегодня же кончить эту вещь. Не знаю только - отпустит ли кашель... А они без рукописи ничего больше не дают, канальские дети, - намекал он на издателя.
- А знаете, насчет редакторства-то что я вам говорил? Как вы думаете - чем кончилось?.. Вот так это штука! Приехала, видите ли, сама, ну, меня представили... Восторг! Умиление! "Ах, какое это нам счастье; мы все вместе будем служить одному делу" - и пр. и пр. в таком возвышенном роде. - "Пожалуйста, переселяйтесь завтра же". - "Сударыня, говорю, очень рад служить: но чем? Какие то есть мои права и обязанности будут?" - "Как какие? Вы просто будете при нас... так сказать, у самого дела... Ну, поможете мужу просматривать корректуры, исправите слог... Мой муж большой лентяй... Непривычка, конечно, а всякое дело мастера боится... Мы надеемся, что это вас оживит, возбудит ваше вдохновение, и вы будете писать, писать, писать!.. Будет вам бродяжить! Вы будете иметь готовый стол и миленькую маленькую комнатку при редакции, в хорошем семействе!.. Конечно, построчный гонорар вы будете получать попрежнему... Ваши вдохновения останутся неприкосновенны; будьте уверены - мы умеем оценить..." - "Сударыня, - говорю я, прижимая руку к сердцу, - от всей души признателен вам за участие к бедному русскому писателю, но, увы! по склонности к бродяжничеству и неблагонамеренному направлению мыслей не рискую обеспокоить своим присутствием столь почтенного семейства..." Ах, хамы! хамы! - заключил Александр Иванович. - Нет, каковы перспективы-то: стол и маленькая комнатка в хорошем семействе за обучение супруга литературным упражнениям!
Александр Иванович еще продолжал острить над "перспективами", но мы скоро распрощались, подавленные гнетущими впечатлениями.
К сожалению, я сам тогда был болен и едва в состоянии был выходить из квартиры и потому не мог часто навещать Левитова. Через неделю после этого рокового дня я получаю от него маленькую записку такого содержания: "Дорогой Н.Н., поздравьте меня: я, наконец, в самом центре самого лучшего тепла и какой-то милой безмолвной тишины, т. е. в клинике, в 13 палате, на Рождественке". Затем шла просьба о кое-каких поручениях. Вряд ли кто-либо из русских писателей написал когда-нибудь самому себе более характерную эпитафию, как эти немногие строки, проникнутые такою наивною искренностью и в то же время такой грустной иронией!..
Последний день нашего свидания был действительно роковым днем для Левитова. По уходе нас Левитов не выдержал и, раздраженный, в холодном пальтишке и пледе, несмотря на суровую вьюгу, потащился на "ваньке" в редакцию. В результате получилось, как говорили, счетом пять рублей в руках и воспаление в давно уже никуда не годных легких.
Вскоре я должен был уехать из Москвы и уже в провинции через несколько недель получил известие о смерти Александра Ивановича.
Опубликовано в сборнике "Общества любителей российской словесности" на 1895 год "Почин".
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/levitov/zlatovratskiy_levitov.html