Главная » Книги

Басаргин Николай Васильевич - Воспоминания, Страница 10

Басаргин Николай Васильевич - Воспоминания


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11

казывалось не в должном порядке; напр., если кого из колонновожатых не было дома или когда собравшиеся вместе отказывались разойтись и тушить огонь. Дежурный офицер, по получении рапортов от начальников отделений, шел к генералу и, в свою очередь, обо всем доносил ему. На другой день в 8 часов, также по пушечному сигналу, начальники опять вели свое отделение к старому дежурному, который сдавал дежурство новому, а сей последний, сделав перекличку, объявлял колонновожатым их занятия на этот день. Потом все расходились по квартирам и, напившись чаю, собирались отделениями к новому дежурному, который в 9 часов, и также по пушке, вел их в дом генерала для предназначенных им занятий.
   Эти занятия состояли в лекциях, в рисовке планов, в черчении и в одиночном и фронтовом учении, для чего нарочно назначался в корпус на летние месяцы знающий свое дело унтер-офицер. В 12 часов утренние классы кончались, и колонновожатые под надзором дежурного офицера возвращались на свои квартиры. В два часа, также по сигналу и тем же порядком, они шли опять к своим занятиям, а в шесть прекращали их.
   Эта жизнь в деревне, исключавшая все другие светские развлечения, кроме общества своих товарищей и таких удовольствий, в которых всякий мог участвовать, чрезвычайно как сближала молодых людей между собою и способствовала к основанию самых прочных между ними союзов. Многие из колонновожатых, находившиеся в одно время в корпусе, остались впоследствии на всю жизнь в самых близких и дружеских между собою отношениях, несмотря даже на различие их общественных положений. Сверх того, она много содействовала к возбуждению особенного рвения к ученью и полезным занятиям. Пример прилежных, старательных воспитанников, заслуживших безукоризненным поведением своим внимание начальства, не мог не действовать благодетельно на юные умы и нравственность остальных.
   Справедливость требует сказать, что добрый начальник наш умел всегда отличать тех, кто того заслуживал.
   Но он делал это таким образом, что самолюбие других не было оскорблено. Всякий видел в его особенном расположении к кому-нибудь справедливую дань прилежанию и нравственным качествам, так что большею частью тот, кого от отличал, был в то же время любимцем и своих товарищей. Странная вещь - молодежь по какому-то инстинкту почти всегда очень верно судит и делает свои заключения о каждой личности из своей среды. От безотчетного ее наблюдения не скроются никакие недостатки, как бы ни старался иной таить их самым тщательным образом. Последствия всегда оправдывали то мнение, которое составлялось в нашем учебном заведении об каждом из воспитанников. Мне самому случилось встретить, после весьма продолжительного времени, некоторых из моих товарищей по корпусу, и я был удивлен, найдя в пожилых уже людях, в отцах семейства, в важных общественных лицах те самые черты и особенности характера, на которых мы основывали некогда свое об них мнение.
   Нельзя, чтобы не случалось иногда между 70-ю юношами каких-нибудь шалостей, каких-нибудь предосудительных поступков. Безнаказанно не проходило ничего. Но тут поступаемо было Николаем Николаевичем с величайшим тактом, с большою осмотрительностью и совершенным знанием юношеской природы. Принималось в соображение не столько самый поступок, сколько причина, побудившая к нему. Если эта причина не имела в себе ничего противного правилам нравственности, если это было увлечение, следствие прежнего неправильного воспитания, пылкого характера, необдуманности, резвости, одним словом, если провинившийся не сделал ничего такого, что бы унижало его,- наказание было легкое, иногда ограничивалось простым выговором или увещанием. Но зато когда поступок показывал испорченность характера, явный предосудительный порок, тогда взыскивалось очень строго, и виновный подвергался иногда исключению из заведения. В этом случае генерал Муравьев как будто предугадывал правила будущего царственного руководителя общественного воспитания в России, который впоследствии с такою любовью, с такою отеческою снисходительностью поступал не раз с провинившимися воспитанниками русских учебных заведений 8). Воображаю, как бы порадовался наш добрый бывший начальник теперешней системе воспитания и тому, что делается с некоторого времени для блага России.
   В настоящее отрадное время молодые люди, выпущенные из корпусов и служащие в учебных заведениях и в войсках, конечно, уже хорошо понимают всю пользу справедливого, кроткого обращения с подчиненными, не только из дворян, но даже и из простого сословия. Но еще не так давно, а тем более сорок лет тому назад, надобно было иметь слишком высокое образование и особенную твердость и в характере и в убеждениях, чтобы действовать вопреки господствовавшей системе военного воспитания. Надевая тогда мундир, юноша должен был отказываться от своей личности, смотреть на все глазами начальника, мыслить его умом, делать без рассуждений все, что ему приказывалось. Горе было тому юноше, который осмеливался отступить хотя сколько-нибудь от этого правила. Потеря всей карьеры и нередко и тяжелое наказание на всю жизнь было его уделом. Не так поступал с своими питомцами Николай Николаевич. Он иногда радовался даже, когда замечал проявление самостоятельной личности, и, не стесняя юный рассудок, старался только направить его на все полезное, на все возвышенное и благородное.
   Свободное от занятий время мы посвящали дружеским беседам; сходились по нескольку человек у кого-либо из своих товарищей, где была попросторнее квартира, читали вслух, играли в шахматы (карты воспрещались) или, закурив трубки, толковали о том, что могло иногда занимать нас. Собирались также и с тем, чтобы вместе повторять то, что нам преподавалось. Тут каждый охотно помогал другому и объяснял, в чем тот затруднялся. По праздникам и воскресным дням ездили верхами по окрестностям, играли в мяч, в городки и в бары 9). Помню, что последняя игра очень нам нравилась. Она могла быть конная и пешая. Конная была гораздо занимательнее. Мы скакали друг за другом по всему пространству обширного луга, примыкавшего к деревне, и для глаз это была прекрасная картина. Но она не всегда оканчивалась благополучно. Случались нередко падения и ушибы, я оттого она дозволялась нам только при участии офицеров, которые наблюдали за порядком и не допускали играющих очень горячиться. Пешая же была безопасна и имела следствием одну усталость.
   Весною пребывание наше в Осташеве было непродолжительно. В конце мая мы все разъезжались на съемку Московской губернии. Съемка была трех родов: большая, средняя и малая. Две первые предназначались для составления общей тригонометрической сети. В первой употребляли повторительный круг, а во второй теодолиты. Малая, или топографическая, производилась астролябиями и планшетами 10) при 100- и 250-саженном масштабе на английский дюйм. На большую и среднюю назначалось по офицеру с несколькими колонновожатыми, а на малую - несколько партий, состоящих от 10 до 12 человек каждая под начальством офицера. При всяком инструменте малой съемки находился один из старших колонновожатых и один или два из младших. Кроме того, для носки цепи, кольев и инструментов давалось каждой партии от 20 до 25 нижних чинов из команды, которая высылалась к нам сейчас по прибытии в Осташево на все летнее время стоявшею вблизи бригадою. Таких партий на малую съемку отправлялось три или четыре.
   В первый год, когда я был еще колонновожатым, досталось мне быть в партии, снимавшей окрестности Москвы. Офицером у нас был В. X. Христиани, и пребывание его было в Москве. Мне дали планшет, двух помощников и четырех солдат. Съемка была очень подробная, 100 сажен в дюйме. Я трудился усердно и в продолжение лета снял до 20 планшетов, или около сотни квадратных метров. Название некоторых мест я уже теперь забыл, но припоминаю Царицыно, Останкино, Архангельское и деревни Верхние и Нижние Котлы. Помню также, как встревожила наша съемка крестьян. С каким любопытством и недоверчивостью они смотрели на наши занятия! Им вообразилось, что у них отбирают земли, и они всеми средствами старались затруднить наши работы: весьма неохотно отводили квартиры и давали подводы, а иногда очень грубо отказывались от всякого пособия и даже стращали изломать инструменты, а нас попотчевать кольями. Но после некоторого времени все это уладилось. Мы платили им за все не только исправно, но даже щедро, и под конец они даже полюбили нас.
   С каким, бывало, удовольствием, по окончании дневного труда и ходьбы возвратившись на квартиру, напьешься чаю, поешь щей, каши, молока и уляжешься отдыхать с трубкою и книгою в руках! Жуковский {Жуковский находился в приятельских отношениях с Муравьевым и его старшими сыновьями. См. о Муравьеве в Сочинениях Жуковского, изд. 1857 г. т. XI, в статье о привидениях.}, Батюшков, русская история Карамзина, записки военного офицера Глинки, трагедии Озерова и "Вестник Европы" Каченовского с жадностью читались нами 11). Для доказательства, как восприимчива наша память в юные лета, скажу здесь, что даже теперь в моей памяти сохранилось гораздо более из того, что я прочел в то время, нежели то, что я читал, хотя и с большим вниманием, впоследствии. Целые страницы из стихов Жуковского, Батюшкова, Озерова я могу прочесть наизусть без ошибок, хотя с тех пор не заглядывал в их сочинения.
   К концу августа мы возвратились в Осташево, и тогда начались опять классы. Занимались много также и отделкою планов нашей съемки, вычислением треугольников для большой и средней тригонометрических сетей, равно как и прокладкою их. Эти занятия хотя и были довольно скучны, но весьма полезны как применение теории к практике. Я в это время был уже в первом классе, выдержав весною в Москве экзамен из 1-го отделения 3-го класса во второй, а в Осташеве, при отправлении на съемку, из 2-го в 1-й. Вникнув хорошо в математику, я уже шел вперед без больших усилий и был уверен, что выдержу офицерский экзамен не хуже других. В Осташеве стоял я вместе с колонновожатым первого класса Самойловичем, отличным математиком, и как мы были с ним очень хороши, то он с удовольствием объяснял мне всякое затруднение. Я много ему обязан в своих успехах.
   Вообще весь первый класс был между собою очень дружен, и это выразилось на деле, когда Самойловича, бывшего начальником отделения, хотели посадить под арест за то, что он не привел одного колонновожатого на перекличку. Все мы отправились к генералу и почти со слезами просили его извинить ему это упущение по службе. Генерал был тронут таким доказательством наших дружеских между собою отношений и удовлетворил нашу общую просьбу. Тогда мы, по окончании класса, с триумфом принесли на руках Самойловича на его квартиру. Но после этого он отказался от отделения, и я был назначен начальником на его место.
   Существовавшее тогда мнение, что неизбежные расходы колонновожатых были так значительны, что одни только богатые люди могли отдавать детей своих в заведение, было совершенно несправедливо, и лучшее доказательство я сам. Средства мои были весьма ограниченны, я мог издерживать едва тысячу рублей ассигнациями в год. Этой суммы мне было, однако же, очень достаточно на все. Разумеется, что при этом надобно было жить расчетливо. Были богачи, которые проживали тысяч по 10, по 15. Тянуться за ними было нельзя, да и не для чего. Они курили, или, лучше сказать, жгли табак в 25 р. фунт. Мы же употребляли двухрублевый и нисколько этого не стыдились. Они издерживали в конфектной лавке во время пребывания в Осташеве на одни сладости по тысяче и по две, мы же в нее и не заходили. Они держали по нескольку человек прислуги, по нескольку верховых и упряжных лошадей, мы же ограничивались одним человеком, а лошади и вовсе не имели. Одним словом, итог ежегодного расхода зависел собственно от нас самих, а не был необходимым, одинаковым условием для каждого из колонновожатых.
   К началу декабря месяца мы возвратились в Москву, а в начале января назначены были первому классу офицерские экзамены. Стало быть, нам оставалось с лишком месяц на приготовление. Весь курс учения был нами пройден, и мы ходили только часа на два в день в чертежную, а иногда на лекцию к генералу, доканчивавшему с нами стратегию. Это время было для нас самое тревожное. Мы по целым дням и ночам сидели за учебными книгами; повторяли и поодиночке и вместе, делая по программе друг другу испытания. Когда станешь, бывало, повторять, все, кажется, знаешь, но лишь только положишь книгу и отойдешь от доски, представляется, что и то не твердо, и другое. Помню, что я обыкновенно приказывал своему человеку будить меня в три часа, и будить непременно, так что если я разосплюсь и не стану вставать, то, несмотря ни на что, обливать даже меня холодною водою. Человек у меня был почти одних ее мною лет, недальнего ума, но очень ко мне преданный. Он всегда a la lettre {Буквально (франц.).} исполнял то, что было ему приказано, и не отставал от меня, пока я не встану с постели, а раза два употреблял даже воду. Сердиться за это на него я не имел права.
   Такая бессонная ночь и тревожная жизнь могла иметь вредное влияние на здоровье, а занемочь во время экзаменов было бы большим несчастием. Сверх того, утомляясь беспрестанными повторениями одного и того же затмевалось самое знание, а потому недели за две до начатия испытаний я оставил все занятия, чтобы дать Голове освежиться и не истощать напрасно физические силы. Это, я думаю, послужило мне в пользу, ибо Самойлович, знавший математику лучше меня, но не поступивший так же, как я, с меньшею против меня ясностью отвечал на офицерском экзамене.
   Наконец, в половине января 819 года начались эти экзамены. Всех первоклассных было 21 человек. Экзаменаторами были наши офицеры, и из них составлялся комитет под председательством генерала. Ежедневно, кроме праздников и воскресений, экзаменовали по два человека, одного - от 9 до 12, а другого - от 3 до 6 после обеда. Каждый колонновожатый должен был выдержать два испытания, сначала из математических наук, а потом точно таким же образом из остальных. На этих экзаменах могли бывать и университетские профессора, и всякий военный офицер ученого рода войск. Некоторым почетным лицам посылались пригласительные билеты, а к высшим сановникам, как, напр[имер], к московскому главнокомандующему графу Тормасову 12) и к корпусному командиру графу Толстому 13), ездил с приглашением сам генерал.
   Я был седьмым по списку в классе и с трепетом ожидал своей очереди. Первые шесть выдержали экзамен прекрасно, когда же наступил мой день и я пришел в восемь часов утра к генералу, то он с веселым видом сказал мне, что предшественники мои так отвечали, что уже лучше нельзя, но что он желает, чтобы и я выдержал не хуже их. Наконец, пробило 9 часов, и я стал у доски. Не знаю, почему, но, против моего ожидания, я нисколько не оробел, свободно отвечал на вопросы и так же свободно решал предлагаемые задачи. Припоминаю, что при выводе одной большой формулы из геодезии, переписывая ряд алгебраических величин, я ошибочно поставил не ту букву. Хотя экзаменаторы это заметили, но меня не предупредили, и я продолжал делать выводы, не замечая сделанной ошибки. Когда же потом у меня вышла не та окончательная формула, то я сейчас понял, от чего это произошло, и, обращаясь к экзаменаторам, без всякого смущения объяснил им, почему именно оказывается такая разность моего вывода с настоящею формулой. А как переписанная мною строка не была еще стерта, то я и указал на ошибочную букву. Это очень понравилось экзаменаторам, и они тут же сказали мне, что хотя и заметили мою ошибку, но не указали на нее, желая узнать, как я потом выпутаюсь и объясню окончательный вывод.
   По окончании экзамена добрый Николай Николаевич обнял меня и сделал самое лестное приветствие. В экзаменском листе моем везде стояло "отлично". Это значило даже выше полных баллов. С восхищением я пришел домой и потом стал исподволь приготовляться к другому экзамену, в военных и других науках, который должен был наступить для меня недели через три.
   Второй экзамен я выдержал также хорошо и получил полные баллы, но Самойлович отвечал лучше моего и имел везде "отлично", так же как и в математике. Между тем в математических науках он был сильнее меня, а военные и историю я знал лучше его. Это может объясниться только тем, что каждый из нас менее обращал внимания на те предметы, в знании коих он был уверен {На этом экзамене моем присутствовал бывший флигель-адъютант полковник Михайловский-Данилевский 14). Он спросил меня, знаю ли я что-нибудь из истории знаменитых осад этого и прошлого столетий. Хотя в программе этого не было, но из рассказов генерала и собственного чтения я что-то знал и отвечал ему, что могу рассказать осаду Сарагосы 15), что и сделал довольно удовлетворительно, так что потом генерал благодарил меня. Мне же это была лучшая награда.}.
   К концу февраля наши экзамены кончились, и представление о нашем производстве пошло в Петербург. Мы все тогда занялись приготовлением офицерской амуниции. Ходили по лавкам, закупали шарфы, эполеты, аксельбанты, заказывали мундиры, шинели и т. д., ожидая с нетерпением вожделенного приказа. Всякий, кто был когда-нибудь военным, испытал в свое время наши тогдашние чувства и наши ожидания. С каким, бывало, удовольствием, вставая поутру, мы предавались невозмутимому far niente {Ничегонеделанию, пустякам (ит.).} и всем сладостным фантазиям нашего воображения. Посещая беспрестанно друг друга, мы условливались в неизменной дружбе и в постоянной переписке. С каким уважением смотрели на нас оставшиеся в корпусе колонновожатые, завидуя нашему счастию, которого могли ожидать только через год! И как внимательно рассматривали мы один у другого мундиры и офицерские вещи! Это время можно считать одним из счастливейших даже в самой юности.
   Теперь, когда стоишь на краю могилы, все это кажется обыкновенным следствием несозревшего рассудка, юности, не вкусившей еще горьких плодов житейского опыта. Но и теперь не те же ли мы юноши с сединами? Вот этот сановник, занимающий важный пост, который так неутомимо трудился и сгибался всю свою жизнь, или этот дряхлый богач, так счастливо и с таким умением наживший огромное состояние, наконец, эта чиновная старушка, так ловко и так выгодно составившая блестящие партии своим дочерям: не все ли они своего рода дети, как бы ни высоко стояли они во мнении других и своем собственном? Пройдет год, два - покрытая богатой парчой колесница отвезет их на общее для всех пристанище, и тогда все, что они созидали, все эти плоды их опытности, их ума, их расчета, к чему они послужат для них? Не такими ли они кажутся детьми, гонявшимися за призраками, но с тою только разницею, что юноша хотя и увлекается игрушками, но увлекается с побуждениями более чистыми, более возвышенными и не столь себялюбивыми?
   10 марта мы были произведены прапорщиками в свиту е. и. в. по Квартирмейстерской части, исключая двух, назначенных в армейские полки. Приказ о производстве привез генералу князь Меншиков, бывший в то время генерал-адъютантом, но числившийся по Генеральному штабу и находившийся в это время в Москве. Помню, что я и человека три из колонновожатых находились в тот день у генерала в чертежной. Как только Николай Николаевич объявил нам о производстве, мы бросили наши занятия и поскакали домой, отправив с радостною вестью гонцов ко всем товарищам. Через час или два все мы уже явились в новых блестящих мундирах к генералу. Он весело нас встретил, поздравил каждого и тут же объявил, что я и еще трое из вновь произведенных остаемся на год при корпусе преподавателями. Это было весьма лестно для нас и согласовалось вполне е нашим желанием - жить в Москве, вблизи родных, и служить при начальнике, которого мы любили. Вечером почти все мы явились в театр, заняв почти целый ряд кресел, что, конечно, заставило публику догадаться о новом выпуске из муравьевского училища, как тогда называли наше заведение.
   Кроме нас четверых, остальные товарищи наши назначались кто в 1-ю армию, кто во 2-ю, кто на Кавказ. С месяц они еще прожили и повеселились в Москве, а потом отправились по своим местам. Грустно мне было расставаться с некоторыми, но мы дали слово писать друг другу и надеялись будущую зиму встретиться опять в Москве, куда многие из них обещались приехать в отпуск. Мы же четверо спустя несколько дней занялись службою в заведении. Меня назначили преподавателем во 2-е отделение 3-го класса, самое тогда многолюдное после 4-го класса.
   Перед Святой я поехал на 28 дней в отпуск к отцу в деревню. Старик был в восхищении, увидевши меня с небольшим год после разлуки нашей в блестящем мундире и так скоро достигшим цели своих желаний. Он признавался мне, что никак не ожидал, чтобы вышел какой-нибудь толк из намерения моего проложить самому себе путь, без всякой протекции, и что, отпуская меня, страшился, чтобы вместо чего-нибудь доброго не вышла бестолочь и не пострадала вся моя будущность. В глазах всех родных моих я также много выиграл и приобрел их выгодное о себе мнение. Меня это чрезвычайно радовало и удовлетворяло очень естественное юное мое самолюбие.
   В мае по обыкновению мы отправились опять в Осташево и оттуда на съемку. Не стану повторять здесь того же порядка занятий и надзора за воспитанниками. Собственно для меня разница состояла в том только, что я уже не подчинялся правилам, установленным для колонновожатых, а наблюдал вместе с другими офицерами, чтобы они в точности исполнялись ими. Мы по очереди дежурили, делали переклички, водили их в классы, ходили с рапортами к генералу и читали каждый в своем классе в назначенное время лекции. Нам было очень нетрудно исполнять наши обязанности, потому что вообще, исключая обыкновенных незначительных резвостей, все колонновожатые вели себя примерно и нас любили. С своей стороны, каждый из нас, т. е. из офицеров, старался приобрести их уважение и любовь как своим поведением и обращением с ними, так и готовностью помогать им в учении. Между собою мы были также очень дружны, и никаких раздоров и интриг между нами не было.
   Меня назначили на малую съемку и дали человек двенадцать колонновожатых, с командою нижних чинов и, кажется, пятью инструментами. Съемка моя была около Нового Иерусалима, верстах в 40 или 50 от Осташева. Я жил в деревне с одним из съемщиков и объезжал два раза в неделю работы других. Когда кто-либо из них оканчивал планшет или план, снятый астролябией, то привозил ко мне, я же поверял эти планы с местностью, сводил с другими, а потом уже отвозил в Осташево, с своим удовлетворением в точности съемки. Когда оказывалось при моей поверке, что съемка была неверна, то, сделав выговор старшему колонновожатому, я заставлял его переснять ту же местность. Но это случалось очень редко, раз или два в продолжение всего лета.
   Самая главная забота наша состояла в сохранении миролюбивых отношений между колонновожатыми и крестьянами. Первые по молодости лет не всегда были осторожны и не очень терпеливы, а вторые отказывались часто исполнять даже законные их требования, недоверчиво смотрели на их занятия, и от этого часто происходили неприятные столкновения и жалобы. Впрочем, все это улаживалось, и особенных неприятностей и историй не было. В праздничные и воскресные дни все колонновожатые, находящиеся у меня под начальством, приезжали ко мне, и мы вместе проводили время.
   По возвращении в Осташево начались обычные учебные занятия и переводные из класса в класс испытания, на которых мы были экзаменаторами. После вечернего рапорта генерал почти всегда оставлял дежурного у себя ужинать, а в праздники приглашал всех офицеров к обеду. Нельзя представить себе, как занимательна была его беседа. Он выбирал всегда какой-нибудь поучительный предмет для разговора или рассказа, примешивал множество забавных и любопытных анекдотов, описывал с такою верностью события прошедшего времени и известные исторические лица, в них участвовавшие, что, бывало, боишься пропустить каждое его слово. И все это говорилось так просто, с таким добродушием, хотя иногда и с шутливыми замечаниями, которые придавали еще более занимательности его рассказам. После всякого вечера, проведенного у него, каждый из нас выходил с новым знанием чего-нибудь полезного, любопытного и в самом веселом расположении духа.
   Со мною случилось в это время неважное происшествие, которое осталось у меня навсегда в памяти. Один раз в глубокую осень 819 года, будучи дежурным и проведя вечер у генерала, я после ужина возвращался на квартиру свою. Путь мой лежал сначала через сад, а потом саженей 200 по мелкому кустарнику, который кончался у проспекта, ведущего в деревню. При самом выходе из кустарника стояла гауптвахта. В это время так как команда, назначаемая к нам на летнее время, была уже отправлена в свое место, то здание оставалось пустым. Дня же за три до того утонул какой-то осташевский крестьянин, и тело его положили до приезда земской полиции в одну из комнат гауптвахты. Я это знал и, приближаясь в лунную, светлую ночь к этому месту, почувствовал невольный страх. Устыдясь внутренно своей робости, я тут же решился преодолеть ее: войти в комнату, где лежал утопленник, и посмотреть на него. Вошел я довольно смело, луна светила в окно, но лишь только я приподнял покрышку с обезображенного трупа, меня вдруг обдало таким запахом, что в ту же минуту мне сделалось дурно, и я едва выполз из комнаты. Чистый воздух несколько освежил меня, но все-таки со мной началась рвота. Кое-как дошел я до своей квартиры и всю ночь ужасно страдал. Фельдшер, за которым я послал и которому рассказал случившееся, поил меня всю ночь мятой и клал припарки к животу. Только к вечеру на другой день я совершенно оправился. Товарищи очень смеялись, узнавши обо всей этой истории; но на меня этот случай так подействовал, что до сих пор я избегаю смотреть на утопленников.
   Из Осташева приехали мы в Москву уже по санному пути. Тут начались приготовления к новому выпуску, Мы, с своей стороны, сколько могли, помогали тем из колонновожатых, которые были назначены к офицерскому экзамену. Повторяли с ними и делали им пробные испытания. Так как эта зима была последняя, которую мы проводили на службе в Москве, потому что с производством новых офицеров нам следовало отправляться в какую-либо из армий или на Кавказ, то мы и спешили насладиться всеми тогдашними удовольствиями столицы: ездили в театры, в собрания и по бальным вечерам. Одним словом, собственно для меня эта зима была самая шумная во всей моей жизни.
   В этих воспоминаниях моих, кроме самого генерала, я не упоминаю о других лицах, хотя многим из моих старых товарищей по корпусу я обязан большою признательностью за сохранение их теплых ко мне чувств. Но и в этом случае даже я считаю, что Николай Николаевич был главным виновником такой прочной нравственной связи между своими воспитанниками. Он умел поддерживать и развивать в них все, что служит к укреплению близких, дружеских отношений между благомыслящими людьми, в каких бы ни находились они положениях.
   Наконец, наступило время проститься и с Москвою, и с корпусом. В марте 820 года новый выпуск был произведен, и мы четверо и вместе с нами Лачинов командированы во 2-ю армию. Я попросился на месяц в отпуск и провел его у отца, куда в это время приехали и два служившие мои брата. В конце же апреля отправился к своему назначению.
   В заключение скажу, что Николай Николаевич не переставал следить за службою своих воспитанников и после того, как они выбывали уже из корпуса. Когда приедешь, бывало, в Москву в отпуск и явишься к нему (а каждый из нас считал это за непременную обязанность), с какою ласкою встретит он, с каким участием станет расспрашивать он обо всем, что касается до каждого из нас! Как он радуется, когда кто отличится чем-нибудь и получит награду! Как всегда, видимо, утешительно ему было слышать, что воспитанники его везде считаются за людей дельных и пользуются особенным вниманием своих начальств! И всегда, бывало, кончит приглашением посетить заведение. "Ну, теперь сходи, братец, в классы,- скажет он,- покажись старым твоим товарищам и новобранцам - это будет и тебе и им приятно, а многим из них, сверх того, и полезно. Увидевши тебя, каждый из них подумает, как бы скорее быть тем же, и постарается лучше учиться". Иногда даже сам поведет туда, чтобы показать все, что было им вновь придумано и введено для улучшения корпуса.
   Мир праху твоему, человек добрый и гражданин в полном смысле полезный! Ты положил немалую лепту на алтарь отечества, и нет сомнения, что потомство оценит тебя и отдаст справедливость твоим бескорыстным заслугам. Память же о тебе в сердцах воспитанников твоих сохранится, я уверен, доколь хотя один из них будет оставаться в этом мире!
  

Комментарии:

  
   ЦГАОР. Ф. 279. Оп. 1. Д. 169
   Беловой автограф с авторской правкой. Опираясь на свидетельство самого Н. В. Басаргина о том, что сорок два года тому назад семнадцатилетним юношей он в 1817 г. приехал в Москву и поступил в школу колонновожатых, можно предположить, что эти воспоминания написаны в 1859 г. Впервые были опубликованы в "Рус. архиве" (1868, кн. 4-5, с. 793-822). Впоследствии дважды переиздавались в составе воспоминаний - в 1917 и 1982 гг.
  
   1 Училище колонновожатых возникло в Москве по инициативе и на средства генерал-майора Н. Н. Муравьева. Оно образовалось из общества математиков, организованного в 1810 г. его сыном М. Н. Муравьевым, студентом университета. В доме Н. Н. Муравьева частным порядком читались публичные лекции по математике и военным наукам, которые были необходимы офицерам Квартирмейстерской части. В 1815 г. по предложению начальника Главного штаба кн. П. М. Волконского 44 слушателя муравьевских лекций после сдачи экзаменов были аттестованы офицерами и приняты на службу колонновожатыми. В 1816 г. курсы Н. Н. Муравьева преобразовали в Московское учебное заведение для колонновожатых, которое хотя и оставалось по-прежнему на его содержании, но получило значение государственного учреждения, так что все преподаватели и учащиеся считались состоявшими на военной службе. В 1816-1823 гг. училище окончило 138 человек. В 1823 г. Н. Н. Муравьев по состоянию здоровья отказался от заведования училищем. Оно было переведено в Петербург и просуществовало до 1826 г. Училище заложило учебно-организационные основы созданной 26 нояб. 1832 г. императорской военной академии Генерального штаба.
   2 Муравьев Николай Николаевич (1768-1840), ген.-майор, общественный деятель, писатель, отец А. Н. Муравьева - организатора Союза спасения, писателя Андрея Николаевича Муравьева, Н. Н. Муравьева-Карского, а также М. Н. Муравьева ("вешателя"). Служил на флоте, в армии, в московской милиции. В 1812 г. был начальником штаба 3-го округа ополчения.
   3 Авторами брошюры были Н. В. Путята, В. X. Христиани и другие выпускники школы колонновожатых. Басаргин, вероятно, не знал, что ее текст в виде статьи под названием "Николай Николаевич Муравьев" был опубликован в 5-й книжке "Современника" за 1852 г., отдел 2, с. 1-26 (Боград В. Журнал "Современник", 1847-1866: Указатель содержания. М.; Л., 1959. С. 195, 512).
   4 Гейм Иван Андреевич (1758-1821), профессор, специалист в области истории и статистики, ректор Московского университета (1808-1819).
   5 Тучков Алексей Алексеевич (1800-1872), поручик, выпускник муравьевской школы колонновожатых, с 1820 г. в отставке. Член Союза благоденствия с 1818 г. В связи с процессом над декабристами был арестован, но по недостатку улик к суду не привлекался. Впоследствии предводитель дворянства Инсарского уезда Пензенской губ., известный деятель либерального движения. В 1850 г. вместе со своими зятьями Н. П. Огаревым и Н. М. Сатиным подвергался аресту по доносу о принадлежности к "коммунистической секте". Был близко знаком с А. И. Герценом. Дневник А. А. Тучкова опубликован в журнале "Вестник Европы" (1900, No 9).
   6 Муравьев Михаил Николаевич (1796-1866), тр., ген. от инфантерии, государственный деятель. Участник войны 1812 г. В молодости принадлежал к декабристскому движению и состоял членом Союза спасения и Союза благоденствия. После восстания Семеновского полка в 1820 г. отошел от тайного общества. Привлекался по делу декабристов, но вскоре был освобожден с оправдательным аттестатом; витебский вице-губернатор (1827), могилевский губернатор (1828-1829), один из самых рьяных усмирителей польского восстания 1830-1831 гг., гродненский (1831-1834), а затем курский губернатор, директор Департамента разных податей и сборов (1835-1839), сенатор и управляющий Межевым корпусом (с 1842), министр государственных имуществ (1857-1863). Являясь членом Главного комитета по крестьянскому делу, занимал откровенно крепостническую позицию. В 1863 г. в качестве ген.-губернатора северо-западных губерний подавлял восстание в Литве и Белоруссии. Получил прозвище - "вешатель".
   7 Н. В. Басаргин имел в виду декабристов, окончивших в свое время школу колонновожатых, их было 24 человека. Из них за участие в тайных обществах кроме Басаргина пострадали Н. А. Крюков, братья Бобрищевы-Пушкины, А. З. Муравьев, П. А. Муханов, А. О. Корнилович, В. Н. Лихарев, Н, Ф. Заикин, Ф. П. Шаховской.
   8 Вероятнее всего, Басаргин подразумевал вел, кн. Михаила Павловича, начальника военно-учебных заведений (см. примеч. 11 к "Воспоминаниям об А. А., Н. А., М. А. Бестужевых <...>").
   9 Название игры - "бары" - произошло, видимо, от древнерусского слова "барить" в значении "задерживать, заставить мешкать" (Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955. Т. 1. С. 49).
   10 Перечисляются инструменты для топографических съемок местности.
   11 Жуковский Василий Андреевич (1783-1852), русский поэт. Начав как сентименталист, стал одним из создателей русского романтизма. Основные произведения - баллады "Людмила" (1808), "Светлана" (1807-1812). Перевел "Одиссею" Гомера, произведения Ф. Шиллера, Дж. Байрона. Глинка Федор Николаевич (1786- 1880), русский поэт. Участник Отечественной войны 1812 г.; член Союза спасения, один из руководителей Союза благоденствия. Басаргин имеет в виду здесь его "Письма русского офицера" (1815- 1816). Озеров Владислав Александрович (1769-1816), драматург, автор нашумевших в свое время трагедий "Эдип в Афинах" и "Дмитрий Донской". Каченовский Михаил Трофимович (1775- 1842), русский историк, критик, сторонник классицизма, с 1837 г. ректор Московского университета; в 1805-1830 гг. (с некоторыми перерывами) редактор журнала "Вестник Европы".
   12 Тормасов Александр Петрович (1752-1819), боевой генерал. В Отечественную войну командовал 3-й армией. В 1814 г. назначен членом Государственного совета и главнокомандующим в Москве. С 1816 г. гр.
   13 Толстой Петр Александрович (1761-1844), гр., ген. от инфантерии. В 1806-1807 гг. участвовал в войне против Наполеона. В 1807-1808 гг. чрезвычайный посол в Париже. В 1812 г. командующий войсками Казанской, Нижегородской, Пензенской, Костромской, Симбирской и Вятской губ. Руководил формированием ополченских полков. В 1813 г. во главе корпуса отличился под Дрезденом. С 1818 г. командовал в Москве 5-м пехотным корпусом. В 1828 г. главнокомандующий в Петербурге и Кронштадте. Был в числе усмирителей польского восстания 1830- 1831 гг.
   14 Михайловский-Данилевский Александр Иванович (1790-1848), военный историк, ген.-лейтенант, сенатор (1835), член Российской Академии наук (1841). В 1812 г. вступил в Петербургское ополчение, был адъютантом М. И. Кутузова. В 1812-1815 гг. вел журнал боевых действий русской армии. В 1823-1825 гг. командовал бригадой. С 1826 г. занялся написанием истории войн России первой четверти XIX в. Его исторические сочинения носят описательный характер и страдают откровенной тенденциозностью, выражающейся в явном преувеличении заслуг Александра I в военных успехах России (см. о нем: Тартаковский А. Г. 1812 год и русская мемуаристика. М., 1981).
   15 Сарагоса была осаждена войсками французских оккупантов во время войны с Испанией и с авг. 1808 до февр. 1809 г. героически оборонялась. Эпизоды этой обороны запечатлены в офорте Ф. Гойи "Какое мужество!" и в повести Переас Гальдоса "Сарагоса".
    

[Воспоминания об А. А., Н. А., М. А. Бестужевых, об И. Д. Якушкине, И. И. Пущине, М. К. Кюхельбекере, П.И. Пестеле, М. П. Бестужеве-Рюмине, С. П. Трубецком].

  
   Начинаю эту статью под влиянием не совсем приятного впечатления после прочтенных мною в трех книжках "Отечественных записок" 1860 года писем покойного Марлинского (А. А. Бестужева) 1). Не могу понять цели их издания, а тем более причин, побудивших его родных передать во всеуслышание то, что писалось им для самых только близких лиц, где он часто говорит с ними не только нараспашку, но даже преувеличивая свои недостатки, чтобы представиться чем-то вроде дона-Жуана mauvais genre {Дурного тона (франц.).}. Это жалкое самообольщение было, как кажется, семейной принадлежностью всех братьев Бестужевых. Двух из них - Николая и Михаила - я знал очень коротко и был с ними дружен. Оба они, в особенности первый, при кротком, уживчивом характере, добром прекрасном сердце, при замечательных нравственных и умственных достоинствах имели несчастную слабость донжуанствовать, и не столько на деле, сколько для того, чтобы пользоваться незавидной репутацией львов нынешнего века, против которых ни одно женское сердце не может устоять. Разумеется, все те, кто хорошо их знали, смотрели на это снисходительно и, отдавая полную справедливость их достоинствам, извиняли в душе такой безвредный для других недостаток, но не менее того, однако же, он давал часто повод к смешным сценам и невольно заставлял улыбаться людей самых серьезных. К этому надо присоединить, что, не обладая великосветским образованием и не зная так называемый jargon du monde {Светская манера разговора (франц.).} и всех требований и правил высшего общества, они нередко давали право смеяться над собою тем, кто во многих других отношениях стоял гораздо их ниже.
   Чтение писем А. А. Бестужева еще более убедило меня, что этот недостаток был у всех у них общий, и я бы, конечно, не стал о нем упоминать, если бы г. Семевский и те, которые передали ему письма Марлинского 2), не выставили его перед публикой - ей же, конечно, нисколько не занимательно знать о страсти к донжуанству одного из бывших своих любимцев. Что Александр Бестужев при многих своих литературных достоинствах был фразер - это уже давно доказано. Что в его произведениях более фраз и мыльных пузырей, чем существенных достоинств (может быть, вследствие тогдашнего духа времени), в этом все согласны. Но зачем же делиться с публикой его самохвальством, его ложными понятиями о чести (смотри те письма, где он говорит о благосклонности к нему женщин и об обольщении жены своего товарища по несчастью Б[улгари], у которого он гостил в Керчи и которому он так худо заплатил за доверие и гостеприимство) 3). Этого публике вовсе не нужно было знать, ибо оно нейдет нисколько к делу и только налагает какую-то грустную оттушевку на такую личность, которая пользовалась и стоила общественной симпатии. Если бы предавать гласности все поступки и помышления лиц, более или менее известных по своей деятельности в разных сферах общественной жизни, то не было бы ни одного из них, который бы сохранился чистым в памяти соотечественников.
   Есть деяния и поступки, которые принадлежат всеобщему обсуждению, которые составляют достояние гласности, открывайте, выставляйте их. Когда государственный литературный деятель вследствие ложного понимания публики, не знающей его тайных действий и намерений, стоит в глазах общества на незаслуженном пьедестале, вы имеете полное право свести его с него или, наоборот, если он не оценен как следует, если не пользуется тем почетом, который заслужил, или, что хуже, если искажают его благонамеренные полезные цели и действия, вы даже обязаны, имея к тому возможность, восстановить его в общественном мнении. Но, с другой стороны, есть много таких поступков и действий, которые не имеют ничего общего с публикой, которые могут только обсуждаться в семейном близком кругу и в которых виновный должен отдавать отчет свой только совести или своему духовнику, таких, по моему мнению, не следует касаться, не следует предавать гласности. Какая, например, нужда публике знать, что А[лександр] Бестужев любил донжуанствовать, что имел в этом отношении ложные нравственные понятия или что он любил иногда писать высокопарные французские письма, не зная хорошо французского языка и делая ошибку на ошибке. Письма его предназначались <нрзб.> для знания братьями, сестрами, он никогда не воображал, чтобы они могли сделаться достоянием публики. Зачем же, таким образом, выставлять его в более или менее смешном виде. Это не услуга и не почитание его таланта, скорее недоброжелательство, и я удивляюсь, как могли согласиться его родные на эту неблаговидную выставку его личности.
   Напрасно стали бы мне возражать, что издатель имел в виду благонамеренную цель представить его откровенный, несколько легкомысленный характер, готовый всегда увлекаться, и тем объяснить в хорошую сторону то, что бросало на него невыгодную тень. Но достиг ли он цели, и нужно ли было это? Смешная сторона останется всегда смешной, а противонравственный поступок никогда не будет чистым. Что А[лександр] А[лександрович] был человек добрый, с любящей душой, вполне преданный своим родным (это он беспрестанно доказывал), не говоря о его храбрости, ибо не считаю ее большим достоинством, что он имел дарование и как литератор пользовался в свое время большим влиянием на общество. Все это несомненно и не требует доказательств. Но что вместе с тем характер его был легкомыслен, не имел твердости, что убеждения его не были прочны и часто изменялись при каждом обстоятельстве, что он гонялся более за призраками, чем за существенным, жертвовал будущей своей оценкой и своей репутацией, как человек и литератор, для преходящей минуты, что его преувеличенное о себе мнение доходило до самообожания, одним словом, что он, подобно всем людям, имел и много достоинств и много недостатков - этого всего тоже нельзя не. признать. Хотя Н, И. Греч, сравнивая его с К[ондратием] Ф[едоровичем] Р[ылеевым], отдает ему преимущество перед последним 4), но, несмотря на такой авторитет, я не только не убежден в том, но скажу более, что их обоих нельзя даже сравнить между собою. Р[ылеев] был человек с твердыми непоколебимыми убеждениями, с положительным, хотя и пламенным взглядом на то, что входило в круг тогдашнего мышления. В нравственном отношении он был безукоризнен. Такие личности, как К[ондратий] Ф[едорович], или погибают, что и случилось с ним, или становятся в голове своего поколения, оставляя после себя незабвенное имя в потомстве. Бестужев же был человек обыкновенный, и если бы не его временные литературные успехи, то никто бы даже и не знал о его существовании.
   Во многих отношениях покойный брат его Ник[олай] А[лександрович] стоит гораздо его выше. По способностям своим, по своей деятельности он был весьма замечательною личностью. Чем не занимался он? И литературой, и живописью, и механикой. У него были золотые руки, все же, что он делал, исполнялось им с большой отчетливостью и знанием дела. Характер у него был самый уживчивый, кроткий, добрый, веселый. Не будь в нем несчастной склонности к донжуанству (которая, в сущности, и в Сибири, где он провел век свой, никому не вредила, исключая его самого, и то со смешной стороны своей), он далеко бы выходил из ряда обыкновенных людей. Le ridicule gens du monde est quelquefois piusqua un depense {Смешное в глазах общества есть нечто большее, чем недостаток (франц.).}|.
   Грустно подумать, что сестры и близкие покойного Марлинского, из каких-нибудь вещественных выгод для живущих, не подумали о том, что могут повредить репутации так много любившего их брата. Желательно, чтобы это было сделано ими скорее по необдуманности, нежели из материального расчета.
   Скажу теперь несколько слов о нас самих, т[о] е[сть] о тех из наших сибирских изгнанников, которые вследствие манифеста или возвратились в Россию, или остались доживать свой век в Сибири. Четыре года прошло с тех пор, как состоялся этот манифест. Он застал в живых только 25 человек и то более или менее дряхлых стариков 5). В продолжение последних четырех лет многие из этих оставшихся уже переселились в вечность. В России не стало Якушкина, Тизенгаузена, Пущина, Бригена, Щепина-Ростовского. В Сибири - Башмакова, Кюхельбекера, Бечаснова.
   Некоторые из умерших были люди замечательные и оригинальные по своим нравственным качествам и своему характеру, и я не считаю лишним описать тех из них, кого я более знал. С Якушкиным, Пущиным и Тизенгаузеном я прожил около десяти лет в городке Ялуторовске Тоб[ольской] губ[ернии], а с двумя первыми прежде этого десять лет в Петровской тюрьме.
   Иван Дмитриевич Якушкин по своему уму, образованию и характеру принадлежал к людям, выходящим из ряду обыкновенных. Отличительная черта его характера была твердая, непреклонная воля во всем, что он считал своей обязанностью и что входило в его убеждения. Будучи предан душою всему прекрасному, всему возвышенному, он был отчасти идеалист, готовый жертвовать собой для пользы ближнего, а тем более для пользы общественной. Об себе он никогда не думал, нисколько не заботился ни о своем спокойствии, ни о своем материальном благосостоянии. В последнем отношении он доходил даже до оригинальности. Имея очень ограниченные средства, он уделял последние на помощь ближнему и во все время жительства своего в Сибири не мог завести себе даже шубы. В Ялуторовске, без всяких средств, он вздумал завести школу для бедного класса мальчиков и девиц и одною своею настойчивостью, своей деятельностью и, можно сказать, сверхъестественными усилиями достиг цели. Для этого он в течение 10 лет должен был бороться не с одними материальными надобностями, но и с препятствиями внешними. Правительство строго воспрещало, чтобы кто-либо из нас имел влияние на воспитание юношества. За этим предписывалось наблюдать местным властям, от которых нельзя было скрывать его участия. Начались доносы, следствия, происки недоброжелателей из местных чиновников, смотревших на нас, как на порицателей такого порядка, с которым были существенно соединены их выгоды и их значение. Все это надобно было терпеть и кое-как улаживать. К чести высших губернских властей должно сказать, что они в этом случае постоянно были на стороне полезного дела и хотя явно не могли защищать того, что касалось до нас, часто под сурдинку содействовали намерениям Якушкина и одобряли его прекрасную цель. Вскоре сказались благодетельные следствия заведенной им школы. Простой народ с радостью отдавал в них своих детей, которые кроме рукоделия и первоначального научного образования получили тут и некоторое нравственное воспитание. Якушкин по цел

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
Просмотров: 350 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа