Белый Андрей - Между двух революций

дохновляющий центр и любезный хозяин; я, именно, проводил эту линию, во многом взяв пример с Брюсова; результат такой тактики: "Муса-гет", до открытия еще, стал ярким центром, влекущим сотрудников; чай способствовал непринужденности разговоров, обмену мнений, проектов, которые, к сожалению, разбивались спрятанным от сотрудников и их не знавшим, за исключением членов совета, редактором Метнером; он бил, как молотком, своим "veto"; надо всечасно учитывать силы людей, приходящих в редакцию, отваживая одних, давая возможность другим: выявляться в работе; и даже - уметь менять планы, приспособляйся к исполнителям их: и так действовали Брюсов, Дягилев, редактировавшие журналы: "Весы" и "Мир искусства"; они не боя-лися "хаоса"; Брюсов строил "Весы", живо зная реальные интересы сотрудников; и, педалируя умело на них, извлекал он созвучие из меня, Садовского, Антона Крайнего, Эллиса, Соловьева, столь разных в быте идей; принцип Дягилева: печатать все, что ни напишет ценный сотрудник, и не печатать даже хороших статей, принадлежащих неценным людям, т. е. принцип строить программу на личностях, а не на абстрактной платформе, выявил в итоге такой принципиальный подбор, который был бы недостижим планами и заседаниями "редакционного комитета".

  Я, оглядываясь назад на себя и на Метнера, не без возмущения восклицаю: имея в распоряжении тройку Иванов - Блок - Белый, как мог этот "дирижер" сознаний не знать, что он имеет дело с людьми исключительной инициативы; Брюсов, Дягилев прислушивались к такого рода сотрудникам, оформляя планами инициативу их; а Метнер, не учитывая "in concreto"119 их быта идей, втемяшивал в головы свои абстракции "русско-германского" "культурного" плана; его лейтмотив, сопровождавший мои начинания: "Это - хаос!" Есть хаос - и хаос; один хаос - из беспринципности; другой - из уменья подслушивать становление новых ценностей в их зародыше: в новых людях и в новых тенденциях (в "Симфонии" мною подслушаны новые секты, в "Голубе" - Распутин, в "Петербурге" - падение "Петербурга" и близость всеобщей катастрофы, - до новых сект, до Распутина, до провала царского Петербурга); Метнер думал, что у меня уши в пупе, - не на голове; извините, пожалуйста: центр моих интуиции находился в сознании, в оценке деталей, подробностей нового человека, пришедшего к нам работать еще без "трудов", но... но... с будущим, т. е. всего того, чего Метнер увидеть не мог, принимая в неделю раз в серо-зеленом своем кабинете.

  Я пишу с раздражением, обращая строки к когда-то "другу" и не зная, дойдут ли они до него.

  Какого хаоса, черт побери, он боялся, когда он боялся: в Иванове, Вячеславе, - интриг, во мне - "беспринципности", в Блоке же - интуиции ничем не покрытого пупа; и требовал: от меня проведения в жизнь им задуманного неживого "Verlag'a";121 от Блока - стихов в "альманашек"; а от Иванова - консультаций на тему о Греции.

  Вячеслав Иванов, вождь школы поэтов, вокруг которого группировалися творческие начинания Петербурга, им брался "постольку, поскольку"; А. Блок, предлагавший журнал трех поэтов122, им был отстранен от журнала "любезнейшим" жестом: "Пожалуйста, нам напишите какое-нибудь там свое; мы - рассмотрим!" (Рассмотрит коллегия из пятнадцати нетворческих личностей.)

  Когда, всеми фибрами слуха внимая тональностям новой культуры, уже подымаемой "мусагетскою" молодежью, шел я к Метнеру, предлагая отдать мне план сборника, - он почти что кричал на меня:

  - "Опять этот хаос!"

  Да, - хаос создания новых идей, ставших жизнью культуры, весьма интересной, с которой бы след ознакомиться "Зиммелям"; в ноте культуры той слышались мне звуки поэзии Пастернака, и звук написания библиотеки стиховедческих книг, и многое прочее, чего не снилось Европе, перед которою падал ниц "хаоса" моего убоявшийся Метнер, оставшийся за рубежом безо всякого культурного дела; а мог бы работать у нас, если б вовремя внял он мне, дал бы возможность нам развернуть "наше" дело - по-нашему, не прицепляя "последышей" Зиммелей в виде троечки "настоящих" философов: Федора Стенпуна, Яковен-ко и Гессена; "настоящее" первого выявилось в карикатурнейшем комиссарстве на фронте (при Керенском); второй - высох: таранью тарань; третий - автор брошюрочки "Что такое большевики".

  Забегая вперед, здесь скажу: уже к осени 1910 года около Степпуна, явившегося в "Мусагет", строилась философская молодежь; он завел в редакции свой семинарий; среди студентов его объявился Борис Леонидович Пастернак124, чья поэзия - вклад в нашу лирику; помню я милое, молодое лицо с диким взглядом, сулящее будущее. Метнер ни разу на семинарии не был.

  Я заработал с моими ритмистами, будущими профессорами, исследователями и т. д.; я умолял посетить семинарий, увидеть характер работ; он - ни разу на нем не был; а в результате такого небрежного отношения к тенденциям жизни - ценные материалы по пятистопному ямбу125 и острая сводка работы кружка (перечень уточнений слуховой записи строчки) с моим отъездом ряд месяцев праздно пылела в редакции; и в ней - растаяла: без оформления; а через пять уже лет новая "проблема культуры", которую Метнер проспал, была выявлена библиотекой книг; а "Мусагет" лишился чести быть зачинателем новой науки, имея такого ритмиста, как я, вкруг редакции сгруппировавшего ценнейших работников; вся беда в том, что они еще себя не сумели прославить трудами, поэтому они были - "хаосом"; и им противополагался "нехаос", Н. П. Киселев, засохший в "каталог каталогов", в то время как "хаотист" С. Бобров дал ряд очень блестящих работ126.

  В свою очередь, около Эллиса скопилось много талантливой молодежи; и тщетно последний звал Метнера: ближе узнать молодежь; Метнер предпочитал молодежи Рачинского, введенного им в редакционный совет, чтоб обуздывать, может быть, роскошные ритмы... Марины Цветаевой, тоже бывшей в кружке; живые силы, к нам шедшие, ждали, что "Мусагет" и реально оформит стремления их; все усилия наши с Эллисом обратить внимание редактора на людей, с которыми - будущее, наталкивались на нежелание нас конкретно понять в нашем увлеченьи людьми, к нам пришедшими.

  И вот: уже через год - обиженный на Метнера Эллис перенес арену действий своих в студию скульптора Крах-та, где буйствовали собрания (человек по пятидесяти); и эта вся молодежь выявилась в следующем этапе как оппозиция "Мусагету" (издательство "Центрифуга" и т. д.); обиженный за живые стремления моей молодежи, раздавленной "veto", я думал о том, как бежать из Москвы: "Мусагет" для меня агонировал с осени 1910 года; Метнер, не понимая причин охлаждения, в пику сильней педалировал говорунами из "Логоса"; и нельзя уже было понять: "Логос" ли - "Мусагет", иль последний - придаток при "Логосе"; члены совета были подобраны Метне-ром по принципу "veto"; стоило Степпуну раскрыть рот, - делался багровым Рачинский; стоило мне войти с предложением живого сборника, как начинали остервенело блистать золотые очки попавшего временно в Москву - Гессена, перелагателя и сочетателя никому не понятных в России терминов философа Ласка.

  Совет сходился в одном: "veto", "veto" на все молодое и творческое; и сколькие будущие таланты поэтому пропорхнули под носом у Метнера; "Мусагет" - неудачное подражанье "Verlag'y". без средств на издание "кирпичей", но с претензией на них; и уже совершеннейшим трупом выглядел феномен скуки, журналик "Труды и дни" 27, оригинальную идею к которому подал Блок (журнал-дневник трех поэтов: меня, Блока, Иванова); Метнер изнасиловал идею журнала, прицепив ее к налагателям "veto"; журнал этот - единственный в своем роде пример, как при наличии интересных сотрудников можно превратить и их лишь в писак: по обязанности. Через восемь лет, уже в Советской России, отчасти осуществилась затея Блока, предложенная "Мусагету" в одиннадцатом году: в журнале "Записки мечтателей", каждый номер которого художествен128.

  О, о, - "Мусагет", великолепный подарок мне другом!

  Начал - во здравие; кончил - "заупокоем".

  Как хорошо, что вовремя из него я бежал; не беги я, - что стало б с моей писательской физиономией? Ведь все лучшее, мной написанное, появилось как следствие отказа работать: в этом бездарном месте!

  

  

  

   КОММИССАРЖЕВСКАЯ

  Между московскими треволнениями этой осени, как метеор, яркий день; в этом дне не было для меня никакого психологизма: яркость встречи моей с Верой Федоровной Коммиссаржевской129 - совсем не знакомство в обычном значении слова, а созерцание морального пафоса, перед которым остановился я в совершеннейшем изумлении; не без испуга себя я спросил: чем же я, не театрал, могу помочь, в самом деле, замечательнейшей из артисток, которая на меня опрокинула требование: взять в душу ее предприятие, взывавшее к отдаче всех сил.

  Несколько дней ходил я взволнованный мне подкинутой миссией: вынашивать идеи Коммиссаржевской, которую до встречи в Москве лично почти не знал; после же встречи телеграммами напоминала она, чтобы я о ней думал; она совершала последнее свое турне по России; она покидала сцену;130 в жесте ухода ее было нечто от предсмертного жеста Толстого. Телеграммы получались все реже по мере того, как В. Ф. удалялась на юг; они замерли: перерыв; вдруг - известие: Коммиссаржевская скончалась в Ташкенте от черной оспы; и встала реминисценция "мании" моей: видеть события в неслучайном свете. И вырвалось:

  - "Ловко подстрелена!"

  С Коммиссаржевской я мимолетом встретился в 1908 году: в Петербурге;131 я ею восхищался в реалистических пьесах; в них она была гениальна; от игры ее в "Пелеасе и Мелизанде"132 я приходил в ужас; и не пытался брать ее в разрезе искусства; я воспринимал ее боль: от сжима размаха стилизованными трафаретами; ее хрупкое, легкое тело - гнулось под тяжестью и железа, и меди; от тембра голоса, удивительного, оставался лишь мелодический стон, - не Мелизанды, а Веры Федоровны: точно она себя запрягла тащить на себе невывозимую драму символов Метерлинка.

  Страдание ее обнажало мне всю невозможность играть ей в символической драме; под впечатлением этой боли ее вырвалось два фельетона, напечатанные в "Утре России": о ней и о судьбах ее театра, первая статья была тугая, философичная; удивляюсь, что "Утро России" ее напечатало; но передали: над этой тугою статьею она задумалась, ее изучив досконально; биограф Мейерхольда, Волков, отмечает мою статью как один из моментов в звеньях причин, заставивших ее кончить со стилем тогдашних ее постановок134. После резко перекачнулась к "Весам" она, даже устроив в театре киоск для продажи изданий книгоиздательства "Скорпион".

  В скором времени я неожиданно получил приглашение от нее: выступить с лекцией о Пшибышевском перед показом его "Вечной сказки"135. Пшибышевского я особенно не любил; и, признаться, хотел отказаться; считал неприличным выступить с разносом писателя перед показом пьесы его; но вдруг согласился: в агитационных целях (я был фанатиком); текст выступления был написан заранее; он вышел грубым; я думал: прочтя со сцены его, мне придется бежать, чтобы лично не встретиться с директрисой театра.

  Когда я со сцены метал свои молнии против писателя, взгляд мой невольно тянулся все к маленькой черной женщине, в шляпе с огромнейшими полями, сидевшей передо мной в бенуаре; фигурою - девочка (бледная, тихая); шляпа же - дамская; ни возраста, ни черт лица разглядеть я не мог; вся в глазах: два сине-серо-зеленых, огромнейших глаза из темных орбит электризовали меня; она сидела одна, в темной ложе, склонясь головою к руке, которую положила на спинку кресла; и - ни одного движения! Темные линии ее легкого тела растаяли в полусумраке; и в голову не пришло мне, что ложа - директорская.

  Лектор всегда говорит, обращался к наиболее внимательным слушателям; она же более всех мне внимала; от ее строгих, печальных, прекрасных глазищ я отвлечься не мог.

  После лекции заторопился исчезнуть, не смея глядеть на артистов и отказавшись остаться на представление: еще зацепишься! Уже схватился за шапку, - как вдруг - в комнату порывисто вбежал молодой человек; и порывистым голосом бросил:

  - "Идемте!"

  - "Куда?"

  - "К Вере Федоровне!"

  И он рывом понесся передо мною; я - рывом: за ним; мы метались по неосвещенным пространствам; и я влетел в темно-синюю комнату: без предметов; в кресле сидела фигурка в черном; вуалетка спускалась с полей ее шляпы; при моем приближении она поднялась, оказавшись ниже меня; с той же удивленною, строгой робостью, не спуская остановившихся глаз, протянула ручку; и свирельным своим голосом тихо сказала:

  - "Я рада с вами..." - а окончание фразы запамято-валось; она стояла передо мною, и строго и робко, выжидательно глядя, без слов; ученицы гимназии так стоят пред инспектором в ожиданьи вопроса; личико - бледное, маленькое; губки - стянуты, как у детей; возраст - неопределенный (вуалетка скрывала черты); но глаза смущали вопросом; и от этого я потерялся, стоя с открытым ртом, и хлопал глазами, все еще ожидая вопроса, точно возникшего между нами; если то был вопрос, - не иллюзия восприятия, - то взывал он к огромнейшему объяс-ненью: тут же, с места в карьер, минуя условности; или же - к мгновенному бегству; и я спасся бегством, пролепетав что-то дикое, - вроде:

  - "Не смею тревожить!"

  Нечто подобное величайшему изумлению мелькнуло в глазах ее и в отклоне стана.

  Первая встреча с Верой Федоровной - минутное глазение друг на друга; и - без единого слова; испугало меня "ученическое" выраженье лица у великой артистки.

  Разговор таки - был: через год, упав на голову, как лавина, - тем более, что случился он на извозчике, ночью; но такой разговор только так и мог произойти: не в комнатах.

  Осенью девятьсот девятого года Коммиссаржевская дала несколько прощальных спектаклей в Москве; один из спектаклей был превращен в чествование;136 мне поручено было сказать ей приветствие; занятый до отказа писанием, я относился рассеянно ко всем общественным функциям; и в этот вечер я был столь рассеян, что не обратил внимания на вопиющее нарушение мною тогдашнего правила: при сюртуке неприличны цветные ботинки; а мои ноги, освещенные рампой, кричали в партер двумя рыжими пятнами: верх неприличия! И я смутился: приветствие вышло весьма угловатым; выговаривая его, я имел все. тот же неприятный объект: кричащие, рыжие пятна ботинок; миниатюрная женщина, с бледным и несколько помятым лицом (я его разглядел в полном свете), с большими глазами, глядящими из синевы, меня слушала с удручавшим вниманием; вдруг резко она шагнула ко мне, по-мужски сжавши руку, тряхнула ее.

  Тут же сказали: Коммиссаржевская желает со мной говорить; мне был дан ее адрес; и - просьба прийти: завтра (дан был и час); через день уезжала она; я не помню уже, где остановилась она; не помню даже и комнаты, куда я был введен; вылетела ко мне с неожиданной острою быстротою, точно она торопилась; от этого бурного жеста все предметы смешались в глазах моих; ход ее мыслей, тембр голоса, невыразимого, свирельного, грудного, сопровождаемый быстрыми жестами рук (мне в лицо), напоминал разбег многих волн на утесы: со свистом и с пеной; она куда-то спешила; в распоряжении ее оказалось лишь двадцать минут; вот, взяв за руку, глядя, как в душу, большими, большими глазами, недоуменно-строгими, она просила меня непременно сегодня заехать в театр, чтобы по окончании спектакля уже договориться со мной.

  Договориться? Легко сказать. В этом вихре прекрасных душевных движений, вполне неожиданных по отношенью ко мне, вылепетала она душу, отдавая мне в сердце, как в колыбель, "младенца", - идею свою (так она выражалась); она устала от сцены; она разбилась о сцену; она прошла сквозь театр: старый, новый; оба разбили ее, оставив тяжелое недоуменье; театр в условиях современной культуры - конец человеку; нужен не театр; нужна новая жизнь; и новое действо возникнет из жизни: от новых людей; а этих людей - еще нет; вот почему устремления театральных новаторов обрываются недоуменным вопросом; актера - нет: его надо создать; его не создашь, коли не создашь в нем нового человека; нового человека выращивать надо с младенчества; мы же все искалечены: артисты и люди; она более, чем другие, тем именно, что театральная культура ненужно обременила ее; это она из тоски своей поняла; и вот: опыт свой и все силы стремлений решила она посвятить воспитанию нового человека-актера; перед нею носилась картина огромного учреждения, чуть ли не детского сада, переходящего в школу и даже в театральный университет; преподаватели-педагоги этого невиданного предприятия должны быть избранными людьми, тоскующими по человеку, она хочет сплотить их; они должны ей помочь.

  И дальше уже совсем сногсшибательно: я-де, более всех понявший болезнь театра, более всех гневающийся на развал жизни, более всех тоскующий о новом человеке (она читала мои статьи и полемику), должен, по ее мнению, бросить все и ближе всех стать около нее137.

  - "Поймите, - взяла меня за руку и снизу вверх заглядывала в глаза, - я вам подношу моего младенца, - и она поднесла две руки мне к груди, - неужели вы не улыбнетесь ему, отвернетесь и пройдете мимо!"

  Все это с быстрыми, легкими телодвиженьями, то приближаясь вплотную, а то отбегая, - летуче носиться по комнате взад и вперед, заложив руки за спину, глазами - в пол; а я - только слушал, не подавая реплик; ведь половина ею сказанного было и во мне роившимся миром: когда-то; откликнуться, взять, по ее словам, в руки "младенца" - значило: ему отдать свою жизнь.

  Тут кто-то ее порывисто оборвал, влетевши и что-то напомнив; схватясь рукою за лоб, вдруг нахмурилась и отмахнулась; и после, стремительно подбежавши ко мне, остановилась, как робкая девочка; и - строго, настойчиво:

  - "Ну, так вы будете вечером. Вы мне ответите так же, как я вас спросила!"

  И - выскользнула.

  С очень странными переживаниями сидел я в театре; и даже не помню, в чем именно выступала она; до ее ли игры, когда вот сейчас предстояло с ней так объясниться, как желала она; только что в руки отдали мне "Мусагет"; только что дал я согласье д'Альгейму быть в "деле" его: а чем кончилось это согласие? В Брюсселе ждала меня Ася; а тут наперерез всему, бросив все, я был должен, по убежденью артистки, пуститься уже в настоящее кругосветное путешествие; где "паспорт" на него? И - где средства?

  Вот кончен спектакль; я - за кулисами; там меня ждут: переодевается, сейчас выйдет; где-то еще стоят крики: "Ком-мис-сар-жев-скааа-я"; вот и она - в пышном манто, бросает мне в руку огромную муфту:

  - "Несите, идемте!"

  Куда? К ней? Иду. Положение - глупое: у выхода - рев молодежи: я, с муфтой в руке, - лишь претык; выходим; карету она отпускает; и я усаживаю ее на извозчика; мы едем к ней; предварительно ей хочется покататься и освежиться на воздухе; катимся где-то меж переулков; решает она ехать за город, чтобы не прервать разговора, уже зацепившегося за огромную тему; мы - едем в ночь: деревья Петровского парка; куда еще? Не выпить ли чаю? Где? Какие тут рестораны - я, право, не знаю; не знает она; и я начинаю просить ее: не надо бы ресторана; можно ли там под музыку продолжать разговор? Да и обстановка; она - соглашается:

  - "Извозчик, назад!"

  И он медленно трусит по направлению к городу; разговор взвивается вверх; и то он расширяется, как спираль, в широкоохватные темы; то суживается до субъективней-ших, психологических завитков, граничащих с песней без слов.

  Я подвожу ее к дому; не как артистка и не как "дама", как добрый товарищ, как Эллис, имевший привычку бежать со мной до дома, после чего я, бывало, его провожаю до дома, - она с детски робкой, просительною улыбкою:

  - "Ну, я вас теперь до дома довезу?"

  Мы подъезжаем к моему подъезду; я в свою очередь:

  - "Теперь уже я подвожу вас. Можно?"

  Два раза были мы в Никольском переулке; два раза я ее провожал до дому; извозчик не ехал, а плелся: между переулками; если бы он где-нибудь остановился у тумбы, мы б не заметили.

  Что сказать о таком разговоре? Только то, что он выступил изо всех берегов; воспроизвести - нет возможности: разговор, построенный на импрессиях, оспариваньи друг друга; сказалась в нем вся тоска этой прекрасной души, блеск утопий, невоплотимых в действительность; зачем она выбрала меня конфидентом своих стремлений? Лет восемь назад и я мечтал о создании "человека"; кончил же... злобою дня; то, с чего начал я, к этому теперь приводил ее огромнейший театроведческий опыт: опыт утраты человека театром; мой же жизненный опыт как раз начался с разбития детских утопий о человеке-младенце в условиях тогдашней действительности; не мог же я ее, разбитую в своем опыте, добить моим опытом; и я обещал ей всемерно думать о планах ее; и посильно на них откликнуться; она требовала - непосильного: требовала отдачи жизни "младенцу"; а когда мы уже путешествовали меж подъездами, она лепетала намеками, не имеющими логических линий, какими-то стихами в прозе; вроде "Эльзи" Бальмонта, где краски и струи господствовали над логикою; вспыхнули во мне строчки: "Чайка, серая чайка с печальными криками носится над равниной, покрытой тоской"138.

  Образ маленькой фигурки с высунутой ручкой из пышного манто, с недоуменной головкой, протянутой мне под лицо, остался образом чайки, с "печальными криками" пролетающей куда-то на юг из огромной, кондовой, царской России; запомнился ее полуобиженный вскрик:

  - "Почему вы такой невнимательный, грустный, холодный и - синий, синий!"

  Сказать великой артистке, себя отдававшей "младенцу", что он невозможен еще, что уход ее из театра - лишь повлечет к удвоенью терзаний ее, было б жестоко; не поняла она, что я делался "синим, синим" - от боли, от страха за нее и от невозможности ей помочь.

  Вот второй раз подвезла она меня к дому Новикова, в Никольском; бледное личико девочки под вуалькой высунулось; и протянулись две ручки:

  - "Я уезжаю в турне, - в последнее... Я вам оставляю моего "младенца"... Думайте о нем... лелейте его... А я о себе напомню".

  Накрапывал дождик; и повернулся извозчик; зад пролетки загрохотал под дождем по Никольскому.

  Через два дня - первая телеграмма: с напоминанием; дня через четыре - вторая; потом - длительный перерыв; и - оглушившее всю Россию известие: Вера Федоровна Коммиссаржевская скончалася в Ташкенте от черной оспы;139 может быть, бухарский халат, от которого заразилась она, избавил ее от горчайших душевных страданий: видеть великую идею преглупо растоптанной.

  Она была преждевременна.

  

  

  

   РИТМИЧЕСКИЙ КРУЖОК

  В декабре девятьсот девятого я опять попадаю в Бобровку: дописывать статьи по ритму; и пишу последнюю главу своего романа; опять - огромные, пустынные комнаты старого дома, портреты предков; за окнами - синие сумерки, сосны и морозный, багряный закат; мой глухонемой старик, в мягких валенках, вырастает из сумрака за плечами; трогает за руку и показывает на соседнюю комнату, где сумрак подпрыгивает на красных отблесках и откуда красноречиво потрескивают сухие поленья; иду туда к огромному очагу - не камину; опускаюсь в мягкое кресло; подбородок в ладони; и думаю, думаю над сияющим жаром; в синем мраке пустых комнат - шорохи, шмыги и даже будто шаги; это - мыши.

  К Рождеству - я в Москве: в сутолоке налаживаемой редакции; а к началу января вызревает необходимость мне быть в Петербурге, чтобы координировать "Мусагет" с планами Вячеслава Иванова, привлекаемого к редактированию историческим сектором "Мусагета"; новое сближенье с Ивановым - дело рук Минцловой; оно обусловлено и отходом Иванова от Городецкого и Чулкова, и распадом недавнего триумвирата в "Весах": я, Брюсов, Эл-лис; Иванов затаскивает меня в свою "башню"; [Квартира Иванова, находившаяся в башне дома, возвышавшегося над Таврическим дворцом] и дердаит в ней без отпуска около шести недель;140 быт этой жизни мною описан в "Начале века"; не возвращаюсь к нему; к нам приезжает Метнер: дооформить сотрудничество Иванова в "Мусагете"; Иванов, в свою очередь, делает все усилия, чтобы сгладить шероховатости моих отношений с Блоком, мечтая о конъюнктуре: он, я и Блок, ввиду отдаления от символизма Брюсова, полного одиночества Блока, порвавшего с мистическим анархизмом, и в противовес усиливающимся тенденциям журнала "Аполлон", в котором сгруппировались акмеисты (С. Маковский, Гумилев, Кузмин, бар. Врангель и другие);141 в свою очередь, раннею весной я везу в Москву В. Иванова для ближайшего знакомства его с сотрудниками; мы помещаем его в редакторской комнате, где он живет, принимает и проповедует с неделю; дни приезда его совпадают с открытием "Мусагета";142 вскоре по отъезде его читаю я публичную лекцию на тему "Лирика и эксперимент", ответ на которую - появление ко мне тройки молодых людей - Дурылина, Сидорова и Шенрока - с предложением организовать под моим руководством экспериментальную студию по изучению ритма; быстро налаживается ритмический кружок в составе пятнадцати - семнадцати человек, среди которых запомнились, кроме вышеупомянутой руководящей тройки: Нилендер, Ахрамович, Чеботаревские (брат и сестра), Станевич, П. Н. Зайцев, С. Бобров, заработавший скоро самостоятельно, Рем (Баранов) и другие.

  Первые заседания кружка, зафункционировавшего в апреле, посвящены моему введению в работу; они определяют нашу задачу и посвящены методологии предстоящих работ по уточнению слуховой записи, мною предложенной в "Символизме"; в основу я беру ту самую критику "Символизма", которую позднее, в продолжение более чем семнадцати лет, приходится мне выслушивать; далее - ряд майских заседаний, посвященных предварительной номенклатуре паузных форм, энклитик и прокли-тик языка, учету спондеоподобных и хореоподобных стоп в ямбе, а также номенклатуре ритмических фигур, долженствующих быть взятыми на учет; все это - поправки к "Символизму", которые необходимо было нам сделать в первую голову, чтобы использовать летние вакации; мы берем для эксперимента весь пятистопный ямб крупнейших русских поэтов - не в показательной порции, как У меня в "Символизме" (там взят четырехстопный), a in согроге;143 семнадцать человек, выровняв свои классификационные таблицы и сдав "экзамен" на точность слуха, разбирают поэтов; мне достается пятистопный ямб Тютчева, Баратынского и лирики Пушкина, (а ямб драматических произведений взял кто-то другой) .

  С осени начинаются частые, длительные, плодотворнейшие заседания, посвященные сверке отработанного материала, оглашению статистики и недоумений, с которыми встретился каждый из работавших, т. е. более десяти докладных рефератиков, из которых возникла проблема выравнивания классификационных данных у всех, сводящаяся к еще большему уточнению; более всего времени заняла проблема выработки номенклатуры в связи с паузными формами (межсловесными промежутками); здесь наши работы совпали с предложением поэта Пяста, заработавшего отдельно над теми же проблемами в Петербурге;145 вопрос шел о том, что четыре типа промежутков, в свою очередь, подразделяются на чисто-звучащие и нечисто-звучащие (так сказать, на изобразимые целыми числами и дробными); в моем "Символизме" все нечисто-звучащие промежутки были отнесены к паузной форме "е" (согласно номенклатуре "Символизма");146 эту формулу мы уничтожили уточнением первых четырех ("а", "Ь", "с", "d"); в результате - шестнадцать паузных модификаций, исчерпывающих все паузные нюансы строки; взятие этих нюансов на учет в позднейшей классификации Шенгели147 и размножает сравнительно небольшое количество типичных строк ямба, что, по-моему, является скорей неудобством, весьма усложняющим слуховую запись; до десяти заседаний было посвящено принципу записи паузы (по Жирмунскому, - "межсловесного промежутка"148); уже осенью девятьсот десятого года принцип записи, скоро сжатый в параграфы литографированного учебничка ритмики, оформился в ту степень точности, которую стремился провести профессор Жирмунский в своей работе, вышедшей едва ли не через шестнадцать лет. Ценнейший учебничек, брошенный в пыль редакцией "Мусагета" после моего отъезда из Москвы и не опубликованный своевременно149, - укор Метнеру; ибо он лишил моих тогдашних сотрудников права на приоритет в ряде научных уточнений, а меня подвел под многолетние нарекания.

  В этом же кружке студент Рем прочел доклад о принципе счисления строк и переведения цифровых данных в кривую ритма; принцип этот я разработал впоследствии; он и лег в основу моей "Диалектики ритма"150.

  Об итогах работы кружка по пятистопному ямбу позднее я доложил в Обществе ревнителей художественного слова в Петербурге, где уже в начале девятьсот девятого года я прочел два или три доклада151, на которых присутствовали поэты и стиховеды (Вячеслав Иванов, Пяст, Не-доброво, Зноско-Боровский, В. Чудовской и т. д.); присутствовал и академик Венгеров, отнесшийся с большим вни-манием к итогам моей работы .

  Жизнь кружка кипела до моего отъезда за границу (она кипела и после); сентябрь - ноябрь осмыслились мне жизнью кружка, который был зацепкою за Москву; все прочее было мертвым; пустыня мне виделась там, где года три назад я живо участвовал в прениях; пустыня - "Эстетика"; пустыня - философский кружок; пустыня - Религиозно-философское общество; когда я шел мимо "Метрополя", я уже не свертывал мимо стены Китай-города, чтоб забежать в "Весы"; их - не было. Когда я проходил по Гнездниковскому переулку и глядел на дверь д'Альгеймов, я думал с большой горькотой: "И эти двери закрылись"; и даже: реже я завертывал к "редактору", которым стал мой все еще друг, Эмилий Метнер; но, но - друг ли уже? Тяжелая тень неподнимаемого молчания между нами вызывала всякие подозрения; "Мусагет" в условиях полного расхождения взглядов на него был мне лишь жерновом на шее; и я, поглядев на дверь Мет-нера, не раз проходил мимо, свертывал в боковой переулочек, и оказывался в квартире секретаря нашего, Ко-жебаткина, потчевавшего меня рюмочкой коньячка; и эта "рюмочка" не раз выглядела заупокойного тризною; о некоторых своих материальных нуждах я доводил до сведения "редактора"-друга через секретаря Кожебат-кина.

  Ритмический кружок - последняя пядь Москвы, которая еще держала меня; но путь жизни с Асей, соединявшийся с неизбежным отъездом за границу, конечно же, перевешивал; Москва проваливалась под ногами.

  

  

  

  

  БОГОЛЮБЫ

  Еще в апреле по соглашению с Асей мы должны были встретиться; она приезжала из Брюсселя в Боголюбы, село Волынской губернии, около Луцка; отчим ее здесь был лесничим; ввиду нашей ссоры с д'Альгеймом, приезд ей в Москву был заповедан; я получил от матери ее удивительно милое письмо, зовущее меня к ним приехать: гостить; временем приезда я выбрал июль, желая воспользоваться частью лета для окончания своей работы над ритмом и для подготовки к изданию сборника статей "Луг зеленый" (для "Альционы");153 в это время уже вышли две мои книги ("Символизм" и "Серебряный голубь");154 о первом пресса не произнесла ни слова; книга расходилась; впоследствии она вошла прочно в сознание писателей, поэтов и стиховедов; но о ней не было написано ни одной строчки;155 не та участь ждала "Серебряный голубь", который в отдельном издании читался нарасхват; и вызвал ряд фельетонов (Боцяновского, Мережковского и т. д.)156, весьма мне сочувственных; книга имела успех; от Гершензона, Булгакова, Бердяева - лестные комплименты157.

  Июнь проводил я в Демьянове, имении В. И. Танеева, где протекло мое детство, где не был я с 1891 года; попав через двадцать лет в те аллеи, где игрывал еще ребенком, где первое впечатление от природы входило в меня, я переживал встречу с собственным детством.

  Мы с матерью жили в части той дачи, которую я покинул перед поступлением в гимназию, около пруда с розами, где сиживали мы когда-то со "сказочной" гувернанткой, Раисой Ивановной, а потом с моим другом, m-lle Беллой Раден [Квартира Иванова, находившаяся в башне дома, возвышавшегося над Таврическим дворцом].

  Работал я бешено, отдавая и дни и ночи ритмическим вычисленьям и пишучи статью "Кризис сознания и Генрик Ибсен";158 танеевский парк был местом встречи демьянов-ских обитателей, которые, сроясь кучкой, часами шагали здесь, споря на отвлеченные темы; так же бродил поседевший, заостренный старик Танеев, к старости ставший лицом - совершенный Грозный, в удивительном балахоне, с жезлоподобным колом в руке; и учил назидательно дачников: дикостям; при нем - или я, или эмпириокрити-цист Давыдов, несносный рассудочник, или художник Аполлинарий Васнецов с неприятным видом скопца, с подъеданцами по моему адресу, или Аркадий Климентович Тимирязев, физик, вылитый отец; но - без блеска; лицо его - барометр брюзгливости; а в словах - невылазная скука. Где-нибудь в стороне, средь зелени, освещенный солнышком почивал вывезенный на кресле учитель мой, Климент Аркадьевич Тимирязев: его хватил паралич; иногда я подсаживался к нему, чтоб выслушать несколько журчащих молодостью и остроумием фраз; он был очень приветлив.

  Вот все, чем мелькнуло Демьяново, из которого я в первых числах июля с волненьем понесся в Луцк; там - новая, странная, веселая жизнь меня охватила .

  Представьте себе тесный, одноэтажный, белый домик на опушке столетнего дубового леса, с деревами, ветви которых напоминают оленей, леших, козлов; снизу заросли густых, непроходимых кустарников, где водились дикие козлы, барсуки; окрестность кишела вепрями; из окон домика в противоположную сторону - скаты широких полей, с линией неисхоженных, дремучих лесов, находившихся в ведении лесничего Кампиони; сам лесничий выходил из стен своих комнатушек, увешанных шкурами им убитых зверей, винтовками, пороховницами и рогами оленей, на крыльцо домика, - огромный, всклокоченный, бородатый, на босу ногу, в коротких штанах, в белой рубашке, с открытою, волосатою грудью; и, - приложив руки к усам, гаркал на километры, отдавая объездчикам приказания; издали ему отзывались свистками и гарками, а к ногам сбегалась стая борзых, легавых и гончих; подкатывала таратайка, набитая сеном, с мешками и ружьями; и он, сев с помощником и двумя лесниками в нее, закатывался верст за тридцать в свои лесные глуши, откуда дня через два прикатывал - веселый, грохочущий, с подстреленным вепрем; после чего начинались пиры, с водочкой, веприной и пленительными рассказами о жизни козлов, барсуков, лесокрадов, с которыми он сражался; этот грубый дикарь был нежен, как девушка, доверчив, как ребенок, гостеприимен до... я не знаю чего; но он был ругатель, тоже - до не знаю чего; этот "марксист", в редкие вечера склоненный над "Капиталом", не думаю, чтобы много разумел в Марксе; но "Капитал" был темой его шутливых изводов меня и трех падчериц:

  - "Ишь, зеленые, хилые декаденты паршивые, - и с добрым подмигом: - А все-таки с декадентом мы выпьем водочки. Так ведь, Борис Николаевич?"

  Домик ломился народом; когда я приехал, в нем ухитрялись жить: жена его, три падчерицы, помощник, две прислуги, старая нянюшка, два пупса (родной и приемыш), их нянька; каждый день приночевывал кто-нибудь из заезжих; словом: Ася была помещена на чердаке; отгородив часть его шкурами, из каких-то подушек, матрацев, яркой цветной чуши соорудили диванчики, пуфики, стены; Ася сидела там в фантастической шкурке с прорезями для рук, покуривая, развивая тихие речи; она горбилась; кудри падали на ошкуренное плечо; чтоб до нее добраться, надо было карабкаться по крутой, приставной лестнице; потом - пробираться в мраке, с риском разбить себе лоб: о бревно; но вот - завеса из шкур; раздвигаешь, - оказываешься в совершеннейшей сказке: около слухового окошечка; к нему тянутся ветви угрюмого, могучего леса; из зеленых каскадов торчат стволистые рожи; нигде не видал я таких могучих коряг!

  Здесь-то иль на суку неохватного дуба происходили ответственные разговоры, решившие участь последующего шестилетия; кроме симпатии, выросшей за год разлуки, - симпатии, в которой ничего не было ни от страсти, ни от пылкой влюбленности, обнаружилось сходство нашего положения; мне было около тридцати лет; Асе - около двадцати; между тем жизнь разбила ее не менее, чем меня; незаживающая рана ее - разрыв матери с горячо любимым отцом (Тургеневым), не перенесшим этого и умершим от разрыва сердца; девочки, Наташа и Ася, несмотря на нежную заботливость отчима, не пожелали жить с матерью; и оказалися: при д'Альгеймах; Наташа - зимой приживала при них; Асю дядя устроил к старому бельгийскому граверу; у нее не было дома; она ненавидела Луцк; будущее ей казалося пропастью, разверстой у ног; несколько месяцев, и - куда деваться? Чем жить? На что надеяться? Мое положение было сходственным; в России уж не было пяди, на которую я мог бы ступить твердой ногой; комната в квартире матери, с вывисающим из зеркала отраженьем лица, разбитого жизнью, - невеселое зрелище: жизнь нашей квартиры - была нелегка.

  И выяснилось: мы с Асей как брат и сестра, соединенные участью жить бездомно и сиро; у обоих за плечами - трагедия; а впереди - неизвестность; шепот наш о том, что надо предпринять решительный шаг, чтобы выкинуться из нашего обстания, приводил к уговору: соединить наши руки и опрометью бежать из опостылевших мест160.

  И по мере того, как вынашивались планы побега, охватывала: бодрость, радость и чувство удали; мы не решали даже вопроса о том, кем будем мы: товарищами, мужем и женой? Это покажет будущее: жизнь в "там", по ту сторону вырыва из всех обстановок! Только Ася, насупив брови, мне заявила: она дала клятву не соглашаться на церковный брак (условности она ненавидела); она смеялась: какой скандалище разразится в "порядочном" обществе, когда мы с ней "бежим" за границу; мать, отчим были посвящены в наши планы; они были без предрассудков; но что скажут - Рачинские, философы, Морозова и прочие почтенные личности?

  Решение было вынесено на огромном суку, на котором я комфортабельно растянулся (животом и локтями в сук); а Ася сидела выше, как в удобном кресле, полузамытая хлеставшей ей в лицо зеленью; после чего мы спустились к ужину, за которым грохотал лесничий, только что вернувшийся из дебрей своих. Помнится, как в три часа ночи, при полной луне, мне подали зажженный фонарик, с которым я еженощно пересекал лесную тропу (километра полтора) : ввиду невозможности меня приткнуть в белом домике, мне была снята комната в чешской деревне, за лесом, в двух километрах от лесничества; бывало, идешь как подземным ходом; над тяжелыми купами светит луна; а такая гуща, что - мрак кромешный; электрический луч освещает перед тобой чащу; тропинка извилиста; в луч входят все новые стволистые чудища, угрожая коряжистыми руками и узлистыми ногами-корнями; пересек чащу - луной осребренное поле; огни цветущей деревни - вдали; пересек поле, открыл ключом дверь; и попал не в деревенскую комнату, а точно в игрушечку; чисто: земляной пол, майоликовая посуда; чехи-крестьяне - красиво жили; кровать, настоянная на запахе трав; упадешь в нее; и в нее; и как в бездну (нигде не спастись так); утром бежишь через лес: к кофе; и черные чудища ночи, ставши оливковой гущей, весело тебе машут ясными зайчиками и искрами солнца.

  В ночь решения молниеносно в голове пронесся ряд инициатив, которые все - осуществились-таки; к сентябрю Ася с матерью едет в Москву; помещение подготовляю им я; я обращаюсь к "Мусагету", отдавая ему право печатать все мои давно разошедшиеся книги, четыре "Симфонии", три сборника стихов161, том "Путевых впечатлений", который напишу за границей; отдаю все в будущем написанное; но - умоляю выдать тотчас три тысячи рублей на революцию жизни; что вытечет из всего, я не думал; но вмысливалось инстинктивно: нет, - дудки! Сизифово колесо, "Мусагет", я не буду катить; согласен закабалиться лишь в смысле книжной продукции; но редактировать вместе с Метнером?..

  Тропинка вела, извиваясь меж чудовищных гущ и коряг; вдруг - прорыв: ослепительный фосфор луны; и - ширь дали: простор неизвестности!

  Так в глухом волынском лесу моя воля принимает решение: оборвать нити, связавшие с прошлым; и этот второй мой разрыв с модернизмом, подобный разрыву с университетской средой, - опять-таки крутой поворот: линии жизни.

  

  

  

  

  ОТЪЕЗД

  В Москве ожидал меня ворох трудностей: отысканье квартиры Тургеневым, переговоры с Метнером о возможности получить мне заем; Метнер дал мне с неохотой согласье на это; не денежные затрудненья мрачили его, а уезд с А. Тургеневой, им воспринятый как диверсия против всех его планов; не нравилось ему и то, что я еду в Италию, а не в Германию; интересы к Италии - это-де культурный упадок; как только в Москве разнеслась весть о нашем уезде, она была принята как, конечно же, брак; и тут выяснилось, что охотников устраивать мою жизнь было много; мой отъезд воспринимался вообще как весьма непохвальный поступок; чего ему нужно? Есть у него "Мусагет", свое дело; сиди и работай в нем!

  Разумеется, все "молвы" и взгляды, которыми мерили Асю, уже появившуюся в Москве, не способствовали улучшению моих отношений с Москвой; я, давяся негодованием, не без хитрости до времени его затаил, пункту-альнейше исполняя "обязанности"; ибо я себя окончательно ощутил птицей, захлопнутой в клетку; я был связан с Москвой в материальном разрезе; рассерди я тех, от кого зависело меня выпустить, - все будущее мое ломалось; у меня не было ни гроша; мать имела скромный достаток, обеспечивающий ее жизнь и позволявший ей изредка, в виде исключения, оказывать мне скромную помощь; у Аси не было ни гроша; у матери ее - тоже: при огромном семействе и скромном жалованьи лесничего В. К. Кампиони единственно чем мог поддержать нас - это открыть дверь своей гостеприимной хаты.

  Много есть форм оказывать человеку поддержку; и "Мусагет" мне ее оказал, предоставив в мое распоряжение три тысячи; но этим он меня покупал целиком как писателя: на ряд лет; но и три тысячи, - выдай он мне единовременно их, я мог бы их утилизировать целесообразно; нет, меня ущемили и тут обещанием высылать ежемесячно рублей двести - триста, что впоследствии было вечным источником траты денег: из-за ожидания их; каково ждать перевода в Тунисе, в Каире и бросить на ожиданье не менее семисот рублей, лишиться поездки к нильским порогам, к Галилейскому озеру? Кожебаткин, от которого зависела высылка, опаздывал с ней иногда на месяц; а мы - томились, не имея возможности никуда двинуться.

  Форма, в которой "Мусагет" оказал мне помощь, была жестока; оттого я воспринял ее враждебно.

  В сплошном томлении провели мы с Асей три месяца - сентябрь, октябрь, почти весь ноябрь; "Мусагет" не отпускал., мотивируя необходимостью заседать, праздно преть и т. д.; единственно, что было отрадой мне, - это использовать праздное для меня сидение на подготовку моих ритмистов к умению работать и двигать науку о ритме самостоятельно.

  Кстати, окончилось угрюмое, полное вражды молчание между мною и Блоком; еще в Боголюбах, прочтя "Куликово поле", я был потрясен силой этих стихов 162; и с души сорвалось письмо к Блоку, на которое он ответил душистым посланием;163 Вячеслав Иванов за это время много поработал, чтобы нас примирить; "Мусагет" сделал предложение Блоку издать его "Ночные часы";164 и с заседания пленума послал телеграмму: "Мусагет", "Альциона" [Издательство Кожебаткина, приютившееся в "Мусагете"], "Логос" приветствуют, любят, ждут Блока"; это было в конце октября; Блок с женой еще сидели в Шахматове; Блок пишет матери: "Мама... я уезжаю в Москву, а Люба - в Петербург завтра... Завтра вечером я буду на лекции Бори о Достоевском";165 и еще: "Боря женится... Боря уезжает отдохнуть за границу";166 мы встретились в переполненном зале дома Морозовой, куда он попал прямо с поезда;167 я был потрясен известием об уходе Толстого;168 перед самым началом лекции, увидав Блока, я пробился к нему и крепко поцеловал; и тотчас бросился читать; на лекции было много почтенных деятеле